Текст книги "Граф Феникс"

ГЛАВА LI
Окно кареты

Князь Кориат тоже откланялся, причем Потемкин и Голицын просили выразить глубокое их сочувствие Ивану Перфильевичу и передать пожелания успешного лечения и скорейшего выздоровления директору зрелищ.

Затем юноша велел берейтору подать запасного жеребца. Но когда уже взялся за луку и поставил ногу в стремя, то почувствовал, что кто-то пристально наблюдает за ним. Обернувшись, он увидел, что магик медлит на подножке кареты и через плечо пронзительным взглядом смотрит на него. Взоры их на мгновение встретились. Какая-то искра пробежала между ними. Калиостро отвернулся и вошел в карету с гербом Потемкина на дверце, которую шумно захлопнул за ним лакей. И Кориат вскочил в седло.

Поезд двинулся со двора: впереди ехала карета с нянюшками и больным княжичем. Кроме форейтора на передних парах четверика, скороходы князя Потемкина вели под уздцы коней, дабы предупредить малейший толчок или неровный шаг ретивых четвероногих. На запятках кареты висели два богатырского сложения гусара. При малейшей неровности или склоне дороги они обязаны были соскочить и могучим усилием плеча поддержать клонящийся кузов экипажа.

Далее ехала со спущенными занавесками в окнах карета с супругой Калиостро. Потом – с ним самим и двумя его спутниками.

Князь Кориат ехал, поотстав от экипажа Калиостро. Было уже около четырех часов пополудни. В столицу при столь медленном движении должны были прибыть уже поздно вечером. Но это время было избрано по указанию Калиостро.

Сопровождая медленно движущийся поезд, молодой человек имел достаточно времени предаться мечтам, предчувствиям и подозрениям. Кажется, никогда еще сердце молодого тамплиера не терзали столь противоречивые страсти. Ненависть к гнусному шарлатану, столь же успешно, сколь и нагло обманывавшему весь свет, пленившему и терзавшему прекрасную женщину, соединилась в нем с безумной любовью и жалостью к таинственной красавице. И в то же время мистический ужас леденил его члены, когда думал он о непостижимом соединении в супруге Калиостро прелестнейшего юного существа с древней старухой! Как объяснить эту тайну? Он решил во что бы то ни стало проникнуть в эту загадку, для чего непременно улучить минуту и переговорить с женою Калиостро, уверенный, что именно этого-то и боялся магик.

– Предчувствует! Опасается! – шептал молодой человек, судорожно сжимая в руке уздечку. – А, злодей! Я проникну в твои темные замыслы и разрушу их!

Князь Кориат выжидал удобного случая поравняться с каретой супруги Калиостро так, чтобы тот не мог этого заметить. И случай представился за крутым поворотом между поросшими лесом холмами, где колеса вязли в сыпучем песке, так как экипажи были очень тяжелы. Карета графа сильно отстала, между тем карета с его женой уже скрылась из виду. Тогда юноша пришпорил отдохнувшего жеребца и поравнялся с занавешенным окном, так тревожившим его воображение. Вдруг угол занавески приподнялся, и появилась рука в черной перчатке, сделала какой-то знак и тотчас же спряталась. Князь услышал поспешные шаги. Обернувшись, он увидел Калиостро, который шел пешком. Заметил он что-нибудь? Лицо магика было непроницаемо, и глаза блуждали в небесах. Но поравнявшись с окном, он на ходу сунул голову за занавеску и что-то сказал так тихо, что нельзя было расслышать ни слова. Потом опять вернулся к своему экипажу и сел в него. На князя Кориата он, по-видимому, не обратил никакого внимания. Все это в высшей степени обострило чувства тамплиера. Он ощущал себя опутанным сетью загадочного и непостижимого. Что хотела жена Калиостро сказать таинственным знаком? Ему ли он предназначался? И как из-под темных покрывал своих она могла знать о присутствии сочувствующего, ей юноши? Все тут было загадкой.

Однако он еще настойчивее стал преследовать свою цель.

Между тем время шло незаметно. Уже солнце стало опускаться к горизонту. Легкие летние сумерки окрасили в нежные тона небо и землю. Вдали показался Петербург. Тут пришлось остановиться, чтобы накормить младенца и дать ему немного отдохнуть перед въездом в столицу. Свернули с дороги к опушке сосновой рощи, где по желтым стволам текла разогретая солнцем янтарно-багровая смола. Калиостро осматривал больного княжича. Князь Кориат воспользовался этой минутой, соскочил с коня и подошел прямо к окну кареты, по-прежнему закрытому занавеской. Быстро просунув руку за занавеску, он сделал ответный знак незримой красавице, стараясь выразить им свою готовность прийти на помощь несчастной. Затем поспешно отошел и углубился в рощу. Вдруг тяжелая рука опустилась на его плечо. Он обернулся. За ним стоял Калиостро. Густой ли ковер опавших хвойных иголок сделал неслышными его шаги, но только он возник, как дух.

– Князь, – сказал он мягким кротким голосом. – Князь Кориат!

– Что вам от меня нужно? – нетерпеливо спросил тот.

– Очень немного, очень немного! – тем же мягким, проникновенным голосом ответил магик. – Раскройте вашу руку и покажите мне то, что держите в ней.

– Вы за мной шпионите! Подите прочь! – крикнул князь.

– Кто из нас за кем шпионит, сказать нелегко. Во всяком случае, тот предмет, который вы держите в руке, получен вами от лица, довольно мне близкого. Вот почему я интересуюсь им.

– Если это лицо нечто доверило мне, то могу ли обмануть его доверие? – сказал юноша, имея в виду таинственный знак, данный из кареты супругой Калиостро.

– Я; кажется, имею больше права на это лицо, нежели вы.

– Человеческая личность свободна. По крайней мере я не признаю никаких прав одного человека над другим, ему подобным!

– Это – великая истина. Но послушайте лучше меня, молодой рыцарь, и отдайте мне то, что вам передали! Клянусь Соломоновой печатью, это будет лучше для вас!

– Убирайтесь! У меня ничего нет. Я не хочу с вами разговаривать. Вы не внушаете мне никакого доверия! – прижимая сжатую в кулак левую руку к сердцу, а правую кладя на рукоять шпаги, сказал тамплиер.

– Юная неопытность говорит вашими устами. Но вы делаете большую ошибку. Это лицо совсем не то, за кого себя выдает.

– Оставьте меня. Отойдите. У меня ничего нет. Вы шпионили напрасно.

Говоря это, князь Кориат разжал левую руку и показал, что она пуста.

Калиостро покачал головой, чуть улыбаясь уголками рта.

– Рыцарь! Рыцарь! – произнес он укоризненно. – Вы уже прибегаете к темному искусству лжи, притворства и ловкости рук! Я не настаиваю. Если вы сами устремляетесь за темной планетой, влекущей вас, если вы хотите обманываться – обманывайтесь. Но приключение, в которое вас вовлекли любопытство и чувственная страсть, кончится для вас горьким разочарованием! Так неопытного путника увлекает мираж пустыни. Так в ночные часы чувства обманывают нас, и гнилой пень мы принимаем за вышедшую к нам на ночное свидание красавицу. Храните сокровище, приобретенное вами, храните, юный рыцарь! Я больше мешать не буду.

И, посмеиваясь, граф отошел к экипажам.

Очевидно, он был твердо убежден, что из окна кареты от его жены князь Кориат кое-что получил, быть может, записку, призывающую его на помощь. И хотя ничего подобного не было, самые подозрения Калиостро и попытка овладеть будто бы полученным храмовником талисманом в глазах последнего были достаточным доказательством его преступности, боязни, что обнаружится тайна, окружающая прекрасную несчастливицу.

Выйдя вслед за графом из сосновой рощи, секретарь тотчас же вскочил на коня и помчался в Петербург.

Берейтору он крикнул, чтобы тот следовал за экипажами.

Ему хотелось остаться наедине со своими чувствами и мыслями.

Он мчался, и стонущий призрак сопровождал его и молил о помощи. Страдающая женская душа гналась за ним.

Юноша шпорил коня и стремился вперед. И только в предместье столицы пришел в себя и сдержал коня.

ГЛАВА LII
Умеренность

Князь Кориат въехал во двор дома Елагина, бросил повод выбежавшему слуге и направился к бедному больному старику, чтобы доложить о своей поездке на дачу Потемкина.

Но против ожидания, он нашел Ивана Перфильевичг не на одре болезни, а в столовой за уставленными яствами, бутылками, графинами, паштетами, вазами с фруктами столом. Правда, забинтованная нога его все еще покоилась на табурете, но старик ел, прихлебывал, чмокая и пригубливая из кубка, глаза его сияли жизнью, весельем, надеждой, щеки и нос заливал приятный румянец. Секретарь даже несколько оторопел от этого неожиданного зрелища.

– Не ожидал? – хитро прищурив глаза, сказал старик. – Благодарение Великому Кофту и посланнику его, графу Калиостро! Я здоров или почти здоров! Видишь сам – и пью и ем с волчьим аппетитом.

– От всего сердца поздравляю ваше превосходительство! – воскликнул искренне обрадованный тамплиер. – Но когда же почувствовали облегчение?

– Вскоре после твоего отъезда, милый друг! Я все тебе расскажу подробно. А ты мне. Хотя я наперед все знаю. Калиостро сюда едет, не правда ли? – хитро блестя глазами, говорил исцеленный старик.

– Он, вероятно, уже у заставы, – отвечал удивленный секретарь. – Но как это стало известно вашему превосходительству?

– Расскажу сейчас. Садись, кушай и пей. Ты, верно, с дороги проголодался.

Юноша не заставил себя просить дважды. При виде обильных снедей и напитков он почувствовал голод и жажду, какую может испытать только остававшийся целый день почти без пищи, предаваясь мечтам и вздохам, двадцатилетний влюбленный. Князь Кориат занял место напротив Елагина. Лакей бесшумно стал за его креслом, незаметно, но настойчиво подсовывая к нему в нужный момент блюда, бутылки, вазы и графины, и некоторое время в столовой слышна была только работа челюстей, и кто шел первым в этом соревновании, юноша или старик, было бы трудно решить.

Утолив первый голод, они начали беседовать.

– Итак, – блестя глазами от удовольствия, вызванного хорошей едой после долгого, утончившего его вкус поста, сказал Иван Перфильевич, – итак, граф Калиостро возвращается в Петербург.

– И не один, – сказал князь Кориат.

– Ну, конечно, с прекрасной супругой, – улыбаясь, возразил Елагин. – Мы ее тогда в убежище мертвых искали, помнишь? Когда еще великий маг показал над ней в капитуле свою власть умертвлять и оживлять! Но такую красавицу царство теней удержать не могло и возвратило ее для украшения сей юдоли плачевной! Да, женщина – это роза в долине Иосафатовой! Хотя я не знаю, растут ли розы в этой долине?

Из тона речей почтенного наместного мастера восьмой провинции было ясно, что вместе с выздоровлением к нему возвращалась и несколько аттически циничная насмешливость, не щадившая самого виновника, как он признал, и болезни, и выздоровления.

При упоминании о супруге Калиостро секретарь смутился.

– Я не видел графиню, потому что она вышла закутанная в непроницаемые флеры и тут же села в карету, – сказал он. – Дело в том, что графа я застал в минуту отъезда. Поданы были кареты, и сам Григорий Александрович с племянницей и князем Сергеем Федоровичем Голицыным на крыльце находился.

– Как! Сам Григорий Александрович Потемкин вышел на крыльцо Калиостро провожать? – спросил изумленный Елагин. – Может ли это быть? Да он и первейших особ сей чести не удостаивает! Князь Потемкин провожал до крыльца Калиостро! Ну, неудивительно, что и сама государыня о нем спрашивала!

– Государыня спрашивала о Калиостро? – в свою очередь заинтересовался князь Кориат.

– Да. Но об этом речь впереди. Расскажи ты сперва подробно о своей поездке. Да не забывай своего кубка!

– За полнейшее выздоровление вашего превосходительства – и скорейшее, пью кубок сей! – обрадованный счастливой переменой, сказал тамплиер и выпил все до дна.

– Спасибо, милый. Я же умеренность соблюдать должен.

Умеренность – узда свободы, добростроение пиров! – старческим баском запел масон, подвигая к себе тертых рябчиков с трюфелями.

– Законословие природы, порядок всех ее даров! – подхватил молодым тенором храмовник, поднимая серебряным ножом крышку паштета.

– Умеренность в питье и пище! Умеренность в добре и зле! Умеренность в земном жилище, в сиянье света и во мгле! – пел масон, намазывая тертых рябчиков на белый хлеб.

– Умеренность и в осязаньи, И в обладаньи красоты! Умеренность в самом познаньи, И в достиженья высоты! – пел храмовник, ложкой перекладывая внутренность паштета к себе на тарелку.

Затем они подняли кубки, сдвинув их дружно, и вместе повторили первый куплет «Гимна умеренности»:

 
Умеренность – узда свободы,
Чиностроение пиров,
Законословие природы
В порядке всех ее даров!
 

– Ну, а теперь рассказывай дальше о своей поездке! Так. Григорий Александрович провожал Калиостро до крыльца?

– Да, граф увозил на излечение больного княжича – первенца Варвары Васильевны.

– Улыбочки? Возможное ли это дело – матери, княгине, племяннице Григория Александровича Потемкина, отдать итальянскому магику своего первенца?!

– Таково было требование графа. Он будет лечить младенца, и до выздоровления никто посещать его не должен.

– Даже родители?

– Даже родители!

– Удивительно!

– Доктора Роджерсон, Бек и Массот отказались от спасения ребенка. Вот почему княгиня и согласилась отдать княжича итальянцу, которого я проходимцем и великим злодеем почитаю!

Произнося последние слова, князь Кориат, которому последняя чаша в честь «умеренности» несколько ударила в голову, свирепо размахивал серебряным ножом, точно собирался им вскорости прикончить ненавистного магика.

– Ах, не говори так о нем! – опасливо сказал Елагин. – Я понимаю, что ты прекрасной его супругой увлечен. Поэтому Калиостро тебе тираном представляется.

Секретарь покраснел.

– А мы здесь слышали, что прелестная Калиостерша в Озерках вела сильные атаки на князя Григория Александровича и добилась полной победы над ним. Не мудрено – он великий женолюб. Говорят, подарил уже ей браслет с брильянтами на три тысячи рублей. Но слушай, милый князь, как началось мое исцеление! Старый мой дурак, камердинер, давно твердит, что лейб-медик Роджерсок меня залечит, так его не принимать и мази, микстуры и прочие его снадобья выбрасывать. Глупое, совсем холопское рассуждение! Раз сама государыня мне доктора прислала, как же могу пренебречь монаршей милостью! И думать нельзя. Воля высочайшая – священная. А если бы можно микстуры и мази не употреблять, то вдруг заметят это слуги? Старый дурак мне верен! На прочих же надеяться не могу! Вот когда ты уехал, держал я проклятую склянку с Роджерсоновой зеленой микстурой, отдаляя ту злую минуту, когда во исполнение священной ее императорского величества воли должен ее глотать. И чувствую, что этой ложки уже не вынесу и последних сил лишусь! Вдруг докладывают о фельдъегере с письмом от царицы. Воспрянул я духом. Велел позвать фельдъегеря в спальню и встречаю его, держа в одной руке микстуру, а в другой ложку, чтобы видел мое послушание. Подает он мне конверт. Вскрываю. И что же пишет государыня императрица!.. Вот, сам прочти.

Иван Перфильевич подал секретарю золотообрезной лист, на котором большими круглыми буквами было начертано:

«Иван Перфильевич, я слышала, что Роджерсоново лечение не помогает тебе нисколько. Так оставь этого противного англичанина настойки. Я сама им не верю. А ты пригласи новоприбывшего в столицу иностранного врачевателя. Я шарлатанов терпеть не могу. И все они бродяги, авантюристы. Но этот ничего за лечение не берет будто бы. Испанский полковник, Фридрих Гвальдо, мне о нем верный человек говорил. Лечись у него и становись скорее на хромую ножку. С костыльком, чай, до дворца моего добредешь. А мне без твоего доклада скучно.

Есмь вам монаршею нашею милостью благосклонна

Екатерина».

– Это царицыно послание меня воскресило и на ноги подняло! – с восторгом сказал Иван Перфильевич, забирая бумагу у секретаря и целуя ее. – Все мази, микстуры велел выбросить! Потом умылся, приоделся. Чувствую, что с часу на час оживаю. На еду бросило. Как смерклось, за ужин сел. За этим ты меня и застал.

– Если так, то не Калиостро своим искусством, а государыня вас излечила! – сказал князь Кориат.

– Действительно! Выпьем же этот кубок за здоровье великой царицы, матери моей премилосердной!

Кубок за кубком —то в честь «умеренности», то «Северной Семирамиды», то за процветание ордена свободных каменщиков, то за российское тамплиерство, то за «прекрасных», то за «нежных» – долго еще продолжалось застолье молодого храмовника и престарелого масона.

ГЛАВА LIII
Экзамен

Рано утром на третий день после своего возвращения в столицу Калиостро вошел в библиотеку в особняке директора над зрелищами Ивана Перфильевича Елагина, где сидел над фолиантами любимых авторов-кабалистов бледный, исхудавший от мечтаний и бесплодного горения юношеских страстей князь Кориат.

Появление графа, весь его вид, голос наполнили ненавистью сердце тамплиера. Однако он ответил условным отзывом на масонское приветствие магика.

Вслед за этим, вздрагивая от отвращения, должен был принять на свое левое колено – левое колено Калиостро, в правую руку – правую руку шарлатана, а левой обнять его и, приблизив щеку к его синей и жирной щеке, принять слово высшего посвящения, которое обязывало его к полному послушанию ненавистному некроманту.

Калиостро, казалось, совершенно не заметил чувств храмовника, хотя они достаточно ярко отражались на открытом юном лице, в особенности для такого тонкого физиономиста, каким был итальянец.

– Наш мастер еще видит приятные сны, – фамильярно сказал он, усаживаясь в кресло.

– Его превосходительство Иван Перфильевич действительно не вставали! – сухим, официальным тоном отвечал князь Кориат, не садясь и всем видом желая показать, что, кроме орденских, еще есть обыкновенные гражданские отношения, не знающие никаких тамплиер-ских, розенкрейцерских и каменщических степеней, и по которым он – секретарь российского вельможи, сенатора, статс-секретаря, директора и кавалера, а Калиостро – всего лишь странствующий иностранец-авантюрист, вроде продавцов любовных эликсиров и усовершенствованных мышеловок, не более.

Но граф не замечал или не хотел замечать ни этого тона, ни выражения лица молодого человека.

– Да, мастер восьмой провинции еще спит, – повторил он. – Поэтому у нас есть время побеседовать. Сядьте, тамплиер!

Последние слова Калиостро произнес твердо, повелительным тоном, устремив в лицо князя Кориата свои темные глаза, из которых лилась какая-то таинственная магическая власть, и красивой, белой, украшенной перстнями рукой в белоснежном кружевном манжете указывая на стоявшее напротив кресло.

Юноша сел.

Лицо графа приняло лунатическое выражение. Глаза вознеслись к потолку. Губы беззвучно шевелились, как будто бы он молился. С минуту длилось молчание.

– Мастер сном покоится, – опять сказал Калиостро. – И с ним спят все строители. И разрушенный храм полон сора, нечистоты, стал жилищем нетопырям и слепым совам. Лазарь, друг наш, спит. Я пришел разбудить его.

Затем снова погрузился в размышления. Опять наступило молчание. И странно, его загадочные слова, и молчание, и лунатическая физиономия, и блуждающий взгляд какой-то сетью охватили ум и чувства секретаря. Он не отрываясь смотрел на магика. Одновременно и следовал пульсации его могущественной воли, и противился ей, и внимал, и ненавидел.

– Я пришел разбудить! – вдруг грозно произнес Калиостро, и глаза его загорелись фанатизмом и верой. – Неведомые послали меня на изнывающий во мраке невежества и порабощения север совершить великое дело, о котором, кто услышит, у того зазвенит в ушах!

И, молитвенно подняв руки, продолжал:

– Преображение мира близко, у дверей. Заря всеобщего освобождения на севере воссияет. Но тверды ли здесь основы великого дела? Хорошо ли заложены краеугольные камни? Правильно ли выведен и прочно замкнут Королевский свод? Послушны ли каменщики? Отточены ли для мщения предателям мечи? Правильны ли чертежи мастеров? Подняты ли шпаги рыцарей на защиту сынов вдовицы? Творят ли в вышних невидимое здание грядущего вещие мужи златого Креста и пламенной Розы? Оживлена ли духом истины и светом познания вся эта великая схема? Все это инспектировать я явился сюда. И нашел тьму, ничтожество, обезьянье подражание внешним символам без всякого смысла. Мне надо все объединить, все спаять и связать, поставить людей, наметить планы, дать всему жизнь. И помощником в таком великом предприятии я избрал вас, князь!

– Меня! – вскричал Кориат, как зачарованный, слушавший Калиостро. – Меня! Но я не могу быть вашим помощником! Не могу! Не могу!

– Вы должны. Вы будете, – властно сказал граф. – Но пока отвечайте мне лишь на то, что я буду спрашивать.

– Показанные вами знаки и произнесенные слова принуждают меня к послушанию, – опустив голову, прошептал с глубоким вздохом секретарь.

Но Калиостро, казалось, не обращал никакого внимания на состояние тамплиера. Он придвинулся к нему с креслом и, взяв за руку, стал шептать ему вопрос за вопросом. Каждый раз при этом он прикрывал лицо кружевным надушенным платком, чтобы ни единого звука не прошло мимо уха экзаменуемого. Потом поворачивал голову, и князь Кориат, в свою очередь, шептал ему ответ. И странно, эти машинально утвержденные по орденскому катехизису ответы теперь освещались новым, глубоким, неожиданным смыслом. Точно завеса за завесой спала с глаз его, и внутренность святилища раскрывалась, являя таившееся там божество…

Долго длился этот экзамен. