Текст книги "Рука Одиночества"

Еще здесь бродили освежёванные звери. Куницы без шкур, нагие соболи, раздетые ласки. Кролики, норки, медведи, волки, олени, и даже ежи. По одному, реже по двое, они, тощие, больные и невероятно изможденные, подходили к деревьям и начинали лепить на них свежие обрывки журналов, исписанные листы, бланки, рекламные афиши. Многих не было видно из-под мешков, наполненных тысячами мелких листовок с рекламой паршивой бижутерии. Наблюдая за ними, Никас понял, что звери пытаются восстановить из бумаги деревья. Они облизывали листки, жевали их и клеили к давно начатым стволам из папье-маше.

Атмосфера была сухая и безнадежная, давно осевшая на картонные деревья, погасшая среди оплывающих грибов. Альфа нехотя объяснил, что это злобно-ироничная концепция угнетенной природы.

– Это гротеск, – мрачно сказал он. – Но каждый гротеск, в свою очередь, просто преувеличенная правда.

Под одной из целлюлозных елок герой предложил разбить лагерь. Девелу было все равно. Он скрылся за освежителями воздуха. Вскоре к обочине, занятой путешественниками, подкатил фургон срочной доставки. Из него в Никаса швырнули тюком со спальным мешком.

У Альфы все было свое. Неистощимая серебряная фляга с черепами, из которой он выкачивал гектолитры неопознанной сивухи. Это все, что на первый взгляд, нужно было прима-образу для сохранения концептуальной стабильности.

Вместе с неприятно изменившимся бородатым Альфой, Никас набрал охапку пестрого глянца и развел костер. Человек глядел, как вокруг огня собираются озябшие звери, и слушал, как его телохранитель урчит горлышком фляги.

– Ну, так как же тебя угораздило получить билет в один конец? – спросил Альфа, на минуту утолив жажду. – По-моему у меня есть шанс посмеяться от души. А, Никас?

– Я просто оказался не в том месте и не в то время.

– Знакомая ситуация. Одна из платиновых схем любой истории. Ничего постыдного в ней нет. Ты знаешь Темную Иронию?

– Думаю…

– Не важно. Просто знай, что она существует. Они с Девелом близко знакомы. Имеют множество… Точек соприкосновения. Она настолько сильна, что часто вмешивается в дела Материи. Не думай, что игра всегда идет в одни ворота. Наши реальности толкают друг друга постоянно.

– То есть, она могла быть виновата в том, что я здесь очутился?

Альфа пьяно замычал.

– Виновата? Или благодаря Темной Иронии ты здесь очутился? Не знаю. Она никогда и никого не посвящала в свои планы.

Они помолчали.

– Наверное, здорово быть воплощением неординарности? – спросил Никас, что бы хоть что-то сказать.

Альфа побледнел. Потом оскалился. И не произнес ни слова. Только выщелкнул из подмышки новую сигарету и угрюмо закурил, сооружая из дыма удивительные сцены.

Никас решил больше не болтать.

– А кем ты был в Материи? – вдруг спросил прим.

Это был неожиданный вопрос, но человек не стал мяться и раздумывать.

– Да уж, был, это точно. Я работал журналистом.

– Писульки? – с вызовом уточнил Альфа.

– Да. Еще фотографии.

Следующий вопрос был еще более неожиданным.

– А ты когда-нибудь входил в дверной проем?

Никас нахмурился и приоткрыл рот, но Альфа быстро его перебил:

– Не торопись отвечать. Я-то знаю, что да. Да! Нихрена тебе меня не понять! Да, ты выходил. Спокойно, расслабленно, входил и выходил. Но это все херня. Самое главное – процесс. Переход из одной точки в другую. Медленный, плавный, никем, стрелять, не спровоцированный. Только твой. Переход. Озвездительно кайфовый.

Журналист посмотрел на него как на идиота.

– Ты думаешь, я порю чушь, да? – спросил проницательный Альфа. – Ладно, хрен с тобой, забудь, что я сказал.

Никас пожал плечами и не стал требовать разъяснений. Однако когда прим порядком надрался, Аркас услышал всхлипывания. Мрачный мастер стали и пороха ныл в бороду. Тут-то он разговорился снова.

