Текст книги "Мой театр. По страницам дневника. Книга I"

II. Отрочество

1

Приехали мы опять в Москву. Мама пошла к Яхнину. Она ему привезла письмо от друга и коньяк – всё как полагается от грузин. Дмитрий Аркадьевич маму очень любезно принял. Как человек, имеющий отношение к определенной организации, он заранее, видимо, запросил кое-какие сведения, касающиеся нашей семьи, выяснил, кто мама, кто ее папа…

Мы пришли 31 августа на просмотр, я опять просидел целый день в очереди. Яхнин пришел в школу. Когда стали нас просматривать, он тихо зашел в зал, сел в углу, смотрел… Меня попросили вытянуть «подъем», подняли ногу, согнули. На III туре в Москве полагается что-то станцевать. Я все лето занимался, чтобы исполнить свою «коронку» – вариацию из pas de trois, но меня и без нее приняли.

Так я попал в класс Петра Антоновича Пестова. Потому что, как и предполагала Золотова, Головкина отказала Прокофьеву в зачислении меня в его класс.

Потом Наталия Викторовна передала маме свой разговор с Пестовым. «Петя, ну приди, пожалуйста, 31 августа, приди, ну, посмотри на этого мальчика из Тбилиси!» На что Пётр Антонович ответил: «А что смотреть? Если ты говоришь – возьму, а отчислить его я всегда успею». Вот это гениально: «Отчислить его я всегда успею»! Он не суетился.

Если в первые две попытки моего поступления в МАХУ мы приезжали с вещами, то в 1987 году я приехал наобум. Решили, если не получится здесь, мы едем в Ленинград. Куда везти вещи-то?

И вот мы с тетей Зиной выходим из училища в районе 16.00. Она вдруг говорит: «У тебя что-нибудь есть?» – «В смысле?» – «А в чем ты завтра пойдешь в училище?» У меня ни портфеля, ни тетрадок, ни школьной формы – ничего, только балетная форма. Зина – меня в охапку, приезжаем в «Детский мир». 31 августа, вечер, миллиард народа. Быстро купили: школьную форму, галстук, какие-то тетрадки, рюкзачок.

Маме к тому моменту исполнилось 55 лет, и она улетела в Тбилиси оформлять пенсию. Но что оказалось! Только придя оформлять пенсию, она заметила, что в паспорте, с которым она прожила много лет, перепутана дата ее рождения – 19 июля вместо 19 июня. Из-за этого месяца маме пришлось дорабатывать в сентябре. В итоге, оставив меня на попечение тети Зины, она улетела в Грузию.

Уезжая, мама предупредила сестру: «Зина! Цветы на 1 сентября должны быть хорошие, чтобы поняли, что он не нищий!» И вот утром тетя Зина встала ни свет ни заря, сгоняла на рынок, купила шикарные розы с меня ростом, потратилась сильно. Классному руководителю полагалось пять роз, Пестову девять.

2

До этого дня с момента рождения меня звали Ника Цискаридзе. Но рано утром, за завтраком, Зина мне вдруг говорит: «Слушай, Ника, у нас в Москве не принято мальчиков называть Никами. Давай-ка ты не скажешь в школе, что тебя зовут Ника». – «А как меня будут звать?» – «Ну, Колей». Я замотал головой: «Нет, мне не нравится это имя! У нас дома во дворе жил дядя Коля, пьяница, все время под машиной лежал, ремонтировал ее. Я – Ника».

…И вот я, окрыленный, что меня сюда допустили, поднимаюсь по лестнице к дверям Московского Академического хореографического училища. И слышу, кто-то кричит: «Ника, Ника!» Я повернулся. Вижу, а это девочка свою подружку зовет. И я понял: «Точно, здесь у них в Москве только девочек зовут Никами».

Пройдя через «Московский» холл здания, с другой стороны есть еще и «Интернатский», я оказался во внутреннем дворе школы. Там толпа детей. Все жутко нелюбезные. А я, кроме одного, что я учусь в 4-м классе у Пестова, не знаю ничего. Я стал ходить и всех подряд спрашивать: «А у кого Пестов?»

