Текст книги "Мой театр. По страницам дневника. Книга I"

Если Конферансье прошел на «ура», то на прогоне «Раймонды» мне досталось… Там роль у меня была: поднести меч Абдерахману – Гедиминасу Таранде. Потом следовала сцена боя между ним и Жаном де Бриеном, исполнитель Абдерахмана, к этому моменту уже изрядно уставший после своих плясок. Мне кто-то дал меч, я, как полагалось, подошел и передал его Таранде. Вижу, тот под тяжестью этого меча прямо просел! Оказалось, надо мной решили подшутить и вместо бутафорского, легкого оружия, мне вручили тяжеленный меч, с которым бедному Гедиминасу пришлось дотанцовывать партию. Я в чем виноват? Но Таранде это было не объяснить. После прогона он гонялся за мной по всему театру, чтобы набить мне физиономию. Ему не удалось это сделать только потому, что я бегал быстрее.

7

6 декабря 1992 года я вышел на сцену Большого театра в своей первой сольной партии – Конферансье. Мне, как солисту, дали пропуска и билет. Не помню, ходила ли мама, Пестов ходил. Я принес пропуск и своему педагогу по актерскому мастерству Е. В. Ключеревой: «Приходите, я танцую Конферансье». «Да ладно? – удивилась она. – Ты – Конферансье? Ну, давай, хочу посмеяться!» После спектакля она пришла на сцену и подарила мне маленькую фигурку чертика, который, прикладывая ручку к носу, словно дразнит окружающих. «Вот, Елена Викторовна! – сказал я. – А вы говорили, что у меня нет актерских способностей». «Я просто не мешала таланту развиваться!» – засмеялась Ключерева. Мной был доволен и Пестов, и главное – мной был очень доволен Григорович.

Кроме того, в тот вечер меня посадили гримироваться на место, принадлежавшее самому В. В. Васильеву, в гримерной № 202. Перед началом «Золотого века» я подошел к смотрительнице этажа, спросил, где буду одеваться. «Куда твой костюм положили – там и сядешь», – ответила она. Так полагалось. Пошли с ней по комнатам мой костюм искать и обнаружили его в № 202. На гримировальном столике Васильева лежала моя шляпа, рядом висел мой костюм. Я подумал – счастливое предзнаменование! Открылась дверь, в проеме появилось хитрое лицо главного костюмера Большого театра Саши Назарьянца: «На главное место в театре я не просто так тебя посадил!»

Но без «ложки дегтя» не обошлось. Когда я гримировался, в раздевалку ввалился один очень завистливый и не очень успешный артист. Он сел напротив и стал говорить мне в лицо ужасные гадости, что я уродливый, блатной, недостойный работать в этом театре… Тут Лена Стребкова, которая меня гримировала, не выдержала: «Если вы сейчас не выйдете из гримерки, я вынуждена буду написать на вас докладную, вы мешаете мне делать мою работу!» Тогда он встал и вышел. Но стоило мне появиться за кулисами, он встал рядом и до самого моего выхода на сцену продолжал говорить отвратительные вещи. Меня это вывело из себя? Нисколько! Я был в себе абсолютно уверен и знал, кто тут талант, а кто бездарность. Для меня его оскорбления были ничто. Меня в этом смысле Пестов натренировал!

Пётр Антонович всегда перед выходом на сцену говорил мне много, мягко говоря, неприятного. А в выпускном классе он год был занят тем, что каждый раз доводил меня до слез. Сначала я лил слезы, а затем слезы высохли, и я мысленно посылал Пестова «по известным адресам». И потому, когда нечто подобное со мной пытались проделать в театре, это было «артель – напрасный труд». Помню, я тогда позвонил Петру Антоновичу и сказал: «Пётр Антонович, вы меня выдрессировали! Всю жизнь буду стоять коленопреклоненным перед вами. Я понял, зачем вы это делали». Он хмыкнул: «Коля, видишь, как хорошо, что у тебя с психикой хорошо, что ты это понимаешь. Многие это не поняли».

Я вышел и станцевал Конферансье хорошо, настолько, насколько это можно сделать в 18 лет. На записи видно, что ребенок, конечно, еще мало что умеет, не понимает до конца, что делает. Но! Меня тогда по-настоящему спасла природная музыкальность и ноги, двигавшиеся как на шарнирах, способные делать все, что угодно.