– Все думают, что это так просто, – бормотал Альфа. – Берешь, значит, и… Я защитник Многомирья. Я, стрелять, непобедимая сущность. В моей природе непоколебимая стойкость и уверенность. Но я ни в чем не уверен!.. Я повторяющаяся неповторимость. Пародия на пародию, на пародию, на пародию… Как может быть существо, без своего угла, хоть в чем-то быть уверено? Я обречен на постоянные скитания! Это… Берешь, значит, и не даешь накалу крутости упасть! Ты знаешь, Никас, как это сложно? Постоянно выпрыгивать в окно? Или, в лучшем случае, выбивать дверь ногой. Влетать в нее плечом. Или получив по зубам. Убегая от кого-то или кого-то преследуя. Я хочу хоть раз выйти в дверь. Я пытаюсь сказать… Ну они ведь для этого и сделаны, что бы в них выходили. Это вроде фигня, но в этой… Я долго думал и я уверен: в этой мелочи сосредоточена вся безысходность моего положения.

Образ сгорбился и замолчал, обрюзгнув как скисший бродяга.

– Не смотри на меня так!

Никас нерешительно оглянулся назад, но Девела не было видно. Он засел где-то в благоухающей чащобе.

– Ты думаешь, я тряпка?! Я тебя насквозь вижу!

– Нет, нет, – серьёзно ответил журналист. – Мужские слезы – признак здорового отношения к себе. Нельзя все держать в себе. Говорят, это провоцирует инсульты.

Альфа закрыл лицо руками.

– Мне ведь нельзя… – прошептал он.

– Может тебе уже хватит? – спросил Никас ненавязчиво. – Вдруг Девел…

– Мне запрещено выражать свои чувства, – продолжал Альфа, не обращая внимания. – Это сейчас я ною. Знаешь, почему? Потому что Клейтон, стрелять, сбежал. И прихватил с собой несколько образов. Несколько десятков образов. Может быть сотен. Я точно не знаю. Пускай Многомирье сейчас тормошит его. Если кому-нибудь из людей придет в голову помечтать о таком как я, то вот… Вот… Вот оно – Клейтон к вашим услугам, дамы и господа.

Альфа дернулся как укушенный.

– Никас, – шепнул он. – Иди сюда. Между нами Никас.

И подскочил сам, чуть не завалившись на бок. Жесткая борода коснулась плеча. Пахнуло алкогольным духом.

– Между нами Никас…

– Э-э-э.

– …есть понимание. Ты нормальный парень. Видел бы ты этих. Как ты сказал, агнцев? Ага, точно. Слова от них, стрелять, не добьешься. Так вот Никас, между нами: мы все рабы Многомирья. Людям нужны только наши лучшие качества. Только то, что лежит на поверхности. А если Многомирье что-то не устраивает, оно шлет нас ко всем хорошим! Многие думают, что негатив на самом деле просто хочет, чтобы все это закончилось. Разрушить связь с материей. И даже я. Только тихо!

– Я понимаю, – заверил его Аркас.

– Между нами. Только между нами.

Повторяя это, Альфа задом, как рак-отшельник пятился от Никаса на четвереньках. Из разбившегося звездолета, что лежал неподалеку, за этой сценой наблюдал унылый синелицый гуманоид. Когда Альфа начал отдирать от его собственности лист серебристого металла, неудачливый пилот что-то залопотал. Прима-образ это не остановило. Он раскурочил крыло машины и лег спать, накрывшись тем, что удалось оторвать.

И захрапел. Как дизель.

Борода Альфы отросла еще больше, в ней появились гильзы и колючая проволока. Из носа торчала тлеющая сигарета. Спал он с открытыми глазами и кинжалом в зубах. Время от времени начиная что-то рычать, скрежеща клыками по булатной стали. В такие моменты из прима-образа несмело пытались вырваться меньшие сущности.

Сама потребность во сне после излияний ему была передана от Оригинального образа человека обыкновенного, хотя сам Альфа заявил, что в нем течет причинно-следственная кровь оригинальных идей цикличности. Никас ему не верил. Особенно сейчас. Кино– и книжные герои столько не спали. Обычно им хватало несколько минут.

