Текст книги "Остров Сахалин и экспедиция 1852 года"

– Теперь поздно, уже ночь, вы так неожиданно приехали, теперь не время совещаться.

– Для службы всегда есть время, и я вас прошу тотчас же исполнить мое требование, или я должен буду признать вас неисполнителем высочайших повелений, и тогда принужден буду действовать по силе закона и данной мне власти.

В это время Фрейганг подошел ко мне и с беспокойным видом сказал мне: – чем это кончится, это ужасно, надо, чтобы они уступили друг-другу.

– Вы видите, что Кошеваров нарочно возбуждает Невельского и словами и голосом.

– Их надо помирить; я, как старый товарищ обоих, считаю это своим долгом.

Сказав это, он подошел к спорящим и, взяв их за руки, начал просить их помириться и забыв все прошедшее, дружески обняться. Невельской бросился на шею Кошеварову и начал целовать его; тот с своей стороны обнял его. Неприятно было смотреть на эти объятия: горячность их была маска, которая в особенности не шла к Кошеварову. Невельской, обнимая такого человека, как Кошеварова, делал великую и благородную жертву для пользы дела. После объятий, переговоры пошли смирнее и наконец согласились окончательно решить дело на другое утро в 8 часов. Поужинав, мы возвратились с Невельским на судно в 3-м часу ночи.

На другой день, мы встали в 6 ч. утра, чтобы приготовлять почту и, между прочим, составили бумагу, решительность выражений которой должна была бы заставить Кошеварова подумать о последствиях, если он еще будет противиться. В 8-мь часов мы оделись, чтобы отправиться на берег, но пришли доложить, что Кошеваров едет на шлюпке. Мы остались в каюте и приняли его там. Было решено, что «Николай» идет на Сахалин и оттуда на зимовку в Татарский пролив, если другое компанейское судно не явится сменить его. Товары должны были тотчас же грузиться. Переговорив об этом, Кошеваров уехал; скоро за ним и я поехал на байдарке, чтобы присмотреть за поспешностью отпуска и нагрузки товаров. При этом, ясно видно было, что вопреки предписания главного правления, разборка и сортировка товаров для экспедиции производилась до того непозволительно медленно, что, несмотря на то, что контора имела 35 дней времени (от 25 июля по 1 сентября), товары совершенно не были приготовлены для отправки; фактуры даже составляли при нас. Благодаря этому, нагрузка шла медленно и кончилась только 3-го числа, хотя работали даже ночью. Эта неисправность явно показывает, что Аянская контора держится в беспорядке, что Кошеваров, расхаживая по пристани, ничего порядочного не делает, хоть и хвастает всякому приезжему своею деятельностью. В продолжении 35 д., что «Николай» был в отсутствии, приходило в Аян только одно компанейское судно «Цесаревич», и то без груза. Прием в порту был только пластовому якутскому транспорту, отпуск солонины для Камчатки; все это не могло помешать приготовить товары для такой экстренной и важной экспедиции, как сахалинская. В продолжении трех дней проведенных в Аяне, я был с утра до вечера занят, то по работам нагрузки, где приходилось почти с бою брать вещи из пакгауза, то в приведении в порядок бумаг для отсылки по почте. Между прочим, я был несказанно обрадован получением писем от родных. Я так давно уже не имел известий из родного Петербурга. С каким-то трепетом радости и боязни распечатываешь письма, присланные из-за 10,000 верст. Благодаря Бога, все известия были хороши, только смерть друга дяди Федора Ивановича, Пор. Вас. Богословского, была печальною вестью.

Мы обещались с Невельским приехать с судна проститься с семейством Фрейганга, но, занявшись бумагами, опоздали, так что они уехали уже, когда мы вышли из шлюпки на берег. Взяв двух оседланных лошадей, мы догнали их в 3-х верстах от Аяна, где и простились с ними. Не могу не описать костюма m-me Фрейганг. Она надела брюки и пальто своего мужа, чепчик на голову и женские высокие ботинки и уселась амазонкой в этом костюме.

III

3-го сентября, утром в 5 час., я съехал еще раз на берег, чтобы взять некоторые вещи, забытые при поспешной нагрузке. Когда я отчалил от берега, «Николай» уже поднимал паруса при слабом попутном ветре. Из порта салютовали 7-ю выстрелами; на салют этот судно ответило тем же числом. Скоро догнал я «Николая» на быстрой байдарке. На обратном пути в Петровское ветер то же мало благоприятствовал нам. 6-го числа подул свежий попутный N. Мы вошли в Петровский рейд. Смеркалось; ветер свежел, мы неслись под зарифленными марселями по 10-ти узлов. Вдруг засвистел в снастях сильный шторм. Нехладнокровный Клинкофстрем засуетился. На судне начался беспорядок – результат неопытности матросов дессанта, которые не знали кого слушать, потому что капитан судна командовал по-шведски своим матросам, Невельской и Рудановский по-русски – своим. Штурмана суетились, бегали. беспорядок на судне был полный, обстоятельства были действительно нехороши, – лавировать было тесно, и потому выдти в море невозможно. Мы находились между скалистым берегом мыса Левашова и банками, лежащими к с.-в. от Петровского зимовья. Решили бросить якорь на 11 с. глубины и возложить надежду на крепость цепи. «Если цеп не выдержит, сказал мне капитан, то судно погибло, отлавироваться я не надеюсь». Скоро загремела цепь. Корабль встал. Противное течение помогало нам, не давая волнам вытягивать сильно цепь. Шум на судне прекратился. Как зритель, я присутствовал все время при работе на палубе. Картина борьбы стихий производила какое-то особенное впечатление. Чувство это я впервые испытывал. Борьба эта мне нравилась, и я был спокоен. Во время шторма, волна закатилась в каюту через вентилятор и замочила все бумаги Невельского.

В 11-м часу я лег спать. Шторм усиливался. Задремав немного, я очнулся от сильного толчка. Встав, я вышел узнать причину. В каюте мебели были опрокинуты. Толчек был действие дерганья цепи от натягивания ее волною. Ветер дул еще сильнее. Корабль бросало во все стороны. Был 12-й час. Шторм свирепствовал в полной силе. Спустившись в свою каюту, я лег в постель. беспрерывные толчки давали засыпать мне только на несколько минут. Наскучив лежать в этакой беспокойной люльке, я поднялся на палубу в 5-м часу утра. Ветер стихал. Небольшие серые облака носились по небу.

6-го сентября к 8-ми часам совершенно стихло, мы подняли якорь и при слабом попутном ветре подошли к Петровскому в 12-м часу. Невельской тотчас же поехал на берег на байдарке. Скоро за ним и я съехал на шлюпке с Рудановским. При этом переезде я убедился в том, что начал предполагать сначала знакомства моего с г. Рудановским, т.-е. что он тяжел, как подчиненный, и несносный товарищ. После я подробнее поговорю об нем. Когда мы сели на шлюпку, то Рудановский при мне, т.-е. при старшем и будущем ближайшем начальнике своем, начал ругать матросов и обещал высечь унтер-офицера за то, что он не назначил одного матроса на бак. Я, конечно, заметил ему после грубость этого поступка. Приехав в Петровское, Невельской начал делать нужные распоряжения насчет снабжения товарами различных портов Приамурского края. Товары эти должны были быть привезены из Аяна на «Иртыше».

7-го сентября, на другой день поутру пришли на рейды «Байкал» и «Иртыш». Это удачное собрание судов в одно время очень облегчило распоряжение ими. Было решено, что мы вечером снимемся на «Николае» с якоря и пойдем в Аниву. «Иртыш», сняв с себя груз амурской экспедиции, пойдет за нами в Аниву, где, обойдя берег остановится у места высадки и пробыв там нужное время для защиты её, пройдет на зимовку в гавань «Императора Николая». «Байкал» же, приняв с «Иртыша» камчатский груз, должен был тотчас следовать в Аян и оттуда в Камчатку. Насчет зимовки «Николая» еще не было решено, потому что обстоятельства могли много изменить наши предположения насчет занятия Сахалина. Погода стояла прекрасная, и в свободное время до обеда я поехал, на гиляцкой лодке, с священником Гавриилом, в ближайшее гиляцкое селение. Я сел на весла, а отец Гавриил на руль. Гиляцкая лодка сбивается из 4-х досок, – две составляют прямое дно без киля и две широкия – бока. Гребут маленькими веслами по-русски. На этих-то лодках были сделаны описи берегов Татарского пролива.

Гиляцкое селение около Петровского зимовья состоит из трех юрт и нескольких рыбных амбаров. Познакомившийся со мною гиляк Паткин вышел ко мне на встречу. Его лицо мне напоминало Гусейнхана, черкеса, воспитывавшегося в Пажеском корпусе. Такие же выпуклые глаза, вдавшийся лоб, широкия скулы и выдавшиеся зубы. Вообще же гиляки довольно красивый народ. Кожа их смуглая, черты лица татарские, глаза большие; волосы черные густые, заплетеные в косу, спереди посередине пробор. Борода довольно густая. Одежда их состоит из тулупов, сделанных из собачьих шкур вверх шерстью; ноги необутые. У некоторых я видел японские шляпы. Женщины некрасивы, похожи на калмычек. Кос не носят, а подстригают сзади волосы. Паткин ввел нас в юрту свою. Юрта эта состояла из двух отделений, выстроенных из мелкого леса. Переднее отделение устроено навесом. К стенам пристроены скамьи, на которых держат на привязи собак. Из этих открытых сеней дверь ведет в жилую юрту, т.-е. четырехугольную комнату с очагом посреди и с отверстием над ним в плоской крыше. Вокруг стен широкия полати. По стенам развешаны стрелы, луки, ножи и другие промышленные орудия. На очаге огонь горит постоянно, – около него гиляк проводит большую часть своей жизни, куря из маленькой медной трубочки. Над очагом повешены большие чугунные и медные котлы, вымениваемые гиляками у японцев, с которыми они ездят торговать в Аниву. Пищею гиляку служит всякого рода рыба, киты и нерпы. В юрте очень неопрятно. Между сидящими около очага было две женщины – они не прячутся от гостей. Просидев с полчаса в юрте, мы пошли с Паткиным смотреть его огород. Он очень гордился им. По словам Невельского, гиляки считают большим грехом копать землю и полагают, что кто начнет рыть землю, тот непременно умрет, и потому с большим трудом уговорили некоторых из них разводить огородные овощи. Когда мы воротились в Петровское, обед был уже готов. После обеда еще долго сидели; видно было, что Невельскому хотелось подольше остаться с женой. Когда начало смеркаться, я решился подать знак к отъезду. Общество поднялось и пошло к шлюпкам. Когда мы отвалили, семь выстрелов отсалютовали начальнику зимовья. Мы встали на шлюпке и махая фуражками простились с остающимися.

Подъезжая к выходу из гавани «Счастья», мне послышались крики в зимовье. Не понимая, что бы это было, я ничего не сказал, чтобы не обеспокоить напрасно Невельского. Мы уже готовы были спуститься в море, когда я увидел бегущего но берегу человека. Я передал об этом Невельскому. Мы остановили гребцов и услышали слова «деньги оставили». Тут я вспомнил, что я оставил у М. Бачмановой на сохранение 6,000 руб. сер. сахалинской кассы, прося ее отдать мне их, когда мы поедем на судно. Мы оба позабыли об этих деньгах. К счастью подле катера нашего шла байдарка, я пересел на нее и поехал в зимовье, катер же продолжал свой путь к судну. Когда уже совсем стемнело, я приехал на судно. Там уже все было готово к молебну. Гиляк Паткин тоже был взят по-моему приглашению на «Николай». Он с удивлением рассматривал богатые каюты корабля. Молебен служил отец Гавриил в кают-компании. После молебна он сказал небольшую проповедь, довольно хорошо составленную. Гиляк Паткин все время крестился, он даже носит крест на шее. Невельской окрестил четырех гиляков по их желанию. Правительство, по неизвестным мне причинам, запретило крестить гиляков, так что на представление архиепископа послать к гилякям миссионера было отказано, а повелено было назначить священника для исполнения треб служащих в амурской экспедиции. Архиепископ назначил своего сына, дозволив ему помазать тех гиляков, которых окрестил Невельской. Отец Гавриил собирался серьезно заняться детьми гиляков, чтобы исподволь приготовить их к правилам христианской религии. Дай Бог ему успеха.

В 10 час. вечера мы снялись с якоря, простившись с священником и Л. Гавриловым, которые возвратились на берег. Переход наш из Петровского до м. Анива был очень неудачен. Противные ветры дули почти все время перехода. Спустившись южнее мыса Терпения, мы почувствовали большую перемену в температуре. Сделалось гораздо теплее, туманы прекратились. Мыс Терпения может, кажется, считаться, южною оконечностью сурового Охотского моря. Во все время перехода разговор вертелся на занятии Сахалина, на действиях в Приамурском крае и на разборе действий российско-американской компании. Насчет занятия Сахалина Невельской говорил в Петровском и по выходе оттуда, что так как позднее время уже, то он полагает оставить в Аниве пост из 10-ти человек, в знак политического занятия острова Сахалина, а остальной дессант оставить зимовать с «Николаем» в гавани «Императора Николая», с тем чтобы я раннею весною пришел в Аниву и занял пункт, который найду наиболее удобным и выгодным. Пост из 10-ти чел. должен был встать на месте, удаленном от японских заселений. Прекрасная погода, встретившая нас у мыса Анива, совершенно изменила намерения Невельского. Он начал поговаривать, что находит необходимым занять нынешнею же осенью Аниву, поставив пост по возможности ближе к японцам и потому этого дела не может поручить Рудановскому, а приглашает меня остаться зимовать на Сахалине. Я, конечно, изъявил свою готовность; но высказал свое мнение, что, не имея еще никаких положительных сведений об японцах, нельзя решить дело окончательно, тем более, что по распоряжению Невельского поручик Орлов должен был с половины августа собирать сведения о японцах и жителях Сахалина, для чего он должен был от места его высадки с «Байкала», под 51°, пройти весь восточный берег Сахалина до мыса Крильона, где назначено было ему дожидать нас до половины сентября. На случай, если бы мы не пришли к этому времени, он должен был пробираться на место назначенное для высадки, т. е. бухту Томари-Анива (собственно Томари означает – бухту, гавань). Итак, странно было решить что-нибудь прежде свидания с Орловым. Мне жаль было после, что я спорил насчет этого с Невельским, но мне досадно было слушать неосновательные и мало серьезные рассуждения о деле, которого неудачное исполнение могло произвести очень дурное влияние на наши отношения к Японии и Китаю, да и на самое владение Сахалином и его жителями.

17-го числа, мы обогнули скалистый мыс Анива, лежащий под 45° с. ш. Это была 4-я точка Сахалина, которую я видел – первая мыс Елисаветы, вторая мыс Марии – оба на севере; третья мыс Терпения на восток и четвертая мыс Анива на юге. От северных и восточных берегов мы проходили далеко и не видели их. Говорят, что близ мыса Елисаветы есть горящий волкан. Около ю.-в. берегов мы прошли близко и в ясную погоду. Берега эти гористы, но высоких гор нет, конических совсем не было видно. Растущая на горах трава и мелкий лес делают сахалинские берега веселее охотских.

Обогнув мыс Анивы, мы направились прямо на мыс Крильона, где должен был ожидать нас Орлов. Проходя через залив Анива, мы были постоянно окружены китами, целыми стадами разного рода рыб. Богатство рыбою залива Анива и привлекло к нему японцев, у которых рыба есть главный продукт, как у нас говядина, которую японцы совсем не употребляют. Во время плавания нашего по заливу Анива, погода была прекрасная на море, но берега оставались закрыты туманом. Термометр показывал 20° тепла поутру; правда, мы были под 45° с. ш. К вечеру 18-го ч. мы подплыли к мысу Крильону. Он был открыт от тумана от оконечности к с. на 11' протяжения. Следовательно, если Орлов был бы на нем, то он слышал бы условные 9 выстрелов, сделанные нами. Но ответа не было, и потому утром 19-го числа, при тихом противном ветре, мы начали лавировать по направлению к японским заселениям. Когда уже совсем стемнело, капитан судна увидел близко, перед самым носом корабля, что-то черноватое; все вышли на палубу и признали видимый предмет за землю, вследствие чего тотчас же бросили якорь. Скоро мы убедились, что действительно берег близок от нас. Шум якорной цени, вероятно, разбудил японцев: на берегу в милях 3-х от нас появились огни. Марево, закрывавшее берег, рассеялось, и он ясно окраился. По приказанию Невельского был выставлен на судне караул из 12 матросов. Часовым приказано наблюдать за берегом и если увидят какое-нибудь гребное судно, окликать его. Но время ужина много было споров и смеха. Одни полагали одно, другие другое, и все с удовольствием и нетерпением ожидали свидания с японцами. Было решено, что утром судно снимается с якоря, чтобы ближе подойти к селению, на тот случай, если японцы имеют пушки, и но своему обыкновению вздумают неприязненно встретить наши шлюпки, на которых я и Невельской предполагали съехать на берег; тогда судовая баттарея могла своим огнем прикрыть машу высадку. Когда рассвело, мы снялись с якоря. Мы стояли прямо против селения Усонной (название это я после узнал). Правее селения этого было видно еще два селения; в одном из них было видно много строений, и поэтому мы заключили, что оно должно быть главное японское селение. Встав на якорь в милях двух от берега, мы начали готовиться к съезду на берег.

Было 11 часов. Погода стояла прекрасная. Спустили две шлюпки и байдарку. На первой шлюпке сел я с Невельским, пять гребцов и унтер-офицер Теленев на баке. Ружья были спрятаны на дне лодки. С собой взяли мы различных безделушек для подарков. На второй шлюпке ехал Л. Бошняк с 4-мя гребцами. Байдарка шла подле шлюпок, на случай если бы нужно было послать за чем-нибудь на судно. капитану было приказано, если мы поднимем флаг, тотчас спускать на воду барказ и шлюпку, на которой Л. Рудановский должен был следовать на берег с 20-ю вооруженными матросами. Если же будет сделан выстрел, то корабль должен был сниматься с якоря и подойти на три сажени глубины, чтобы открыть огонь с бортов по селению. На судне был выкинут военный флаг. Когда шлюпки отвалили от борта, на берегу заметно было большое движение. Жители собирались к селению, в которое мы ехали. Не доехав до берега сажен сто, шлюпки наши сели на мель. Собравшиеся дикари на берегу бросились и с криком бежали к нам, махая древесными метелками. В одну минуту мы были окружены со всех сторон. Дикари показывали нам знаками, что они хотят дружески принять нас. Некоторые из них произносили слово «Америка». Мы стали объяснять им, что мы русские, а не американцы. Невельской показывал знаками, что американцы хотят придти на Сахалин и что, поэтому, мы хотим поселиться у них, чтобы защитить их от американцев. Они, казалось, поняли нас. Вынув вещицы, которые мы взяли с собою, мы стали дарить. Бронзовые и стальные вещи, как-то – ножики, ножницы, пуговки и т. п. очень нравились им; простой же табак наш (махорка) они нехотя брали. Через несколько времени подошли к нам несколько японцев. Их лица резко отличались от аинских.

Японцы немного походят на карикатурные вывески чайных магазинов, только глаза не так вздернуты кверху, и они не носят усов. На голове они бреют волосы, оставляя неширокую полосу длинных волос снизу по затылку до висков. Волосы эти собираются на теме в косичку, таким образом перевязанную, что, поднявшись на вершок в вышину, она заворачивается крючком вперед и ложится вперед по бритой голове. Волосы у всех виденных мною японцев – черные. Рост их вообще малый. Одежда состоит из нескольких халатов, верхний из них у всех синей бумажной материи. Рукава широкие, спускаются немного длиннее локтя. Прорез для руки сделан вполовину ширины рукава. Нижняя часть, составляя в роде мешка, служит для согревания рук. Японцы почти всегда прячут туда свои руки, это дает им карикатурный вид. Брюки носят они в обтяжку. Обувь – синие чулки и в сухую погоду надевают соломенные подстилки под подошву ноги; нога продевается под веревочную петлю; от неё еще третья веревочка проходит между большим и вторым пальцами ноги, прикрепляясь к носку подстилки. На голове ничего не носят. Движения и манеры смешные, женонодобные. Аины же народ красивый вообще. Смуглые лица их мужественны. Черные густые волосы свои на голове они бреют спереди; сзади обстригают в кружок, как наши мужики. Бороды густые и длинные. Одежда состоит из халатов и шуб из собачьих шкур, вверх шерстью. На ногах меховые чоботы, тоже вверх шерстью. При случае, я подробнее опишу их наружность и одежду.