8

В конце декабря в театре продолжались прогоны лондонских программ. В один из дней на Верхней сцене шла большая репетиция: акты «Спартака», «Спящей красавицы», «Лебединого озера», «Каменного цветка». Григорович сказал: «Мы проходим все, что положено, а потом „Ромео и Джульетту“ еще раз, для Цискаридзе!» Народ, конечно, обозлился – всем придется танцевать пятую сюиту специально для меня.

Доходит дело до «Ромео». Я станцевал вариацию, а в следующих сценах друзья Меркуцио меня поднимают и крутят и так и сяк, Меркуцио в тот момент мертвым притворяется. А в этих друзьях, как нарочно, набор из моих самых больших «доброжелателей». Двое из них неоднократно пытались показать партию Меркуцио руководству, но им даже репетиций никто не выписал по их неспособности. Тут-то они надо мной поиздевались от души. Щипали, тыкали ужасно больно, а мне-то положено изображать веселье.

А я был мальчик бедный, и трико у меня на поясе держалось на старом ремне с картонной основой. Они меня раз подняли за этот ремешок, два подняли, и в сцене смерти Меркуцио, поднимая, специально так сильно дернули за ремень, что он лопнул. И я головой с самого верха полетел в пол. Падал я громко. Трико уже не на чем было держаться… Кто-то побежал, мне что-то вынес – при Григоровиче все бегали «на цыпочках». А Юрий Николаевич сказал: «Ничего, Колечка, у умирающих нет сил. Ничего страшного, все хорошо!»

Многие тогда понадеялись, что Григорович снимет меня с роли. А случилось что? На следующий день в расписании: «Репетиция. Цискаридзе, Симачёв, Григорович, друзья. С 12.00 до 15.00, зал № 1». И битых три часа «друзья» меня носили при Юрии Николаевиче, не опуская на пол. Я ничего не танцевал. «Нет, плохо, еще раз, – говорил он. – Нет, это нехорошо. Вот сделайте-ка так! Коленька, а попробуй вот так опустить ножки…» Григ все понял, и теперь он над ними издевался. «Друзья» меня носили, как хрустальную вазу. Они из зала выползали на четвереньках.

Расписание лондонских гастролей с датами и именами исполнителей вывесили за две недели до отъезда. Я пришел с тетрадкой и переписал все свои спектакли. Их было очень много – где-то кордебалет, где-то соло, но я везде стоял вторым составом. 31 декабря шел «Щелкунчик», в котором я танцевал Французскую куклу. Я станцевал как-то тихо и так же тихо пошел праздновать свой день рождения домой. Мне исполнилось 19 лет.

Проснулся утром 1 января оттого, что меня лихорадило, дико болело горло. С высокой температурой, полуживой, кашляя и чихая, я притащился утром на классику. Иду по коридору, вижу, что все гастрольное расписание снято. На обратном пути захожу в канцелярию, а мне ее заведующая Наталья Довбыш и говорит: «Ну, Цискаридзе, из-за тебя всю новогоднюю ночь работали». Ну, думаю, странные люди, а сам спрашиваю: «Что вы делали из-за меня? Я-то при чем?» Она говорит: «Иди расписание читай, переделали всё». Подхожу и понимаю, что везде изменение только касательно моей фамилии. Везде, где я был вторым составом, я стал первым.

9

3 января 1993 года балетная труппа ГАБТа, именуемая за границей Bolshoi Ballet, и я в том числе, отправилась на гастроли в Лондон. Приехали в пятизвездочный отель «Marriott» в Кенсингтоне, находящийся рядом с Royal Albert Hall, где мы выступали. Решив выяснить расписание, я зашел к Довбыш, в тот момент у нее зазвонил телефон. А с нами на гастроли поехала, как один из ведущих педагогов-репетиторов театра, Г. С. Уланова со своим секретарем Татьяной Агафоновой.

Галина Сергеевна в какой-то момент оказалась очень одиноким человеком. Но однажды к ней, чтобы взять интервью, пришла Татьяна Агафонова и неожиданно для всех стала для Улановой самым близким человеком, помощницей во всех делах. Поскольку Галина Сергеевна была дважды Героем Социалистического Труда, дважды «Гертрудой», ей по рангу в театре полагался секретарь. Агафонова и была оформлена в поездках на эту должность. Потом Уланова ее удочерила, они съехались и стали жить в большой квартире в доме на Котельнической набережной. Татьяна Владимировна прекрасно понимала, кто такая Галина Сергеевна, и потому довольно беззастенчиво пользовалась всем, что можно было из этого положения извлечь.

