Текст книги "Мой театр. По страницам дневника. Книга I"

Когда меня «прокатили» с Голубой птицей, Симачёв стал со мной репетировать Злого гения в «Лебедином озере», Принцев тогда в театре имелось достаточное количество. Николай Романович пригласил Грига на репетицию. Однажды дверь приоткрылась, и, наполовину застряв в проеме, появился Юрий Николаевич, вернее, его часть. Прямо оттуда он скомандовал мне: «Танцуй!» Я станцевал вариацию Злого гения в сцене бала. Григ на мгновение задумался и сказал: «Нет, этого не будет!» Дверь закрылась.

Я очень расстроился, потому что вариация хорошо была сделана. Симачёв только развел руками: «Юрий Николаевич сказал, что в этом балете другой финал, ты перечеркнешь главных героев». Злой гений не мог танцевать лучше главных героев, это меняло смысл балета. «Зло» не могло быть сильнее «добра».

И дали мне партию Дона Хуана в том еще «гениальном» балете Веры Боккадоро «Любовью за любовь». Я приуныл, эту роль ни один приличный артист не исполнял, но и ее со мной репетировал Симачёв, что выглядело просто нереальным. Спектакль поставили на самое начало июня, на утро. Зато билеты мне дали в 1-й ряд партера. Мама с Пестовым сели прямо у меня перед носом. Сначала мама серьезно смотрела. Пётр Антонович ерзал, делал недовольные рожи, ему все не нравилось: и музыка, и пляски, и сюжет. Судя по всему, Пестов все-таки маме «напел», к концу балета мама уже имела озадаченный вид.

Прихожу домой, начинаю маме выговаривать: «Мы кланялись. Понятно, Пётр Антонович не аплодирует, он невоспитанный человек. Но ты-то – воспитанный человек, ты что, аплодировать не умеешь?» Она мне: «Никочка, какое право я имею аплодировать? Все же знают, что я твоя мама! Представляешь, какой позор, вдруг кто-то скажет – сумасшедшая, своему ребенку аплодирует». Я говорю: «Мам, все равно, там же на сцене стоял не только я, стояли мои коллеги, ты могла им поаплодировать». Слышу: «Ну, они танцевали не очень хорошо, чтобы я им аплодировала». Они правда танцевали, как умели. Я не унимался: «Хорошо, но, может быть, тебе что-то понравилось? Хоть что-то. Ты два часа смотрела балет!» Тут мама ответила не задумываясь: «Ты в тюрьму хорошо ушел, с достоинством, голова высоко поднята была!»

Вообще, «родители в зрительном зале» – отдельная тема. Маша Былова мне рассказывала, как уже под конец карьеры, а она из простой, далекой от искусства, семьи, позвала своего отца в театр: «Пап, я – народная артистка, я всю жизнь танцую в Большом театре. Может, ты когда-нибудь сходишь, на меня посмотришь?» Он говорит: «Доченька, я же был на выпускном экзамене». Она говорит: «Это было двадцать пять лет назад». А он ей в ответ: «Слушай, вы, когда страдаете, вы ногу поднимаете. Вы когда радуетесь, вы ногу поднимаете. Он приходит – вы ногу поднимаете, он уходит – ногу поднимаете. Я это уже видел!»

14

Летом 1993 года никакого отпуска у меня не получилось, я плясал без продыху со школой. И сразу, без перерыва, отправился с труппой на двухмесячные гастроли по Японии. Вместе с артистами кордебалета я летел из Москвы в экономклассе. Прибыли в Иокогаму, мне вдруг: «Николай, вам вон в тот автобус». И сажают меня в автобус для избранных, привозят в отель, не туда, где разместили кордебалет, а туда, где жили «сливки»: Семёнова, Уланова, ведущие артисты.

И дают мне одному номер почти в сто метров! Для Японии это неслыханная роскошь. В нем все, включая открывание и закрывание штор, было автоматизировано, только кнопку нажать. На крыше отеля находился гигантский бассейн, что, конечно, не могло не произвести впечатления.

