Текст книги "Василий Темный"

Зимой 1411/12 года, в то время, когда московский великий князь Василий находился в Орде у хана Зелени-Салтана (Джелал-ад-Дина), Ягайло и Витовт отозвали из Новгорода своего «опекуна», литовского князя Лугвения Ольгердовича, и предъявили городу тяжкие обвинения в нарушении договора о дружбе. В воздухе запахло новой войной. Новгородцы поспешно выгнали из города жившего там на положении «политического эмигранта» князя Федора Смоленского – сына лютого врага Витовта последнего смоленского князя Юрия Святославича. (В 1404 году Смоленск после долгой борьбы был захвачен Витовтом и вошел в состав Великого княжества Литовского.) Оправдываясь перед великим князем Василием и польским королем, новгородцы ссылались на свои мирные договоры с Орденом.

Литовско-польские демарши на сей раз, однако, не привели к новой войне западных соседей с Новгородом. Вот что рассказывает летопись о событиях 1412 года:

«О размете (разрыве. – Н. Б.) королю Ягайло и Витовту с Новым городом.

А король Ягайло и князь великий Витовт и Лугвень вскинуша на Новгород грамоты взметные января 2 ркуще, что “были естя нялися нам, только к нам сложат немцы и вам было к немцам сложити такоже, а с нами быти за один, и мы о том к вам посылали панов Немира и Зиновия братошича, встоите ли в том слове, и вы им отвечали: Новгород того не может учинити, как есмя с литовским мирны, так и с немцы, мы князя Лугвеня выяли к себе от вас, а с немцы есмя мир вечный взяли, и с Угры, и с всеми нашими граничными мирны есмя; а свое слово забыли естя, как нам изнемалися, да еще ваши люди нам лаяли, и безчинствовали и погаными нас звали, еще же над тем приняли естя нашего ворога княж Юрьева сына Святославича князя Федора”, а Лугвень сложил целование к Новгороду, рек: “А я с королем и с Витовтом один человек”. Князь же Федор рече к Новгородцам: “О мне с Витовтом розмирия не дръжите”, и отъеха в немцы» (29, 161).

Поездка Василия I в Орду была сильным и своевременным дипломатическим ходом. Москва дала знать Литве, что в случае новой войны вся мощь увядавшей, но всё еще сильной Орды будет на стороне Москвы. Для Литвы напоминание о битве на Ворскле (12 августа 1399 года), где Витовт и его союзники были разгромлены Тимур-Кутлугом, сыграло роль ушата холодной воды. На время все успокоились и занялись мирными делами.

Глава 10
На кургане

Среди традиционных политических установок, которые оставляли своим наследникам первые московские князья, ключевой была дружба с Ордой. Конечно, слово «дружба» здесь несколько условно. Симбиоз Руси и Орды – загадочная формула Л. Н. Гумилева. Скорее это было беспрекословное подчинение, слегка приукрашенное обязанностью ордынцев защищать свой «русский улус» от западных соседей – Литвы и Польши. Время от времени в летописях мелькают сообщения о совместных русско-ордынских походах. Но степные покровители и соратники приносили Руси больше вреда, чем пользы. Не вникая в подробности владельческой принадлежности той или иной территории, оказавшейся на их пути, татары грабили и жгли всё подряд. Князья изо всех сил старались провести «союзников» мимо своих земель и поскорее отправить их обратно в степь.

Случалось, что русские князья ходили на войну вместе с татарами (Андрей Городецкий, Федор Черный). Ходили они на Северный Кавказ, возможно, и по иным дорогам. По сути это были искатели ханской милости и богатой добычи в далеких краях.

Василий I хорошо знал печальный опыт совместных с татарами походов. Он уклонялся от этих «союзников» всеми силами. Но был и другой опыт – дипломатический. Со времен Александра Невского великие князья шантажировали своих строптивых сородичей нашествием татар. Эта угроза заставляла принять требования Москвы даже «суровых и непокоривых» новгородцев. Сложнее было запугать фактически независимое от Орды Великое княжество Литовское. Но и тут ордынская карта имела немалую силу. С этой целью Василий I летом и осенью 1412 года и ездил в Орду.

