Текст книги "Мой театр. По страницам дневника. Книга I"

8

Многие педагоги школы, втихаря конечно, не считали Головкину хорошей балериной. Рядом с Улановой или Семёновой она была другая, но была! Есть запись ее вариации из «Баядерки», а Раймонда какая, великолепная. Миф, что Софья Николаевна плохо танцевала, – не соответствует действительности.

К тому же она была очень хорошим педагогом. Когда в Большом театре я стал заниматься в классе М. Т. Семёновой, она как-то сказала: «Ой, Соня гениальный директор, но ей преподавать не надо». Я возмутился: «Плохой педагог разве может двенадцать человек в классе научить сделать fouetté на одном месте?» – «Нет, это надо постараться!» – задумалась Марина Тимофеевна. «Ну, три-четыре человека сами крутятся. А остальные? – продолжил я. – Возьмите любой класс Головкиной, есть записи в школе, и посмотрите!»

Я об этом постоянно напоминаю в Петербурге, в Академии, нашим педагогам: «Fouetté – трюк, если ребенок начинает двигаться, значит, вы не умеете его научить». У Головкиной в уроке все было выверено: диагональ так диагональ, остановка грамотная, круги грамотные… И это не фразы: передо мной видеозапись. Стоят двенадцать девочек, и двенадцать девочек всё делают. Никакого шахер-махер. Пестов мне как-то сказал: «Я головкинские классы люблю больше, чем золотовские». – «Почему, Пётр Антонович?» И получаю ответ: «У Наташи много „бантиков“».

А какая в МАХУ тех лет была кафедра характерного танца! Хотя ее педагоги меня не жаловали. Помню, как они загибались от смеха, когда я на уроке русского народного танца «присядку» делал.

А историко-бытовой танец с И. А. Ворониной, а костяк педагогов дуэтного танца во главе с Л. Т. Ждановым?! А кафедра актерского мастерства с И. В. Македонской…

У меня актерское мастерство на выпуске Е. В. Ключарева преподавала. Я на экзамене исполнял сцену встречи Альберта и Жизели. Конечно, это было очень наивно. Но когда мы репетировали этот балет в театре с Г. С. Улановой, она не переделала ни-че-го! Она говорила, что это точная схема постановки Л. М. Лавровского. Потому что Елена Викторовна принесла какую-то тетрадку из методкабинета, где было записано что и как, и по этой тетрадке со мной все приготовила. Уланова меня учила уже смыслу, как встать, как сесть, почему…

При Головкиной школа работала как часы, дисциплина железная. Дети от мала до велика были заняты в спектаклях Большого театра и Музыкального театра имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Великолепные были концертмейстеры и педагоги по фортепиано – практически все «консерваторки». Состав преподавателей третьего этажа – общеобразовательных предметов – за редким исключением, также отличался профессионализмом.

9

В 4-м классе с двойками по классике у нас исключили двух ребят, одним из них был Митя Интезарьян. Его дедушка М. А. Интезарьян очень известный скульптор был, входил в группу В. И. Мухиной, которая делала для Всемирной выставки в Париже 1937 года скульптуру «Рабочий и колхозница».

У Мити была совсем небалетная фигура: длинный торс, короткие руки и ноги. А еще большой армянский нос. И вот однажды – какой-то праздник… А Пестов запрещал нам дарить ему что-либо купленное. Зато с радостью принимал то, что мы сделали своими руками. Недавно мне племянник Петра Антоновича прислал фотографию: на торшере в квартире Пестова до сих пор висят две куклы, которые я ему в 13 лет из ниток сделал и подарил. Петру Антоновичу очень понравилось, что я там сочетал два цвета – рыжий и синий. Я же не мог ему признаться, что у меня других ниток не было.

А Митя Пестову на праздники очень интересные вещи дарил: то свистульку какую-то, то рисунок. Пестов очень хотел помочь мальчику стать тем, кем ему было предначертано, – художником. Он видел Митю учеником художественной, а не балетной школы. Но знаменитый дедушка настаивал на балете, как и его мама, когда-то мечтавшая стать балериной.