В Иокогаме я впервые в жизни ночевал в комнате один. Прежде рядом всегда находилась то мама, то няня, на гастролях со мной в номер каждый раз еще кого-то селили. А тут – один, совсем один! Я, счастливый, разлегся на большой кровати и вдруг понял, что не могу заснуть. Непривычная тишина стояла вокруг. Дома как я спал? С одной стороны моей подушки находился наш телевизор, который допоздна смотрела мама, с другой стороны, через тонкую стенку, стоял телевизор соседей. Так я и спал между двумя телевизорами. А тут тишина гробовая, пришлось открывать какое-то пожарное окно, чтобы услышать хоть какие-то звуки города. Только тогда я и смог заснуть. Что взять с «дитя коммуналки»?

Гастроли Bolshoi Ballet проводило агентство «Japan Art». Эта компания по всему миру с юного возраста отслеживала одаренных детей, чтобы понимать, в кого впоследствии стоит вкладывать деньги. Поэтому на втором сезоне работы в Большом театре японцы объявили меня «молодой звездой». Я давал интервью, ездил на встречи с поклонниками русского балета. В Гиндзе, самом шикарном районе Токио, на одном из огромных билдингов, я видел свое гигантское изображение. Жаль, что не додумался сняться на таком фоне! Впервые в жизни я чувствовал, что значит быть премьером Bolshoi Ballet, и пребывал в восторженном состоянии. Однако моя эйфория продлилась недолго.

Для переездов труппе предоставили пять автобусов. В первом автобусе размещались только педагоги и ведущие артисты. Остальные сидели плотненько и в автобусах совсем другого класса. А в нашем каждый человек занимал не кресло, а целый ряд: ряд – Семёнова, ряд – Уланова, ряд – Былова и так далее, согласно своему рангу в театре. В автобусе этом было рядов тридцать восемь. Он, конечно, был самый навороченный: телевизоры, везде хрусталь, пахло очень вкусно. Избранных оказалось человек шестнадцать-семнадцать. Значит, семнадцать рядов. Потом шли совершенно пустые ряды, и только на самом последнем ряду лежала табличка с надписью: «Цискаридзе».

Скоро я понял неприятную закономерность. Я ездил в суперавтобусе только тогда, когда в Японии находился Григорович. А за два месяца он приезжал к нам три раза. Когда Григ улетел в первый раз, и я подошел к своему автобусу, меня туда просто не пустили. Я во второй автобус, меня и во второй не пустили, в третий, четвертый, пятый – не пустили. Я не указан нигде, говорят: «Идите к себе, в премьерский». А в дверях «премьерского» стоит прима-балерина, которая меня теперь очень любит: «Извините, молодой человек, ваше место не здесь!» В итоге меня определили в хвосте, на откидное кресло, в последнем автобусе кордебалета. Те, кто сидел рядом, очень возмущались – я занял место, куда они свои ноги клали.

Я был как в сказке «Золушка» – моя карета превратилась в тыкву. Вместо «люкса» мне теперь доставался одноместный пенал. Расселение в отеле, так же, как и в автобусе, происходило согласно твоему статусу в труппе. Чем выше этаж, тем более значимая персона. Следующие три недели я жил как сельдь в бочке – так продолжалось до Осаки. Приезжаем туда, мне выдают ключ от номера в отеле, и я понимаю, что как-то неестественно высоко живу. Захожу в номер – «люкс». Спускаюсь вниз, может, произошла какая-то ошибка, а мне говорят: «Нет-нет-нет, Николай! У вас „люкс“!» Оказалось, в Осаку Григорович прилетел. Это же второй по значимости город Японии, на спектаклях должна присутствовать пресса, потому в афише стояла моя фамилия.

Мне было и грустно, и обидно. Но в Осаке произошло следующее. Прошло больше половины наших гастролей, и семёновские ученицы, то есть те, кто у Семёновой в классе занимался, видимо, очень устали от Марины Тимофеевны. Она ведь характер непростой имела, а надо было ходить с ней на завтрак, в магазины, носить ей сумки. Тут девы меня Семёновой и подсунули.