В общем, кто-то подвел меня к незнакомой женщине. Неприветливо взглянув на меня, она сказала: «К Пестову? В класс? Ну, встань в эту линию!» Меня тут же обступили незнакомые дети: «Как?! К нам в класс?» На их лицах не было и тени доброжелательности. И это по отношению ко мне, ребенку, которого все так любили в прежней школе?! Я был для них «чучмек из аула», они не слыхали ни о Грузии, ни о Тбилиси… К тому же в 1986 году в Большом театре ставился балет «Анюта», и Илюша Кузнецов, теперь мой однокашник – «звезда» пестовского класса, вместе с тремя другими счастливчиками, танцевал с самими Е. Максимовой и В. Васильевым!

Моим классным руководителем оказалась Н. Г. Гуминская. «Как тебя зовут?» – наконец поинтересовалась она. «Меня зовут Цискаридзе». – «А имя у тебя есть?» Я говорю: «Да. Николай». Она сказала: «Коля, значит?» – «Ну, наверное…» Вот с этого момента я стал Колей Цискаридзе.

Сначала у нас по расписанию шли четыре общеобразовательных урока, мы ватагой понеслись на третий этаж. И вот я бегу, такой счастливый, и, в прямом смысле слова, натыкаюсь на Мартиросяна! Он отшатнулся, увидев меня, потом за плечо как схватит: «Так тебя все-таки приняли?!» Потом я узнал, что 31 августа, когда меня взяли в училище, Головкина уволила этого художественного руководителя из своей школы…

В классе мальчишки меня сразу спросили: «Что у тебя по классике?» Я сказал: «5». – «Илюша, Илюша, у него „5“!» А у Ильи Кузнецова тогда было «4+». Он подошел не спеша, недобро на меня посмотрел, Илья тогда уже был ниже ростом и сказал: «Что, „5“? Ну, это мы еще посмотрим!» Конфликт организовался моментально.

Но и я был не из робкого десятка. Зашел в класс, сел за первую парту в центральном ряду, за которой и просидел до конца своей учебы в училище. Чем вызвал к себе, естественно, еще большую «любовь» одноклассников.

В итоге, пока первые четыре урока шли, они мне объяснили, что наш педагог по классике Пестов – самое страшное чудовище на земле и что мои дела как никогда плохи. Потом поинтересовались: «У тебя сеточка на голову есть?» Я сказал: «Нет». В Тбилиси никто классикой с сеточкой на голове не занимался, как потом выяснилось, в Москве тоже. «В сеточках» из года в год занимались только пестовские ученики…

Наконец, пришло время урока классического танца – классики, пятый-шестой урок, с 12.40 до 14.30. Мы из мальчиковой раздевалки бежим по коридору к залу № 19, рядом с лифтом второго этажа. Не заходим, стоим, я со своим букетом цветов. Дима Кулев ткнул в бок: «Вот он!» За своими цветами я ничего не видел, выглядываю из-за букета – рядом стоит дядька ниже меня ростом, в сабо, лысый. После моего тбилисского красавца – педагога Лабадзе, два метра ростом, косая сажень в плечах… От неожиданности, глядя на Пестова, я сказал одноклассникам: «Он такой маленький и вы ЕГО боитесь?»

Пётр Антонович на меня посмотрел «по-доброму», он вообще был «добрый» человек, и говорит: «Ты что, ко мне в класс?» Я кивнул: «Это вам», – и протянул ему свои красивые розы. Он взял цветы и швырнул на подоконник. С этой минуты мы невзлюбили друг друга. Я с детства обожал цветы, а он их взял и швырнул.

Вошли в балетный зал. Оказалось, что именно сегодня, 1 сентября, дежурным буду я. Лейки, которой обычно поливали деревянный пол во время урока, в зале не оказалось. И где ее взять ребенку, который всего четыре часа находится в этом здании, неизвестно. Я вылетел в коридор, чудом нашел где-то лейку с оторванным носиком, за что мне тут же влетело по первое число. Пока я бегал за лейкой, Пестов какую-то лекцию ребятам читал. Меня он поставил последним на боковой правый станок. Если смотреть в окно, то прямо подо мной находилась лестница, ведущая к «Московскому» входу в училище.