Летопись сообщает об этой поездке предельно кратко: «В лето 6920 князь великий Василей Дмитриевич ходил в Орду к царю Зеди Салтану, Тохтамышеву сыну. Такоже и князь Иван Тферскыи ходил в Орду к тому же царю. Князь же великий Василей тое осени выиде из Орды» (29, 161).

Царь Зеди Салтан – это, по-видимому, хан Сеид-Ахмат. Тут летописец допускает некоторую путаницу. В эти годы на престоле Золотой Орды номинальные правители менялись один за другим, но реальной властью обладал эмир Едигей. После нашествия Едигея на Москву в 1408 году Василий I выждал три года, после чего решил ехать в Орду для примирения с Едигеем и его коронованными ставленниками. Со времен Дмитрия Донского поездки русских князей на поклон хану стали довольно редким явлением. Отсюда и замалчивание летописцем этого события. Впрочем, Василий I не зажился в Орде, вернувшись той же осенью домой.

Одновременно с Василием I в Орду ездил и тверской князь Иван Михайлович. Вероятно, он опасался того, что московский князь повторит успех 1392 года и купит у хана ярлык на тверские земли, как прежде купил ярлык на Нижегородское и Суздальское княжества.

Как проходили эти мучительные для любого русского человека поездки в Орду? Всё приходилось везти с собой из дома. В голой степи негде было взять дров для походного костра, негде приготовить привычную для русских пищу и найти чистую воду, негде помыться в бане и так по мелочам быта до бесконечности.

А еще ледяной степной ветер с песком и камнями зимой, тучи мошкары в зарослях по берегам Ахтубы летом, множество змей, мелькающих в потрескавшихся стенах глинобитных домов… И над всем этим – постоянное чувство смертельной опасности, глядящей сквозь притворную улыбку ханских придворных.

Василий выдержал всё это дважды – в 1392 и 1412 годах.

Удивительно, но факт: до наших дней не сохранилось ни одного описания путешествия в Орду, написанного русским человеком. А между тем русские ездили в Орду часто и по самым разным надобностям. В жанре путевого дневника выполнено краткое описание поездки в Константинополь через ордынские степи Игнатия Смольнянина, приближенного одного из епископов, сопровождавших митрополита Пимена. По распоряжению Пимена Игнатий записывал всё, что казалось ему достойным внимания во время этого путешествия. Так родилось знаменитое «Хожение Пимена в Царьград» (1389 год).

В Орду из Руси вели две торные дороги: по Волге до Сарая и по Дону до Переволоки и дальше вниз по Волге. Вероятно, московский князь Василий I предпочитал Волжский путь, так как его владения простирались вниз по Волге до устья Суры. Дальше начинались улусы степняков. Первое впечатление от степного мира красочно передал Игнатий Смольнянин в своем «Хожении Пимена в Царьград».

Позади остались провожающие с их сетованиями и пожеланиями. Впереди – безлюдные пространства, некогда цветущие, а ныне заброшенные города и селения. Впереди – полная опасностей Половецкая степь, или, как ее называли арабские путешественники, Дешт-и-Кипчак. Разбросанные по степи курганы древних царей таили несметные сокровища. Но добыть их никто не пытался. Степняки презирали сокровища земледельцев.

Послушаем рассказ наблюдательного смоленского путешественника.

«Поидохом же от Переславля Рязаньского в неделю Фомину. Провадиша же с нами и три струги, да насад на колесах; в четверток же приидохом к реце Дону и спустихом суды на реку на Дон. И в вторый день приидохом до Чюр Михайловых; сице бо тамо тако нарицаемо есть место, некогда бо тамо и град был бяше, и ту утешение вземше и о Господе целование сотворше, и с радостию и со умилением проводиша нас епископи, и архимандрита, и игумени, и священници, и иноци, и бояре великого князя Олга Ивановичи Рязаньского, целовавшеся вси целованием святым, и от того места возвратишася в свояси.