15

По прошествии нескольких лет я купил книгу о Семёновой и пошел к ней за автографом. Она скорчила недовольную гримасу. «Марина Тимофеевна, у меня же что-то должно остаться на память», – сказал я. Стремительно нечто черкнув, она вернула книгу. Я сослепу разглядел только «на память». Ну, думаю, вредная, могла бы что-то и поприличнее написать! Дома я книгу эту засунул на полку, а через какое-то время она попалась мне на глаза. Решил посмотреть, что же Семёнова там все-таки написала, открыл и обомлел – «Люблю Цискаридзе».

К 95-летию Марины Тимофеевны ГАБТ выпустил набор ее фотографий. На обложке – она, царственная, в «Раймонде», в длинном платье, с длинными до пола рукавами. Опять встал в очередь к Семёновой за автографом. Увидев меня, она недовольно спросила: «Тебе-то зачем?» Но написала: на одном рукаве «Марина», на другом «Коле», потом посмотрела на меня: «Я не случайно эти слова написала!»

Когда я называю Семёнову по имени – это не проявление фамильярности, это знак большой любви и бесконечного уважения. Но про себя я Марину Тимофеевну всегда Мариной называл.

Ее настоящий интерес ко мне начался с одной забавной истории, произошедшей в Иокогаме. Однажды, перед началом утреннего класса, так как все свои были в зале, я «девушек» развлекал. Семизорова, Сперанская, Петрова и другие ученицы Семёновой ко мне хорошо тогда относились. И вот, слово за слово: «Колька, попляши нам!» И я стал танцевать по очереди все женские вариации из акта «Теней» в «Баядерке». «Девушки» пели, прихлопывали, хохотали. И тут – раз, Марина Тимофеевна! Оказалось, все время, пока я плясал, она, никем не замеченная, стояла и наблюдала мое представление. «Молодец, мальчик! – сказала она. – Откуда ты все это знаешь?» – «А что здесь учить?» – «Какие ты еще балеты знаешь?» – «Да все!» – «Ладно, после класса мне станцуешь». И я станцевал Семёновой всю «Спящую красавицу», за всех.

Марина Тимофеевна, видно, поняла, что мальчик-то нерядовой. Стала со мной беседовать после класса. Как-то выяснила, что я знаю, кто такой У. Теккерей, потом закинула удочку по поводу Дж. Голсуорси, его «Саги о Форсайтах». Эти обеды и ужины у Джолиона – будь они неладны! Мама говорила, что любой уважающий себя человек должен прочитать Голсуорси. Конечно, я в романе ничего тогда не понял, но запомнил все, благодаря хорошей памяти. Марину это позабавило, потому что, кроме меня, никто в классе ни о каких Форсайтах и не слыхивал.

В Осаке был магазин «Маруся», где продавались самые дешевые в Японии вещи европейских размеров. Там отоваривалась вся труппа. А у Семёновой всегда были длинные списки того, что надо купить. Она всю свою семью одевала и одаривала после гастролей, по нескольку чемоданов зараз везла. И вот Марина Тимофеевна собралась в «Марусю». Девы взяли и ее на меня спихнули, раз появился «мальчик», пусть он это бремя на себе и несет.

Поход в «Марусю» решил мою жизнь. С этого момента мы с Семёновой не расставались… В общем, я ей приглянулся. Правда, она мне регулярно говорила, что у Гали Степаненко ей больше нравится локоть, на него было удобней опираться при ходьбе, я-то высокий.

При близком общении я понял, что Марина не только очень умный и душевный человек, она все «секла» в минуту. Мне тогда на гастролях платили очень мало – по $350 за сольный выход вместо $1500, как выяснилось позднее. А надо было не только питаться нормально – Япония – страна очень дорогая – одеться поприличнее, привезти подарки, подкопить денег на мамино лечение, на нашу с ней жизнь, хоть что-то отложить на покупку квартиры. Мы по-прежнему жили в своих 14-ти метрах.

Выходим как-то с Мариной из отеля в Токио, вижу в витрине магазина потрясающую японскую фарфоровую куклу. Она мне: «А чего ты здесь разглядываешь?» – «Вот, кукла какая красивая». – «А ты чего, кукол любишь?» – «Да, я их собирал раньше…» Вечером после спектакля прихожу в свой номер, а у меня на столе стоит коробка с этой куклой: Марина купила. Кукла ручной работы стоила около $800. Я ахнул! Но мне было очень приятно. У меня этих кукол теперь две: вторую, из этой же коллекции, Семёнова купила мне в подарок через много лет.