…Довбыш взяла телефонную трубку, оттуда грянул голос Агафоновой, да так громко: «Наташа! У нас с Галиной Сергеевной всего одна кровать в номере. Галине Сергеевне не на чем спать!» В итоге: в «люкс», где проживала Уланова со своим секретарем, вкатили кроватку такую, дополнительную. И все гастроли, а это два месяца, Татьяна спала на огромной кровати в спальне, а Галина Сергеевна ютилась в гостиной на приставной…

На следующий день мы поехали на класс и репетицию на Бейкер-стрит, где находилась огромная студия, снятая для театра на два месяца, в соседнем доме с Музеем Шерлока Холмса. Заниматься пришла вся труппа, человек сто пятьдесят, если не двести, встать было некуда…

На следующий день повезли нас в театр. Подъехали к Royal Albert Hall, на его фасаде висела гигантская афиша «Bolshoi Ballet», а сверху имена principals, то есть звезд, и среди этих громких имен стояло: «Nikolay Tsiskaridze». Это увидели все. Не увидеть это было невозможно, ничего подобного в этом театре никогда не происходило. Мне только что исполнилось 19 лет.

Наши гастроли в Лондоне организовывал Дерек Блок. Royal Albert Hall вмещает пять с половиной тысяч зрителей, зрительный зал устроен как амфитеатр. Григорович с Левенталем придумали очень эффектный ход – на сцене стояла жесткая декорация, изображавшая зрительный зал Большого театра с ложами и даже сидящими там зрителями. И когда центральная ложа открывалась, там появлялись декорации того или иного балета. Почти все выходы у нас, артистов, были через зрительный зал. Мы сверху спускались по лестнице и выходили на сцену. Считалось, что Royal Albert Hall – площадка исключительно для гала-концертов. До Большого театра спектаклей там никто не показывал. После наших выступлений на сцене Royal Albert Hall обосновался Английский Национальный балет.

Репетиции у нас начинались обычно утром, а могли заканчиваться в 4.00 тоже утра, но следующего дня, потому что было много программ. Григорович вообще не выходил из театра. Как-то мы приехали утром на репетицию, а он, завернувшись в мантию Короля из «Спящей красавицы», спал в кулисе прямо на полу, потому что всю ночь ставил свет, чтобы мы приехали и все было готово.

6 января все газеты, телевидение гудели – в Париже умер Нуреев. Григоровичу об этом сообщили прямо на репетиции, он заплакал.

8 января, после генеральной репетиции, вся труппа поздравляла Уланову с днем рождения.

9 января состоялось открытие гастролей, а 10-го я танцевал Конферансье в «Золотом веке». Это был важный спектакль, поскольку в зале присутствовала сестра Елизаветы II, принцесса Маргарет.

13 января, в старый Новый год, я первый раз вышел на сцену в партии Меркуцио. Поклоны у Грига так поставлены – сначала выбегал Тибальт, потом Меркуцио, потом Ромео и Джульетта. Всем хорошо хлопали, но, когда на сцене появился я, люди стали вставать со своих мест и начался грохот, потому что в Royal Albert Hall были кресла с откидными сиденьями.

Григорович с Симачёвым смотрели спектакль из зала. Я оказался на сцене один, вдруг кто-то схватил меня за руку: «Ты кто?» Я опешил – передо мной стояла Марина Тимофеевна Семёнова. «Я Коля…» – «Если ты хочешь хорошо танцевать, приходи ко мне в класс, понял?» Когда она отошла, ко мне подскочила ее ученица Нина Сперанская, шепнула со значением: «Если не дурак – придешь!»

Не успел я и глазом моргнуть, подошла Уланова с Татьяной. «Молодой человек, вы откуда?» – поинтересовалась Галина Сергеевна. «Я первый год работаю», – ответил я. Она спросила мою фамилию и продолжила: «Я выпускалась вместе с Чабукиани, танцевала с ним «Вальс». Потом Ваганова поставила для нас „Диану и Актеон“. Я очень любила Вахтанга, а вы Вахтанга застали?» – «Да, когда я был маленький, репетировал с ним pas de trois». – «Да что вы?! Как замечательно!» – обрадовалась Галина Сергеевна.

