Текст книги "Надежда – мой компас земной"

Военные осколочки

 
Фуражка да с околышком…
Баланда из ботвы…
Военные осколочки –
братва из-под Москвы.
 
 
Воронки да пожарища.
А мы шагаем в класс.
И спорю я с товарищем –
где мина, где фугас?
 
 
Слова исповедальные
о бедах фронтовых.
Квартиры коммунальные.
Паек на семерых.
 
 
Ах, как вы ныне ценитесь,
военные рубли?
Буханка хлеба – семьдесят,
билет в театр – три.
 
 
С тех пор у нас не плесенью
сердца поражены –
лирическими песнями
эпической войны.
 
 
Мы труд познали смолоду.
Нам рук своих не жаль.
Сердца у нас – не золото,
осколочная сталь.
 
 
И мысли не припудрены,
и злостью сводит рот.
Занозы да зазубрины
в характерах сирот.
 
 
…Уже в поре цветения,
как майские сады,
иные поколения,
не знавшие беды.
 
 
Но памятью нетленною,
рожденные в огне,
разбросаны военные
осколки по стране.
 
 
И сердце вновь сжимается:
легко ли вам, светло,
голодные красавицы
из детства моего?
 
 
Вновь в памяти проявится,
как свет летящих птиц,
и бедность ваших платьицев,
и бледность ваших лиц.
 
 
И вот, обнявшись, снова мы
сидим, дыша едва,
и кажутся суровыми
и взгляды, и слова.
 
 
Но гордо и раскованно
о битве за Днепром
трофейный, лакированный
поет аккордеон.
 
 
Еще Отчизна бедствует,
но все пойдет на лад:
что шепчут губы детские,
то пушки говорят.
 
 
Мы слезы скрыть стараемся,
душа в беде горда.
Мы скоро распрощаемся.
Надолго. Навсегда.
 
 
Подстриженные челочки.
Косички до земли.
Военные осколочки,
родимые мои…
 

«Он под Минском в лесах партизанил…»

 
Он под Минском в лесах партизанил,
он вогнал трех эсэсовцев в гроб,
а сегодня у сына экзамен,
и отца прошибает озноб.
 
 
Он глаза, чтоб не выдали, щурит,
нервно борт пиджака теребя,
и все курит, все курит, все курит,
вспоминая мальчишкой себя:
общежитье, бурду с чечевицей,
неуютный студенческий быт…
«Раньше легче нам было учиться», –
он себе в оправданье твердит.
«Нам за ними теперь не угнаться,
сколько новых у них дисциплин!
так обилен поток информации!
Конкурс нынче огромный!» А сын
убежден, что студент он де-факто
(дети нынче намного трезвей).
Старики получают инфаркты
на экзаменах сыновей.
 

Ополченье

 
Во мраке с горя сгорбились мосты.
Тревожно площадей сердцебиенье…
На запад уходило ополченье –
потомственная гвардия Москвы.
Рабочие, врачи, учителя,
отставку не приняв военкоматов,
сапог не получив и автоматов,
ушли в незащищенные поля.
Кто помнит их последние слова
в последнем и решительном сраженье?
Безмолвна затемненная Москва.
Убиты летописцы ополченья.
 
 
…Мы нынче очень празднично живем,
и многие печали позабыты.
Вокруг грохочут песни в стиле бита,
и ночью так же солнечно, как днем.
Но изредка тревожат наши сны
те люди с беззащитною улыбкой,
кто с книгой, кто с указкой, кто со скрипкой –
пронзительная исповедь войны!
Я слышу их неровные шаги.
Я вижу строй их, нервный и неровный.
 
 
Я знаю: в битве дрогнули враги
пред высшим – перед мужеством духовным.
И если мы по духу москвичи, –
мы тех людей живое отраженье.
В сердцах у нас их мужество звучит,
и строится в колонны ополченье…
 

Кто отзовется

 
Песни все, что пели мы, слетаются к маме…
Спит березка белая в морозном тумане…
Что ж тебе не спится, милая мама?
Что дрожат ресницы, милая мама?
 