Начали урок лицом к станку. Я стою к ребятам спиной, какую они комбинацию делают? Никто же комбинации не показывал. Я тихо пытаюсь косить глазом, а Пестов кричит: «Не поворачивай головы!» В общем, ужас! Когда мы наконец развернулись, Пестов сказал, что я такой же бездарный и нахальный, как Вовочка Малахов, и что у меня ноги вставлены не оттуда… Володя выпустился у него два года назад, у них был конфликт. Вся ненависть, скопившаяся в тот момент у Пестова к Малахову, вылилась на мою голову. Он отомстил мне за слова, что «он такой маленький».

Потом мы стали делать поклон, я в зеркало увидел, что, кроме меня, в классе «подъема»-то нет ни у кого! А я-то думал, что меня в эту школу не берут, потому что здесь учатся одни Нади Павловы, а оказалось, что Надя Павлова тут – один я!

Когда мы дошли до adagio, я тут, конечно, постарался, ногу задрал а́ la Надя Павлова. Ножку мне быстро опустили, и ближайшие три года я ее не поднимал. На pirouettes мои соученики не могли сделать и одного, а я мог три-четыре сделать вправо и влево. Но Пестов мне тут же опустил passé, и я прекратил вращаться на много лет. В итоге только на выпускном III курсе нам с Петром Антоновичем удалось как-то договориться. Я поднял passé и закрутился опять.

3

На протяжении долгих лет общения с Пестовым мне приходилось много с ним спорить, ругаться едва ли не вусмерть, доказывать ему, что эстетика танца меняется и не надо танцовщику, как прежде, брать партерные вращения со II позиции… Став артистом, я смог сказать: «Пётр Антонович, ну, в конце концов, на улице двадцать первый век, уже надо очнуться! Вы неправильно это движение учите…» И однажды он согласился: «Ладно, ты доказал, что ты умеешь танцевать, хорошо, я тебя послушаю».

Но это было спустя много лет. А 1 сентября 1987 года, когда я выходил из зала, со своего первого урока классического танца в новой школе, слышал, как Пестов тихо говорит обо мне гадости моему однокласснику Илюше Кузнецову. Примерно то же самое думал о нем я. Мало того что он был маленьким и некрасивым, он еще заикался и не любил цветы…

Вернувшись домой, я попросил тетю Зину срочно «превратить» мое черное балетное трико в трусики. В Тбилиси уже в 3-м классе мы, как взрослые, занимались в трико. А у Пестова в 4-м классе ученикам полагалось быть одетыми с белую майку, черные трусы, на ногах белые носки, на голове сеточка. Полночи тетя Зина трудилась над черными трусами, отрезая «ноги» у моего благородного тбилисского трико.

Тетя Зина жила в Измайлово, на 13-й Парковой улице. Дорога до училища занимала в одну только сторону полтора часа. Занятия начинались в 9.00. Сначала я ехал на троллейбусе до метро «Первомайская» или до метро «Щелковская». Но я предпочитал «Щелковскую». Это была конечная станция, я мог сесть и спать до самой «Арбатской», там я пересаживался на «Библиотеку им. В. И. Ленина» и ехал до «Фрунзенской», оттуда или на троллейбусе одна остановка, или пешком до училища 10–15 минут. На обратном пути из школы, прямо в метро, я уроки делал. Ехал до «Парка культуры», от «Парка культуры» до «Киевской», чтобы опять-таки сесть. Но на эти сложности я не обращал никакого внимания. Главное, что я в Москве и что у меня появился ученический пропуск. Он давал право на вход в театры – бесплатно! Вот тут началась моя новая жизнь.

Когда я учился в Тбилиси, в 1986 году вышла книга Л. Т. Жданова, солиста Большого театра, педагога МАХУ, известного фотографа, – «Вступление в балет». Это был фотоальбом про Московское хореографическое училище. Я его выучил наизусть. Благодаря книге знал, что в школе есть музей. Я очень хотел туда попасть. И две недели несчастный грузинский мальчик ходил по зданию, искал музей. Он в Эрмитаже был, в Русском музее был, в Третьяковке был, бог знает где был. В Кремле был, а в МАХУ не может найти музей.