Мы с Митей были очень похожи тем, что оба были темненькие и носатые. Просто у меня ноги росли из ушей, а у него наоборот. Там, где у меня колени начинались, у него там ноги только начинали расти. А роста мы были одинакового и стояли на станке рядом. Когда мы уже на середине делали что-то по двойкам, я всегда с ним в паре стоял – такая у нас «кавказская» нацгруппа образовывалась.

И еще у Мити было отличное чувство юмора. На Новый год мы принесли Пестову подарки – кто нарисовал, кто стишок сочинил, кто танец. А Митя принес слепленную из глины балерину-блондинку в пачке, с ручками, сложенными как у лебедя, а ноги до колена утопали в розах. Посмотрел на нее Пестов и говорит: «А чего ты, Митенька, так много роз к ее ногам положил?» – «У меня ноги не получились, и я их так прикрыл». Пётр Антонович посмотрел на него и говорит ехидно: «Но у меня-то зарплаты не хватит на цветы, чтобы твои ноги прикрыть». И засмеялся, и мы с ним, и Митя тоже смеялся. Удивительная вещь, мы Пестова безумно любили, несмотря на то что он обижал очень больно и зло, но мы ему всё прощали.

Ближе к весне, перед годовым экзаменом, Пётр Антонович пригласил дедушку Мити прийти к нам на урок, чтобы тот посмотрел и, видимо, прекратил мучить своего внука. Мало того что Митя всегда стоял рядом со мной на боковом станке у окна, тут Пестов нас и на середине поставил рядом, в центр. Разделил класс на две группы. В одной – только Митя и я, в другой – все остальные. Я был как «дама с горностаем», чтобы горностай немножко оттенил красоту дамы.

Интезарьян-старший просидел в зале весь урок. Пётр Антонович, видимо, надеялся, что Митин дедушка, как скульптор, среагирует на пропорции. И когда класс закончился, Пётр Антонович повернулся к нему: «Как вам внук?» – «Какая у Мити красивая фигура!» – восторженно отозвался его дедушка. Мы хмыкнули, потому что даже в свои 13–14 лет понимали, что это не так. Вот что часто делает слепая любовь по отношению к своему ближнему…

Митю отчислили в тот год. Он ушел, поступил в художественную школу. И, как я слышал, у него в этой профессии все сложилось весьма успешно. Я тому очень рад.

Но, самое главное, за неделю перед экзаменом по классике Пестов переставил меня на самую середину центрального станка. Это было, говоря тбилисским языком, самое «козырное» место в зале. И я получил свою «5». У меня не было другой оценки на экзаменах по классике никогда! «5» все восемь лет моего обучения.

В момент, когда мы переходили в 5-й класс, на базе МАХУ открылся институт, и Пестова обязали там преподавать. К тому же, кроме нас, он вел еще старший класс, от которого был не прочь отказаться. Но там занимался сын очень влиятельных в то время людей, и Петру Антоновичу пришлось покориться решению Головкиной. Нас отдали Б. Г. Рахманину, мужу Н. В. Золотовой.

Перед 1 сентября мама позвонила Пестову: «Пётр Антонович, мы приехали. Я привезла вам из Тбилиси…» – «Ламара Николаевна, а вы разве не знаете, что я больше не преподаю у Коли?» – «Ну что, мы теперь с вами будем ссориться?» – «Нет». – «Я же с вами общалась не потому, что вы у Ники преподавали. Мы с вами познакомились, значит, надо встречаться». И мама с Петей продолжила общаться. У них отдельная была история взаимоотношений.

10

Наш класс взял Б. Г. Рахманин. Но на первой же неделе его куда-то услали, и к нам пришла Надежда Алексеевна Вихрева – педагог по заменам, заведующая методическим кабинетом. Она вела у нас классику целую неделю, в субботу состоялся ее последний урок. На прощание Надежда Алексеевна давала наставления каждому из нас, типа: «Илюша, не коси левой ногой. Рома, ты не…» Когда дошло дело до меня, она вдруг возьми и скажи: «Ребята, я понимаю, вам очень сложно всем. Вы учитесь рядом с гением! Вы понимаете, у Николая Цискаридзе все идеально. Вы должны за ним тянуться. Мало того, он феноменально одарен музыкально. Вы плохо вступаете – смотрите на Коленьку. Он всегда вступает правильно…» Надо ли объяснять, что в ближайшие полгода со мной никто не разговаривал. Добрая женщина! Это я только потом узнал, что в молодости Надежда Алексеевна дружила с Рудольфом Нуреевым и что она в балете много что понимала. В школе-то у нее был вид какой-то блаженной.