Мы же в Неделю святых мироносиц оттуда с Пименом митрополитом вси поидоша: Михайло епископ Смоленьский, и Сергий архимандрит Спаский, и протопопи, и протодьякони, и священници, и иноци, и слуги, влезше в суды, и поплыхом рекою Доном на низ. Бысть же сие путное шествие печално и унылниво, бяше бо пустыня зело всюду, не бе бо видети тамо ничтоже: ни града, ни села; аще бо и быта древле грады красны и нарочиты зело видением места, точью пусто же все и не населено; нигде бо видети человека, точию пустыни велиа, и зверей множество: козы, лоси, волцы, лисицы, выдры, медведи, бобры, птицы, орлы, гуси, лебеди, жарави, и прочая; и бяше все пустыни великиа. В вторый же день речнаго плавания минухом две реце, Мечю и Сосну… и Перевоз минухом и тамо обретохом первие татар много зело, якоже лист и якоже песок. В среду же пловуще минухом Великую Луку и царев Сарыхозин улус; и тако оттуду начя нас страх обдержати, яко внидохом в землю Татарьскую, их же множество обапол Дона реки, аки песок. В четверток же пловуще минухом Бек-Булатов улус, стада же татарекиа видехом толико множество якоже ум превосходящь: овцы, козы, волы, верблюды, кони. Таже в пяток минухом Червленыа горы; в неделю же шестую, Слепого, пловуще минухом Ак-Бугин улус, и ту многое множество татар, и всяких скот стады без числа много. От татарь жe никтоже нас пообиде, точию, воспросиша ны везде, мы же отвещахом, и они слышавше, ничтоже нам пакости творяху, и млеко нам даяху, и сице с миром в тишине плавахом. В понеделник же проидохом Бузук реку. Канун в Вознесеньева дни приспехом пловуще до моря, града Азова» (23, 95–96).

Чужая речь, непривычные обычаи и обряды – все это отягощало жизнь русского князя в Орде. Но всё же самым тяжелым испытанием были унижения, которым он должен был подвергаться для того, чтобы встретиться с ханом, получить у него ярлык на свое княжение. Вот что рассказывает об этом итальянский купец Иоасаф Барбаро, который побывал в Орде в первой половине XV столетия и оставил любопытные записки о том, что он там увидел и что привлекло его внимание.

«Мы отправились к ставке царевича, которого нашли под шатром и в окружении бесчисленных людей. Те, которые стремились получить аудиенцию, стояли на коленях, каждый в отдалении от другого; свое оружие они складывали вдалеке от царевича, на расстоянии брошенного камня. Каждому, к кому царевич обращался со словами, спрашивая, чего он хочет, он неизменно делал знак рукой, чтобы тот поднялся. Тогда проситель вставал с колен и продвигался вперед, однако на расстояние не менее восьми шагов от царевича, и снова падал на колени и просил о том, чего хотел. Так продолжалось все время, пока длился прием» (2, 145).

Однообразная жизнь кочевника время от времени становилась более интересной благодаря своего рода спортивным состязаниям, которые татары любили устраивать на стоянках. Вот что рассказывает об этом Барбаро:

«В этих местах состязания происходят следующим образом. К деревянной балке, положенной горизонтально на два деревянных столба (это устройство похоже на виселицу), привешивают на тонкой бечевке серебряную чашу. Состязающиеся на приз стрелки имеют стрелы с железной частью в виде полумесяца с острыми краями. Всадники скачут с луками на своих конях под эту виселицу и, едва только минуют ее, – причем лошадь продолжает нестись в том же направлении, – оборачиваются назад и стреляют в бечевку; тот, кто, срезав ее, сбросит чашу, выигрывает приз» (2, 156).