И вот случайно, в поисках музея, я зашел на сцену школьного театра. Там шли занятия класса А. А. Прокофьева, в котором занимались: Лёня Никонов, Юра Клевцов, Сергей Филин, Сергей Антонов, Тимофей Лавренюк. Сан Саныч был нелюбезный человек, но меня сразу узнал. Вывел на сцену, поставил в центр и сказал, что я уникальный ребенок из Тбилиси, что он способствовал, чтобы меня приняли в училище, чтобы они меня не обижали, и попросил поднять ногу в écarté. Я поднял. С этого дня я стал местной знаменитостью, ученики самых разных классов останавливали меня в коридоре: «Покажи écarté!»

Но вернусь к рассказу про музей. В итоге мне кто-то подсказал, что надо найти Зою Александровну Ляшко, которая являлась секретарем директора школы С. Н. Головкиной и директором музея. Я же простой ребенок, я же из Тбилиси – пришел в приемную Головкиной, открыл дверь и сказал: «Здравствуйте, мне нужна Зоя Александровна». «Это я», – удивленно на меня глядя, ответила невысокая, очень интеллигентная женщина. «Я хочу посмотреть ваш музей!» – «В смысле?» – «Ну, я знаю, что в школе есть музей, и мне бы очень хотелось его увидеть». – «Боже! – радостно воскликнула Зоя Александровна. – Хоть один ребенок в этой школе интересуется тем, чем я занимаюсь!»

А у нас был обед перед классикой. Я пошел посмотрел музей. Своим поступком я, видимо, так потряс Зою Александровну, что она успела рассказать о нем Пестову…

Я пришел на классику, начинали разогрев, как полагалось, сами, не дожидаясь Пестова. В этот момент в зал входит Пётр Антонович и говорит: «Стоп!» Одно только это слово уже не предвещало ничего хорошего. Последовала команда: «Повернитесь!» Мы разворачиваемся. Он спрашивает: «Кто из вас знает, где в школе находится музей?»

Скажу еще, что Пестов, ни в первый, ни в последующие дни занятий, не спросил, как меня зовут. Он, видимо, даже не пытался посмотреть мое имя в классном журнале. Я был для него просто Грузин, а через полгода стал «что-то» на «ц». Любое слово на «ц»: Цапля, Цыца-дрица, в общем – что-то гадкое, все гадкое на «ц».

И вот мы стоим. Я уже по голосу, выражению лица Пестова понял, что сейчас нас будут «прищучивать». Начиная с учеников, стоявших на левой палке у рояля, Пестов стал спрашивать: «Где находится школьный музей?» В ответ звучало: «Не знаю». Дошел до Ильи Кузнецова, стоявшего в середине центральной палки, что означало «звезда класса». Илья говорит: «Я не знаю, где музей». – «Да?! – злобно отозвался Пётр Антонович, – а Грузин знает! А Грузин в музее уже побывал!» Кто-то может подумать, что меня за это Пестов похвалил? Ничего подобного! Он злобно изводил меня все следующие полгода за то, что я своих одноклассников в музей не повел! А то, что они со мной просто не разговаривали, что им вообще этот музей был не нужен, он не знал? К слову, Илью на балет «Лебединое озеро» в Большой театр впервые повел я, когда мы учились на III курсе училища…

Не для похвальбы, а ради справедливости скажу – к моменту поступления в Московское училище моими любимыми режиссерами были: в театре – Георгий Товстоногов и Франко Дзеффирелли в кино. Фильмы П. Пазолини, Ф. Феллини, Л. Висконти для меня были обычным делом. Поскольку мама любила Висконти, его «Семейный портрет в интерьере» я смотрел раз девятнадцать, не говоря уже, что такие фильмы, как «И корабль плывет…» или «Ночи Кабирии» я мог сыграть от начала до конца, не то что рассказать. Мои одноклассники даже не знали, что такое существует. Имена Чехова и Шекспира были для них пустым звуком. Мне в свои 13 лет не о чем было с ними разговаривать. Но Пестову это не объяснить. Я оказался абсолютным чужаком среди своих сверстников.