Если честно, мне 4-й класс у Пестова дался сложнее, чем 5-й класс. Я уже освоился в школе, мне как-то спокойно стало. Рахманин на нас не кричал, никакого стресса на классике не было. Борис Георгиевич то и дело взывал к нашей сознательности, но мы, естественно, ничего не осознавали и старались мало.

Рахманина я не боялся, я боялся его жены – Золотовой. Издалека, завидя меня на другом конце коридора, она оттуда уже кричала: «Ника!» Я должен был бежать к ней и получать очередной нагоняй. Потому что Борис Георгиевич мог рассказать ей дома, что я не старался.

Моя учеба в 5-м классе оставила о себе скверные воспоминания, потому что нас на репетициях производственной практики никуда не ставили, ходили мы только в горожанах в училищной «Коппелии». Казалось, что мы никому в школе не нужны.

Педагог народно-характерного танца ставила мне «3», как бы я ни старался. Пестов, слыша мои причитания по этому поводу, говорил: «Да какая разница! Кто тебе поставил? Осипова? А кто это?» Я очень переживал, не понимая, почему «3»? Клянусь, я до сих пор не понимаю таких педагогов. И сейчас, когда нечто подобное начинается у нас в Петербурге, в Академии, я пресекаю это сразу. Меня переубедить невозможно. Если у человека есть дар танцевать, отличная координация, если он схватывает движение, комбинации на лету, – он у меня будет иметь «5» все равно, вне зависимости от приятности физиономии, возрастной долговязости и лопоухости.

Зато в тот год я очень много ходил в театры. Я не вылезал из театра Станиславского и Немировича-Данченко, из Кремлевского Дворца съезда, из Большого театра. Потихоньку мы готовились к серьезным экзаменам по специальности и по общеобразовательным дисциплинам. Потому что 5-й класс называется рубежным. По его окончании определяется дальнейшая судьба ученика – то ли исключить, то ли оставить учиться дальше.

Еще одним событием в моей тусклой жизни 5-го класса стало вступление в комсомол. Классный руководитель позвонила маме, как обычно, недобрым голосом: «Ламара Николаевна, прошло две недели, а Коля не написал заявление о вступлении в комсомол». Мама сказала: «Наталья Григорьевна, он завтра его принесет». Я прихожу домой и получаю от мамы нагоняй. Попутно выясняю, что надо учить устав и еще что-то, но главное – иметь рекомендацию одного члена КПСС либо двух комсомольцев.

А главное, нужно придумать мотивацию – почему я хочу быть комсомольцем. Я долго прикидывал и так, и сяк, ничего на ум не шло: «Мама, комсомол же нужен только для того, чтоб выезжать за границу!» – «Замолчи, бессовестный!» – рассердилась она. В общем, помогла наша пионервожатая: «Напиши – для более активного участия в общественной жизни школы». Моему классному руководителю это не понравилось, она мне рекомендацию не дала. Но нашлись два добросердечных комсомольца, и рекомендации я получил.

Прихожу домой, завтра буду вступать в комсомол и вдруг читаю в правилах, что нельзя быть верующим, а я-то крещеный! Я маме: «Что мне делать?» На что мама в свойственной ей манере отвечает: «Я тебе так наподдам, если ты откроешь рот!» Но мне-то как быть? Все в училище знали, что я крещеный, я перед выходом на сцену всегда крестился. Я же тбилисский, я же «чучмек из аула», что с меня возьмешь? А без молитвы я на сцену не выходил, это же греховное дело. Мне же няня не раз говорила: «Никочка, каким позором ты занимаешься!»