Аркас заворочался. Хотя спать было тоже не обязательно, журналист чувствовал необходимость на время отвлечься от происходящего.

Гремящая носоглотка Альфы окончательно убедила его в том, что романтическая сторона остросюжетного рыцарства сильно приукрашена. Созданный самыми претенциозными, вылизанными и моноскопическими представлениями людей о хромовой крутости, Альфа оказался в непростом положении. Закон концентрации потянул его в другую сторону с силой многих оборотных сторон крутости. Ведь концентрация руководствовалась не только мнением творца, но и формальной логикой.

Никому дела нет до того, как должен пахнуть персонаж все свое свободное время проводящий под тупым углом к бутылке. Свободное время от стрельбы по подвижным целям, секса в полевых условиях и избегания наполненных ванн. Насквозь пропитанный табаком.

Никас Аркас вам ответит, как: очень плохо.

Кроме того, у половины сожранных Альфой образов было сложное детство, страшные предчувствия, брошенные родственники и как минимум одна трагедия с невинно убиенным.

Удивительно, но журналист заметил все это (даже запах) отнюдь не сразу. Очарование Альфы некоторое время действовало на него. Однако после первых же бесноватых воплей про какие-то невыполненные обещания и несчастную Люси, Никас начал понимать, что ему придется столкнуться с тем, что никто до него не видел. Результатом плохой инженерии популярных идей.

Аркас лежал в полудреме, чувствуя присутствие Девела. Он был словно работающий без звука телевизор. Едва слышно шуршали лысые косули, разматывающие на очередное лжедерево рулон подмокших бумажных полотенец.

Если негатив по своей сути жертва и чернота его – только атрибут, ярлык навешанный людьми, то где взять мотивацию сражаться с ним? – думал Никас. Вот странно. Он никогда не задумывался о том, что все плохое – считается таковым только с точки зрения людей. С точки зрения страстей – это просто еще одно их состояние. Мы навязываем им гражданскую войну. И они отвечают нам тем же. Нейтральные страсти попадают к нам в сознание уже с примесью негатива. Реже позитива. Это, если я правильно все понял. Проводники мои действительно не сильны в лекциях. Да и как им объяснять, если для них это все на уровне инстинктов, элементарных вещей. Как будет человек объяснять, почему смотрит на закат и чувствует умиротворение?

Для нас же все еще проще, что вовсе не странно для мешков стабильного, предсказуемого мяса. Добро и зло, это просто два режима: боль есть, боли нет. И вот из-за этого животного нежелания чувствовать боль, мы огораживаем себя армией негатива, который символизирует какие-то состояния, когда нам больно и помогает избегать этого. Например, мы знаем, что жестокость – это плохо. Она ведет к насилию. К боли. В то же время, если б мы не испытывали страстей, жестокость была бы просто манерой поведения, вполне разумной, так как помогала бы проявляющему жестокость самому не становится жертвой.

Без страстей, мы бы стали практичными, хладнокровными машинами. Однако, стало бы нам от этого лучше? И стало бы лучше страстям без их индивидуальности, подаренной людьми?

Наверное, это и есть самый главный вопрос, и сам я на него не отвечу.

Никас, вроде бы, начал засыпать, но…

– Вернись. Я ли тебя не любил. Клейтон

Журналист проснулся окончательно.

– Я – лярва, – произнесла Френ, погладив его по голове, – но если спросить меня, то лучше бы нам вернуться домой, любимый.

Она залезла в мешок, прижавшись как верная жена.

– Знать бы как, – откликнулся Никас. – И вообще, стоит ли?

– О чем это ты говоришь?

– А куда мне, стрелять, возвращаться? Работу я потерял, друзей распугал. Все меня считали тронутым, относились как к раненой кобыле. Я, может быть, и нашел бы работу. Но такую, что нам бы пришлось съехать с квартиры. И найти комнату.

Френ фыркнула.

– Знаешь, – сказала она со вздохом. – Все было бы гораздо проще, если б ты никогда не выходил с балкона.

Аркасу эта мысль показалась необычной, но он ничего не сказал.

