Текст книги "Мой театр. По страницам дневника. Книга I"

Когда Семеняка закончила вариацию, зал взорвался аплодисментами, я, забыв о своем нелегальном положении, чуть не выпал со своего 2-го яруса в партер и вопил «браво!» так, что едва не остался без голосовых связок.

Спасибо Шапошниковой! Меня по ее спискам пропускали в Большой театр бесплатно. В каком-то смысле мне помогала фамилия. Цискаридзе же на «дзе» заканчивается – пойди пойми, мальчик это или девочка.

16

7 ноября 1987 года я впервые в одиночестве оказался в Большом театре, там праздновали 70-летие Октябрьской революции. Шапошникова занесла мою фамилию в спецсписок на служебном входе на подъезде № 15. Ученики младших классов были заняты в вальсе из «Спящей красавицы», который входил в программу юбилейного концерта. Но предупредила: «Тебя выгонят». Кагэбэшники на каждом шагу, потому что М. С. Горбачёв и все Политбюро ЦК КПСС должны были прибыть.

Но удача оказалась на моей стороне, меня пропустили. Пройдя какими-то окольными путями, я попал за кулисы. Я был там один впервые в жизни, но казалось, я вырос здесь и все здесь знаю. Мне предстояло попасть из служебной в зрительскую часть театра. Надо учесть, что я прибежал из школы, на мне пальто, из рукавов которого на резинках болтались варежки, и «плохо заметный» огромный зеленый рюкзак за спиной, набитый учебниками! Сдать их в служебный гардероб я побоялся, потому что не знал, как туда обратно попасть.

Я пошел наугад и набрел на какую-то лестницу, по ней долго поднимался, пока не увидел открытую дверь. Оказался в фойе 2-го яруса. Подойдя к гардеробу, я, видимо, так жалобно посмотрел на тетку, что она повесила мои вещи и дала номерок. Надо еще представить мой вид – красный галстук на тощей шее, поверх школьной формы надета кацавейка с надвязанными няней рукавами. Видно было, что тринадцатилетний мальчик не из богатых… В общем, эта женщина меня пожалела: «Не знаю, куда ты пристроишься». – «Я где-нибудь сяду», – излишне уверенно сказал я.

В итоге я оказался над Царской ложей, там раньше не было кресел, подо мной на месте бывших царских вензелей красовался герб СССР. Я присел, спрятался там, меня никто не обнаружил. Но, когда зазвучал гимн Советского Союза и встал весь зал, я тихо вылез и тоже встал, дальше все сели, кроме меня. Я так и простоял над гербом весь концерт звезд Большого театра: М. Плисецкая – «Умирающий лебедь», Е. Максимова и В. Васильев в номере на музыку С. Рахманинова, Н. Бессмертнова с Г. Тарандой в «Танго» из «Золотого века», А. Фадеечев с Н. Семизоровой в «Лебедином озере», Н. Ананиашвили с А. Лиепой в «Корсаре», в финале Л. Семеняка с М. Лавровским в «Щелкунчике». Так я впервые в жизни увидел их всех «живьем», всех разом.

Признаюсь, я испытал неоднозначные чувства. Во-первых, оказалось, что возраст на сцене невозможно скрыть. Среди «народных» только Максимова, с ее идеальными пропорциями и красотой линий, выглядела безупречно. Во-вторых, меня сильно смутили крашеные, блондинистые волосы у мужчин, я был ребенком с кавказским менталитетом, и для меня это выглядело так же неприемлемо, как сегодняшняя мода на татуировки. В-третьих, поскольку в зале сидело все Политбюро, клакеров в театр не пустили – аплодисменты были очень жидкие.

Однако с этого вечера моя бесперебойная связь с Большим театром была установлена. Вскоре у меня появилось три варианта попадания на спектакли ГАБТа без билета.

17

Первый вариант. Со стороны двора обнаружилась никем не охраняемая дверь, через которую в театр вносили декорации. Я туда нырял, проходил под сценой, а оттуда, через лестницу, попадал на 2-й ярус и занимал свое «законное» место над гербом СССР. Лестница, кстати, была глухая, не помню, чтобы кто-то по ней ходил. Пробравшись в театр заранее, я на ней сидел до второго звонка, делал уроки, потом тихо пробирался на 4-й ярус, где гардеробщица тетя Сима забирала мое пальто.