И вот я, подготовленный, прихожу вступать в комсомол, постояв в очереди, захожу в кабинет, где сидит комиссия. Смотрю: наши выпускники, пионервожатые, никаких серьезных людей. Они мне: «Цискаридзе, за пивом сгоняешь?» – «Ну, сгоняю», и слышу в ответ: «Принят!» Такое разочарование. Зачем я учил всю эту ерунду? Скажу сразу, что карьеры я в комсомоле не сделал. Перед тем как развалился Советский Союз, меня избрали председателем совета дружины МГАХ, потому что училище уже было преобразовано в высшее учебное заведение. Но страна развалилась, и комсомол закончился. Ничего, кроме корочки, от него не осталось.

11

1988–1989 годы. Перестройка вовсю шла, в журнале «Огонек» печатали какие-то смелые статьи и всякие разоблачительные мемуары… Бурлил и балетный мир – внезапно умер Марис Лиепа. В ГАБТе начался громкий скандал. «Свободная» пресса вопила, что Ю. Н. Григорович «выгнал из труппы народных артистов СССР – М. Плисецкую, В. Васильева, Е. Максимову, М. Лавровского, Н. Тимофееву и Н. Бессмертнову»; про то, что последняя являлась его женой, никто, конечно, не вспоминал.

Подробностей и сути конфликта я тогда не понимал. Но и сегодня меня возмущает то, как эту ситуацию тогда подали в СМИ. Реальность бессовестно вывернули наизнанку. Журналисты обвиняли Григоровича, что он якобы посягнул на святое – великих артистов! А он ни на кого не посягал.

Во-первых, народного артиста СССР по законодательству никто из театра уволить не мог. Во-вторых, в это время перечисленные народные артисты довольно редко и в очень ограниченном репертуаре выходили на сцену ГАБТа. Плисецкой было за 60 лет, другим хорошо за 50. А зарплаты они получали очень приличные. Народный артист имел месячный оклад в 550 рублей, в то время как хорошей зарплатой считалось 120 рублей. Плисецкая и Васильев – по 600 рублей. Весь классический репертуар вели другие, более молодые танцовщики.

Было принято специальное Постановление ЦК КПСС, подписанное М. С. Горбачевым, о переводе этих шести народных артистов СССР на контракты. В стране появилась контрактная система взаимоотношений. Григорович решил, и решил справедливо, отдать ставки тем артистам, кто вез на себе репертуар. Тогда 27 молодых артистов были повышены в окладах, а «народных» перевели на договорную систему – сколько станцевал, столько и получил.

Из театра их никто не выгонял. К гримировальному столику, за которым сидела Плисецкая, никто даже не приближался. Майя Михайловна могла прийти в театр в любой момент. Около ее столика в гримерной на вешалке ее халат висел, Плисецкая забрала его, наверное, году в 1996-м. Васильев и Максимова ходили на классы постоянно. «Анюта» с Екатериной Сергеевной шла очень часто. Я как ее поклонник ни один спектакль с участием Максимовой не пропускавший, тому свидетель!

…Когда я танцевал в Парижской опере, был поражен продуманностью законов, по которым живет эта труппа. Когда тебе исполняется 42 года, какое бы высокое положение ты ни занимал, в зале Ротонды в день твоего рождения разливают шампанское. И тебя, красиво и торжественно, провожают на творческую пенсию. Все! Это закон, он не оспаривается. Au revoir!

Вернусь к годам учебы. На экзамене по классике у Рахманина я получил свою «5». Но наш класс как таковой в тот год перестал существовать. В школе оставили учиться только Илью Кузнецова, Диму Кулева и меня. Остальных отчислили за профнепригодность.

Илья уже теперь рассказал мне, что иногда они встречаются, весь тот класс, который отчислили. И тема всегда одна – до моего появления в их жизни все было хорошо, а с моим появлением их жизнь пошла под откос. Меня, естественно, никогда никто не зовет на эти встречи. А с Кузнецовым мы подружились и дружим до сих пор. Он и Лена Андриенко – мои единственные друзья детства в Москве.