4

Наш классный руководитель Гуминская терпеть меня не могла. В Тбилиси мне ставили «5» на общеобразовательных предметах за красивое écarté, а здесь от меня требовали совсем другое. Конечно, у меня был говор, такая смесь хохляцкого с тбилисским русским. Я до сих пор, второпях, вместо «что», могу «шо» сказать. Нянины хохляцкие корни то и дело прорываются. Вместо «пионер» у меня выходило «пионэр», и я, как говорится, получал «рэлсом по бэрэту». Когда я отвечал, одноклассники начинали хихикать, и я замолкал не потому, что не знал, а потому, что считал ниже своего достоинства их смешить. Я стал бояться сказать что-то неправильно с точки зрения русского языка. Меня дразнили «чучмеком из аула» и устраивали «темную». Когда я входил в класс, на меня накидывались с кулаками. Я отвечал, мы дрались. В итоге: за первую четверть мне поставили «2» по французскому языку, фортепиано, истории, литературе, алгебре, геометрии.

Зато Пестов за главный предмет в этой школе – классику – поставил «4+». Пётр Антонович, который изводил меня и сравнивал с землей на своих уроках, поставил «4+», прекрасно понимая, что, если он этого не сделает, меня просто выгонят из школы.

Мама уже вернулась из Тбилиси в Москву, пошла к Пестову поговорить. Сначала он отказывался с ней встречаться, но она настояла: «Знаете, давайте просто познакомимся…» При встрече мама подарила Петру Антоновичу стек, чем лошадей погоняют. Придя в себя от неожиданного поворота событий, он спросил: «Это что?» Мама сказала: «Вы знаете, я пошла на очень серьезный шаг в своей жизни. Я ненавижу Москву, я обратно сюда вернулась из-за сына, и мне нужен результат. Если надо бить – бейте, я вам разрешаю». Потом Пестов сказал мне, что такое он первый раз в жизни видел. Он ждал грузинскую мамашу, которая скажет: «Не обижайте ребенка, он у меня единственный…» А тут пришла женщина и сказала: «Надо бить – бейте, я разрешаю». С этого дня они стали друзьями.

Первая четверть моего первого года обучения в МАХУ закончилась не только множеством двоек, но и грандиозным скандалом. Родители моих одноклассников написали гнусную бумагу в соответствующие инстанции, что с их детьми в одном классе учится некий Николай Цискаридзе, а у мальчиков таких данных не бывает… Случались и другие неприглядные истории, грозившие мне отчислением из школы, о которых даже не хочется вспоминать. И только благодаря заступничеству моего «ангела-хранителя» Д. А. Яхнина, все закончилось благополучно, не нанеся мне – ребенку – тяжелой психологической травмы.

После одной из таких гадких историй я пришел в кабинет Дмитрия Аркадьевича. Гуминская бросила мне вслед: «Иди! Надеюсь, я тебя больше никогда не увижу!»

Яхнин сразу предложил присесть, мне – тринадцатилетнему мальчику! Сделал для меня чай, угостил конфетами и стал говорить: «Коленька, за то, что написано в этой докладной от завуча, я должен тебя отчислить из школы. Но, понимаешь, я здесь столько лет работаю, что могу сказать – через несколько лет эта школа будет гордиться тем, что ты здесь учился. До тебя у нас учились только два таких одаренных мальчика – это Володя Деревянко и Володя Малахов. Тебе надо быть очень аккуратным, никогда не шалить…» Он меня от многого предостерег тогда, многое объяснил. В общем, Дмитрий Аркадьевич долго со мной беседовал, а потом сказал: «Иди», – и на моих глазах порвал эту проклятую докладную…

Но на родительском собрании бомба все-таки взорвалась. Выступая на нем, наш классный руководитель сказала, что я «должен учиться в школе для умственно отсталых детей», что я «необучаемый», что я «на уроках ничего не могу усвоить». И это все она говорила моей маме – педагогу не ей чета!

Тогда мама встала: «Дорогие родители одноклассников моего сына, хочу вам сказать такую вещь. У меня сын один, родила я его очень поздно. Я – заслуженный педагог Советского Союза с многолетним стажем работы в школе. Поэтому рассказывать мне, какие способности у моего ребенка, не надо. Я знаю, какие у него способности. И хочу вам сказать, что, если по отношению к моему сыну в классе не прекратится травля и бойкот, я долго разбираться не буду. Я просто предупреждаю. Мне терять нечего, ребенок у меня один. Я возьму ружье и нажму на курок! Мы с вами, Наталья Георгиевна, поговорим в конце года, я уверена, что вы будете мне приносить извинения!» С этими словами мама вышла из класса. Что там, на собрании, происходило дальше, не знаю. Но с этого дня мама по вечерам садилась со мной, и мы вместе готовили все уроки. Она понимала, что меня надо не столько подтянуть, сколько мне надо просто перестать бояться. Произошло так, как предсказывала мама. Через полгода Гуминской пришлось извиниться за свои слова, стоя перед нашим классом.