Скоро меня знали все гардеробщицы и капельдинеры ГАБТа. Они ко мне привыкли, потому что все вечера, если в школе не было репетиций, я, как прежде в Тбилиси, проводил в театре.

Я маячил над гербом, пока не познакомился с тетей Леной – капельдинером, которая в бенуаре работала. И пока она была жива, на сцену Большого театра в дни моих спектаклей, цветы мне выносила именно она. Тетя Лена, когда-то артистка хора Большого театра, имела наметанный глаз. Она быстро из учеников училища вычисляла, кто кем будет. И, когда тетя Лена поняла, что меня ждет большое будущее – это произошло в классе пятом, – я обосновался в ее бенуаре, ложа № 8, правая сторона.

Тетя Лена была среди капельдинеров на особом положении. Занимала самую выгодную позицию, потому что в этот бенуар приходили смотреть спектакли все артисты Большого театра. Иногда, увидев меня на старте около ложи, она ворчала: «Ты уже восемь раз смотрел это, зачем пришел?» – «Ну, я хочу посмотреть» – «Сегодня плохой состав» или «Зачем это смотреть? Это не надо смотреть!» Тетя Лена все понимала в искусстве, настоящий академик. Правду-матку всегда говорила.

18

Второй вариант попадания в Большой театр. Поскольку нелегальное проникновение в ГАБТ могло обернуться всякими неприятными последствиями, я как ребенок, выросший в театре, понимал, что надо налаживать отношения с администраторами, выдававшими контрамарки – бесплатные стоячие пропуска.

Если входить в театр через главный вход, надо было повернуть налево. Там, в окошке с надписью «Администратор», сидели или В. В. Романенко, или Н. В. Филиппова.

Филиппова, бросив раздраженный взгляд на мое училищное удостоверение, иногда выдавала контрамарку на спектакль. Но она обязательно тебя вымучивала, выписывая пропуск после третьего звонка, на нее не действовало ничего – ни уговоры, ни мольбы, ни слезы. Романенко же просто, открытым текстом мне говорил: «Слушай, зачем ты пришел? Ты себя в зеркало видел? Ну куда с твоей рожей в Большой театр? Тебя даже в „Стасик“ не возьмут, тебе танцевать где-нибудь в Самарканде. Не надо ходить в Большой театр!»

Но жизнь все расставила на свои места. Прошло не так уж много времени, в 1993 году в Лондоне, во время гастролей Большого театра, в Royal Albert Hall я очень успешно дебютировал в партии Меркуцио. К подробностям этой поездки я вернусь позднее. И вот стою счастливый на сцене, ко мне подлетает довольный Ю. Н. Григорович. И тут откуда-то возникает фигура Романенко, подошел и тихо, подобострастно: «Я вас поздравляю, Юрий Николаевич, какой вы провидец! Как вы Цискаридзе разглядели, ну как вы его разглядели? Никто не мог, а вот вы сразу поняли!»

Не глядя на Романенко, я сказал, обращаясь к Григоровичу: «Юрий Николаевич, а этот человек меня никогда не пускал в Большой театр, он мне никогда не давал пропуск и всегда говорил, что мне никогда в Большом театре не танцевать!» Григорович на меня посмотрел, улыбнулся: «Коля, талант всегда найдет свою дорогу, а такие болваны все равно будут его поздравлять». Надо ли пояснять, что с этого дня я стал любимчиком у Романенко.

19

Третий вариант попадания в Большой театр. В дни моего детства алкоголь в СССР продавали в магазинах, по-моему, до 22.00, в буфетах московских театров – до последнего антракта и только в буфете Большого театра – до последнего зрителя, то есть буфет работал до выхода всех. Кто-то уже одевался в гардеробе, а кто-то еще стоял в буфете, балуясь шампанским или коньяком. Но не в выпивке было дело.