Они занялись сексом, от которого у Аркаса одновременно расслаблялись все мышцы, и начинала болеть голова. Теперь-то он точно знал, что делает совсем не то, что должно происходить между мужчиной и женщиной. Это было настолько же противоестественно, сколь необъяснимо. Он входил не в женское лоно, а какую-то сосущую пасть, которая тянула и тянула жизненные силы. Он никогда не видел Френ полностью обнаженной. И не хотел.

Затем они лежали, выдохшиеся, не счастливые, но спокойные.

– Как же он храпит! – воскликнула Френ, имея в виду, конечно, Альфу. – Надо дать ему по носу.

Никас ничего не имел против такого поворота, но Альфа, как истинный сорвиголова почуял опасность и завернулся в свое сверхпрочное одеяло с головой. Его храп приглушила образовавшаяся труба. Никас поглядел на этот непростой фокус, приподнявшись на локте, а потом тоскливо зевнул, и тоже убрался в спальный мешок.

Засыпая, он глядел на синелицого инопланетянина. Тот беспомощно обретался в своей закупоренной кабине, коротая бесконечность за протиркой панели управления. Никасу хотелось помочь ему, но Альфа сразу предупредил, что так он уничтожит беднягу. Отвратит природу. Некоторые образы должны сохранять статичность, потому что так решил их создатель…

– Создатель, не обижай идеи, – пробормотал Никас, задремывая как сова. – Ай!

Что-то цапнуло его прямо сквозь мешок, и теперь летало рядом, басовито жужжа. Это была большая сущность мухи, со шпорами на лапках и хоботком похожим на зубастый сифон. Френ сразу же прогнала ее, но Никас понял, что поспать ему не удастся. Его снова захватило ностальгическое беспокойство и желание что-нибудь сделать.

Что-нибудь.

Скорее всего, в дальнейших событиях свою роль сполна отыграл тот факт, что Никас был укушен той самой Мухой, которая толкает людей на странные поступки.

Моргая отекшими веками, Никас сидел у костра и глядел в пустоту, муссируя слабую надежду на то, что, быть может, ему удастся представить свою дверь в мельчайших подробностях. Он старался выскрести из памяти все детали, вплоть до мельчайших. Аркас испытал истинное удовольствие, когда сумел припомнить, что на ней была царапина от ножки неустановленного предмета мебели, который волокли в соседнюю квартиру. Очевидно, это было что-то с острозаточенными ножками.

Но даже это воспоминание оказалось бесполезным. Дверь не появлялась.

Из чащи доносился голос Девела. Он с кем-то негромко беседовал. Никаса это на минуту заинтересовало. Потом он начал злиться на крупную дрожь, которая трясла его за плечи, и позабыл обо всем на свете. Аркас чувствовал себя рекрутом, только что и навсегда уставшим от армии. В продуваемом сквозняками космосе опять происходили какие-то катаклизмы, и журналисту то и дело приходилось закрываться локтем от вспышек сверхновых. Из далекой, крайне далекой галактики постоянно слышались комариные писки лазеров и взрывы. В довершение всего, пошел метеоритный дождь. Никас накрылся расстегнутым спальным мешком, чтобы его не намочило расплавленной породой, и приютил на коленях Френ.

Вместо, собственно, метеоритов, падали крохотные звездочки. Хрустально позвякивая, они бились в настил пластмассовой хвои и распугивали безволосых шиншилл.

Журналист услышал жалобный писк. Он поискал глазами какого-нибудь поранившегося ежа, но с беспокойством понял, что это стонет инопланетянин. Он безвольно рыдал в своей кабине, скользя пальцами по стеклу.

Никас, сострадая несчастному узнику, следил за ним, пока кабина не запотела изнутри.

– Ну, хватит, – сказал он сам себе. – Мало ли что там думал его автор. Это же садизм. Надо выпустить беднягу. Хуже ему точно не будет.

Он сказал это достаточно громко, чтобы слова могли быть случайно услышаны. Но Альфа продолжал рычать и всхлипывать, перемежая невнятные откровения с невнятными же обещаниями. Девел смолк. Никас попытался высмотреть его в чаще, но разглядел только какую-то угрожающе темную фигуру, которая медленно шевелилась в редких просветах.