Зато у Пестова в зале я был «из лучших», что морально компенсировало многие неприятности на третьем этаже. В то время в школе восстанавливали балет «Тимур и его команда». Меня полюбила Валерия Сергеевна Самарокова, отвечавшая на репетициях за младшие классы. Она сразу меня поставила в «Вальс» первым составом. Я стоял рядом с одноклассницами – сестрами Леной и Катей Родькиными, так они меня еще лягнуть норовили за то, что я ногу выше них поднимал.

В полугодие Пестов снова поставил мне «4+». По общеобразовательным предметам опять было много двоек. Однако год я заканчивал только с двумя «3» – по русскому языку и алгебре. Гуминская мне ни в какую не ставила «4», хоть двадцать раз сдавай! Если я тянул билет, и там было четыре вопроса, мне задавали восемь. «Нет, он не знает! Я докажу, что он не знает», – все время кричала она.

5

На зимних каникулах училище отдыхало, но мы с Пестовым продолжали заниматься. Я уже говорил, что в Тбилиси я участвовал во всех операх и балетах, каких возможно. Но одну оперу я знал особенно хорошо – «Дон Карлос» Дж. Верди. Я был не просто занят в ней. Вместе с несколькими своими ровесниками я участвовал в ее постановке, изображал маленького кардинала. Мы появлялись в разных сценах на протяжении всех актов. Мы, дети, копошившиеся где-то там, внизу, казались такими маленькими по сравнению с огромным и мрачным Эскориалом – монастырем и дворцом Филиппа II, подчеркивая слабость человека перед лицом королевской власти.

«Дона Карлоса» ставил режиссер Г. Мелива. Он нам – детям – рассказывал про Верди, про эпоху Филиппа II, про его сына Дона Карлоса. Опера ставилась на П. Бурчуладзе, уже тогда мировую звезду. Он приезжал, потом уезжал на гастроли, снова приезжал, и опять уезжал, и постановка спектакля длилась очень долго. Поэтому я даже сосчитать не могу, сколько раз я слушал «Дона Карлоса».

А Петя, как за глаза Пестова называли ученики, очень часто приносил на урок магнитофон, подаренную кем-то «мыльницу» с кассетами, и давал нам слушать оперы. Кто-то ему подарил записи Марии Каллас. Помню, мы стоим и слушаем в балетном зале ее голос. Там было несколько арий. Перед каждой арией Пестов говорил – это Россини, сейчас будет «Севильский цирюльник», а теперь Пуччини, это почти XX век, и так далее. До Каллас он давал нам слушать то фрагменты немецких опер, то французских, объясняя разницу. А тут сказал: «Сейчас я вам поставлю арию. Понимаю, что вы не знаете, кто ее автор. Я хочу, чтобы вы мне ответили, это итальянская опера, французская или немецкая?»

И ставит нам оперу «Дон Карлос», пела Каллас. Пестов нам: «Что скажете?» Конечно, первым отвечать полагалось Илюше, как лучшему ученику, но он какую-то ерунду сказал. Дальше все по нисходящей. На меня вообще никто не обращает внимания, я же «из аула». Я так тихо руку тяну, Пестов вдруг ко мне поворачивается: «Ну что ты, цыца-дрица, можешь сказать?» И я ему, так спокойно, говорю: «Джузеппе Верди, „Дон Карлос“, IV акт, ария Эболи „O don fatale, o don crudel che in suo furor mi fece il cielo…“». В общем, у Пестова «отпала челюсть».

Он же не знал, что эту оперу я могу всю спеть, так же как станцевать весь «Дон Кихот», за всех. Вечером, видимо не выдержав, Пестов позвонил маме: «Ламара, откуда Коля знает так хорошо оперы?» – «Пётр Антонович! Во-первых, его с трех лет водят в театр. Во-вторых, он вырос в театре. В-третьих, он участвовал во всех этих спектаклях. Вы с Никой поговорите, он вам может еще лекцию по этому поводу прочитать», – пояснила мама.

