Текст книги "Мой театр. По страницам дневника. Книга I"

Но ужас заключался в том, что буквально через три или четыре дня после экзамена приехала пестовская подруга из Финляндии, которая хотела снять наш урок на видео. Пестов меня поймал в коридоре одного, одного несчастного, и заставил еще раз повторить весь госэкзамен, естественно, вместе с тем самым fondu.

Но это случилось позже, а после госэкзамена я сеточку сжег демонстративно во дворе школы. Слово «сеточка» – я сказал – никогда. Черное трико я тоже сжег во время гастролей летом. Сказал – никогда черное трико я не надену, если только не понадобится на сцене. Никогда я его не надел. Я ненавижу все, что связано с эстетикой Петра Антоновича.

…Когда госэкзамен закончился, Пестов не пошел на обсуждение. Быть может, он считал себя слишком великим педагогом, чтобы слушать чьи-то замечания в свой адрес, не знаю. Пестов не был у нас ни на одном экзамене: ни на дуэте, ни на характерном, ни на актерском. То ли ему было все равно; то ли он с корнем отрывал от себя нас – его детей, которых он учил, чтобы не переживать, не думать о нас; то ли просто он был такой уставший в конце года, выжатый, что от опустошения просто нуждался в одиночестве.

Пестов ушел домой, мы остались одни. Спускаясь с лестницы, я встретил Марину Константиновну Леонову, тогда педагога по заменам, которая, смеясь, сказала: «Ну что, Цискаридзе, повезло тебе, что ты грузин!» – «Почему вы так говорите?» – «Григорович тебя запомнил!»

Оказалось, что на обсуждении Григорович сказал: «Дайте список, кого берут в театр». И спросил: «Софья Николаевна, как фамилия грузина?» Она говорит: «Цискаридзе». Он смотрит в список: «Почему его нет в списке?» Ветров зашептал: «Мест больше нет». Тогда Юрий Николаевич взял и своей рукой под № 1 написал мою фамилию. Потому наш список принятых в 1992 году в Большой театр начинается с Цискаридзе – Цискаридзе, а потом все по алфавиту, 10 человек. Я был 11-й. А его знаменитая фраза, она есть в протоколе: «Грузину „5“ и взять в театр!»

Головкина сразу позвонила маме. И тут надо признать, Софья Николаевна покривила душой, она сказала: «Ламара, я все сделала!»

34

Утром 5 июня в 10.00 у нас было распределение. В кабинете стояли столы, за которыми сидели: Д. Брянцев, Н. Касаткина, Ю. Ветров… Но для меня Юрий Юрьевич был самым главным. Каждого выпускника отдельно вызывали, и он должен был подписать документ, что согласен работать в том или ином театре. Я зашел, мне сказали, что на меня пришли заявки: в кордебалет Большого театра, солистом в «Станиславский» и в «Классический балет». Я сказал: «В Большой театр». Брянцев от досады не сдержался: «Зачем?!» – «Я хочу в Большой театр!» И подписал бумагу.

На 14.30 было назначено вручение дипломов. Оно обычно происходило на сцене учебного театра. Я пришел домой, мама для такого случая приготовила мой костюм от Dior, очень красивый, купила у кого-то с рук. Я его носил иногда. Все было поглажено. Я посмотрел на костюм и сказал: «Вот это я не надену!» Начался скандал, тогда я взял ножницы – и клац по костюму! Такой крик поднялся… Но напрасно. Я оделся в рубашку в полосочку, в черные брюки и белые мокасины. Вид получился очень элегантный. Я, единственный из потока, был одет как европеец. Вокруг теснились бархатные платья и тоскливые костюмы с галстуками.

Когда дипломы раздали, Головкина с надеждой в голосе спросила: «Может, кто-нибудь из вас все-таки спасибо скажет педагогам?» Но мы так хотели, чтобы эта церемония поскорее закончилась, что никто не намеревался говорить спасибо. Как всегда правильно оценившая ситуацию, Софья Николаевна заявила: «Всё с вами ясно! Пошли пить шампанское!» Когда я входил в кулису, там стояла мама: «Дай диплом!» Я говорю: «На! Ты хотела красный диплом – вот тебе красный диплом. А теперь… всё!»