 
Отвечает старая не словом, а вздохом:
Поросла тропа моя лишайником-мохом.
Уж давно я вижу: хмурятся ели,
Уж давно я слышу: плачут метели…
 
 
За холмами дальними горюют закаты.
Под холмами давними сыночки-солдаты.
Кружится над ними снежная заметь,
Хрупкая, как иней, вечная память…
 
 
Ах, чудес не будет, ты не жди возвращенья,
Ах, судьба не люди, не попросит прощенья…
Серою волчицею старость подкралась,
Только и осталось – снег да усталость…
 
 
Это не березка там, в заснеженном поле,
Это доля матери, плакучая доля.
Все своих родимых ждет не дождется…
Кто-то ей ответит, кто отзовется?
 

Пластинка памяти моей

 
Чужой напев, как пилигрим,
стучится в души людям.
А мы с тобой назло другим
свою пластинку крутим.
 
 
Звучит в эфире «Бони М»
так солнечно и мило.
В колонках стереосистем
магическая сила.
 
 
Я слушал сам в кругу друзей
все модные новинки.
И все же сердцу нет родней
той, старенькой, пластинки,
что я мальчишкой приобрел
и не признался маме…
 
 
В те дни освобожден Орел
был нашими войсками.
 
 
Еще повсюду шла война.
Царил хаос на рынке.
Буханка хлебушка – цена
той маленькой пластинки.
Ах, эта песня про бойца,
любимая фронтами…
И голос хриплый у певца,
как стиснутый бинтами.
 
 
Как, излучая бледный свет,
вздыхают инструменты.
И нету в этой песне, нет
ни фальши, ни акцента.
 
 
…Я помню дома костыли,
шинель и шапку деда.
Пластинку вдовы завели
и пили за победу.
 
 
Наверно, Бог один дает
патенты на бессмертье.
Но эта песня проживет,
как минимум, столетья.
 
 
Она не может умереть,
погибнуть без возврата,
когда в самой в ней жизнь и смерть,
и что ни вздох – то правда.
 
 
Уж как ее ты ни крути,
все наше в этой песне:
свои печали и дожди,
своей земли болезни.
 
 
Она не только в ближний бой
бойцов страны водила,
но в жизни быть самим собой
меня она учила.
 
 
Она твердила мне: живи
без грома барабанов,
она страдала от любви
и врачевала раны.
 
 
Пока слышна она – живут
на родине березы,
есть нежность, преданность и труд,
и праведные слезы.
 
 
И мы верны такой судьбе,
другими уж не будем.
И пусть – порой во вред себе –
свою пластинку крутим.
 
 
Я верю, что, побеждены,
уйдут в отставку войны.
Но песни этой будем мы
во все века достойны.
 
 
И в Судный день на зов трубы
мотив ее воскреснет.
И нету жизни без судьбы.
И без судьбы нет песни.
 

Ты – моя надежда, ты – моя отрада

 
…Слышится нам эхо давнего парада,
Снятся нам маршруты главного броска.
Ты – моя надежда, ты – моя отрада,
В сердце у солдата ты, моя Москва.
 
 
Мы свою победу выстрадали честно,
Преданы святому кровному родству…
В каждом новом доме, в каждой новой песне
Помните ушедших в битву за Москву!
 
 
Серые шинели. Русские таланты.
Синее сиянье неподкупных глаз…
На равнинах снежных юные курсанты…
Началось бессмертье. Жизнь оборвалась.
 
 
Мне на этом свете ничего не надо,
Только б в лихолетье ты была жива…
Ты – моя надежда, ты – моя отрада,
В каждом русском сердце ты, моя Москва.
 
 
Все, что было с нами, вспомнят наши дети, –
Все, что потеряли, что для них спасли…
Только б стало лучше жить на белом свете
Людям нашей бедной, раненой земли!
 