Они ушли, тут ко мне подбежал Григорович, стал меня целовать, обнимать. Николай Романович стоял сзади тоже очень довольный.

На следующий день вышли рецензии в лондонской прессе. Меня, как оказалось, хвалили во всех газетах. Клемент Крисп – главный критик The Financial Times – был в восторге от моего Меркуцио. Сколько лет прошло, но каждый раз, когда Крисп обо мне писал, он всегда вспоминал Меркуцио в том спектакле. Это сегодня я понимаю, что значит получить одобрение критики в Лондоне, тем более в газете The Financial Times. Это все равно что вас объявили «звездой № 1» в мире. Свою статью Крисп мне подарил спустя лет шесть, когда узнал, что я ее никогда не видел. Я не видел не только рецензию в The Financial Times, я вообще не подозревал о своем успехе, никто в труппе не обмолвился об этом даже словом.

10

До прихода в театр я всегда стригся очень коротко. Вернее, меня стригла мама. Каждые две недели меня отправляли в парикмахерскую и говорили – под бобрик. На этот «бобрик» в классе Пестова надевалась еще и сеточка. Картина не для слабонервных.

Перед госэкзаменом к нам домой пришла мамина парикмахерша. Мама села вместо зеркала, разговаривая с ней, время от времени говорила: «Еще можно, еще можно». В итоге, когда мне сказали: «Все, иди мойся», – я зашел в ванную и взглянул на себя в зеркало: на меня оттуда смотрел зэк с маленьким бобриком под Григоровича.

Но в день вручения дипломов в школе я порезал не только свой единственный выходной костюм, но и категорически заявил маме: «Я больше стричься не буду!» Скандал был страшный. Мама считала, что мальчики длинные волосы не носят.

Больше я никогда не стригся «под зэка», и к Лондону, с мая до декабря, у меня волосы отросли как никогда. Впервые за 19 лет жизни выяснилось, что у меня хорошие волосы, кто-то даже сказал «роскошные». Я сначала подумал, что меня разыгрывают, но потом посмотрел в зеркало и понял, что волосы и правда достойные.

С гримом у меня тоже была всегда проблема, особенно в Лондоне. Иногда за вечер мне приходилось перегримировываться по три раза. На каждый акт, а это три разных балета, требовался новый грим и прическа. Как же я надоел всем тогда! Кроме того, меня приходилось гримировать долго, потому что у меня было не две брови, а «монобровь», как у Л. И. Брежнева. Сначала мне «монобровь» просто густо замазывали тоном, потом гримерам это надоело. Они меня схватили, прижали и, несмотря на мои вопли и слезы, так было больно, выщипали ее, превратив «монобровь» в две нормальные человеческие брови. Конечно, в Алена Делона я не превратился, но на мальчика уже можно было смотреть.

Помню, как однажды, тринадцатилетним подростком, я возвращался домой после «Спящей красавицы» в ГАБТе. Дезире танцевал поразительно красивый артист – Юрий Посохов. Ногами он делал бог знает что, хоть и учился у Пестова, но лик имел ангельский – белокожий, светловолосый, голубоглазый. И вот я, весь такой приплясывающий, вдохновленный, спускаюсь в метро. На дворе ноябрь или декабрь, я уже тепленько одет, в шубейке какой-то страшной. Вскакиваю в вагон метро на «Проспекте Маркса» – так нынешняя станция «Охотный Ряд» называлась, – народу мало, встаю около двери, на ней надпись: «Не прислоняться». Все внутри меня поет, я представляю себя Дезире, на худой конец Голубой птицей… и вдруг! В темном стекле вагона я вижу свое отражение – ужасную физиономию в ужасной шапке. Это после ангельского лица Посохова! Я еле дотерпел до «Фрунзенской» и, выскочив на улицу, так разрыдался, не понимая, идти к Москве-реке сразу, искать камень, чтобы утопиться, или что?!

Теперь, когда смотрю на Посохова, с трудом верится, что он был красив, как Брэд Питт в молодости. Об Юре гениально как-то высказалась педагог-репетитор Большого театра Е. Г. Чикваидзе, назвав его «Понедельник». Я тогда спросил: «Елена Георгиевна, почему „Понедельник“?» – «Вроде первый день недели, а в театре выходной!» – ответила она.