С этого момента Пестов начал со мной общаться, не говоря уже о том, что запомнил, как меня зовут. Поняв, что я знаю столько, сколько ребенку в тринадцать лет не свойственно, он ко мне стал относиться по-другому. На уроке Пётр Антонович, конечно, на меня орал, но оскорблений стало меньше, и они были теперь не такие обидные, как прежде. Они больше не унижали моего человеческого достоинства. Слово «аул» уже не летело с его стороны. По-другому на меня стали смотреть и одноклассники.

6

В результате Пестов оценил мою музыкальность, способность моментально схватывать комбинацию и впитывать все как губка. Потом Пётр Антонович выяснил, что Цискаридзе – организованный ребенок, и с этого момента я заполнял за него классный журнал. Пестов только расписывался. А я получил негласный доступ к папкам с протоколами пестовских экзаменов разных лет. Сидел с журналом за столом в методкабинете долго, делая вид, что пишу, а на самом деле я читал эти старые протоколы. А на втором этаже, куда вела железная винтовая лестница, прямо над моей головой, за шкафом, на кушеточке, похрапывая, спал Пётр Антонович.

Еще Пестову очень нравилось, что я читал много про балет, что я хожу в театр. Он позволял мне – ребенку – даже спорить с собой, что было почти невероятным с его характером. Например, я любил Майю Плисецкую, а он не любил Плисецкую, он любил Наталью Макарову. Он высоко ценил Владимира Васильева, а я – Михаила Лавровского. Я был неистовым поклонником Сильви Гиллем с первого дня, как на видеокассете увидел ее танец. Пестов, желая меня поддеть, все время повторял: «Эта твоя Сильва Вареску!», намекая на героиню оперетты И. Кальмана «Королева чардаша».

Мы спорили с ним не только по поводу своих балетных пристрастий, но даже по поводу его учеников. Параллельно с нами, он вел класс старшекурсников. Они иногда приходили посмотреть на наш урок, а мы приходили к ним. В этом классе занимался Серёжа Орехов. Когда я его увидел, у меня как у ребенка родилось настоящее чувство влюбленности, потому что Серёжа был невероятно красив и талантлив. Он имел великолепные данные, а Пестов взял и выгнал его из своего класса. Орехов уже в классе у Л. Т. Жданова училище заканчивал. Тогда я первый раз высказал Петру Антоновичу «за Орехова». А у Пети характер был не приведи боже какой. Обижал ребят, не все могли это стерпеть, а Орехов из казаков был. И он, видимо, Пестову ответил. Тот его выгнал. Я тогда Петру Антоновичу и выдал прямо в лицо: «Как вы могли его выгнать из класса?! Как вы могли его отдать?! Он – самый лучший!» Пестов от моей наглости просто дара речи лишился.

Выгнав Орехова, Пестов то и дело нахваливал мне, ставя в пример, другого ученика из этого класса. На мой взгляд – совершенно бездарного, ничем, кроме положения своей родни, не примечательного. Пётр Антонович любил убогих. Он сам был убогий и любил убогих. Помню, стоим рядом на совместном уроке: его любимчик и я. Пётр Антонович кричит на меня, что я – бездарность и меня надо гнать отсюда, а его – убогого – в пример ставит и нахваливает. Я и теперь этого понять не могу.

7

Когда я учился в 1-м классе Тбилисского училища, как-то увидел из троллейбуса, что в киоске «Союзпечать» продается журнал с балериной на обложке – «Советский балет». Выскочил, побежал к киоску, а тот закрыт на перерыв. Недели две ходил туда, киоск по-прежнему был закрыт «на перерыв». Но я этот журнал все-таки купил. Там мое внимание привлекла большая статья, посвященная Софье Николаевне Головкиной, а на центральной вкладке находилась ее фотография в роли Царь-девицы в балете «Конёк-горбунок». Во-первых, я ахнул от красоты, а во-вторых – у меня в голове пронеслась мысль, что этот человек мне очень нужен…