Около буфета с витринами, заставленными массивной старинной серебряной посудой, которая позднее неведомо куда испарилась, собиралась особенная публика. Это был своеобразный клуб для избранных, где обсуждалась театральная жизнь, кто и как станцевал, спел и так далее…

Золотова привела меня туда однажды и познакомила с неким Сергеем Арутюновым. Не знаю, кто он был, чем занимался, про него всякое говорили. Но главное, что он был из Тбилиси и Наталия Викторовна с ним дружила. Она подвела меня к нему: «Серёженька, это мой мальчик, его зовут Ника, он из Тбилиси. Пожалуйста, следи за тем, чтобы его здесь никто не обижал. Если он будет приходить, помогай ему пройти в театр, он любит балет и оперу».

С того дня после окончания спектакля я стал спускаться в буфет. Мне было очень интересно слушать эти разговоры под колоннами, не сплетни, а мнения людей, разбиравшихся в искусстве. Серёжа среди них был заметной фигурой. Он мог позволить себе появиться там раньше всех или вовсе прийти ко II акту. Серёжа бесподобно, красиво одевался. Зимой ходил в соболиных, норковых шубах. И, если он меня видел у театра, всегда помогал пройти.

Когда я стал работать в ГАБТе, Серёжа меня встречал после спектакля у служебного входа, неспокойное было время. Даже в метро со мной спускался, сажал в поезд, часто дарил какие-то конфеты дорогие и фрукты, понимая, что у нас с мамой непросто с деньгами. К сожалению, он скончался в 1995 году.

И еще один нюанс моей театральной жизни. Поскольку я, как говорится, дневал и ночевал в Большом театре, меня знали все местные клакеры, а я, естественно, хорошо знал их. Подходили: «Хочешь хорошо сесть?» Я говорю: «Да». – «Пойдем, будешь кричать такому-то артисту». – «Хорошо». Я громко аплодировал, кричал, как полагалось, «браво». Тут моя профессиональная совесть замолкала, я отрабатывал место.

20

У меня с детства был комплекс, что я чернявый смуглый брюнет. Моя мама была очень белокожая, несмотря на то что чистокровная грузинка. Я смотрел на нее и завидовал. Все родные и знакомые в Тбилиси смеялись, когда я маленький был, что у белой женщины черный ребенок. А я очень переживал. В 16 лет мне всё в себе не нравилось. Прямо очень я себе не нравился.

А тут еще на I курсе прибавились проблемы с дуэтным танцем. Преподавал нам его Марк Ермолов. Он пытался нас – ребят – как-то жестко воспитывать. А с мальчиками надо очень аккуратно в пубертатный период разговаривать. Я был очень слабенький физически, и, естественно, моим больным местом оказались верхние поддержки. На уроке я их делал первым, но не мог девочку наверху удержать, сразу же начинал гнуться в спине. Тут моя природная гибкость сыграла против меня. Я страшно переживал…

К концу года стало понятно, что Крапивин уходит из школы и наш класс снова берет Пестов.

На годовом экзамене Пётр Антонович был председателем комиссии. Очень он был недоволен нашим уроком. Есть в школе видеозапись, где мы – Кузнецов, Кулев и я – у Петра Антоновича в 4-м классе занимаемся. Такие правильные дети, ножки на месте, ручки на месте, всё делаем очень хорошо. А за два прошедших года мы не только выросли, но и, судя по реакции Петра Антоновича, превратились в страшных чудовищ.

У Крапивина на I курсе мы делали все сложнейшие прыжки. Есть видеозапись: я делаю двойное assemblé, двойной saut de basque, какие-то неимоверные вещи. Чтобы было понятно, в выпускном классе я этого не делал, мне это было строжайше запрещено. У Михаила Вольевича мы ногами шлепали по полу. Я крутился вправо-влево на ноздрях, на ушах, лишь бы докрутить. В общем, такие вещи Пестов не переносил.

Позднее я прочитал протокол этого обсуждения. Пестов на Крапивине живого места не оставил, сказал, что действующим артистам категорически нельзя преподавать. А Михаил Вольевич только закончил танцевать, у него было много сил, идей и желания. Ему надо было давать не I курс, а III курс.