Гурьбой мы ввалились в нашу столовую, где неприятно пахнуло кухней, выпили шампанского из пластмассовых стаканчиков и разъехались кто куда. «Элитный» класс «В» Литавкиной – Бондаренко поехал праздновать в дорогой ресторан гостиницы «Савой». А мы – нищеброды из «А» и «Г» – поехали в ресторан Центрального дома работников искусств. И все педагоги, надо отдать должное, поехали вместе с нами.

Рестораном, конечно, это было назвать трудно. Полуподвальное помещение, старый, затертый интерьер, нищенская обстановка, на столе пластмассовые тарелочки, все пластмассовое. Но, несмотря на это, время мы очень весело провели, много смеялись.

Когда праздник закончился, было около часа ночи. Метро закрыто, я шел пешком от ЦДРИ мимо «Савоя», оказался на набережной Москвы-реки и, проходя мимо Кремля, остановился. И, как Скарлетт О’Хара в «Унесенных ветром», громко сказал куда-то в небо: «Я никогда не буду голодать! И никто рядом со мной никогда не будет знать нищету!»

Потому первым делом, когда я стал ректором Академии Русского балета в Санкт-Петербурге, я придумал сделать настоящий выпускной бал!

На каком-то мероприятии я оказался рядом с директором музея «Царское Село» О. В. Таратыновой. Мы как-то мило всегда общались, и она мне сказала: «Коленька, я так рада, что вы появились в Петербурге. Может быть, чем-то Екатерининский дворец будет вам полезен?» – «Знаете, у меня есть мечта, – и абсолютно наобум спросил: – У вас залы сдаются?» – «Да, мы сдаем». – «А нельзя у вас провести выпускной бал?» – «Какая чудная идея! Мы вам не будем сдавать, мы без денег для вас все сделаем!» – воскликнула Ольга Владиславовна.

Мы договорились: с тех пор каждый год Академия принимает участие в «Рождественском бале» в Екатерининском дворце, а летом, после выпускных экзаменов, выделяется день для нашего праздника. Это один из выходных дней музея, и весь дворец и его окрестности находятся в нашем распоряжении.

Начинается все с Золотых ворот. Туда подъезжают педагоги, нарядно одетые выпускники с родителями, приехавшими из разных городов и стран. Ворота открываются, и под звуки живого оркестра все проходят к парадной лестнице дворца, где их встречает руководство Академии. Потом гости проходят по дворцу, мы специально проводим для них экскурсию, включая Янтарную комнату, и рассаживаются в Большом тронном зале, где играет симфонический оркестр. После торжественной церемонии вручения дипломов мы отправляемся в Камеронову галерею, где накрыт отличный фуршет…

Когда мы с Таратыновой всё обсуждали, она сказала: «Конечно, для вас мы всё сделаем, тем более для Академии это так знаково!» Это и для меня знаково: Царское Село, Лицей, Пушкин, Камеронова галерея, моя влюбленность в Екатерину II… В общем, все у меня сложилось, я хорошо придумал. Такое красивое, яркое событие в жизни теперь не забудет ни один наш выпускник.

Но вернусь в 5 июня 1992 года. Днем в школе я случайно встретил Пестова. «Цискаридзе, – как обычно, без всяких вступлений, начал он, – запомни, ты постареешь рано. Не делай глупостей, не тяни лямку, не танцуй дольше двадцати лет». Я удивился: «Почему двадцать, Пётр Антонович? Может, двадцать один?» Он говорит: «Ну хорошо, хотя бы больше двадцати одного года не танцуй». А потом, помолчав, добавил: «Дон Кихот» и «Корсар» не твое, не лезь, не лезь в этот репертуар».

«Корсар» мне пришлось танцевать, потому что его переделали, и партия Конрада в результате как-то на меня «легла», а на «Дон-Кихот» я не пошел. Многие говорили, что зря. Я начал его готовить и понял – не мое. «Дон Кихот» – балет для деми-характерного танцовщика, «принцам» там не место. Ну какой из меня цирюльник? Нельзя танцевать все подряд, без разбора.