12

…За стенами школы Советский Союз несся непонятно куда, а мы жили по привычному расписанию. Училище готовилось к гастролям во Франции. Я так мечтал туда поехать, а меня взяли и сняли с поездки. Мои документы показались КГБ недостаточно благонадежными. Мама была всю жизнь «невыездная». Ее вызвала в училище начальник отдела кадров: «Ламара Николаевна, а куда вы подали документы на оформление?» Та говорит: «В смысле?» – «У мальчика папа кто?» Я проверочку не прошел, бабушка-то – француженка!

Так закончился 5-й класс. Вместо Франции я с мамой поехал в Пицунду. И, хотя по классике у меня стояло «5», у мамы регулярно звучала «песня»: «Давай уедем в Тбилиси! Что мы мучаемся здесь?»

Мамины причитания, к моему большому огорчению, находили поддержку у Золотовой с Рахманиным. Рассорившись с Головкиной, они в тот же год ушли из школы. Директор Тбилисского училища Б. А. Барамидзе предоставил им квартиру и перевез их в Тбилиси, где они стали ведущими педагогами. И начались уговоры мамы забрать меня из МАХУ и вернуться в Тбилиси. Мама сияла. И, когда она сообщила, что мы возвращаемся в Грузию, случилась большая ссора, я заявил: «Никуда с тобой не поеду. Ты можешь уезжать куда хочешь. Я пойду танцевать только в Большой театр».

Маме действительно тяжело приходилось в Москве. На работу ее никуда не брали, денежные накопления быстро таяли, жить было негде. Сначала нас приютила тетя Зина, затем мы снимали комнату недалеко от метро «Измайловская». Стоял вопрос, должен ли я жить в интернате при училище? Он находится на третьем этаже нашего здания. Мест для иногородних детей там всегда не хватало. Но, даже если бы оно нашлось, мама не согласилась бы. «Мой сын в интернате жить не будет!» – сразу заявила она.

Чтобы найти подходящее жилье, мама стала ходить по дворам вокруг школы, расспрашивала бабушек – не сдает ли кто комнату? Наконец нам удалось снять угол в квартире дома рядом с училищем на 2-й Фрунзенской улице, а затем с помощью нашего серебра, большей части библиотеки и самых ценных семейных вещей и, опять-таки, с помощью маминой способности давать деньги правильным людям – прописать меня в этой крохотной, похожей на шкаф, комнате в 14 кв. м.

Московскую прописку я получил только 11 февраля 1991 года. Пестов с первого дня, как он с мамой познакомился, жужжал: «Ламара Николаевна, пропишите Колю, иначе с Большим театром ничего не получится». Без прописки о Большом театре и мечтать было нечего.

Комната, в которой мне предстояло прожить много лет, находилась в квартире добротного кирпичного дома. Его и многие другие здания в районе Фрунзенских улиц выстроили в свое время для советского генералитета. Потому что совсем недалеко, на набережной, находится Министерство обороны РФ, прозванное нами «Пентагоном». При строительстве этих особых домов все продумали – внутри каждого двора детский сад, поликлиника, прачечная, парикмахерская.

В нашем доме на каждой лестничной клетке по четыре квартиры – три предназначались для генералов, одна для обслуги. Наша хозяйка была парикмахершей генералов, ее муж работал водителем у генерала. Тетя Тоня и дядя Боря – хорошие люди были, веселые такие, хоть и любили выпить. Они занимали две комнаты в трехкомнатной коммунальной квартире. В одной комнате жили, другую сдавали. В июне мама ее сняла. 30 августа 1988 года мы туда заселились.

13

Наш окончательный переезд в Москву пришелся на конец августа. Это был единственный раз в моей жизни, когда из Тбилиси в Москву мы ехали на поезде, со всем скарбом: с телевизором, с какой-то посудой, вещами – словом, всем тем, что мама решила с собой в столицу забрать. Дорога занимала двое с половиной суток.