В уроках Крапивина столько было фантазии! Он придумывал очень интересные комбинации. Когда я сочинял свой первый госэкзамен в Академии Вагановой, смотрел его урок, там очень много красивых связок. И, наверное, моя страсть подбирать красивую музыку для класса – это пошло от Крапивина, потому что наш экзамен I курса был придуман Михаилом Вольевичем на прекрасный музыкальный материал.

Я уже упоминал, когда я учился у Пестова в 4-м классе, он вел еще и класс старшекурсников. Крапивин у этих же ребят преподавал дуэт. И делал это фантастически. Но Петра Антоновича – ревнителя строгих правил – и там все не устраивало. Он ругал Крапивина за то, что тот полностью отказался от концертмейстера. Весь экзамен по дуэту шел под фонограмму из сочинений разных композиторов. Я никогда такого красивого экзамена по дуэту не видел. Это был мини-концерт, в котором была показана вся обязательная программа: двойные «рыбки», «стульчик», «флажок» и еще бог знает что. Крапивин как танцовщик сам умел это делать и ребят научил. И когда я придумывал свой госэкзамен, сделал большое adagio на середине под симфонический вариант музыки Д. Шостаковича к кинофильму «Овод», и тоже под фонограмму.

А Пестов тогда кричал, что «никогда нельзя отказываться от музыкального сопровождения рояля!». Я читал стенограмму и думал: «Господи, Пётр Антонович, на улице другой век! Вы поймите, это скучно. Хочется какого-то движения…»

В общем, Крапивин на меня в юности произвел большое впечатление. Я его очень уважаю и очень люблю. Мне жаль, что его способности в плане преподавания в школе так мало по-настоящему использовали.

…Конец I курса. Формально мы еще считались учениками Михаила Вольевича, но Пестов уже отчитывал нас в коридоре…

21

В конце года училище отправлялось на гастроли в Японию. Прекрасный момент моей жизни. Я первый раз выезжал за границу. Меня, единственного из класса, взяли в поездку. Везли туда три программы. В первой я танцевал свое «коронное» – массу в вальсе в «Тщетной предосторожности». Во второй программе – «Танец с саблями», я был приставной справа, выскакивал на сцену ровно на три такта, бежал вниз, три раза – дум-дум-дум, ударял деревяшкой по полу – и бах! Все. И еще был «Класс-концерт» в третьей программе, его ставили Головкина с Пестовым. Я стоял у зрителя на носу и делал на станке grand battement и adagio. На среднюю палку меня никто не ставил. Там стояли звезды, типа Миши Бессмертнова…

Вот с этим репертуаром я поехал в Японию. Мы пробыли там полтора месяца. Это был рай. И еще я попал в Disneyland, о котором мечтал с детства. В Тбилиси, когда мы хорошо себя вели, педагог по географии Марина Федоровна доставала книгу про Disneyland и читала оттуда какую-нибудь главу. Помню, я сидел, закатив глаза в потолок, и мечтал, что когда-нибудь, может быть, если повезет, я попаду в Disneyland. Потому всю поездку в Японии, ложась спать, я считал часы, когда же мы попадем в Disneyland.

1990 год. Для загранпоездки мы заполняли кучу документов, указывая всех бабушек, дедушек, дядь, теть до седьмого колена. И мама потратила, видимо, все имеющиеся у нее деньги, потому что мои выездные документы были выправлены настолько, что у проверяющей инстанции не оказалось к ним претензий.

Организацией гастролей занимались «Росконцерт», поскольку это был еще Советский Союз, и «Japan Art», компания, с которой в те годы ездил Большой театр. В Токио мы прилетели утром. Первое, что я помню, – автобус. В Москве от здания школы нас везли в аэропорт в каких-то жутких обшарпанных «Икарусах». А тут мы садимся в автобус с хрустальными светильниками. С хрустальными! Водитель в белых перчатках. Все занавески кружевные, все обивки, верх кресла – тоже все в кружеве.

Мы жили только в 5-звездочных отелях. И, когда мы заехали в наш первый отель, оказалось, что нижние пять этажей этого билдинга занимает гигантский супермаркет. Мы расселились по номерам, нам раздали деньги, много денег сразу выдали. Больше $100 в день получали, потому что это капстрана 1-й категории. В общем, получив деньги, я тут же оказался в супермаркете.