Тогда, в коридоре школы, я Петру Антоновичу пообещал, что больше двадцати одного года танцевать не буду. Наш разговор состоялся 5 июня 1992 года. Мой последний спектакль «Жизель» в Большом театре прошел 5 июня 2013 года. Я свое обещание Пестову сдержал день в день. Снял грим после «Жизели» и сказал себе, глядя в зеркало: «Всё!»

III. Юность

1

Артист Большого театра! Я был на седьмом небе, я летал от счастья. В июне вместе со всеми ребятами я пришел в кабинет заведующего балетной труппой ГАБТа Ю. Ю. Ветрова. Нас поздравили и сказали: «Пожалуйста, пройдите в канцелярию, оформите заявление о приеме на работу».

За столом сидела немолодая маленькая женщина – Лидия Ивановна Сонова. Она смотрела на документ, там написано «Ольга…», говорила: «Здравствуй, Оля! Молодец, здесь подпиши… Здравствуй, Витя…» А когда я подошел, она посмотрела на документы, потом на меня и сказала: «Здравствуйте, Николай Максимович!» Я смутился: «А почему ко мне так официально?» – «А потому, что только вы из всех будете народным артистом». – «Почему вы так считаете?» – «Я слишком долго сижу на этом месте!»

Потом именно Лидия Ивановна печатала мои документы, когда их отправляли на получение звания сначала заслуженного, а потом и народного артиста. Когда мне дали заслуженного в 23 года, я бежал по коридору и кричал: «Лидия Ивановна, Лидия Ивановна! Мне дали звание!» Она: «А я тебе что говорила? Подожди, скоро народного дадут. У тебя на лбу написано „народный артист“!»

Мы с ней очень подружились. Лидия Ивановна пришла работать в ГАБТ в военном 1943 году. Ее, девочку из деревни, взяли в театр за умение быстро печатать на машинке. Так она и прослужила всю свою жизнь машинисткой в балетной канцелярии. Компьютеры в ГАБТе появились только в 2000 году, поэтому все документы, расписание классов и репетиций печатала именно Лидия Ивановна.

Она интересно рассказывала о том, как приходила в канцелярию всегда вежливая Уланова, как буквально влетала в кабинет молодая Плисецкая. Рассказывала, что, когда труппа отправлялась на зарубежные гастроли, артисты с чемоданами приезжали в театр. Тут их сажали в автобус и везли в МИД, где им выдавали паспорта с визой. И только потом они ехали в аэропорт. Но некоторым артистам в МИДе часто паспорта не выдавали, к ним относилась М. Т. Семёнова. И, когда я приходил в канцелярию в плохом настроении, Лидия Ивановна говорила: «Бери пример со своего педагога. Когда Марину Тимофеевну очередной раз не выпускали за границу, на следующий день она приходила в театр в новом платье, с новой прической, подтянутая, как будто ничего не случилось. Она и виду не подавала, что расстроилась».

Лидия Ивановна мне очень помогала, не только словом, но и делом. Она была каким-то ответственным в театральной «кассе взаимопомощи». Когда работник театра получал зарплату, он небольшую сумму вносил в эту кассу. И потом, если финансово нуждался, мог взять оттуда взаймы, а после зарплаты вернуть свой долг. Мы с мамой жили тяжело. Она была нездорова, денег хронически не хватало, я часто прибегал к Лидии Ивановне, чтобы «перехватить» до следующей получки.

Оформившись на работу в ГАБТе, вместе со школой я улетел на гастроли в Грецию. Мы танцевали в Афинах на сцене старого греческого амфитеатра «Иродион» и в Салониках. Потом на каком-то замечательном местном курорте всем полагалось три дня отдыха. Всем, кроме меня. Пока нормальные дети плавали и загорали, я под наблюдением Пестова стоял на балконе и, держась за перила, проклиная все на свете, делал класс. Петру Антоновичу-то что? Он плавать ходил только рано-рано утром, чтоб его в плавках никто не увидел.

В Греции все покупали шубы. Я, как в детстве, к Головкиной: «Софья Николаевна, у нас дальше Америка, не могли бы вы одолжить мне денег, хочу маме купить полушубок, а в Америке я отдам». – «Конечно, Колька, какую ты хочешь?» – «Приличную…» Она мне дала $300. Я купил полушубок из какой-то лисы, на норку денег не хватило. Мама была счастлива, она его носила с большим удовольствием.

Вернулись мы в Москву и буквально через неделю улетели в США. Я пришел отдавать долг Головкиной, она отказывалась брать, потом, поняв, что я не отступлюсь, засмеялась: «Ладно, возьму двести, а сто – тебе на конфеты за то, что хорошо закончил год!»

В Штатах в первый же день я купил себе серое трико и демонстративно, на мусорке, сжег свое черное, чтобы Пестов меня не заставил его надеть. Пётр Антонович был, конечно, очень зол на меня за это.

25 августа 1992 года мы вернулись с гастролей, на следующее утро я впервые пошел на работу в Большой театр.

2

26 августа состоялся сбор труппы. Безумно красивая церемония была. В зрительном зале ГАБТа зажгли огромную хрустальную люстру и все светильники на ярусах. В креслах партера – великие артисты. Никогда не забуду, как зашли Е. Образцова с Т. Синявской, И. Архипова с В. Пьявко, Н. Бессмертнова, М. Лавровский… За столом перед оркестровой ямой стоял стол, за ним: Б. Покровский, А. Лазарев, Ю. Григорович, В. Левенталь – все художественное руководство театра, директор сидел где-то сбоку, ему по рангу не полагалось в центре сидеть. Такие люди в зал заходили, немыслимые, все из книжек моего детства. Нас, свежепринятых артистов, стали представлять труппе. И вдруг мою фамилию объявляют! Я встал… Это было очень торжественно и волнительно. Потом мы пошли в кабинет к Ветрову, нам объявили, кто к классу какого педагога приписан. Я попал к Б. Б. Акимову. Ходить в другие классы строго запрещалось.

В театре существовали негласные правила, нарушить которые немыслимо, и строгая, нигде не прописанная, но действующая субординация. Например, ты приходишь на класс, зал пустой, стоят три человека, какие-то «артефакты» в халатах… Но, не дай бог тебе, новичку, встать на центральный станок или хотя бы во вторую линию на середине! Тут же получишь втык: «Ты кто такой? Иди отсюда…» А я близорукий, у меня зрение: один глаз минус полтора, второй минус единица, я в зеркале себя просто не видел, если стоял сзади.

Но если ты выходил в солисты, теперь уже ты мог занять место в центре и кому-то из молодых сказать: «Ты кто такой? Иди отсюда…» Когда ты привыкал к пространству, знал, где зеркало получше, где зеркало похуже, где какая ямочка в полу, заниматься было одно удовольствие. Репетиционные залы в Большом театре были шикарные. Ничего лучше по объему и по удобству этих залов в мире не существовало.

1 сентября сезон Большого театра традиционно открывался «Иваном Сусаниным», 2 сентября шло «Лебединое озеро». Я никуда не попал. Меня не поставили ни в «Вальс», ни в «Мазурку», ни в «Венгерский» – никуда. В общем, я пошел смотреть спектакль из зрительного зала и увидел в фойе книжный лоток. В тот день я купил книгу Б. А. Покровского под названием «Как выгоняют из Большого театра». Он там подробно описывает, как выгоняли его, как выгоняли Вишневскую, как выживали из театра Ростроповича… В общем, в первый же день своей работы в ГАБТе, на открытии сезона, я узнал свою будущую судьбу…

3

Через неделю меня наконец вызвали на репетицию сверстников Джульетты. Прихожу. Балет «Ромео и Джульетта» Григоровича я видел множество раз, но на кого я смотрел? На главных героев. Я не смотрел, куда идут эти сверстники, мне они были не нужны.

И вот мы, молодежь, сидим в углу, нам сказали, кто какое место учит. В партнерши мне досталась Ленка Андриенко. Мы с ней ходили сзади, учили, а к концу репетиции выяснилось, что в составе есть заболевшие и нам вечером танцевать. Гавот-то мы примерно знали, но там куча выходов по ходу действия, сверстники заняты в двух актах, однако показывать их нам никто не собирался.

В то время ГАБТ к 14.30 вымирал, репетировали только солисты. В 17.00 начинали ставить декорации, приходили гримеры, костюмеры. Основная часть труппы подтягивалась к 18.00, спектакль начинался в 19.00.