Мы предложили подошедшим к шлюпкам японцам некоторые вещи. Они сначала не решались взять, но под конец согласились. На вопрос наш, где их джанчи (старшина), они нам показали на большое селение. Снявшись с мели, мы поехали в это селение. Шлюпка подошла вплоть до берега. Во время нашего переезда аины успели тоже перейти в томари и снова окружили нас у места нашего выхода на берег. Из селения к нам вышел японец. Невельской объяснил, что он желает говорить с джанчином (офицер) и приглашает его придти на берег. Японец, с своей стороны, показывал нам знаками, чтобы мы шли в селение. Посоветовавшись, мы согласились принять его приглашение, потому что, по-видимому, не было никаких укреплений и военной силы у японцев, и след. нельзя было ожидать, чтобы с нами японцы сыграли бы такую же шутку, какую они съиграли с Головниным. Пройдя по пристани, на которой лежало множество плоскодонных лодок, мы повернули от берега и поднявшись немного на возвышенность увидели несколько строений японской архитектуры, разбросанных по холмам и между ними лежащей неширокой долины. К самому большому из них вел нас японец. За нами шла целая толпа аинов. Войдя в строение, похожее на зверинец, мы увидели семь японских старшин острова Сахалина. Они сидели, поджавши ноги, на соломенных матах, уложенных по трем сторонам четырехугольного очага, на котором разведен был небольшой огонь. Старший джанчи, чрезвычайно толстый, занимал место президента. Одна сабля была заткнута у него за поясом, другая лежала подле него. Остальные шесть японцев (его советники) сидели по трое по обе его руки. У четвертой стороны против старшин постланы были для нас маты. Мы разлеглись на них и начали объясняться насчет наших намерений остаться жить с японцами на Сахалине. Весь сарай наполнился аинами. Ближе к нам, на возвышенном же полу уселись без особого порядка остальные японцы, человек пятнадцать. Смешно было смотреть, как Невельской старался объяснить японцам, что русские хотят дружно жить с ними и аинами, что занимают Сахалин для защиты его от американцев. Когда казалось, что джанчи и товарищи поняли в чем дело, мы вынули подарки, состоявшие из сукна, шерстяных платков, шарфов, стальных вещей и пуговиц. При раздаче вещей этих старшинам, они с любопытством рассматривали их и укладывали подле джанчи. Между тем нам принесли вареную камбалу в фаянсовых чашках, похожих на наши полоскательные чайные. Японцы показывали нам, как надо управляться палочками, которые заменяют у них наши ножи и вилки. С нами были взяты бутылка рому, белого вина и лимонаду. Мы угостили этими напитками японцев; видно было, что им наши вина нравились. Был уже час третий, а нам еще надо было отыскать место для поселения. Я предложил кончить объяснения с японцами, чтобы ехать осматривать берег. Невельской начал обнимать и целовать японцев, показывая знаками, что русские будут вместе с японцами дружно жить; что они американцев не пустят на Карафту (Сахалин по-японски), что пушки для этого привезли с собою. Они очень холодно принимали эти ласки, ничего не отвечая на них. Сев на шлюпки, мы поехали осматривать берег к востоку от Томари. Доехав до первой бухты в этом направлении, мы попробовали было подъехать к берегу, но попав на мель, по желанию Невельского поехали далее за следующий мыс. После уже я увидел, как худо сделали мы, что не осмотрели долины этой бухты; Невельской увидел бы тогда прекрасное место для поселения, с рекою. После я опишу эту бухту Пуруан-Томари. Видя, что Л. Бошняк и байдарки совершенно напрасно разъезжают за нами, я предложил Невельскому отпустить их на корабль с тем, чтобы поручить им осматривать западный берег залива. Вообще надо правду сказать, что осмотр местности был беспорядочно сделан. Следовало тотчас же, по окончании объяснений с японцами, разослать везде офицеров в шлюпках и байдарке осматривать берег, назначив каждому участок. В одни сутки осмотр был бы кончен, и мы не упустили бы из виду славной бухты Пуруан-Томари. Поехав же на двух шлюпках и байдарке по одному направлению и оставив в бездействии на корабле Л. Рудановского и штурманов, мы напрасно потеряли целый день, и через это Невельской, желая скорее кончить высадку, чтобы не опоздать в Кастри и оттуда идти в Петровское еще не по замерзшим рекам, навел себя на невыгодное и неполитическое, по-моему мнению, решение, стать в главном японском селении.