Из-за того, что я теперь «состоял» при Марине, я уже не ездил в метро: только на такси, потому что Семёновой по статусу машина полагалась. Благодаря ей, изменилось мое положение в автобусе, а постепенно и в труппе. Она учила меня уму-разуму.

Раньше я всегда пытался сесть в автобус для «избранных» как можно раньше, потому что, если я приходил чуть позже кого-то, мне обязательно выговаривали: «Ну, конечно, тебя ждем, да?!» – хотя автобус был еще полупустой. Однажды захожу, вижу, Марина уже сидит. У нее самый первый ряд был, Уланова за ней сидела, потому что Марина на два года старше ее была. Понятно, какая субординация? Семёнова вдруг говорит мне, указывая на место рядом с собой: «Сядь здесь». «Ой, Марина Тимофеевна, – замялся я, – лучше пойду, у меня же последнее…» Она ледяным тоном: «Я сказала, сядь здесь». Когда вошла Маша Былова, на то время «хозяйка» труппы, и увидела меня в 1-м ряду, а потом взгляд Семёновой, она поняла, что выставить меня оттуда невозможно. Автобус поехал, не знаю почему, я оглянулся назад. «Сел в первый ряд – вот и смотри вперед!» – дружно рыкнуло на меня избранное общество. Так Марина Тимофеевна объяснила мне, что в Театре своего места никому уступать нельзя.

В ближайшие двадцать лет я ездил только в 1-м ряду. И уже ни у кого не возникало вопроса, почему я там сижу. Если некто пытался меня оттуда «выселить», он имел бледный вид. Однажды кто-то собрался меня обогнать перед автобусом, чтобы сесть в первый ряд. Я в три больших jetés опередил всех и, стоя на подножке, громко сказал: «Сначала – звезды!»

Но, числясь на лондонских и японских зарубежных гастролях в «principals», я формально оставался артистом 2-го кордебалета в ГАБТе. Моих сокурсников, даже не ездивших в поездки, к концу года перевели в 1-й кордебалет, а меня нет. Это означало, что я как артист получал самую маленькую зарплату в театре.

16

Моим главным достижением в Японии стали отношения с Семёновой. Когда мы вернулись в Москву, я уже был полноправный «ее мальчик». Во-первых, в классе Марины Тимофеевны у меня появилось свое место на центральном станке сбоку, где стояли исключительно народные артистки. Во-вторых, быстро схватывая комбинации, понимая, что Марина хотела, я скоро сменил Нину Сперанскую в качестве «сурдопереводчика». Семёнова показывала движения на руках, я тут же «переводил» их на язык классического экзерсиса.

Если Семёнова на меня за что-то злилась или у нее было плохое настроение, она на мне в тот день в классе «отрывалась». Но все обычно заканчивалось тем, что после урока Марина брала меня под руку и мы направлялись в буфет «интриговать». Мы как-то очень быстро сошлись характерами, на удивление быстро…

…Мне было, наверное, лет шесть, когда я вместе с мамой в очередной раз поехал в Абастумани. Сначала автобус проезжал Гори, Хашури, Боржоми, Ахалцихе и дальше, в горы, все выше и выше. Там по дороге есть перевал, «враты Кавказа» безумной красоты, – тот, что описывал М. Ю. Лермонтов в «Демоне», когда «печальный Демон, дух изгнания, летал над грешною землей…». В этом месте автобус обычно делал остановку, пассажиры отдыхали, пили кофе, обедали.

Рядом продавали разную мелочь типа глиняной посуды, всякие книжечки. Мое внимание тогда привлекли гороскопы, отпечатанные на фотобумаге: западный и восточный. Даже не знаю, почему я вдруг их купил. Всю дорогу я это дело изучал и вычитал, что я – Козерог, мама – Близнецы. Дальше было написано: «Козерог не может жить с Близнецами». Изучив вторую книгу, узнал, что я – Бык, мама – Обезьяна. Дальше было написано: «Бык не переносит Обезьяну». Оказалось, что у нас жуткая несовместимость. Но самое интересное, М. Т. Семёнова была по гороскопам тоже Обезьяна и Близнецы, как мама, только на 24 года ее старше. Куда деваться от судьбы?

Первый раз я увидел Семёнову совершенно случайно в 16 лет. Вместе с ребятами из класса я стоял в длинной очереди в «МcDonald’s» около метро «Пушкинская». Недалеко от нас тетка продавала фиалки. Вдруг из перехода вышла невысокая статная женщина с красиво уложенными седыми волосами. Она подошла к продавщице, купила у нее букетик фиалок и пошла дальше. Я не мог отвести от нее глаз. «Кто это?» – спросил я у одноклассницы. «Так это же Марина Семёнова!» – ответила та.

И хотя Марина Тимофеевна, как и мама, была Обезьяна-Близнецы, в отличие от мамы, она язык за зубами не держала, всегда говорила все, что думала. Я тоже всегда так делаю, что врать-то? Можно и запутаться…

До встречи с Семёновой, пройдя школу мамы и Пестова, я был тихий, забитый мальчик. Я в театре в принципе не разговаривал – боялся. Марина, что называется, выпустила джинна из бутылки. В конце японских гастролей кто-то из взрослых артистов бросил мне небрежно: «Колька, иди сюда!» Стоявшая рядом Марина замерла: «Кто здесь Колька?!» Повернулась ко мне: «Как твое отчество?» Я говорю: «Максимович». – «Запомните, – сказала она ледяным тоном, обращаясь к тому артисту, – для вас он – Николай Максимович, потому что он – премьер Большого театра. Это для меня он может быть Колькой!» И, демонстративно взяв меня под руку, громко произнесла: «Пойдемте, Николай Максимович!» Эта женщина была кремень: она пленных не брала.

Когда мамы не стало, Семёнова оказалась единственным человеком, который мог меня осадить на ходу, привести в чувство одним взглядом. Но и я, со временем, в карман за словом не лез, мог с ней и поссориться. Мы, видимо, потому и были с Мариной Тимофеевной так близки, что ей тоже никто, кроме меня, ответить не мог. Ругались мы, как внучек с бабушкой, но только tête-à-tête.

На гастролях после Японии нас в отелях стали в соседних номерах селить. Если что, я сразу рядом с Мариной мог оказаться, возраст-то у нее был нешуточный, хотя и в свои 90 лет она продолжала носиться «веником». Любила повторять: «Это ваша Уланова всегда плывет по коридору…»

Бывало, где-то в поездке мы с ней рассоримся до такого состояния, что на завтрак в отеле идем и садимся за разные столы. Через пять минут уже вместе сидим или идем куда-то.

Как-то на уроке мы с Семизоровой стояли в углу, сплетничали и прыснули от смеха, ну, очень смешно было. А у нас в классе всегда такая тишина стояла, муха летела – слышно. И вдруг ха-ха-ха. Но Нинке-то «вон, из класса!» не скажешь, народная артистка все-таки. Зато я это «вон» моментально от Марины получил. А мне в тот день так не хотелось заниматься, что я быстренько схватил вещи и убежал. Слышу ее крик вдогонку: «Вон! И чтоб больше не приходил!»

Я ушел домой и заболел. На следующий день в 12.45, а класс у нас начинался в 12.00, звонит Марина. Беру трубку, она: «Ты где?» – «Я лежу дома, заболел». – «Ты обиделся, да?» – «Марина Тимофеевна, у меня под сорок температура». – «Я сейчас приеду». – «Марина Тимофеевна, я болею, у меня правда высокая температура». – «Я тебе не верю, я сейчас приеду. Ты обиделся. Тебе не стыдно на меня обижаться?» Еле тогда уговорил ее не приезжать, она поняла, что перегнула в сердцах…

Обидеться на Семенову, даже гипотетически, я не мог. Никогда. Даже если бы она мне на голову вылила помои, я бы сказал: «О, амброзия!» Я мог ей рожу состроить, фыркнуть, но, чтобы обидеться по-настоящему – никогда, потому что это святой человек для меня.