Помню, я сидел у окна и любовался видом моря, красотой пейзажей, сменявших друг друга, а мама говорила мне какие-то пафосные вещи, что мы уезжаем, что она решилась, что я должен очень стараться… Я же смотрел на море и думал: «Боже мой, к чему она это все говорит? Я же талант! Большой театр и мировая слава уже ждут меня. А она это никак не может понять!» Потом услышал мамино: «Никочка, тебе надо качаться, надо будет девочек носить, дуэт скоро начнется…»

Сама мама до таких тонкостей моей профессии дойти не могла, но у нее имелась отличная советчица в лице Золотовой. Тата, как звала ее мама, была активная такая, ух! «Ламара, он плохо ест!» – говорила она. И Ламара впихивала в меня очередные котлеты. Я лежал и с тоской думал: «Господи, чего они ко мне пристали? Я же гений».

Я сейчас иногда думаю: откуда у меня, ребенка, была такая уверенность в собственном призвании, железобетонная уверенность? Что мама ни делала, как ни пыталась меня убедить, что надо подумать о какой-то другой профессии, – я намертво стоял на своем – только балет. У меня эти люстры, золотой занавес Большого театра просто стояли перед глазами – только они и ничего больше.

Важным доводом в пользу учебы в Москве, кроме моих природных способностей к балету, для мамы было то, что появится возможность ездить за границу и видеть мир, если я стану артистом Большого театра. Она была очень любознательна по своей натуре.

Для того чтобы эти надежды осуществились, мама сделала всё. Пожертвовала всем, что у нее было – уехала из Тбилиси, от родных, друзей, отказалась от налаженной жизни, прекрасно оплачиваемой любимой работы.

Самым большим препятствием на ее пути к отъезду оказался муж – мой отчим Ишхан. Он сказал, что в Москву ни за что не поедет. А женщине-то было всего 55 лет! Она выглядела фантастически молодо и привлекательно. Муж-красавец, хоть и на 16 лет младше, любил ее, на руках носил. И, когда он категорически ответил «нет» по поводу Москвы, мама сказала: «Мне сын дороже мужа». И уехала…

Ради меня она как женщина себя сознательно похоронила. Она под мои ноги подложила всю себя и все, что у нее было. Абсолютно. Все, что она делала с момента моего появления на свет, она делала только для меня. Через полгода после нашего переезда в Москву мама внешне не то что постарела, она сильно сдала даже внешне. Я только в 28 лет смог наконец все это осознать…

Что еще. Когда мы с мамой перебрались в Москву, няня осталась в Тбилиси. Нам, самим бездомным, просто некуда было ее, уже очень пожилую и нездоровую, привезти. Прилетая на каникулы в Тбилиси, я обязательно проводил у Бабы несколько дней. Она очень болела, уже была лежачей, общаться с ней становилось все сложней. Я ее жалел.

Помню, Баба с детства мне говорила: «Никочка, так получится, что я умру, а ты даже на мою могилу никогда не придешь». – «Ну, Баба, ну что ты придумываешь?» – возмущался я. А правда, так получилось, абсолютно все так и получилось!

Потому что, когда начался учебный год на I курсе, няня скончалась. Я о том узнал, когда ее уже похоронили. Мне не сказали специально, чтоб я не рвался на похороны. Но, когда я приехал в Тбилиси, так получилось, что меня не смогли отвезти к ее могиле, из раза в раз как-то все не складывалось, вот ведь ужас! Она недалеко похоронена от дедушки, на том же кладбище, но, где точно, я так и не знаю.

Баба, которая всегда меня учила всем помогать, перед смертью сказала: «Ника! Никогда никому не помогай, не верь людям!» Как она была права, но я верю по-прежнему. Наверное, перед смертью тоже так скажу…

14

Наступило время I курса. Из четырех классов, отчислив «профнепригодных», сделали три. Один из них – элитный, с педагогами Л. С. Литавкиной и А. И. Бондаренко. В тот момент к Бондаренко особенно благоволила Головкина, он мог взять в свой класс лучших ребят. Меня Бондаренко не взял, посчитав, что Костя Иванов и Дима Белоголовцев гораздо перспективнее.

Я попал в класс М. В. Крапивина. Выпускник нашей школы по классу Л. Т. Жданова, он только закончил свою артистическую карьеру в Музыкальном театре имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко и начал преподавать. Девочек нашего класса стала вести Е. Л. Рябинкина.