 
Старых наших улиц трепетные взгляды
Юных наших песен строгие слова.
Ты – моя надежда, ты – моя отрада,
В каждом нашем сердце ты, моя Москва.
 

Про комнатку в Ленинграде

 
Мой город, такой родной…
Любил я его безмерно, –
Васильевский остров свой
и памятник Крузенштерну.
 
 
Когда я ребенком был,
не пропадал в детсаде…
С родителями прожил
тридцатые в Ленинграде.
 
 
А впрочем, не до конца
в тридцатых мы были вместе,
когда увели отца
в годину крутых репрессий.
 
 
А раньше отец сказал
о настучавшем гаде,
который у нас бывал
в той комнатке, в Ленинграде:
 
 
«Еще не настал черед, –
сказал нам отец с тревогой, –
Таких вот еще придет
на русскую землю много».
 
 
Была без вины вина.
Победа исчадья злого.
Потом началась война
в июне двадцать второго.
 
 
Остался билет один,
доставшийся Бога ради,
в Мариинку на «Лоэнгрин»
да комнатка в Ленинграде.
 
 
Но с нею расстался я,
расстался с такой тоскою…
Приют свой нашла семья
в Малаховке под Москвою.
 
 
И вновь – продолженье зла.
Мучительный год в блокаде,
где бабушка прожила
в той комнатке в Ленинграде.
 
 
Как медленно дни ползли!
Зверела зима, лютуя…
Оттуда ее увезли
больную, еле живую…
Сказали тогда – привет
той комнатке в Ленинграде.
Жилья у нас больше нет.
(Отдали блатному дяде.)
 
 
…А через много лет
иная пришла блокада.
И комнатки этой нет.
Да нет уж и Ленинграда.
 

Малаховский принц

 
Эти сосны касаются неба.
Эта жизнь и чиста и проста.
Это детство далекое. Мне бы…
мне бы снова вернуться сюда…
 
 
Рядом вспышки зенитных орудий.
В небе всполохи северных птиц.
А вокруг – очень разные люди.
Я – наследный малаховский принц…
 
 
К райским весям, бесспорно, не годный,
я стою на бездомном крыльце –
недопёсок надменный, голодный,
принц и нищий в едином лице.
 
 
Знала мать, что меня не прокормит.
Мало в жизни счастливых страниц.
Дворянин, сирота, подзаборник,
я – наследный малаховский принц…
 
 
Поклоненье стихам и футболу.
Щи с крапивою. Лица друзей.
И надежная средняя школа.
Просто школа – отнюдь не лицей.
Серый выкормыш провинциальный,
свой последний закончив урок,
в тесноте затерялся вокзальной,
в пустоте залитованных строк.
 
 
Я уехал надолго. Надолго.
Трудный век. Суета. Кутерьма.
Измельчали и воля, и Волга.
Прекратилась родная страна.
 
 
Перевернуты жизни страницы.
Перевертыши вышли во власть.
В наступленье пошла заграница.
Что смогли – всё сумели украсть.
 
 
Новорусские аристократы,
короли казино и столиц…
Среди этих особ вороватых
я – всего лишь малаховский принц…
 
 
Принцы принципов не предавали,
перед властью не падали ниц.
Кто родился у жизни в подвале,
тот уже не опустится вниз…
 
 
И, дожив до погоды осенней,
наконец я собрался, и вот,
как писал незабвенный Есенин –
снова здесь, у родимых ворот…
 
 
Возле станции – дом с мезонином.
Рядом школьные жили друзья…
А на просеках наших старинных
ни пройти, ни проехать нельзя.
 
 
Все застроили, все разорили…
Драчка из-за кусочков земли.
Даже озеро в плен захватили
и театр уникальный сожгли.
 
 
И теперь, на родном пепелище,
пропустивший коммерческий бал,
одновременно принцем и нищим
я себя у друзей повстречал.
 