Но развлечением среди развлечений было пьянство, которому в Орде были привержены все – от хана до последнего поденщика.

Так в пьяном угаре шел день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Степь заколдовала Русь чарами своего безвременья…

Глава 11
Меч и колокол

В эпоху сомнительных достижений и неопределенных перспектив история всё же находит своих героев. Среди церковных деятелей на смену величественному Киприану приходит мужественный грек Фотий. Полководцем, достойным сравнения с Александром Невским, явился Лугвений – не знавший поражений литовский князь с русской судьбой. В темных лесах вологодского севера созерцали свою «Русскую Фиваиду» ученики и собеседники Сергия Радонежского. Знаком неугасаемой милости Божией к Русской земле стало явление чудотворной иконы Божией Матери в Московской земле…

Отношения Москвы с Литвой в период правления Василия I похожи на спутанный клубок разноцветных нитей. Одна из этих нитей – отношения церковные.

За души людей боролись христиане-католики и христиане-православные, язычники-огнепоклонники Литвы, мусульмане в торговых городах Золотой Орды, язычники-шаманисты в степях. Такая ситуация создавала предпосылки для разного рода церковно-политических интриг. Правители лавировали между этноконфессиональными общинами, отыскивая политическую выгоду. Великий князь Литовский Ольгерд всю жизнь притворялся христианином, а похоронен был по языческому обряду – с конем и оружием на огромном костре. Великий князь Литовский Витовт четыре раза менял веру, переходя от православия к католичеству и обратно.

Среди прочего политического наследия московский великий князь Василий Дмитриевич получил от отца горький опыт смуты на митрополии. Он воспринял этот опыт и сделал выводы. Не желая терять время и деньги на протежирование разного рода соискателей митрополичьего престола, он сделал ставку на союз с митрополитом Киприаном. Своими миротворческими усилиями Киприан был весьма полезен и Василию Дмитриевичу, и Витовту. Но всё на свете имеет свой конец. 16 сентября 1406 года митрополит Киприан скончался в своей подмосковной резиденции селе Голенищеве.

Не желая обострять отношения с Литвой, Василий Дмитриевич не стал выдвигать и направлять в Константинополь своего кандидата на митрополию, как это делали прежние московские князья. Иначе поступил Витовт, отправивший в Константинополь своего претендента на митрополию – луцкого епископа Феодосия Грека. Об этом патриарху сообщили московские и литовские послы, направившиеся в Константинополь по церковным делам после смерти митрополита Киприана.

Такое развитие событий озадачило и, вероятно, опечалило греков, привыкших устраивать торг для соискателей сана митрополита Киевского и всея Руси. Но время шло, и ни Москва, ни Вильно не меняли своей позиции. Тогда наконец греки решили послать на Русь своего человека, афонского монаха и патриаршего порученца Фотия. 1 сентября 1408 года (в новый год по византийскому календарю) Фотий был посвящен патриархом Матфеем I (1397–1410) в сан митрополита Киевского и всея Руси.

Личность митрополита Фотия мало известна историкам. По некоторым сведениям, он принадлежал к кругу ученых интеллектуалов и был близок со знаменитым богословом, монахом константинопольского Студийского монастыря Иосифом Вриеннием. К этому можно добавить, что готовность Фотия отправиться в далекую и дикую страну, опустошенную княжескими усобицами и татарскими набегами, показывает в нем сильное религиозное чувство. Положение митрополита Киевского и всея Руси требовало не только миссионерской отваги, но и трудолюбия, способности понять другой народ, выучить чужой язык. Всё это представляет Фотия как человека выдающегося, закаленного долгими годами иноческого безмолвия в афонских скитах.

Символика дат, их совпадения были любимым предметом размышлений для средневековых мудрецов. Митрополит Фотий прибыл со свитой в Киев ровно через год после своего посвящения – 1 сентября 1409 года. Приурочивание церковно-политического события (въезд в город нового иерарха, прибытие чудотворной иконы, закладка храма или крепости и т. п.) к календарному празднику было обычным способом возбуждения религиозного энтузиазма народа.