Он заметил, что животные исчезли, побросав охапки бумаги. Лес омрачился еще больше. Огонь погас, подсолнухи сникли, цветы съежились.

– Не нравится мне это, – поделилась Френ, вцепившись ногтями в колени Никаса. – Может нам просто посидеть, пока этот дурак не проснется?

– Глупости, – возразил журналист не так уверенно, как ему хотелось бы. – Я здесь не пленник, делаю, что хочу. Точнее, то, что считаю нужным.

Он встал и пошел к звездолету.

– Я здесь посол мира Материи и несу на себе величайшую ответственность за моральный облик нашей реальности…

– Вот именно, – буркнула лярва. – Может не надо ничего трогать?

– Ушам своим не верю, – откликнулся Никас. – И кто это говорит? Как насчет моих колес, Френ?! Как насчет моих чертовых колес?!

– Это совсем-совсем другое! Все что мне нужно было сделать, это залезть под кресло и подождать, пока ты остынешь! Откуда нам знать, что случиться, если мы его выпустим?

Для Никаса это был очень неловкий момент. Тот самый момент, когда энергетическая пиявка проявляет больше благоразумия, чем ты. Но его словно что-то толкало в спину. Маленькое «а что, если», вдруг превратилось в решительно настроенное «я должен это увидеть!».

Скользя подошвами лакированных ботинок, он взобрался на крыло звездолета и приставными шагами подобрался к кабине. Через запотевшее стекло ничего не было видно. Писк не прекращался.

– Не бойся, – сказал Никас. – Сейчас я освобожу тебя!

За его спиной зрело темное зерно какой-то чудовищной силы. Никас ничего не замечал. Одержимый своим благородным порывом, он занес над головой кирпич, которого никогда не было.

Стекло лопнуло как мыльный пузырь. Осколки сеялись тающими брызгами. Журналист непроизвольно отшатнулся и соскользнул вниз, упав на спину.

Он почувствовал, как под ним вздрогнула земля. И снова. Ударная волна высвободившейся энергии придавила его к земле. Бумажные деревья вспыхнули, мгновенно облетая пеплом. Чаща взревела, и в небо взметнулись струи кипящей эссенции. Они застывали, падая вниз, и новые взрывы пепла закружились над лесом.

Никас, совершенно дезориентированный, запомнил происходящее плохо смонтированными кадрами. Вот он видит, как звездолёт начинает ржаветь и гнить, пилот пытается выбраться из него, скребя пальцами по рыжим шелушащимся чешуям. Потом тяжелый период темноты и снова картина: черное безобразное существо, с глубокими желтыми глазами, держит в зубах испаряющегося пилота. Смотрит на Никаса, своими студенистыми зенками: они шире горизонта и ведут гораздо дальше.

Никаса снова придушила тьма.

Пещера. Пещера заполняется снегом. Солнце забывает о ней. Сломанные ногти оставляют кровавые полосы. Она – ниже уровня мира. Она – иное измерение. Крохотное. В нем живет один человек.

Я вижу тебя Никас Аркас. Не тебе сражаться со мной. Ты – мой верный последователь. В назначенный час, ты станешь героем моей армии. Поведешь измученное воинство на слом Многомирья. С тобой, мы станем непобедимы. Покой каждому.

Это был голос из тьмы. Голос не зловещий, усталый.

Не слушай ее Никас. Покой – это смерть. Все чего она желает, это гибель индивидуальности. Борись, человек! В одном Максиме права. Час, когда тебе придется драться, придет.

Девел.

– Дай мне руку.

Аркас погрузил в темноту пальцы…

Его рвануло куда-то вверх как неосторожную рыбу. Альфа отвесил журналисту волшебную пощечину и швырнул вперед.

– Беги! – крикнул он. – Беги, и помни, что никто не сможет тебе навредить. Никто и ничто! Я следом, не бойся!

Пепельные метели кружили над исчезающим лесом. Образ тянулся в небо. Его огромная фигура закрывала мироздание. Глаза набухали на кипящем теле. Бабочка хаоса металась там, где еще сохранялись черты Девела. Мраморное лицо захлебывалось, в волнах прибывающего чудовища. Циклоны и шторма били в козлиных рогах. Стаи черных тварей вылетали из пор, зияющих между ребер.