 
Голос сосен старинных не слышен…
В небе мало талантливых птиц…
В короли – вот уж точно – не вышел
я – наследный малаховский принц.
 

«Замерло солнце в июньской истоме…»

 
Замерло солнце в июньской истоме,
песня далекая в сердце звучит.
Старая песня – как память о доме.
Время летит, летит…
 
 
Паинькой был, не грешил против правил,
все опасался дурацких обид.
Матери снова письмо не отправил.
Время летит, летит…
 
 
Кровью своею платил за идеи,
брал не монеты – здоровье в кредит.
Думал беспечно: еще молодею.
Время летит, летит…
 
 
Ах, почему нас волнуют детали?
Где вещий колокол в землю зарыт?
Занят художник добычей регалий.
Время летит, летит…
 
 
Все относительно. Кто прочитает
еле заметный мой нервный петит?
Иней не искрится. Искренность тает.
Время летит, летит…
 
 
Русское слово, российские дали.
Мягкое сердце да жесткий гранит.
Где еще стольких солдат потеряли?
Время летит, летит…
 
 
Как торопливо приходят рассветы!
Все остальное – совсем не спешит.
Ах, как медлительны даже ракеты!
Время летит, летит…
 

«Старая платформа… электричка дачная…»

 
Старая платформа… электричка дачная,
да в одни ворота – яростный футбол.
Говорят, счастливый я, говорят, удачливый…
Отчего ж единственный поезд отошел?
 
 
Сердце встрепенется и вдогонку кинется
за кустом сирени, срубленным давно.
Добрая Малаховка, милая провинция…
Крест-накрест заколочено низкое окно.
 
 
Все поспешней жизнь моя. Не новей – неóновей:
мертвенная бледность в яркости огней.
Все спешим куда-то по тропе гудроновой,
а она тропинок детства не прямей.
 

Постоянство

 
Еще нас ожидает много встреч.
Еще нас греют щедрости природы:
иной пейзаж и новые погоды…
А я веду о постоянстве речь.
 
 
Нам в жизни, я считаю, повезло.
Нам хорошо с тобою в общей массе.
Мы едем всю дорогу в третьем классе.
Таких кают на свете большинство.
 
 
Любимая! Ты не гляди наверх.
Там, правда, есть каюты пошикарней.
Там сауны. И с бицепсами парни
туда пускают далеко не всех.
 
 
Там беззаботность неги и утех.
Там в полутьме дверей полуприкрытых
кейфует промтоварная элита,
благоухает парфюмерный цех.
 
 
Там перед взором полусонных глаз
послушно раздвигаются границы,
и мельтешат лас-вегасы и ниццы.
Заметь, они в упор не видят нас.
 
 
А мы от них, по счастью, вдалеке.
Мы видим наши сосны да березы,
мы видим всё: и радости и слезы –
и знаем все пороги на реке.
 
 
Провозгласим за постоянство тост!
За то, что мы стране необходимы,
что мы в пути, но мы не пилигримы,
что не ползком живем, в полный рост.
 
 
За то, что правда делает нам честь
да труд наш, ежедневный, кропотливый,
за вечность нашей веры некрикливой,
за то, что хлеб не сможем даром есть.
 
 
И этот праздник нам необходим.
В воскресный день мы тихо порыбачим,
друзьям своим свидания назначим
и снова о работе говорим…
 
 
И речь, как речка тихая, течет.
Мы не выносим восклицаний лживых.
Нас не проймет энцефалит наживы,
не свяжет незаслуженный почет.
 
 
Ну что ж! За непогоду! За норд-ост!
За нашу за рабочую сноровку,
за выдержку, за общую столовку –
провозгласим за постоянство тост!
 

«Эта книга писалась для вас…»

 
Эта книга писалась для вас,
мой читатель давнишний и новый.
Вы к душе прикоснулись сейчас,
а не просто к печатному слову.
 
 
Это жизненный мой репортаж.
Вы смогли его слушать по праву.
Я действительно искренне ваш