Зная мои способности, мама заранее попросила мою подружку Сашу Галкину: «Следи, чтобы этот дурак не тратил деньги на ерунду». У меня есть тетрадка, в которой я тогда записывал все свои расходы. Я же был аккуратный мальчик. И вот, когда Саша меня увидела, я шел уже отоварившийся. У меня в руках не умещались игрушки, паровозики, конструкторы… Саша выдирала у меня их из рук под отчаянные рыдания и вопли: «Я не отдам! Я хочу!» Так началась моя первая в жизни гастроль.

Мы очень много городов объездили, много чего увидели. Дисциплина в поездке была потрясающая. Взрослые и дети делились по системе «пятерок», сразу было понятно, кто за кого отвечает, кто и где живет. Когда я пришел в Вагановскую академию и мы поехали в первый раз на большие гастроли – я все сделал по кальке Головкиной. Сначала все сопротивлялись и говорили – бесполезно. Потом сказали: «Николай Максимович, как вам это пришло в голову? Как это гениально, как легко считать детей! Сразу видно, кто на месте!»

Кроме того, нас, детей, перед Японией морально подковали. Мы с Наташей Крапивиной, как представители младших классов, должны были участвовать в пресс-конференциях училища, где нам могли задать любой вопрос. В СССР полным ходом шла перестройка. Но мы были готовы, отвечали грамотно и ни разу никого не подвели. По возвращении в Москву наша начальница отдела кадров, тертый калач, маме сказала: «Ламара, молодец! Мальчик воспитан хорошо». Добавлю, что во время поездки мы питались исключительно в ресторанах. И я был один из немногих, кто легко справлялся с ножом и вилкой и рук о скатерть не вытирал…

Конечно, тон во всем задавала Головкина. Она везде была рядом с нами – элегантно одетая, красиво причесанная. Все проверяла, включая где кормят, как кормят, чем кормят. И очень часто, когда мы садились за стол, если она видела, что кто-то не наелся, могла тут же отдать свою порцию.

Я в этом смысле ее абсолютный ученик. Только изредка, когда совсем не успеваю, ем у себя в кабинете. А обычно иду в столовую Академии, сажусь и смотрю, кто как сел, кто как ел и чем вообще кормят. Все знают, что я могу заглянуть в любую дырку, что не дай бог будет что-то не так… Поскольку я могу войти внезапно из любой двери – лучше убраться…

Что еще мне с детства нравилось – в жизни Софья Николаевна была простым, доступным для общения человеком. Помню, мы в Японии куда-то шли, а мне не хватало денег. Я подошел и попросил ее одолжить мне сколько-то, и она мне тут же деньги дала. Когда мы до отеля доехали, я принес ей долг. Она не хотела брать, но я настоял: «Вы что, Софья Николаевна! У меня есть, просто с собой не было».

Самым сложным для меня в Японии оказалось исполнить просьбу мамы – она хотела хороший бюстгальтер. А грудь у нее была… ну, очень большая. Я долго думал, как запомнить размер. В результате придумал – надел лифчик на голову и запомнил, где он у меня застревает.

В японский магазин я пошел с Катей Антоновой, моей подругой. Она мою маму видела: «Здесь не может быть таких размеров!» – «Катюнь, я не знаю, но мы с тобой должны его купить!» В общем, в магазинах для японцев такого размера не оказалось, у японок не бывает такой груди. Мы пошли туда, где отоваривались иностранцы. Надо было видеть, что происходило с продавщицами, которые не могли понять, почему лифчики я надеваю себе на голову. Я тогда, кроме бюстгальтера, маме много чего купил: жемчуг купил – нитки, и она очень гордилась ими, блузки какие-то. Кроме того, я привез в Москву дорогущую дефицитную технику: телевизор и видеомагнитофон.

Наверное, я мог бы привезти больше, если бы не местные вкусняшки, я столько денег проел. С тех пор обожаю японский мармелад, везу его оттуда килограммами!