Гасли звезды.

Террор пришел.

Никас бежал, не разбирая дороги. Кусты из разодранных обоев бросались ему под ноги, журналист путался в глянцевых лианах и ломал узловатые переплетения форзацной бумаги. Наконец он выбился из сил и рухнул на хрупкий подлесок из волокнистых салфеток.

– Френ!

Он сжимал ее ладонь, пожалуй, слишком сильно.

– Ты в порядке?

Аркас оглянулся и увидел оторванную руку с частью плеча. Влажно поблескивала розовая кость.

– О, господи… Неужели опять?

Страх возвышался над ним как Эверест. Он вырывал огромные куски реальности цепкими когтями, содрогаясь от вырывающейся энергии.

– Встать, рядовой! Вставайте мистер Аркас, или ждете, что враг полюбит вас и таким?!

Никаса потащили за шкирку, как реквизит. Он выбросил конечность лярвы, вырвался и тоже побежал, вслед за образом. Альфа был в боевом шлеме, камуфляжных доспехах и постоянно огрызался по тылам длинными очередями из футуристического пулемета.

– Что мы сейчас делаем?! – едва справляясь с отдышкой, прохрипел Никас.

– Удираем от неприятеля, рядовой! – пролаял Альфа. – Если ваша задница уцелеет, и вам придется давать рапорт командованию, вы назовете это тактическим отступлением, мистер Аркас! Можете сказать то же самое вашей девке, когда будете звонить ей из госпиталя!

– Я понял… – Никас едва не запнулся о толстый корень, скрученный из желтеющих газет. – Я понял, что мы убегаем… Что мы будем делать потом?

– Потом не существует, рядовой! Это понятие придумали гражданские, что бы не делать ничего вовремя!

Альфа остановился и принялся навскидку отстреливать преследователей. Черные, лаково-блестящие существа осыпались вниз лоскутами.

– Если ты не перестанешь бояться, рядовой, они заполнят этот слой реальности полностью! Прекращай это дело, говорю тебе!

Никас и рад был последовать этому совету, но…

Что-то схватило его за плечо и потянуло назад. Альфа выстрелил в его сторону, и журналиста осыпало холодными лохмотьями.

– Глять, Аркас! – Альфа поднял его на ноги и подтолкнул вперед. – Я же сказал, не бойся! Они размножаются, питаясь твоим страхом! На части разорвут!

– Я постараюсь не думать об этом.

– Вот и правильно! Максиме знает, что шанс убить тебя, таким образом невелик! Но негатив продолжает нас преследовать. Это значит… Не стой! Беги дальше! Я же говорю, я за тобой!

Никас, сжав кулаки, бросился к Альфе и закрыл его собственным телом, не давая негативам атаковать. Получив передышку, Альфа перезарядил пулемет.

– Я думал, тебе не нужно этого делать! – Никас, изрядно пожеванный и измятый, позволил обстрелять себя, чтобы избавиться от мельтешащих уродцев.

– Еще как нужно, – возразил Альфа. – Но только в самые неподходящие моменты! Спасибо.

Он коротко кивнул. Никас, не удержавшись, сделал то же самое, хотя почувствовал себя круглым дураком.

– Отлично справился, рядовой. Они пробуют сбить нас с пути. Гонят куда-то.

– Куда?

– Понятия не имею. Но смогу выбраться из любой точки Многомирья, верь мне!

Журналист почувствовал укол совести.

– Вполне вероятно, что это я во всем виноват.

На самом Дне Многомирья, в сумрачной зоне несозревших мыслей, желаний и окуклившихся идей царила скука.

Со стороны Дно напоминало огромную свалку, на которой можно было найти сотню ненужных вещей вместо одной интересующей. Здесь разлагались не доведенные до ума проекты, ржавели замыслы и медленно тлели планы. Недописанные картины. Незаконченные романы. Благие начинания, с недоразвитыми стимулами. Словно призраки, они ковыляли по Дну, пытаясь привлечь к себе внимание. Некоторые. Остальные были настолько слабы, что могли только спать.