17

Свой последний сольный спектакль в ГАБТе в 1993 году я станцевал 2 декабря, потом только «кушать подано» в массе было. Мама чувствовала себя все хуже и хуже. Я ее уговаривал лечь в больницу, она отказывалась, говорила, что не ляжет, потому что из больницы она уже не вернется. Наконец я ее уговорил. Мама поставила условие: «Давай отметим твой день рождения, старый Новый год, а потом я лягу в больницу». 5 января она была в Большом театре последний раз, смотрела «Спартака» с Николя Ле Ришем, стояла где-то на ярусе, наверху, выдержав только два акта. Я «солировал» в рабах и патрициях.

Сначала мама лежала в обыкновенной палате, потом ее перевели в реанимацию. 6 марта я к ней пришел, она мне говорит: «Я умру завтра. Не хочу жить больше, я буду болеть, буду тебе только мешать. У тебя профессия есть, крыша есть. Ника, я не хочу…» Она не хотела быть лежачей, быть и себе и мне в тягость.

7 марта днем, после класса и репетиции, я вернулся домой, чтобы постирать для мамы что-то из белья и ехать в больницу. Включил Марию Каллас, «Золушку» Дж. Россини. Вдруг звонок в дверь, открываю – мамина подруга Наташа Сомова. Вошла и сказала, что мамы сегодня не стало. Я так опешил, что не нашел ничего более уместного, чем сказать: «А что, перемотать нельзя?» Все произошло, как и предсказывала мама, ее не стало 7 марта.

Кремировали маму только 15 марта, потому что в праздники ничто не работало. И хотя мы с ней в шутливой форме не раз обсуждали ее похороны, я морально оказался совершенно не готов к ее уходу. Я не знал, что мне делать. Я находился в полной прострации.

Плохо помню подробности тех дней. Помню, когда я пришел в театр, после класса Марина Тимофеевна долго со мной разговаривала. Сначала рассказывала какие-то забавные и даже смешные истории из своей жизни, потом она как-то аккуратно перешла к маминой смерти, сказала: «Коля, дети должны провожать родителей, это же естественно…» В общем, Марина меня спасла в тот момент, и, когда заканчивался наш разговор – у меня уже были силы, и я знал, что делать.

Я больше не плакал, я как-то зажался, чтобы сделать все, что нужно в таком случае. Я разрыдался спустя, наверное, месяца полтора, просто ни с того ни с сего, зашел в ванную, включил воду, чтобы принять душ, и меня прорвало.

Когда я вернулся в театр, мне сказали, что надо написать заявление на получение материальной помощи. Написал, и мне выделили 120 рублей, билет на метро тогда стоил 100 рублей. Я расписался в какой-то ведомости, но денег не взял… Когда я сейчас о том вспоминаю – как им было не стыдно: стоит мальчик, у него никого не осталось, вы же видите, у него один свитер, одни джинсы, не самый бездарный… Если бы не Семёнова, я клянусь, вообще не понимаю, как бы я вышел из этой ситуации.

Позже мне кто-то передал слова Григоровича, когда он узнал, что мамы не стало: «Мы можем Цискаридзе потерять. Ему надо давать роли, давать спектакли. Иначе он уедет». Григ был прав, мама была моим якорем, а когда мамы не стало, все поняли, что может быть. Границы-то открыты.

…С помощью Марины Тимофеевны, взяв себя в руки, я все оформил, все заказал. Мама просила, чтобы ее тело обязательно отвезли в Грузию. 1994 год: в Грузию самолет летает один раз в сутки. Никакого тела, естественно, никто никуда не повез бы. Если бы и повез, это были бы немыслимые деньги, которых у меня не было. Мама была против кремации. А что сделать? Ну, так произошло. Еще она мне говорила: «Я тебя очень прошу, я была всегда антикоммунисткой, только не красный гроб». В общем, я сделал, как она хотела.

В больничный морг пришло много народу: знакомые, подруги, даже некоторые мои одноклассники, что меня тогда поразило. Я не знал, что она с ними общалась и про меня все знала, все контролировала, я-то с мамой особенно не откровенничал.

Подошло время ехать в крематорий – ни гроба, ни людей из «Ритуала» нет. Кто-то из служащих морга мне и говорит: «Вас, наверное, обманули. Сейчас это так распространено: приходят аферисты, забирают у вас деньги и исчезают». Мы с тетей Лилей стоим в шоке, потому что у нас нет других денег. У нас никаких денег нет.