Древний Киев с его соборами и монастырями, святынями и легендами – корень русского православия. Но корень этот был иссохшим. Первая забота, с которой пришлось столкнуться Фотию в Киеве и литовских епархиях своей обширной митрополии, – розыск имущества митрополичьей кафедры, расхищенного в период безвластия между кончиной Киприана и прибытием Фотия (1406–1409). Благодаря своему авторитету и опыту управления предшественник Фотия митрополит Киприан держал хозяйство митрополии под контролем. Но когда рука стареющего Киприана стала разжиматься, митрополичье добро потекло по зарукавьям. С кончиной Киприана грабеж принял тотальный характер. Не только мелкие жулики, но и крупные хищники приняли участие в разграблении наследства митрополичьего дома.

Митрополит Фотий энергично принялся за восстановление хозяйства, но вскоре понял, что здесь замешаны крупные фигуры вплоть до самого великого князя Витовта. Попытки вернуть похищенное наталкивались на яростное сопротивление новых владельцев. Митрополит быстро нажил себе врагов среди литовской православной знати.

Между тем Фотия ждали в Москве. Пробыв полгода в Киеве, митрополит начал собираться в дорогу. Отношения между Москвой и Вильно в это время несколько улучшились благодаря мирному договору, заключенному в сентябре 1408 года после московско-литовского противостояния на реке Угре (23, 205).

22 марта 1410 года, накануне Пасхи, Фотий прибыл в Москву. Здесь он нашел ту же печальную картину, что и в Киеве. «Митрополичий дом» – как называли в то время всё хозяйство митрополичьей кафедры – был разграблен, митрополичьи села обезлюдели. Трудно было найти ответственных за грабеж. Всё сваливали на разгром Северо-Восточной Руси в нашествие Едигея (декабрь 1408 года) и набег на Владимир царевича Талыча (1410). Деятельность Фотия затруднялась падением авторитета константинопольского патриарха. В одном из своих посланий (1393 год) патриарх Антоний упрекал московского князя Василия I в отсутствии должного уважения по отношению к Константинополю. Дошло до того, что имя византийского императора в Москве перестали упоминать на великой ектении. В ответ на эти упреки москвичи только посмеивались и пожимали плечами. Нравы Царьграда и его безвыходное положение были хорошо известны в Москве.

Василий Дмитриевич встретился с Фотием, посочувствовал его горю. Князь оценил достоинства митрополита. Одно из них состояло в том, что Фотий был «учителен», то есть считал своим долгом обращаться к пастве с посланиями по разного рода нравственным и дисциплинарным вопросам. В настоящее время известно 46 произведений, надписанных именем митрополита Фотия (53, 8). Никто из киевских митрополитов до Фотия не имел достаточно способностей и желания для такого количества сочинений. Послания Фотия носят компилятивный характер и состоят главным образом из фрагментов Священного Писания и творений Отцов Церкви (53, 19). Однако иногда он поднимается до ярких образов. Рассуждая об ответственности христиан перед Богом, Фотий с горечью восклицал: «Блюдитеся убо, възлюбленнии, яко дние лукави суть, и время своих слуг поставлеет. И не чудитеся, взлюбленнии о Господи, аще пастырие образом суще, паче же волцы быша» (53, 116).

Летописец высоко оценил митрополита: «Бе же Фотий митрополит смыслен зело и добродетелен и мужествен» (23, 34).

Митрополит мог бы привести пример того, какие «лукавые» времена на дворе, из своего собственного опыта. Во время подготовленного нижегородским князем Даниилом Борисовичем набега татарского царевича Талыча на Владимир (лето 1410 года) он едва не попал в плен к татарам. Только в последний момент митрополит узнал об опасности и при помощи своих доброхотов укрылся в лесах в окрестностях Сенежских озер близ Владимира.

Посланное из Москвы войско обратило в бегство татар Талыча. Отслужив панихиду по убиенным, Фотий поспешил в Москву…

* * *

Сотрудничество великого князя Василия Дмитриевича и митрополита Фотия изначально было связано с головокружительным матримониальным проектом: женитьбой старшего сына константинопольского императора Мануила II Палеолога (1391–1425) Иоанна на дочери Дмитрия Донского и сестре Василия I Марии.

Браки между русскими князьями и византийскими принцессами были большой редкостью и до прихода монголов (63, 366, прим. 3). С приходом же «поганых» они прекратились вовсе. Русь рассматривалась всем христианским миром как улус Золотой Орды. Родниться с монгольскими данниками не желал ни один европейский правитель. Единственный «международный» брак, на который могли рассчитывать русские князья, – женитьба на знатной монголке в Орде. Но такой союз для русского князя всегда был отравлен горьким привкусом унижения.

Можно думать, что в Москве Фотий выполнял роль свахи. Отправляя его на Русь, Мануил поручил митрополиту обговорить матримониальное дело с великим князем Московским. Грекам нужны были русские деньги, чтобы поддерживать существование остатков некогда великой Византийской империи. Император лелеял столь же фантастический, сколь и заманчивый для греков план: при помощи русских убедить хана Золотой Орды напасть на турок с востока и тем спасти Империю.

Несмотря на детский возраст княжны Марии (которой было тогда всего десять лет), план стали проводить в жизнь (28, 55). В 1411 году невесту «отпустили» в Константинополь ко двору императора Мануила. Василий Дмитриевич спешил. Отблеск византийского величия должен был укрепить его положение как главы всего сообщества русских князей.

Однако, как это часто бывало в истории, хитроумные планы правителей разрушила случайность. Прожив в Константинополе три года, русская принцесса скончалась от морового поветрия. Ее жених Иоанн VII Палеолог имел долгое и беспокойное царствование (1425–1448). Не знаем, вспоминал ли он свою малолетнюю русскую невесту. Но русская история сохранила этот несостоявшийся брак как некую историческую мечту. Исполнение московско-византийского брачного проекта в силу неблагоприятных обстоятельств пришлось отложить на полторы сотни лет. В 1472 году византийская принцесса Софья Палеолог станет второй женой московского великого князя Ивана III…

Управившись с «византийским проектом», митрополит Фотий решил, что настало время для поездки в Киев и далее по литовским православным епархиям. Обычно такие митрополичьи объезды сопровождались рукоположением новых епископов на смену умершим, провинившимся или ушедшим на покой. Под 6919 (1411) годом летопись сообщает: «Того же лета поеха Фотеи митрополит в Литву и тамо на Киеве постави Савостияна владыку ко Смоленьску» (28, 55). На Рождество Богородицы 8 сентября 1411 года митрополит в Луцке поставил туровского владыку Евфимия. Далее Фотий отправился в Галицию. На праздник Всемилостивого Спаса 1 августа 1412 года он выехал из Галича в обратный путь, в Москву.

Примечательно, что свои торжественные деяния Фотий приурочивал к значимым церковным праздникам. Митрополит знал, как с помощью красочного ритуала создать в народе религиозное возбуждение.

Путешествие Фотия по литовским епархиям в 1411–1412 годах было своего рода подвигом. Он проехал около полутора тысяч верст в одну сторону и столько же – в обратную. И что это были за версты! Разлившиеся реки, разбитые дороги, местные царьки и просто разбойники… Но в Москве его ждал не заслуженный отдых, а новые козни столичной знати, ненавидевшей Фотия и как чужака-грека, и как честного человека. Спесивые московские бояре опасались влияния митрополита на великого князя, невежественные иерархи не могли простить ему византийской образованности.

За более чем годовое отсутствие Фотия в Москве повторилось то, что было и раньше: расхищение владычных вотчин и статей дохода. Торопясь скрыть следы своего воровства, расхитители принялись настраивать против Фотия великого князя Василия Дмитриевича. Митрополита обвиняли в том, что он отдает предпочтение Киеву и Литве, отправляет туда «узорочье церковное и сосуды» из Москвы (23, 223). Всё это была явная клевета хотя бы потому, что и Москва, и Киев были много раз опустошены татарами и никаких особых драгоценностей не было упомянуто даже в завещаниях московских князей.

Одновременно с московской кампанией против митрополита враги Фотия в Литве выдвинули перед Витовтом те же самые обвинения: он переносит церковные святыни и ценности в Москву. Эта «зеркальная» клевета выглядит наивно. Однако бороться с ней было трудно. Фотию явно недоставало искусства «сидеть на двух стульях», которым в совершенстве обладал его предшественник Киприан.

В 1414 году до Фотия дошла весть о том, что Витовт настоятельно просит патриарха отделить Литовскую православную митрополию и дать ей самостоятельного митрополита. Патриарх Евфимий II (1410–1416) отказал Витовту. Тогда великий князь Литовский решил избрать митрополита на Литву путем созыва собора епископов, то есть по существу отделиться от Константинопольской патриархии. Узнав об этих угрозах, Фотий быстро собрался и отправился в Литву с целью помешать расколу митрополии Киевской и всея Руси.

Оклеветанный недругами Фотий был изгнан из Литвы. Мало того, он был там объявлен лишенным сана. Епископы православных епархий на территории Литвы подписали особую грамоту, в которой обличали митрополита во всех смертных грехах. Историк церкви Е. Е. Голубинский полагал, что причиной этого изгнания и охуления была личная неприязнь Витовта к Фотию (63, 370). Горячий нрав Фотия, его обличительные послания довели враждебные отношения князя и митрополита до крайности.

Изгнав Фотия, Витовт стал искать ему замену. Это была нелегкая задача. Православная церковь в Литве была большой организационной структурой. Она делилась на церковно-административные округа – епархии. Количество епархий менялось в зависимости от внутрицерковной ситуации (28, 112). Для управления всем этим нужен был незаурядный пастырь.

Во главе двенадцати православных епархий в своих владениях (Чернигово-Брянской, Переяславской, Белгородской, Владимирской (Волынской), Галицкой, Юрьевской, Перемышльской и Луцкой, Холмской, Туровской, Полоцкой, Смоленской, Самборской) Витовт поставил весьма колоритную фигуру – игумена Григория Цамблака, племянника митрополита Киприана. Еще летом 1406 года Григорий Цамблак по благословению патриарха поехал из Константинополя в Москву для встречи с Киприаном, который, видимо, хотел оставить его своим преемником на кафедре митрополии всея Руси. Однако уже в дороге, на территории Литвы, Цамблак узнал о кончине Киприана. Не ожидая в Москве теплого приема, он надолго задержался в Литве, где вскоре вошел в доверие к великому князю Литовскому Витовту. Во второй половине 1414 года Витовт послал Цамблака в Константинополь для поставления на Литовскую православную митрополию.

В разгоревшейся церковной смуте московский князь Василий Дмитриевич действовал заодно с Фотием. Они совместно отправили в Константинополь посольство с обличением Цамблака как смутьяна и врага Церкви, присвоившего себе полномочия митрополита Фотия. Патриархия приняла сторону Москвы. Цамблак в Константинополе был извергнут из священнического сана, предан отлучению и едва не подвергся казни. Казалось, что Москва одержала полную победу над Вильно в церковно-политической борьбе. Однако Витовт был не такой человек, чтобы смириться с поражением. Он пошел напролом, сметая церковные каноны и традиции. Ссылаясь на Апостольские правила, Витовт заставил епископов самостоятельно возвести Цамблака в митрополичье достоинство. 14 ноября 1415 года в Новгородке-Литовском епископы поставили Григория Цамблака в митрополиты Литовские.