Я думаю, Коко Шанель была права, рассуждая о внешности, и, хотя ее известное высказывание было про женщин, оно и к мужчинам тоже относится: «В двадцать лет женщина имеет лицо, которое дала ей природа, в тридцать – которое она сделала себе сама, в сорок – то, которое она заслуживает». Быть может, я что-то на старости лет все-таки заслужил?

11

На сцене Royal Аlbert Hall мы выступали два месяца. Восемь спектаклей в неделю. Целиком шла только «Жизель» – по утрам, в субботу и в воскресенье. Выходные давали, как в Москве, по понедельникам. Я танцевал все подряд. По статусу артист кордебалета, я мог в один вечер танцевать Конферансье, патрициев в «Спартаке» и еще какую-нибудь массу. У меня за вечер по три акта было очень часто.

Я помнил, что Семёнова сказала: «Приходи ко мне в класс». Но спектакли шли один за другим, разводные репетиции приходились как раз на время ее урока. Я позвонил маме в Москву, рассказал про приглашение Марины Тимофеевны, сказал, что боюсь, и попросил ее погадать на картах – идти мне к Семёновой или нет? Когда я перезвонил, мама сказала: «Иди обязательно, эта женщина будет твоей второй мамой».

Поскольку к Семёновой в класс я из-за репетиций не попадал, я ходил на утренний урок к Шамилю Хайрулловичу Ягудину. Однажды, оказавшись на середине в первой линии, я увидел себя в зеркало впервые за полгода. Мама дорогая! Уже никакой «выворотности», ничего… Понял – срочно к Семёновой! Я видел ее уроки, она делала замечания, поправляла учениц; в театре, кроме нее, так класс никто не вел.

И я пошел сдаваться: «Здравствуйте, можно?» Семёнова въедливо: «Да-да-да, заходи! А чего ты так долго не приходил?» – «У меня были разводные репетиции», – «Ну, вставай». Это было на сцене Royal Albert Hall. Марине Тимофеевне исполнялось в тот год 85 лет.

Первый раз в семёновском классе. Это ж стараться надо. На урок к Семёновой перед тяжелыми спектаклями приходили не только балерины, но и многие ведущие танцовщики. Увидев меня, они такие рожи скорчили! Единственным человеком, кто повел себя спокойно и достойно, был Саша Ветров.

В общем, на станке я очень старался, и, когда дело дошло до adagio, я решил удивить Марину Тимофеевну, стал высоко поднимать ноги. В какой-то момент она не выдержала: «А ну-ка, девки, поднимите ноги, а то видите, что происходит – уже мужики держат ноги выше, чем вы!» Потом, посмотрев хитро на меня, ласково сказала: «Ну, давайте, удивим его! Шестнадцать „крестом“ grands battements!» То есть 4 раза по 16 grands battements в каждую сторону! Когда на восьмом battement назад я уже еле-еле бросал ногу, она, стоя рядом, радостно захихикала: «Ну что, не поднимается, да? Ха-ха-ха! А чего ты не задираешь ноги-то?» С этого дня я стал «ейный» мальчик, почти.

Если из-за репетиций я не приходил на класс, полагалось подойти к Марине Тимофеевне, извиниться и объяснить почему. Но в Лондоне я еще не был окончательно «ее мальчиком». Она ко мне присматривалась, она меня то шпыняла, то щипала. А я тогда еще плакал, я еще мог заплакать по какому-то поводу. Мало того что мне постоянно говорили гадости «друзья-доброжелатели», еще и Семёнова прибавилась. В такие моменты Нина Сперанская, проходя мимо меня на уроке, сквозь зубы говорила: «Терпи! Терпи!» Это надо было вытерпеть.

У Марины Тимофеевны было несколько стадий «обучения»: сначала она тебя не замечала на уроке, потом очень сильно ругала, потом начинала хвалить. Вот что бы ты ни сделал, она говорила: «Ах, как красиво! Ой, ну, лучше всех. Вы видели? Нет, вы видели?!» И это продолжалось долго, это могло продолжаться месяц. Все понимали, что она издевается, откровенно издевается, а человек, не знавший ее характера, верил абсолютно, что в нем воскресла Анна Павлова и фамилия его Вестрис. И уже крыша ехала, ты думал – о, как все у меня хорошо-то! А потом в один прекрасный день она подходила и говорила: «А чего это ты не можешь ничего?»