Но, на наше счастье, эти ребята оказались порядочными людьми. Сказали, что в поисках «не красного гроба» объехали несколько мест, тогда после Советского Союза много красного кумача осталось, и все гробы им были обтянуты. И только в одной мастерской им удалось найти темно-сиреневый… Мама была бы довольна, она лежала причесанная, подкрашенная, с маникюром и педикюром.

Мы ехали в крематорий, куда-то далеко и очень-очень долго. Москва. Март месяц, все растаяло, слякоть, и вокруг все серое, и все люди в коричнево-серое одеты. В крематорий зашли – там витраж. Я даже удивился, вроде недавно Советский Союз рухнул, а витраж сделан: распятие, рядом Богоматерь стоит.

Через витраж я видел лес. Когда все попрощались и гроб поехал вниз – пошел снег, хлопьями снег пошел, шел и не останавливался. В тот момент я вспомнил мамин рассказ о том, что, когда я родился 31 декабря, в Тбилиси пошел снег, и как она лежала, уже ничего не болело, и чувствовала себя очень счастливой. Когда мы вышли на улицу, лес от снега совсем белым стал. Ну, подумал я, – совпадение.

18

Мамы не стало в тот момент, когда в ГАБТе восстанавливали «Золотой век», где я танцевал Конферансье. Она как предчувствовала, незадолго до смерти сказала: «Когда умру, не смей ничего отменять. Ты – артист, никаких пошел-пришел!»

Через какое-то время я наконец получил урну с прахом, еще неделю она со мной в комнате «жила». Уладив свои дела, положив урну в сумочку, я сел в самолет и полетел в Тбилиси, маму хоронить.

Прилетаю в Тбилиси, а это другое государство. Попадаю на таможню. Все серьезно, говорят только на грузинском языке. Ставлю свою сумку на ленту ручной клади, и вдруг человек, который просматривает багаж, спрашивает: «Что у вас там?» Они видят, ваза какая-то стоит. Я говорю: «Мама». И всех, кто находился в этом помещении, вмиг как ветром сдуло. Они выбежали. Я стоял-стоял, потом взял сумку, мне даже никто никакого штампа не шлепнул в паспорт, и ушел. Оказалось, в Грузии никого не кремируют: люди боятся, считается, что это не по-христиански.

Выхожу в зону встречи пассажиров – стоит мой дядя, еще кто-то. Они на меня смотрят: «Ника, а где?..» Я говорю: «Вот, в сумке». У всех расширились глаза от ужаса: «Как – в сумке?» – «Ну а куда мне это деть? В руках нести?»

В общем, приехали домой, на календаре уже конец марта. В знаменитом романе У. Фолкнера «Когда я умирала» главную героиню, несчастную, тоже долго хоронили. Но там дело обошлось десятью днями, а похороны мамы длились почти месяц. В общем, моя грузинская родня заставила меня заказать три панихиды: две панихиды до и потом еще одну в день похорон.

А в Грузии послевоенное время. В пять часов вечера начинало темнеть – горы же. Город вымирал, газа нет, света нет. Идет Страстная неделя. Ничего нельзя, это ж верующая страна. Поехали мы на кладбище, и началось… Я же не гражданин Грузии. На каждом шагу я платил взятки, везде взятки, везде, везде.

Доказать, что я сын Ламары Цискаридзе, было невозможно: у меня документы на русском языке. На грузинском – только мое свидетельство о рождении, а мне уже 20 лет. Паспорт на русском: иди его заверяй, доказывай! На русском языке я – Николай, на грузинском я – Николоз. В домовую книгу в Тбилиси, когда меня вносили, записали – Ника. Никто ж не думал, что когда-то развалится это государство. А для грузин Николоз, Николай и Ника – это три разных человека.