Но лучшим днем в Японии для меня стал день нашей поездки в Disneyland. Первая пицца в жизни – в Disneyland, первая Coca-Cola – в Disneyland. Я так хорошо помню то место, где мы ели в первый раз пиццу. Теперь каждый раз, когда я приезжаю в Японию, иду в Disneyland и ем эту пиццу с Coca-Cola. Мне только дай! Мой водитель знает – если я говорю: «Гадости хочу!» – он сразу к «МcDonald’s» едет.

22

Пестов появился в школе через полторы недели после начала учебного года. Теперь у него в классе было 13 человек. Зашел в зал злой, никого не спросил, кого как звать, сразу стал ругаться. Настроение у Петра Антоновича было отвратное. Отпуска у него не получилось. Мы уехали из Японии, а он остался работать, в день по три-четыре класса.

Головкина сказала, что в конце декабря она будет просматривать учеников старших классов, чтобы решить, кто на следующий год будет танцевать главную партию – Франца в школьной «Коппелии». Кандидатуры было три – Дима Белоголовцев, Артём Вахтин и я.

Пётр Антонович начал со мной на практике готовить «Коппелию», будь она неладна. Когда Андрей Уваров на выпуске это танцевал, а я ходил где-то сзади, среди горожан, и думал: «Боже, какая нудная вариация!» Я не мог даже представить, что следующие два года я буду это делать каждый день. До сих пор слышать не могу эту музыку, сколько лет прошло, а у меня аллергия на «Коппелию».

Пестов понимал, что у меня маленькие шансы выиграть у Вахтина и Белоголовцева, потому, на всякий случай, он готовил со мной еще и вариацию графа Вишенки из «Чипполино» в хореографии Г. Майорова. Но, придя на репетицию, Генрих Александрович воскликнул: «Нет, Цискаридзе – это эксклюзивный вариант! Две части вариации? Ему нужно четыре!» Он позвонил К. Хачатуряну, музыку перекомпоновали. Это для меня-то, который две части еле выдерживал.

Но «Коппелия» была хуже: там присутствовали два tours, которые для меня в тот момент были как бином Ньютона. Пестову надо поставить памятник за результат, но лупил он меня нещадно. Как только, танцуя, я начинал падать, он подбегал и меня ударял, чтобы я встал и двигался дальше. На какой-то репетиции я повторял вариацию пять раз подряд. Музыка заканчивалась и начиналась снова, и Пётр Антонович снова меня толкал, чтобы я шел в угол, на начало…

Первый раз я вариацию проходил более-менее. Во второй раз уже спотыкался. В третий раз начинал падать. В общем, когда эта экзекуция закончилась, я упал, и у меня изо рта пошла пена. Пестов подошел и целиком лейку воды на меня вылил. Но он добился своего – я стал выдерживать вариацию, начала вырабатываться выносливость.

И вот наступил конец декабря. Пётр Антонович был очень опытный игрок. Он все рассчитал: я – класс «А», Белоголовцев – класс «В». Значит, Дима будет танцевать после меня. Вахтин старше меня, III курс, – значит, он будет танцевать последний. У меня две вариации, а у них по одной. Я сначала танцую Вишенку, потом они танцуют «Коппелию», а потом я танцую «Коппелию». Понятно?

Станцевал я Вишенку очень прилично. Стою у станка в кулисе, спиной к сцене, греюсь дальше для «Коппелии». Петя рыщет, как раненый лев, около меня, то одну гадость скажет на ухо, то вторую. Ну скажи ребенку: «Коленька, молодец, первую вариацию станцевал не совсем паршиво». Ну что-нибудь такое – ведь первая вариация в жизни, не умер этот ребенок. Нет!

В этот момент объявляют: «Дмитрий Белоголовцев, вариация из балета «Коппелия», и Пестов крадучись начинает двигаться к верхней кулисе, туда, откуда выходит Димка. Встал. Стоит. Звучит первая музыкальная фраза, и Пестов вдруг возвращается, радостно потирая руки: «Иди посмотри!» Я подхожу и вижу: в самом центре сцены валяется Димкина туфля. Она слетела с его ноги на первом же прыжке! Белоголовцев, как мог, дотанцевал в одной туфле вариацию, покланялся, убегая, со злостью пнул эту туфлю. Но вместо того, чтобы улететь в кулису, злосчастная балетка, описав в воздухе красивую дугу, полетела к заднику. Разъяренный Димка побежал и ударил туфлю еще раз, в зрительном зале раздался хохот. Пестов, очень довольный, сказал: «Ну, можно не танцевать!»