12

Параллельно с театром у меня в Лондоне была и другая жизнь. Я ходил по музеям при первой же возможности: утром, днем и вечером. Еще в Москве я написал их список, а в аэропорту купил гид по Лондону на русском языке. Компанию мне составляла Ленка Андриенко. Из соображений экономии наши артисты топали по городу пешком, а мы, чтобы успеть увидеть как можно больше, ездили в музеи на такси. Все над нами потешались. Андриенко в шикарной норковой шубе в пол и рядом я, в своих единственных джинсах, свитере и куртке-пуховичке.

Другой важной целью в Лондоне для меня был The Royal Ballet. Словосочетание «Covent Garden» я знал с детства, еще и благодаря фильму «My Fair Lady» с обожаемой мной Одри Хепбёрн. И вот я приехал к Covent Garden. Я же шел посмотреть на театр, где танцевали М. Фонтейн, Р. Нуреев, ставили Дж. Кранко, К. Макмиллан и Ф. Аштон.

И тут вижу – в переулке театр, грязный, облезлый, обшарпанный со всех сторон. Вокруг него – чудовищный вещевой рынок, скопление каких-то ужасных лавчонок, на каждом шагу торгующие чем-то арабы, вонища невозможная. Это теперь, после реконструкции, вокруг Covent Garden стало очень красиво, шик-блеск, а тогда… Эта картина произвела на меня жуткое впечатление.

Я посмотрел афишу. Шли балеты К. Макмиллана: «Winter Dreams» (по «Трем сестрам» А. Чехова), «The Judas Tree» и еще что-то. На этот спектакль я не попал и подумал, что мне ваши «Winter Dreams»? Что, я не видел на сцене Ирека Мухамедова? Видел. Ирек сбежал из Большого театра в 1990 году. Конечно, вся наша труппа пошла на него посмотреть в 1993-м.

Внимательно изучив афишу, я же был мальчик образованный, увидел имя Сильви Гиллем! Но, как назло, в дни, когда Гиллем танцевала, у меня были спектакли. Неделя шла за неделей, надежды попасть на Гиллем таяли. Я бросился к Алисе Хазановой, умоляя помочь. Она была в приятельских отношениях с артистом, с которым мы по очереди танцевали Французскую куклу в «Щелкунчике». Алисе, дай бог ей счастья, удалось его уговорить поменяться со мной спектаклем. Попроси его об этом я, он бы ни за что не согласился, я ж ему конкурент, да еще молодой. Конечно, я не сказал, что иду на Гиллем, наплел какую-то ерунду, что мне надо навестить чуть ли не могилу бабушки троюродного дедушки…

И вот я, не говорящий ни на одном европейском языке, приехал к Covent Garden, пошел в кассу и с замиранием сердца сказал: «I want ticket». Тетка на меня посмотрела и, видимо, поняла, что, если она не продаст этому ребенку «тикет», он от разочарования умрет прямо здесь. А на кассе написано «Sold out». И вид у меня еще тот: свитер, сверху пуховик – я же из России приехал, январь, – на мягкую лондонскую погоду не рассчитанный.

Тетка в кассе, видимо из сострадания, продала мне билет за £60 на место в королевской ложе. А £60 за билет – сумасшедшие деньги! Средняя цена на приличный билет в Covent Garden составляла £24–35. А я за £60 купил, чтобы на Сильви Гиллем посмотреть.

В Covent Garden, меня поразило, что зрители в одежде шли прямо в зрительный зал. Я же приехал из культурной страны, где люди в театре всегда раздевались в гардеробах. В Тбилиси вообще: вуалетки, перчатки, веера летом. А тут типа английское светское общество! Я хожу, пытаюсь сдать свою тепленькую курточку хоть куда-то. Нашел нечто подобное гардеробу черт-те где в подвале, и мне вместо номерка дали какую-то жалкую бумажку. Я во время спектакля сидел и думал, если мою куртку сопрут, в чем ходить буду? У меня же нет ничего, кроме этого пуховичка?!

В тот день шли одноактные балеты: «Жар-птица» М. Фокина, потом «Winter Dreams». Пришлось на Мухамедова все-таки посмотреть. Ирек для меня остался Спартаком и Иваном Грозным, артистом из балетов Григоровича, когда он разбегался, прыгал, поднимая высоко в воздух свое крепкое тело. А тут ни размаха, ни широты, ни прыжков.