Если честно, я уверен, что мальчикам до 15 лет надо заниматься гимнастикой, а не классическим танцем. Потому что после пубертата у них все меняется в фигуре, в костяке, в подвижности суставов, в мышечном аппарате. И педагогу классики приходится начинать с нуля. Причем у мальчиков переходный возраст по-разному выпадает – у кого в 14, у кого в 15, у некоторых даже в 16 лет.

Хорошо помню, каким я пришел на I курс. Я очень вырос, изменились ноги. А тела как такового не было еще долго, я и школу заканчивал до конца физически не оформившись. Дело даже не в худобе – как это объяснить? Были одни ноги да руки.

Но мне с Крапивиным очень повезло. Это первый человек, кто мне объяснил, что у меня есть все данные, чтобы стать хорошим артистом. Потому что от Пестова я только и слышал, что ни на что не годен, от Рахманина – что надо стараться. И всё. А тут мною честно занялся Михаил Вольевич. Он со мной много всего репетировал, в частности вариацию В. Гзовского из «Эсмеральды», но я ничего не мог станцевать, потому что такой слабенький был, ужасно. Вообще ничего не получалось. Я не мог две части вариации соединить. Не хватало сил, выносливости. Но Михаила Вольевича это как будто и не смущало, наши репетиции продолжались.

Со мной в классе училась Карина Абасова. Я с ней регулярно встречался в «Стасике» – так для краткости называют и теперь Музыкальный театр имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. В то время Карина была влюблена в артиста балета этой труппы Гену Янина, который исполнял в основном партии шутов и делал это очень здорово. Никто тогда и представить себе не мог, что, заступив на должность генерального директора Большого театра, В. В. Васильев тут же подпишет приказ о приеме Г. Янина в труппу на положение ведущего солиста. Но это еще не всё! Если бы мне тогда кто-то сказал, что Янин будет руководить балетной труппой Большого театра, а к нему в кабинет в очереди будут стоять Ю. Н. Григорович и В. В. Васильев, я бы, конечно, покрутил пальцем у виска. Но так случилось! Потому, когда я сегодня выдаю дипломы нашим выпускникам в Академии, я смотрю на этих детей и думаю: интересно, а через лет двадцать, где буду стоять я и где будет стоять кто-то из них?

…В общем, весь наш класс знал о чувствах Карины. И, если я не шел в Большой театр, я направлялся в «Стасик», чтобы морально поддержать свою сокурсницу. Творчество этого коллектива не очень-то меня радовало, труппа выглядела неровной, разношерстной. И тем не менее театр имел своего зрителя и собственный, оригинальный репертуар. Мне там очень нравилась ученица Л. И. Сахаровой – Светлана Смирнова, невероятной красоты была танцовщица. Иногда я попадал на Маргариту Дроздову, она всегда очень прилично танцевала, но карьера ее уже подходила к завершению.

Надо сказать, что я не являлся поклонником «Лебединого озера» В. П. Бурмейстера, предпочитал версию Ю. Н. Григоровича. Но я обожал его «Эсмеральду»! Если в афише стояла «Эсмеральда», я был обязательно в зале. Кстати, на актерском мастерстве я готовил сцену Клода Фролло и Эсмеральды в темнице из этого балета. К сожалению, мне не дали ее показать на экзамене. А это было мое. Я прямо чувствовал, как я могу это сделать, ух!

В общем, «Стасик» я знал хорошо. Галина Крапивина танцевала чаще всех Эсмеральду, потом шла Наталья Ледовская, Татьяна Чернобровкина моя любимая была, она очень красиво танцевала.