Собор литовских епископов издал грамоту, в которой объяснял самовольное избрание Григория Цамблака тем, что в Константинополе патриарх не имеет власти, а только исполняет волю императора, который смотрит на дела с точки зрения корысти и обмана. В Москве внимательно наблюдали за развитием событий. Многие замечали, что вся эта история с Фотием и Григорием Цамблаком весьма похожа на смуту, сотрясавшую Московскую митрополию в конце правления Дмитрия Донского. Идея избрания митрополита собором епископов без санкции патриархии время от времени всплывала в церковной жизни. Очередную попытку такого рода предпринял духовник Дмитрия Донского коломенский поп Митяй. Однако духовенство всякий раз стремилось сохранить связь с патриархией, находя в ней защиту от притязаний светской власти. Судьба самозваных митрополитов обычно была печальной. Поп Митяй умер при загадочных обстоятельствах на корабле по дороге в Константинополь. Ходили упорные слухи, что кончина его была насильственной (60, 332).

Неопределенная ситуация на Русской митрополии сохранялась в течение четырех лет, до самой кончины Цамблака в конце 1419-го – начале 1420 года. За это время Фотий успел примириться с Витовтом, а Цамблак, напротив, утратил расположение великого князя Литовского. Проводив Цамблака в последний путь, Витовт не стал возражать против воссоединения всех русских епархий, как литовских, так и московских, под омофором митрополита Фотия.

Фигура Григория Цамблака во многом остается загадочной в истории Русской православной церкви. Опираясь на поддержку Витовта, Цамблак шел своим тернистым путем самозванца. Свои рукописи он подписывал как «смиренный Григорий Цамблак, митрополит Киевский, Галицкий и Всеа России». Окруженный великими правителями и подогреваемый великими замыслами, Цамблак и сам втянулся в большую политическую игру. По поручению Витовта он ездил на Констанцский собор Римской католической церкви, который проходил с 5 ноября 1414-го по 22 апреля 1418 года (63, 365). На этом соборе обсуждался и вопрос об унии католической и православной церквей. Насколько известно, Цамблак выступал там как твердый приверженец православия. Но сам факт его участия в переговорах с латинянами дал повод его московским недругам упрекнуть его в связях с Римом.

Все перипетии истории с киевским митрополитом, естественно, горячо обсуждались в Москве. Свидетельством тому стал сбивчивый рассказ летописи об этих событиях под 1425 годом:

«О Цамблаке. Григорий Цамблак, митрополит, поставленыи от Витовта, рече к великому князю Витовту: “что ради ты, княже, в Лятской вере, а не в православной вере христианской?” И отвеща ему Витовтъ: “аще хощеши не токмо единаго мене видети въ своеи православнои вере, но и всех людеи неверных моея земли Литовскыя, то иди в Рим и имеи прю с папою и с его мудреци, и аще их преприши, то мы вси христиане будем, аще ли не преприши, то всех христиан вашея веры, иже в моеи земле, имам превратити в свою веру Немецкую”. И посла его в Рим съ папы своими.

О том же. О сем же Григории Цамблаке Фотии, митрополит Русскии, писа, яко тои мятежник церковныи зоветься митрополитом Киевским, а поставлен есть от неправедного съборища в Новегородце в Литовъском, не избранием святых отец, ни испытанием соборным, ни разсужением правилным, ни рукоположением святого патриарха, ни по преданию церковному, но паче мучительскы самозаконно поставление его съдеавша, якоже в сонном привидении играюще проявленне сии спешаще гнуснии и меръзскаго оного поставляють и в освященную одежу непотребнаго несвященне одевають, еже “достоинъ” въгласивше ему, иже многа студа и лукавства достоинаго, но мирскими властьми, и по хотению своему желание обреете на пребывающаго мене митрополита по достоанию въ животе, яже о нем и пръвее явленна быша на съборе в Цариграде, елико смущение сътвори на Христову церковь, от святеишаго вселенскаго патриарха Еуфимиа и от божественаго и освященнаго събора изъвержен бысть из сану от поповьства и проклят бысть» (29, 164).