Наконец балет У. Форсайта «In the Middle, Somewhat Elevated». Вышла Сильви Гиллем с Джонатаном Коупом. В течение вечера на сцене танцевали многие артисты, возможно, хорошо танцевали, но все они были обыкновенные, заменяемые люди. Гиллем была не просто звезда, она была Ènorme, Великая, Незаменяемая. Тогда я понял, что такое настоящий западный балет. Когда спектакль закончился, меня поразило, что Гиллем аплодировали гораздо больше, чем всем остальным артистам, но цветы вынесли всем, кроме нее. Я побежал, чтобы купить ей букет, однако было уже поздно…

За две недели до окончания гастролей у меня выдался свободный день. То есть утром – «Жизель», где я в I акте бочку выносил, а вечером в «Раймонде» я выносил меч Абдерахману. Между этими спектаклями я погулял в Гайд-парке, дошел до Оксфорд-стрит, у меня вдруг резко потемнело в глазах. Как добрался обратно до театра, не знаю. Как оделся, тоже не знаю. Ожидая своего выхода в «Раймонде», с мечом в руках, я сел в кулисе и уснул.

Вдруг сквозь сон слышу – кто-то крикнул: «Бежим!» Я вскочил и побежал. Идет сцена боя, мы боремся, я пошел с мечом к Абдерахману, с пятки пошел, по-мужски. В общем, поворачиваю обратно, вижу, что весь кордебалет, глядя на меня, трясется от хохота. Стою и думаю: «Вот бессовестные, я так стараюсь, а они надо мной смеются». И тут слышу, как мне из-за кулисы режиссер с выпученными глазами шипит: «Уйди!..» дальше следовало нецензурное слово. Я на него вопросительно смотрю, а мы в паре с другим артистом, как полагалось, в центре сцены стоим. Думаю, вот нахал какой! Он шипит: «Штаны…» Я опускаю глаза и понимаю, что я забыл снять свои репетиционные штаны! Когда я приближался к кулисе, стоявший там Ворохобко орал, начиная тоже с нецензурного слова: «…Цискаридзе, Григорович в зале!» Пока я дошел до раздевалки, меня уже как артиста похоронили. Юрий Николаевич таких вещей не прощал. Но, на мое счастье, он тогда ничего не заметил, мои репетиционные штаны оказались того же цвета, что и костюм, серыми.

Стал я переодеваться, вдруг перед глазами все поехало, потом меня куда-то понесли, дальше не помню. Пришел в себя: надо мной – главврач поликлиники ГАБТа, который с нами ездил, и какие-то английские доктора. В труппе началась эпидемия гриппа, я оказался первым, кто заболел. Пять дней я трупом лежал в своем номере. О больнице не было и речи, никаких страховок мы не имели. Правда, спасали меня английские врачи и их скорая помощь бесплатно. Дали тюбик какого-то парацетамола, на шестой день я уже был на ногах. Повезло, что я все свои сольные партии к тому времени уже оттанцевал.

Финал наших лондонских гастролей оказался фееричным, грипп косил одного за другим. Мы улетели, а человек двадцать больных остались в Лондоне. Другая часть труппы слегла с воспалением легких уже в Москве.

На тех гастролях многие артисты, я не был в их числе, заработали большие деньги и уволились из театра. Они открыли собственный бизнес: кто шиномонтаж, кто ресторанчик, кто салон… На дворе-то 1993 год.

13

Вернулся я в Москву, у МГАХ начались концерты. Головкина снова пригласила меня поучаствовать. Прибежал в школу на репетицию, прохожу свое pas de deux, Пётр Антонович подошел: «Ну всё, Цискаридзе, ты закончился». – «Почему, Пётр Антонович?» – «Ты вообще не в форме». – «Как я могу быть не в форме? Я каждый день танцевал!»

А оказалось, что авторский репертуар Григоровича с классическим балетом несовместим. Я-то этого не знал. У Юрия Николаевича все поставлено так, что в его хореографии, в мужском танце, задействованы совсем другие, чем в классике, группы мышц. Например, нельзя станцевать Злого гения в его «Лебедином озере», а через два дня прилично исполнить Дезире в «Спящей красавице». У Злого гения движения: вниз-наверх, вниз-наверх, растяжка туда-сюда. Ноги «забиваются» так, что потом классику не осилить, ноги вообще в V позицию не становятся.