Отослав Бошняка и байдарку, мы продолжали с Невельским ехать вдоль берега. Обогнув мыс, мы увидели в милях двух другой мыс, за которым следовало предполагать бухту. Гребцы были очень утомлены и потому, пристав к берегу, оставили людей со шлюпкой дожидать нас, пока мы пешком осмотрим бухту. Пробираясь по лайде на мыс, я с досадою несколько раз должен был останавливаться и ждать, пока Невельской закуривал свою трубку. К несчастью еще спички были сырые. Невельской, как ребенок, сердился; я просил его потерпеть и не курить до возвращения нашего на шлюпку, потому что закуриванье брало так много времени, что мы ничего не успели осмотреть. Не могши убедить его, я для ускорения начал доставать для него огонь, стреляя из карманного пистолета хлопчатою бумагою. Дойдя наконец до мыса, мы увидели обширную бухту, омывавшую довольно глубокую долину. «Тут нечего и смотреть, воскликнул с радостью Невельской, завтра подойдем сюда и будем выгружаться». Желая рассмотреть поподробнее место, я предложил пройти далее по лайде. Достигнув до глубины бухты, я пошел во внутрь долины, через растущий по лайде тростник. Вдруг саженей пять передо мной открылось небольшое озеро и впадающая в нее небольшая речка. Зачерпнув раковиною воды, я принес к Невельскому; вода была пресная. Мы пошли далее по берегу, чтобы открыть устье речки. Скоро мы дошли до него. Я попробовал перейти в брод устье реки, но вода была выше голенищ, и я вернулся. В это время задул несильный южный ветер, именно с того румба, с которого бухта открыта с моря. Ветер этот развел довольно большой бурун, вследствие чего Невельской нашел, что нельзя становиться в бухте, потому что разгрузка будет затруднительна. Бухта эта, как я после узнал, наз. Хукуй-Катан. Начало смеркаться, мы пошли назад к шлюпке и в 11-м часу вечера воротились на корабль. У Невельского родилась во время переезда нашего мысль встать в соседней бухте (Пуруан-Томари) с главным её селением. В ней видели мы несколько японских сараев, аинских жилищ и небольшой храм. Полагая невыгодным занимать место, занятое уже японцами, я просил Невельского назначить следующий день на осмотр берегов, разослав все гребные суда, и если ничего хорошего не найдут, тогда занять Пуруан-Томари, где мы были бы все-таки удалены от главного японского селения хоть на одну милю. Невельской согласился на мое предложение, и потому, приехав на судно, я тотчас сделал распоряжение, чтобы с рассветом начать рекогносцировку. С рассветом 21-го сентября я встал с тем, чтобы спускать тотчас же шлюпки для рекогносцировки. Невельской еще был в постели. Я зашел к нему, чтобы условиться кому куда ехать осматривать берег, как вдруг он объявил мне, что он переменил свое намерение и хочет теперь высадить нас в главном японском селении. Эта внезапная перемена мыслей произошла, как я после узнал, под влиянием советов Клинкофстрема, желавшего, разумеется, скорее отделаться от стоянки в осеннее время в незакрытой бухте и поэтому нежелавшего, чтобы еще употребили целые сутки для приискания места высадки, куда ему пришлось бы еще переходить с кораблем. Я высказал решительно свое мнение Невельскому, что селиться в селении японцев, между их жилищами, не следует, потому что это есть поступок насильственный; что трудно будет при таком близком соседстве предупредить какие-нибудь пустячные, но в нашем положении важные, столкновения наших людей с японцами; что наконец, это противно приказаниям губернатора, назначившего селиться в стороне от японских селений, да и противно самим словам инструкции, которую он же, Невельской, дал мне насчет обращения с японцами и туземцами; в инструкции этой сказано, что обращаться с японцами мирно, внушая им, что русские пришли на Сахалин защищать их от иностранцев, а отнюдь не тревожить и не стеснять их. Наконец, в инструкции этой предписывается мне не нарушать интересов японцев в торговле с туземцами. Представив все это Невельскому, я спросил его, как же сделать, чтобы согласить эти мирные и осторожные отношения с занятием селения японцев, с водворением, так сказать, в доме их, и след. стеснив их. Я получил на это в ответ, что необходимо стать на указанном месте, что он считает невозможным разгружаться в другом месте.

– В таком случае, я, конечно, повинуюсь приказанию и буду действовать так, чтобы по возможности удержать мирные сношения с японцами; но тем не менее дух экспедиции нашей изменился, теперь пушки и ядра будут более на виду, чем товары; какое это будет иметь влияние на наши политические сношения с Япониею и на переговоры адмирала Путятина в Нангасаки, – я не знаю, но не думаю, чтобы выгодное; одно ясно, что на Сахалине у японцев военной силы нет, след. мы можем делать пока, что хотим. Кончив этот разговор, я уже больше не вмешивался в рассуждения, потому что видел, что главная пружина всему – скорее выбросить нас на берег. Надобно было слышать умствования молодого, впрочем прекрасного юноши Л. Бошняка, досаднее еще было видеть, что Невельской вторил им, не потому, чтобы он обсудил предмет, а потому, что это ускоряло его возвращение в Петровское.

Теперь, когда я нишу эти строки, я вполне убедился, что я был справедлив в своих доводах, но, конечно, я понял, что эгоизм Невельского простителен; он отвечал, кроме себя, и за безопасность судна – одним словом, он человек благородных чувств, след. многое ему простить можно. Бошняк – мечтатель и дитя.