Мы с Андриенко стоим в растерянности, спросить не у кого. Побежали в видеостудию, выпросили, чуть ли не на коленях, кассету со спектаклем и прямо там, у телевизора, стали учить, откуда и когда выходить. К вечеру всё знали. У нас с Леной оказалось место в самом центре – в общем, станцевали мы без видимых огрехов.

На следующий день я зашел в балетную канцелярию: «Тебя хочет видеть Юрий Николаевич». Кровь к лицу так и прилила. Григорович тепло поздоровался, сказал, что очень рад видеть меня в труппе. «Сейчас, Коля, ты будешь готовить несколько ролей, – сказал он, – это Французская кукла в „Щелкунчике“, это принц Фортюне в „Спящей красавице“, это Конферансье в „Золотом веке“, потом Меркуцио в „Ромео и Джульетте“; попробуем с тобой обязательно „Щелкунчик“, ну, и все это приводит к „Легенде о любви“, к Ферхаду». Вот такой он мне «нарисовал» план.

Я удивился: «Легенду?» Я никогда о такой роли даже не думал, в моем сознании Ферхада должны были танцевать артисты «скалообразные», типа Ирека Мухамедова. А Юрий Николаевич сказал: «Я всю жизнь мечтал о таком материале, как ты, для „Легенды“. Но это не сейчас, сначала тебе надо окрепнуть. Я этот балет ставил на Нуреева, но так случилось, что Рудик его не станцевал. Я уверен, что ты это сделаешь».

Сейчас, уже имея опыт танцевальный, педагогический, я не могу понять, как Григорович во мне увидел Ферхада. Он был уверен, что это моя роль, а мне исполнилось-то всего 18 лет.

Летел я домой на крыльях, маме рассказал, потом Пестову. Тот на меня посмотрел недобро. «Ну-ну, – говорит, – Григорович со многими разговаривал, но мало кто достойно до финала доходил. Чтобы дойти, надо еще обойти тех, кто по праву родства там права имеет!»

На второй неделе работы в ГАБТе произошел очень смешной случай. Меня заняли в балете «Корсар», в массе. Там у меня произошла заминка не с плясками, а с походкой. Корсар – брутальный персонаж, морской волк! У него и пластика должна быть соответственная, а я привык благородно ступать, с носочка, как в школе учили. На репетиции всем не нравилось, как я хожу. И все подряд меня учили, как надо ходить. Я был понятливым и скоро уже ходил как положено, гордо выпятив свою тощую грудь, наступая по-мужски, с пятки.

И вот спектакль. Я весь в образе, мужественный такой, пятками по сцене «бум», «бум»! Настало время присесть, создать, так сказать, антураж солистам. А место мне досталось «козырное», в самой середине сцены. Я сел, понимаю, что меня с любой точки зрительного зала хорошо видно. Гордо сижу. Солисты танцуют. Я поворачиваю голову влево, вижу – весь кордебалет, глядя на меня, трясется от смеха, слезы у людей на глазах! Смотрю вправо – та же картина, рыдания! Слышу шипение из-за кулис со стороны педагогов. И с ужасом понимаю, что, забывшись, сижу, как принцесса Аврора в «Спящей красавице», грациозно положил одну ножку на другую, оттянув «подъем» и скрестив на коленочках ручки…

4

В конце сентября я стал готовить Французскую куклу в «Щелкунчике». В партнерши мне дали молодую артистку. Она каждый день ныла, что вот мы репетируем, а нам станцевать все равно не дадут. Но у меня-то в памяти разговор с Григоровичем. Я же не буду ей рассказывать, что говорил с САМИМ, что небеса разверзлись…

Репетировали мы с В. С. Ворохобко. Перво-наперво он мне, то ли в шутку, то ли всерьез, заявил: «Для тебя теперь есть: Бог, Григорович и я! Все!» Приходя в зал, Василий Степанович меня подкалывал: «Ты вот десять репетиций имеешь, а десять репетиций не дается никому. Но ты ж у нас особый материал, тебе дали!» На самом деле Ворохобко был очень добрый человек и очень честный репетитор, жил Театром. В один из дней к нам на репетицию зашел Ю. Ю. Ветров, посмотрел, сказал «спасибо» и ушел с Ворохобко. На следующий день в расписании я увидел: «Педагог В. Ворохобко, Н. Цискаридзе – Конферансье, „Золотой век“».