Когда я станцевал «Легенду о любви», то пришел к руководству и сказал: «„Сильфиду“ пока не могу! „Заноски“ делать не могу!» Необходимо было переключить всю свою физику с больших, маховых, широких движений на вот это «тю-тю-тю», когда надо «сучить ножками». Очень трудно совмещать эту стилистически разную хореографию, если танцевать не как получается, а как положено на сцене Большого театра.

В марте 1993 года в ГАБТе собрались чествовать 175-летие Мариуса Петипа. Вывесили афишу, читаю: «Раймонда» – Инна Петрова и Юрий Васюченко, «Баядерка» – Изабель Герен и Патрик Дюпон, «Спящая красавица» – Надежда Грачёва и Андрей Уваров, па-де-де Голубой птицы и принцессы Флорины – я и Алла Михальченко.

Мы начали репетировать с Улановой и Симачёвым. Вдруг в зале появляется, как тень отца Гамлета, Дима Белоголовцев. Меня вызывает Ветров: «Вы знаете, Коля, такая сложная ситуация, танцевать принца Фортюне некому, ваш напарник заболел. Давайте вы станцуете Фортюне, а Белоголовцев станцует Голубую птицу, а вы потом станцуете когда-нибудь». Что делать? Но продолжаю, как велено, ходить на репетиции. Внезапно Николай Романович заболевает и исчезает из театра, репетирует только Галина Сергеевна.

Наступает день гала, и мой напарник по Фортюне волшебным образом воскресает прямо перед спектаклем. Получилось, что мне танцевать вообще нечего, афиша-то с Фортюне – его!

Вечером я приезжаю на спектакль, так как в «Раймонде» очередной раз подаю меч Абдерахману, и в лифте сталкиваюсь с Григоровичем, его около недели в театре не было. «О, привет, – радостно сказал Юрий Николаевич. – Ну что, танцуешь?» – «Да, вот, иду…» – «Замечательно, увидимся!» Прошла «Раймонда», началась «Спящая красавица», естественно без меня. Когда все закончилось, в коридоре снова сталкиваюсь с Григоровичем, он злой: «Ты почему меня обманул?» Я растерялся: «Как обманул?» – «Я же тебя спросил: ты танцуешь?» – «Я же выходил с мечом…» – «Идиот! – рявкнул Юрий Николаевич. – Танцы – это когда один!» – «Юрий Николаевич, Юрий Юрьевич меня вызвал…» – стал блеять я. «Все ясно, – сказал он, – запомни, если еще раз такое будет, подходи ко мне прямо в кабинет и говори!»

Григорович в то время – Бог и Царь в мире балета. В Советском Союзе – Бог, а на территории мира – человек, который возглавлял, наверное, Совет директоров. К тому моменту уже не стало Дж. Баланчина, и, хотя в расцвете сил находились М. Бежар, Р. Пети, Дж. Роббинс, именно Григорович являлся ключевой, самой влиятельной фигурой. Он обладал огромным авторитетом. В театре его называли Хозяином и Григом. Его уважали и боялись истерически. Его боялись до такого состояния, что люди рядом с ним начинали терять дар речи, дар движения. Он мог уволить в любую секунду. Юрий Николаевич был диктатором, да! Но без сильной руки и воли Театр вообще существовать не может. Но Григорович был еще и большим Художником, Мастером.

Он понимал значение и железно придерживался веками отработанных законов, по которым должна жить труппа. Каждый артист занимал свое место, имел амплуа и соответствующий репертуар. В ГАБТе при Григоровиче не было 150-ти исполнительниц Жизели, 80 Щелкунчиков и 90 Раймонд. Самое большее – три состава. На «Лебединое озеро» было четыре состава, потому что оно шло часто. И составы эти были очень приличные. Иногда кого-то нового пробовали, давали станцевать, но потом этот артист не появлялся в этой партии никогда. Кто-то готовил роль на свой страх и риск, потом показывался руководству и ему отказывали. Я знаю ведущих солистов, которые показывали «Каменный цветок» и «Легенду о любви» по четыре раза за сезон. При Григе они до сцены так никогда и не дошли.