Вахтин вариацию исполнил, как умел. Я станцевал прилично, я был подготовлен. Конечно, это было слабенько, но намного профессиональнее, чем мои конкуренты.

Хотя мне явно не хватало физической силы. Наверное, Пётр Антонович по этому поводу маму просветил. Она постоянно заставляла меня есть. Покупала дорогое мясо, даже научилась делать какие-то особенные котлетки. А я любил наши школьные котлеты, в которых мясо еще надо было поискать! И в какой-то момент мама не выдержала: «Никочка, ты понимаешь, мальчику мясо нужно, мясо, а ты все время картошка да картошка. Картошка – это крахмал, а от крахмала только воротнички стоят. Мальчику нужно мясо…»

23

Приближались каникулы. Но Пётр Антонович, добрый человек, сказал тихим голосом: «Каникулы – это для тех, кто хорошо учится, а для тех, кто учится неважно, класс будет. Кто хочет, тот придет». Понятно, что все каникулы минимум 6 часов в день у нас был класс.

С 21 по 23 марта 1991 года на базе школы должен был пройти семинар педагогов хореографических училищ со всего СССР. Это было последнее мероприятие всесоюзного масштаба. Советский Союз разваливался на глазах, но семинар состоялся. Нашему классу предстояло 22 марта показать урок классического танца II курса.

Утром 20 марта я, как обычно, встал, чтобы идти в школу. Смотрю, стоит мама в коридоре и с кем-то, очень странно, растягивая слова, разговаривает по телефону. Я, проходя мимо нее в ванную, спросил: «Мам, ты что?» Помылся, захожу в комнату – она сидит. Спрашиваю у нее что-то, а она странно отвечает. Я к соседке: «Нина, с мамой что-то не то!» Та зашла к нам в комнату и сразу поняла, что маму инсульт разбил. Вызвали скорую, в больницу ее не забрали. Нина выпихнула меня на занятия. После первого урока я позвонил домой. Нина сказала, что вторая скорая тоже маму отказалась забирать. Врач сказал: «Она к вечеру умрет, пусть умирает дома, уже будете звонить в морг».

Я пришел на классику и разрыдался, видимо. Не очень помню тот момент. Пестов стал выяснять, я ему сказал, что мама… Он побежал к секретарю Головкиной – Зое Александровне, та побежала к Софье Николаевне. Головкина позвонила в ЦКБ, из ЦКБ приехала скорая и забрала маму в больницу.

Но всесоюзного семинара-то никто не отменял. Есть видеозапись этого нашего урока: я с виду такой спокойный стою, делаю…

В тот же день меня забрала к себе тетя Лиля – мамина школьная подруга. Они вместе учились в Тбилиси, а потом поехали и поступили в МГУ. Потом тетя Лиля вышла замуж за Володю Волкова. Это были самые близкие мамины друзья в Москве. В тот момент, когда с мамой случилась эта история, дядя Володя занимал какой-то высокий пост в Академии наук СССР и был советником Б. Н. Ельцина по Балканам, если не ошибаюсь. Так вот тетя Лиля и дядя Володя тут же приехали в школу и написали бумагу, что, если, не дай бог, что случится, они меня оставят у себя.

Благодаря вмешательству Головкиной, которая подняла свои врачебные связи, постоянно перезванивалась с больницей, где лежала мама, и участию дяди Володи, который сумел достать какое-то дорогое валютное лекарство, мама чудом выжила.

Наконец, нас с тетей Лилей пустили к ней в палату. Это одно из самых страшных моих воспоминаний. В палате яблоку негде было упасть, двадцать четыре человека, свободными были только узкие проходы между кроватями. Мама носила прическу, когда волосы пышно начесывались и сверху, чтобы прическа держалась, обрызгивались лаком. За две с лишним недели, пока она находилась одной ногой на том свете, волосы спутались в колтуны. И тогда ей все волосы взяли и состригли пучками. Все мамино тело было в страшных пролежнях.