Положение премьера в те годы занимал Владимир Кириллов. Я знал в лицо всех его поклонниц, которые приходили на спектакли с картошечкой, с судочками, несли ему какие-то полевые цветочки. В Большой обычно несли букеты роз, сто двадцать гвоздик, что-то такое. В «Стасике» – пиончики, садовые ромашки, соленья…

Еще в Москве процветал «Классический балет» под руководством Н. Касаткиной и В. Василева, их спектакли постоянно шли на сцене Кремлевского дворца съездов. Я ходил туда постоянно, смотрел «Сотворение мира» с Володей Малаховым в партии Адама. Он уже значился в звездах, и я являлся его «сыром», то есть поклонником. Профессиональный уровень труппы был очень высокий, танцевали: С. Исаев, А. Горбацевич, В. Тимашова, И. Галимуллин, Т. Палий, Л. Васильева…

Вообще, тогда с балетом в Москве было хорошо. Чтобы ничего интересного не пропустить, мне приходилось буквально разрываться между театрами. В течение недели спектакля четыре я смотрел точно, иногда ходил в театр каждый день.

15

К моему невероятному счастью, на I курсе мне наконец повезло с производственной практикой. Меня заняли в «Вальсе» в школьном спектакле «Тщетная предосторожность», в хореографии А. Горского. Единственного из всего класса – доверив исполнить соло в два прыжка!

Несколько дней мы репетировали на сцене Большого театра. Помню очень хорошо момент, когда открылся театральный занавес. Весь свет на сцене был включен, и я первый раз увидел, как его лучи отражаются в позолоте театральных лож, хрустале канделябров, роскошной люстре зрительного зала. Сейчас такого эффекта не возникает, потому что нет больше ни того старинного золота, ни настоящего хрусталя…

И еще помню свое чувство: «А-а-а! Наконец я дорвался до этой сцены!» Какое счастье. И хотя нас все время ругали, заставляли снова и снова повторять вальс, мне было все равно. Хоть двести раз повторять – лишь бы здесь. Это был еще тот, старый, роскошный Большой театр, еще не впавший в запустение, которое мне привелось видеть, еще блестящий, вымытый, с натертыми паркетными, а не бетонными, как теперь, полами.

Я любил в этом театре все: и зрительный зал, и фойе, и закулисье. Я любил наблюдать, как в антрактах с колосников на сцену опускали какие-то трубы, орошавшие сцену водой. Или когда закрывалась «заглушка», которая находилась за железным занавесом, а там было написано: «Не курить» и «Не шуметь». Сделанная из прочного брезента, она предназначалась для того, чтобы зритель не слышал грохота при смене декораций на сцене. Я такой «заглушки» больше не видел ни в одном театре мира. Она куда-то пропала году в 1995-м…

«Тщетную предосторожность» мы танцевали много раз не только в Большом театре, но и в КДС. Благодаря этому моя жизнь обрела смысл. Я был готов выходить на сцену хоть в вальсе, хоть ковриком, хоть цветочком, хоть, я не знаю, ослом!

Тогда производственной практикой в школе заведовала Н. Н. Шапошникова. Мне нравилось, что она одевалась со вкусом, была всегда хорошо причесана. Она обладала низким голосом и не выпускала сигарету изо рта. Но суровая на вид Нина Николаевна обожала детей, не помню, чтобы она хоть какому-то ребенку сказала гадость. Самое ругательное у нее было: «Интриган!» В прошлом она танцевала в кордебалете ГАБТа.

Ко мне Шапошникова относилась исключительно. Почему-то она ко мне прониклась и часто говорила: «Цискаридзе, ты потом будешь все танцевать!» Пока меня не занимали в практике, она под свою ответственность вписывала мою фамилию в списки всех спектаклей Большого театра, где танцевали ученики школы. Я значился среди амурчиков в «Дон Кихоте», в скрипочках в «Спящей красавице», которых я, понятное дело, ни в каком виде не мог танцевать, это вообще партии для девочек младших классов!

Зато, благодаря «скрипочкам», я увидел первый раз целиком «Спящую красавицу», Людмила Семеняка танцевала Аврору. Мне тогда показалось, что на Земле бывает рай. Я помню ее танец до мельчайших подробностей. Она, единственная из балерин, не толклась на месте, когда делала первый выход Авроры, а легко сбегала по лестнице и прямо со ступенек начинала вариацию. Это было так красиво. Я смотрел балет со 2-го яруса, мечтая быть Дезире при такой Авроре. Но для этого надо было быть сильным, потому весь пролог и I акт я стоял в V позиции с правой ноги, а II и III акты – в V позиции с левой ноги.