Иди докажи, что это один человек. Пришлось искать подтверждения, что я – это я. Пошел в хореографическое училище, где мне дали справку, что я в нем учился. Потом в министерстве культуры мне дали другую справку и сказали: «Идите получать гражданство». Говорю: «Хорошо». – «Тогда избавляйтесь от российского». Я сказал: «Нет, не буду». Около недели длилось мое «хождение по мукам». Наконец министерство юстиции Грузии выдало мне бумагу, что я – наследник Л. Н. Цискаридзе, на основании того, что я – «представитель редкой профессии»: в скобках значилось «артист балета мужского пола»…

Родственники понаехали со всех концов Грузии. И когда я на них внимательно посмотрел, то увидел, что ноги у всей родни по мужской линии «от ушей» растут, что их форма очень красивая, у всех крутой, высокий «подъем». Просто никому из них в голову не приходило со всем этим «добром» в балет податься.

Все мы ютились в одной комнате – отапливалось только это помещение. К вечеру становилось невыносимо холодно. Дома не один год стояли непрогретые. Троллейбусы не ездили, метро стояло, бензина не было: люди ходили по городу пешком. У меня с собой какие-то доллары были: они меня и спасли.

Я купил очень большую корзину грузинской ароматной гвоздики и поставил урну с прахом в ее середину. Заходили люди, делали так: «А-а!» – и по стеночке, по стеночке вокруг. А мне говорили: «Что ты там, на кладбище, не сядешь?» Мне полагалось сидеть, мне должны были все жать ручку. Я взмолился: «Не могу больше похороны видеть». Второй месяц идут похороны, люди, апрель месяц!

Накануне похорон мы легли спать вповалку на огромной кровати, чтобы согреться. Засыпая, я подумал: вот, если то, что мама про снег рассказывала, было бы правдой, снег завтра бы выпал… Утром открываю глаза: весь Тбилиси в снегу… 2 апреля.

Когда мы ехали на кладбище, в Тбилиси снег уже растаял, но кладбище находится в горах, там было все в снегу. Несмотря на солнце, он не таял. «Положите меня на сердце моему отцу», – говорила мама. Так мы и сделали. И повсюду вокруг лежал снег…

19

Если мне не удалось похоронить маму, как она того хотела, то поминки в Грузии надо было сделать как полагается, по всем правилам. Пора еду готовить, а газа нет, вообще газа нет, ни у кого в этом большом городе. Есть дрова: в каждом доме стоит буржуйка. Вода только на улице в колодцах. Слава богу, у нас район, где родниковая вода течет. И все наши соседки, а их было человек двадцать, стали готовить для маминых поминок кто что мог. Так как шел Великий пост, нельзя было использовать мясо, пятое-десятое. В общем, всю ночь на кострах соседки на улице готовили еду. Поминки получились как надо – мама была бы довольна. Народу набралось очень много – все пришли. Еда получилась очень вкусная.

Водка на поминках лилась рекой. Конечно, на столах стояло грузинское вино и чача, но мама всем напиткам предпочитала рюмочку водки всю свою жизнь. Грузины – не напивающиеся люди. Мама вино любила, но при этом говорила: «Ой, рюмку водки дайте, не надо мне этот компот давать!» Мама же в Москве выросла, потом МГУ, стройотряды, аспирантура, работа на Обнинской АЭС…

Мой отчим вот что рассказывал… Для Тбилиси моего детства армянский мужчина, ухаживающий за грузинкой, – это нонсенс. Мало того, армянский мужчина из того района, в котором жил Ишхан Хуршудян, ухаживающий за женщиной из элитного района Ваке, – это вообще невероятная история, как говорится, не по Сеньке шапка.

Но у Ишхана были очевидные преимущества: он был очень добрым, красивым человеком, в прошлом борец, в два метра ростом. Много денег зарабатывал, он мясником был, одним ударом разрубал ягненка. На момент знакомства с мамой Ишхану – 28 лет, ей – 43 года. Но у мужика, видимо, «снесло крышу». Мама – с образованием, белая женщина, роскошная грудь, крутые, полные бедра – одним словом, весьма аппетитная дама. Она в гастрономе, где Ишхан работал мясником, всегда мясо покупала.

Он стал за мамой ухаживать с «серьезными намерениями». Решил пригласить ее в ресторан. Ну, куда такую женщину отвезти? Очевидно же, не в кафе «Березка». Пригласил в «Интурист». Ишхан же не знал, что мама в нем часто бывала, потому что ее подруга Жаклин там главным администратором работала. Приехали, Ишхан гордый, типа вот в какое место я тебя привез!