Вялое и бессмысленное шевеление, то тут, то там, но в целом – статика. Безжизненные и никому не нужные обелиски грандиозных затей, рушащиеся под собственной тяжестью – словно обветшалые башни. Толстый и разнообразный слой «а что, если» и «неплохо бы», испарялся: дымка высыхающих мотивов стелилась над поверхностью. Шепотки выныривали из нее и снова погружались в тишину.

– Я начну с понедельника…

– Завтра, обязательно…

– Мой год…

– Если правильно распределить время…

Это место не было печальным или гиблым. Оно было сонным и отупляющим. Изредка его покидали одинокие идеи, наконец нашедшие логику, начало, конец и середину. В такие моменты на них падал свет озарения, наполняя новым смыслом. Образы смеялись и пели, пока бледные узники, все еще не готовые к самостоятельной жизни, едва шевелились.

Обретающаяся здесь Лень и Охлаждение, очень не любили, когда кто-то покидал их шепчущее царство. Они манили сущности назад, напоминали, как сладок сон и покойное существование в глубинах незавершенного.

Очень часто Охлаждение можно было увидеть, пересекающими завалы уродливых фрагментов. Ее ледяная хламида останавливала любое движение. Лень закапывала сущности глубже в мусор, погребала под глупыми и наивными задумками.

– Когда-нибудь…

– Я скажу ей…

Где-то рядом, может быть за спиной, а может и за тысячу горизонтов, но всегда касаясь Дна, жило Бессознательное. Место гораздо более жуткое и разрушительное, вечная тьма, в которой жило Нечто. Всю историю Многомирья, Оно таилось там, делая Что-то, думая о Чем-то, и к Чему-то готовясь.

Террор уже добрался сюда. Он юрко полз, в образе отвратительной сколопендры, среди нагромождений невыразительных желаний. Он стал крохотным, но не менее разрушительным. Бабочка преследовала его, пытаясь не выпускать из виду.

– Улетай, – прохрипел Девел. – Улетай.

Террор продолжал бежать. Семенили маленькие лапки. Он знал дорогу к границе Бессознательного, и вскоре исчез, окончательно затерялся среди скрытых тропинок реальности.

Бабочка еще немного покружила над чахлой жизнью Дна, а потом уселась на острый осколок чьей-то разбившейся мечты. В янтарном хрустале отражались люди. Множество людей. Какие-то события, с оттенком обреченности. Бабочка неуверенно шевельнула крыльями, потом поползла вниз.

Осколки мечты тускло заискрились.

Бабочка тщательно исследовала холм, из которого они торчали. Он представлял собой насыпь из паршивых стихов и бесталанных рассказов, унылых демагогий и очевидных философий. Они напоминали тлеющую ветошь серых оттенков. Картинки едва менялись, застоявшиеся от времени, образы затерлись почти до неузнаваемости. Вокруг ползали искалеченные сущности. Они чувствовали что-то, спящее в этой нечистой колыбели. Что-то сильное и живительное. Но не получали от него ответа.

Бабочка забила крыльями. Она не могла поверить своей удаче. Быстрее, еще быстрее!

Просыпайся же!

Холм оставался недвижимым. Но осколки вспыхнули и ожили. Янтарные искры сменились золотым ореолом. Пестрый образ хаоса почувствовал слабую вибрацию. Что-то зашевелилось под тяжелым настилом посредственности и скуки.

– Однажды…

Охлаждение остановилось посреди равнины устаревших взглядов. Оно постучало посохом, сплетенным изо льда, в котором застыли чернила.

– Где-то движение, – прошептало оно. – Своеволие.

Сущность переместилась в пространстве. Она взглянула на осыпающийся курган, и попятилось назад. Хламида, навевающая скуку и отстраненность, взвилась как парус, охватив тощую фигуру. Пыль взвилась над свалкой идей, и слепящая муть поплыла, расползаясь в воздухе.

– Спи. Мы любим тебя. Засыпай.

Молчание. Холм затих. Миазмы Охлаждения проникали в трещины, откуда начало пробиваться янтарное сияние.

Бабочка отчаянно трепетала крылышками, но хрустальная корона осколков, венчающая холм, уже погасла. Охлаждение шевельнулось и обошло курган кругом, распугивая убогих паломников. Оно напустило еще больше инея, больше мути. Та густо укрыла подножия холма.