До этого момента я выходил на сцену только в кордебалете: то бочку выносил, то сундук, иногда мне давали исполнить «три прихлопа». Вскоре меня поставили в «Мазурку» в «Лебедином озере», выпустили в «Венгерском танце». Но больше всего мне нравился там «Испанский», я ходил на все его репетиции.

И получилось, что однажды артист, занятый в «Испанском танце», опоздал. Он вошел в зал, когда минутная стрелка часов в зале показывала ровно 12.00. Дисциплина в труппе была железная. Всеволод Владимирович Немоляев, отвечавший за явку состава, строго сказал: «Вы опоздали!» Тогда Герман Борисович Ситников, который вел репетицию, предложил: «Дадим Цискаридзе станцевать, раз он все время ходит». А я не просто ходил, я ж сзади прыгал и смотрел на репетитора глазами больной собаки, потому что я танцевать хотел!

Опоздавший мрачно произнес: «Это только на один раз я „Лебединое“ уступлю!» Артисты в ГАБТе десятилетиями крепко держались за свои места в спектаклях не только потому, что хотели танцевать. В театре была фиксированная зарплата, можно было вообще не выходить на сцену и получать свою ставку. Но! Такие балеты, как «Лебединое озеро», «Спартак», являлись «выездными» за границу. Тем, кто в них танцевал, даже болеть было нежелательно. Заболел – за тебя ставят второй состав, а потом его и берут в поездку, где он валюту зарабатывает. С гастролей в страну привозили не деньги, а машины, технику, ковры, вещи… Тот, кто ездил, жил очень хорошо, потому за место в поездках в труппе всегда борьба шла.

Меня, конечно, ни на какие гастроли не брали, зато я получил доступ к Театру. Каждый день я был везде. Я смотрел все каждый день: каждый день слушал оперу, каждый день смотрел балет. Не пропуская ни одной репетиции на сцене, я сидел в кулисах. Я в Большой театр приходил и не выходил. Наконец я до него дорвался! Я вдыхал Театр, украдкой гладил и целовал его стены.

5

В середине октября я уже вовсю репетировал партию Конферансье с Ворохобко. Внезапно открылась дверь и в зал тихо, вальяжно вошел Н. Р. Симачёв. Посидев минут двадцать, он спросил: «Вы можете сделать fouetté?» Fouetté я мог скрутить даже на ресницах! Он задал комбинацию, я сделал. Потом: «Сделайте то-то», – я снова сделал. Николай Романович встал, подошел к двери, остановился: «Завтра у вас будет еще одна репетиция, посмотрите внимательно расписание», – и ушел.

Вернусь к госэкзаменам в школе. После классики у нас шел экзамен по народно-характерному танцу. «Вы не думайте, что классика – это самое главное, – сказал нам кто-то из педагогов, – иногда именно нар-хар может изменить вашу судьбу». Я и не думал филонить, с упоением выступил в Венецианском и Венгерском танцах. Но настоящий успех на том экзамене мне принесло исполнение Бразильского танца, который я от всей души лихо отплясывал со шляпой. Получив свою «5», услышал чью-то реплику: «Ну, Цискаридзе, роль Конферансье у тебя в кармане!» Я не знал, что в зале находился Симачёв.

Николай Романович принадлежал к театральной династии Симачёвых – Ветровых. В ГАБТе в разные годы танцевали: его брат Анатолий Симачёв с женой Аллой Богуславской, обе супруги – Тамара Ветрова и Татьяна Красина, три его сына – Александр, Егор, Роман. Юрий Ветров на момент моего прихода в Большой театр являлся заведующим балетной труппой, а его жена Мария Былова занимала положение примы-балерины.

Николай Романович, которого в семье и лишь немногие в труппе звали Кока, являлся правой рукой Григоровича, его ассистентом по всем балетам, педагогом-репетитором ведущих солистов. С Григоровичем Симачёв познакомился во время войны, кажется в 1943 году. Для съемок документального фильма «Основы классического танца» в Москве из учеников Московского и Ленинградского училища собрали группу детей. Среди них оказались Юра Григорович и Коля Симачёв. Когда Григоровича не было в зале, репетиции кордебалета вел Николай Романович. Если он появлялся, все замолкали. В театре это был большой авторитет, в жизни, наверное, самый выдержанный, самый негромкий, очень интеллигентный человек, чьи эмоции всегда были запрятаны глубоко внутри.