С моей точки зрения, в период директорства С. Н. Головкиной, с 1960-х и до середины 1990-х, ничего равного Московскому хореографическому училищу не было. Да, почти все основные педагоги классического танца, включая: О. Г. Иордан, Н. В. Беликову, Н. В. Золотову, Е. Н. Жемчужину, И. В. Уксусникова и других, являлись выходцами из ленинградской школы, художественным руководителем училища несколько лет при директорстве С. Н. Головкиной был Л. М. Лавровский. Но это же Софья Николаевна сделала, она такой коллектив собрала! А педагоги младших и средних классов – потрясающие: В. С. Самарокова, И. Т. Самодурова, Н. М. Попова, Е. Н. Баршева, И. Н. Дашкова… Скольких детей они выучили!

Я терпеть не могу разговоров о разнице между петербургской и московской балетными школами. Если в этом смысле рассуждать о Головкиной, то хочу напомнить, что она выпускалась в Москве по классу петербургского педагога А. И. Чекрыгина. Тот в свою очередь – был учеником П. Карсавина, Н. Легата и А. Ширяева. Недавно внучка Головкиной – Соня Гайдукова – переслала мне фотографию. На ней Софья Николаевна с маленьким сыном, на обратной стороне надпись: «Дорогой, любимой Агриппине Яковлевне от ее ученицы Софьи и ее сына Вовульки». С конца 1930-х годов многие московские артисты ездили в Ленинград заниматься у Вагановой. Головкина тоже ездила. Возможно, именно тогда она познакомилась с близкой подругой Вагановой – Е. Н. Гейденрейх.

Пестов, закончивший Пермское отделение Ленинградского хореографического училища, являлся учеником Екатерины Николаевны. Он рассказывал, что Головкина, никогда это особо не афишируя, училась преподавать именно у Гейденрейх, брала у нее уроки частным образом, приглашая в Москву. Это был конец 1940-х годов. Используя свои связи, Софья Николаевна могла делать Екатерине Николаевне разрешение на въезд в обе столицы, потому что до смерти Сталина ей, как репрессированной, запрещалось посещать Москву и Ленинград. Гейденрейх, очень стесненная в средствах, имела благодаря этим урокам приличный приработок, могла легально приехать в родной город.

Когда Головкина стала директором Московского хореографического училища в 1960 году и начала преподавать, Генденрейх помогала составлять ее первые экзамены, учила всему, что знала и умела.

С того момента, как я стал ректором Академии Русского балета им. А. Я. Вагановой, у меня на столе стоит портрет Софьи Николаевны – та самая фотография в роли Царь-девицы. Каждый раз, когда я принимаю какое-то решение как ректор, я веду с ней внутренний диалог. Что бы сделала она, как бы она поступила, как бы она разрулила ситуацию…

Мне нравится, как Головкина строила коллектив, как она «строила» педагогов, как она «строила» детей. И еще она имела фантастическое чутье на материал, никогда не промахивалась. Головкина была и стратег, и тактик в своем деле, настоящий государственный деятель в области искусства. Как большой дипломат и царедворец, Софья Николаевна умела дружить с власть имущими. Пользуясь их поддержкой, она выстроила новое здание училища с двадцатью балетными залами в центре Москвы, на 2-й Фрунзенской улице, и обеспечила ему безбедное существование. Да, в школе учились и дети нужных, важных людей. Она давала им зеленую дорогу, но в итоге впереди все равно оказывались те, кто имел способности. И я в этом смысле – лучшая тому иллюстрация!

Конечно, Головкина была человеком с очень непростым характером. А кто из людей подобного калибра был другим? Н. В. Золотова рассказала мне такую историю. Она приехала в Тбилиси на госэкзамены, Чабукиани выпускал класс Игоря Зеленского. На обсуждении Наталия Викторовна – председатель Государственной комиссии – сделала какие-то методические замечания в адрес педагога. Вахтанг сидел тихо, слушал, что-то записывал. Когда она закончила свою речь, он спросил: «Простите, а как ваша фамилия?» Она говорит: «Золотова». Чабукиани задумчиво посмотрел на нее: «Золотова, Золотова… Уланову знаю, Семёнову знаю, Золотова – не слышал!» «В тот момент, – смеялась Наталия Викторовна, – я поняла очень важную вещь: Чабукиани замечания не делают!»