Сделав это, Охлаждение долго изучало его.

– Лень, – позвало оно.

Появились желтые, массивные щупальца. Они вынырнули из хлама и поползли вверх, ощупывая каждую неровность, исследуя каждую трещинку и пустоту. Бабочка, замирая и едва уходя от обнаружения, направила удар энтропии подальше от себя. Где-то заныли пробудившиеся идеи. Охлаждение мгновенно отреагировало, и щупальца устремились вслед за ним.

Бабочка перевела дух. Она выползла из ниши в мусоре и взобралась на осколок. Решительно пошевелила усиками. Нужно было найти того, кто сможет разбудить холм.

– Ах, ты, стрелять, хотел помочь?!

Альфа сверкал очками, и поминутно уходил с головой под бумажную валюту. Тогда она начинала дымиться и тлеть. Никас не оправдывался. В основном потому, что его тоже захлестывало волнами измазанных денег чаще, чем он успевал высказаться.

Когда стало ясно, что погоня не остановиться, Альфа решил пойти на крайнюю меру. Точнее это Никасу казалось, что мера крайняя. Прима-образ наверняка мог придумать что-нибудь еще более сумасшедшее, чем головокружительный прыжок в бурную стремнину бумажных банкнот смешанных с нефтью.

Никас никогда не чувствовал себя несчастнее. Его поминутно встречали платиновые рифы, о которые он больно бился боками и коленями. Иногда закручивающиеся потоки ассигнаций мелели, и журналиста волокло по дну, напоминающему терку. Касаясь его руками Никас с ужасом понимал, что это кости, огромное количество чьих-то источенных останков.

Берегов не было, по обе стороны реки высились железные скалы, изрезанные трубами. Они уходили вверх на многие метры, – возможно у них не было вершины, только иллюзорные границы.

Воняло сероводородом.

Наконец, их выбросило на отмель. Здесь финансовый поток еле двигался, обнажая параболы ребер и обходя островки из сбившихся в кучу черепов. Никас, застыв на четвереньках, слабо стенал. Альфа, стряхивая с себя нефтяные потеки, шел к нему.

– Я предупреждал тебя! – начал он. – Ничего не трогать! Этот твой идиотский инопланетянин, стрелять, стал последней каплей. Ди почуял жертву и перекинулся.

Никас угрюмо молчал, выскребая из-за воротника скомканные бумажки.

– Если бы… – произнес он, поднимаясь. – Если б ты не был такой плаксивой развалиной, которая предпочитает завалиться спать, вместо того, чтобы следить за ситуацией…

– Не надо было встревать в ситуацию с Клейтоном, – быстро ответил Альфа.

– Стрелять.

– Именно.

Никас, с отвращением, снял с себя пиджак и рубашку, пытаясь обтереть торс. Альфа отошел в сторону и тоже принялся раздеваться. Он стащил с себя доспехи и снял камуфляжную униформу. Его серое атлетическое тело, совершенно обезжиренное и угловатое от мускулов, было посечено шрамами.

– Надень, рядовой, – буркнул он. – Почти чистая. Под пластины ничего не попало.

Отдал он ему и высокие ботинки. Никас хотел поглядеть ему в глаза, но наткнулся на зеркальное стекло.

– Спасибо, – ответил он, принимая подарок. – Что там у тебя во фляге, кстати?

– Как придется, – признался Альфа. – В основном ракетное топливо. Но все зависит от того, кто хочет выпить.

Никас протянул руку. Помедлив, сорвиголова бросил ему фляжку. Журналист довольно долго принюхивался к содержимому, пытаясь абстрагироваться от запаха нефти.

Ему показалось, что во фляге плещется обыкновенный спирт. Он осторожно попробовал языком кайму горлышка и понял, что это именно так.

– Осторожно, – предупредил Альфа. – Ваше сознание необузданно. Ему всегда мало. Пойло может оказаться куда крепче, чем ты думаешь.

Никас вытер рот. После этого, взобравшись на трубу, выступающую из железной кручи, он почистил руки и лицо, поливая их из фляжки. Альфа превратился в какого-то зловещего гренадера, в облезлой серой шинели и противогазе с ребристым хоботом.