Симачёв, его появление на репетиции, его слова произвели на меня неизгладимое впечатление. Из-за травмы он как-то по-особенному держал голову, как будто смотрел несколько свысока. Но на самом деле к своим ученикам Николай Романович был очень добр и внимателен.

На следующий день, подойдя к расписанию, я увидел, что мне выписали репетицию Меркуцио. Симачёв начал со мной работать. Концертмейстеры, которые нам играли, смеялись: «Надо же, Кока с тобой на репетициях просто оживает!»

Дни оказались под завязку забиты репетициями. Я приходил утром на класс, потом шел на репетиции кордебалета. В 14.30 они заканчивались, и с 14.30 до вечернего спектакля у меня шли сольные репетиции: Французская кукла, Конферансье, Меркуцио. Потом был либо спектакль, либо опять репетиция кордебалета. В ночи почти в бессознательном состоянии я тихо плелся домой. Если честно, не помню, где я ел, когда я ел, что я ел. Но я был так счастлив!

Мое стремительное вхождение в балеты Григоровича вызвало, мягко говоря, большое недовольство среди тех, кто эти роли до меня танцевал. Им пришлось потесниться, отдать спектакли, в которых они являлись порой единственным составом. Меня ожидала жесткая «школа молодого бойца» и «театральная дедовщина». Оглядываясь назад, даже не представляю, как мне удалось пройти по этому «минному полю». Мины справа и слева, куда наступить? И еще пули вокруг свистят.

Тест на выживаемость касался даже места в гримуборной. Нас, шестерых новеньких, засунули в маленькую каморку, метров двенадцати, находившуюся ровно напротив кабинета Ветрова. Эта гримерка считалась «молодежной». Но в ней вместе с нами обосновалась еще и мужская половина «Студии Ю. Григоровича», самостоятельного коллектива, который базировался в Большом театре. На одном стуле «сидело» по восемь человек! Когда в каморке собиралась вся студия плюс мы – шесть человек, получалось человек семьдесят! Настоящий ад. Хорошо еще, что на время спектаклей нас переводили в другие раздевалки.

Параллельно с работой в театре с октября начались концерты МГАХ, выпуск после нас был слабый. Головкина решила укрепить состав. Я все время танцевал то «Обера», то «Коппелию», репетируя с Пестовым. Это обстоятельство хоть как-то держало меня в форме. В театре, стоя на классе в задних рядах, в зеркало я себя не видел, никто не делал никаких замечаний.

В школе Пётр Антонович на меня накидывался: «Ты с ума сошел? На тебя уже смотреть нельзя!» А я не понимал, что он хочет, я ж прыгаю, кручусь. А бог знает в какой форме я прыгаю и кручусь…

Как обещал Григорович, скоро у меня появилась еще одна репетиция – «Щелкунчик». Эту партию мне предстояло готовить с Наташей Архиповой. А я был такой тоненький, меня за балериной не видно, да и с поддержками не ладилось, ни физики, ни сил на такую партию у меня бы не хватило. В этот момент Наташе предложили дебют в «Жизели». «Щелкунчик», на мое счастье, накрылся медным тазом.

Тут же меня вызвали в канцелярию: «У вас еще должен быть принц Фортюне в „Спящей красавице“». Как-то мы с Ворохобко репетируем, неожиданно в зал входит Симачёв: «Василий Степанович, вы можете быть свободны, с Колей буду репетировать я». Ворохобко открыл рот от изумления, как открыл рот, так и забыл его прикрыть, потому что Николай Романович до такого репертуара, как принц Фортюне, не опускался никогда. А тут «с Колей буду репетировать я». Так я стал учеником Симачёва. В его лице у меня появилась серьезная поддержка в труппе, многим пришлось сильно огорчиться.

6

Вскоре я узнал, что меня, единственного из мальчиков нашего выпуска, берут на полуторамесячные зимние гастроли в Лондон. Туда Большой театр вез тринадцать программ! Целиком «Жизель» и двенадцать сюит, составленных из разных балетов Григоровича. Допустим, сюита «Спартака» – в нее собраны лучшие сцены из «Спартака». Сюита «Легенды о любви» – это лучшие сцены из «Легенды». И каждый день были разные программы. Могло идти: «Золотой век», «Лебединое», «Спартак». На следующий день: «Легенда», «Щелкунчик», «Иван Грозный»…

В конце ноября в театре начались прогоны лондонской программы. На Верхней сцене шла репетиция «Золотого века» с Н. Бессмертновой, Г. Тарандой, С. Бобровым в роли Конферансье. Во втором составе: А. Михальченко, А. Поповченко и я – Конферансье.

Акимов куда-то собрался уезжать. Он нас, молодежь, подозвал и говорит: «Ты пойдешь в этот класс, ты пойдешь в тот класс, – и мне: – А ты будешь ходить к Никонову, в 11.00 часов на класс солистов». Я, как полагалось, подошел к Владимиру Леонидовичу, спросил у него разрешение, он сказал: «Да-да-да, мне сказали, заходи». Когда я на adagio ногу поднял, ко мне подошел Лёша Фадеечев: «Что, от Пестова?» Я говорю: «Да». И Лёшка стал моим защитником в классе. Если на меня начинал кто-то наезжать, он тут же вмешивался: «Да, отстаньте вы от него, что пристали? Не видите, парень способный?»

На классе солистов я познакомился и подружился с Аллой Михальченко. Она оказалась человеком, просветившим меня относительно тонкостей театральной жизни, в которых я ничего не понимал. Я же наивный был, как неандерталец! Например, Аллочка заходила в буфет и всегда садилась спиной ко всем столикам, при этом она регулярно доставала зеркальце и пудрила носик. Почему? Да потому, что в зеркальце Аллочка видела, кто с кем сидит, кто вошел, кто вышел. А в театре это индикатор многих отношений внутри труппы. Ну, естественно, через пять минут меня сделали Алкиным ухажером, никто не верил, что мы с ней просто дружим.

И вот мы сидим с Михальченко на Верхней сцене в зрительном зале, а я к этому прогону уже уплясался до посинения, тайком грыз яблоко. Идет прогон с Бессмертновой. Около рояля – дирижер А. М. Жюрайтис, за роялем – концертмейстер Д. А. Котов. Танго закончилось, Наталья Игоревна вдруг говорит: «Юрий Николаевич, есть второй состав, они хотели тоже пройти». Никто не просил! У Аллы останавливается взгляд, мы поворачиваемся к Григоровичу, и он говорит: «Да-да-да, конечно, пусть пройдет второй состав тоже». Видит меня: «У нас есть еще второй состав Конферансье, давайте мы уж тогда и Конферансье заодно дадим пройти!»

Я побежал на сцену, судорожно дожевывая на ходу яблоко, забившее рот. Хорошо помню свое состояние. По дороге натягивал на ноги туфли. А вариация Конферансье в семь частей, полька длинная. В ней и кордебалет girls пляшет. И стоят на сцене эти злые girls, которые ради какого-то непонятного мальчика должны повторить заново весь танец. В зале Григорович, вся труппа, делать что-то вполноги немыслимо.

Я станцевал свою вариацию и в конце, как полагалось, плюхнулся лихо на шпагат. Неожиданно мне зааплодировали все, кто находился на сцене. Когда я дошел до кулисы, Жюрайтис шагнул ко мне: «Молодой человек, я здесь много лет работаю, но еще не видел, чтобы новичка встретили аплодисментами. Я вас поздравляю, но будьте бдительны, вы скоро поймете, о чем я вам говорю, вы же умница».

Альгис Марцелович оказался прав, теперь «вражеские пули» свистели у самого моего виска… Зависть – страшное чувство, но она была, есть и всегда будет жить в любом театре, как бы он ни назывался. Желающих много, а главных ролей мало, и некоторые, как правило бездарные, артисты готовы идти на все, чтобы занять место под солнцем. К счастью, я оказался от природы лишен этого чувства, что сильно облегчало и облегчает теперь мою жизнь.