Когда тетя Лиля поняла ситуацию, она раздала все деньги, что у нее были, и у меня забрала все, что было с собой. Деньги нянечкам, сестрам, врачам…

9 апреля 1991 года Грузия объявила о своем суверенитете и вышла из состава СССР. Мы с мамой оказались гражданами разных стран. Она – Грузии, я – России. Вслед за распадом СССР народ терял свои накопления, грохнулись деньги. Неудивительно, что больницы оказались переполнены людьми с инсультами и инфарктами.

У меня на тот момент на сберкнижке скопилась довольно приличная сумма денег – около 1200 рублей. Я получал повышенную школьную стипендию, президентскую стипендию, какую-то спонсорскую стипендию, тогда я еще получил стипендию «Новые имена». На эти деньги мы с мамой и жили, в месяц получалось на двоих 120 рублей. Но когда началась паника в сберкассах, вынуть оттуда свои сбережения оказалось практически невозможно. Мне снова помогла Софья Николаевна, иначе у нас с больной мамой просто не было бы средств к существованию.

…Когда мы с тетей Лилей вышли из больницы, уже стемнело. Она мне говорит: «Ника, а у тебя деньги есть?» – «Нет». – «И у меня нет». У нас оказалось только два проездных. А мы на «Беговой», тетя Лиля с дядей Володей жили на улице Марии Ульяновой. Ближайшее метро от больницы – «Улица 1905 года», но до него еще надо дойти. А там какие-то бесконечные безлюдные дороги без единого фонаря, мосты, к тому же надо пройти мимо Ваганьковского кладбища. А мы оба, как оказалось, безумно боялись таких мест. Нам бы остановить машину какую-нибудь, но денег-то нет, ни копейки. Прижавшись друг к другу, еле живые, мы добрались до метро.

Мама провела в больнице месяца полтора. Из цветущей полной женщины она превратилась в маленькую старушку, стала в четыре раза меньше, чем была. К ней вернулась речь, но с тех пор из-за пареза мама стала говорить несколько замедленно и получался какой-то кавказский акцент, хотя до болезни у нее был чистейший русский язык. Я подшучивал: «Женщина, вы не русская, не надо разговаривать». Я не понимал тогда очень многого, и слава богу, что не понимал…

24

Когда мама должна была вернуться из больницы, в Москву из Тбилиси приехала ее близкая подруга тетя Анжела. У нее было прозвище в Тбилиси – Жаклин, тетя Жаклин. Колоритная, красивая еврейка, очень веселая, всю жизнь проработавшая главным администратором в «Интуристе». Когда Советский Союз развалился и в Грузии стало неспокойно, она решила со всей своей семьей эмигрировать в США. Приехала в Москву, чтобы дооформить какие-то документы, и попала под мамину выписку, очень нам помогала тогда…

И вот в один из первых дней после выписки навестить маму пришел Пестов. Я говорил, что они продолжали дружить, даже когда я у него не учился. Мама не работала и часто помогала Петру Антоновичу в житейских делах, ходила вместе с ним оформлять какие-то бумаги пенсионные, иногда водила его по докторам. Он же всего боялся.

Помню такой случай в 4-м классе. У Пестова поднялось давление, я с одним своим одноклассником повел его в училищную медчасть. Мы никуда не ушли: во-первых, при нас остался пестовский портфель, во-вторых, через щелку приоткрытой двери можно было наблюдать комичную картину. Еще недавно грозный педагог, бледный и испуганный, наотрез отказываясь от укола, капризничал как малое дитя! Кроме того, Пётр Антонович был маленького роста. Сидя на кушетке, он болтал в воздухе своими ножками, которые даже до пола не доставали. Наш главврач, красивая женщина, его уговаривала: «Ну, Пётр Антонович, не бойтесь! Я вас буду за ручку держать!» Наконец Петя согласился и, приспустив брюки, дрожащий, униженный, лег на кушетку. И тут же профессиональным глазом заметил в узком дверном проеме наши глумливые физиономии! Думаю, нет смысла пояснять, что с нами потом происходило на классике…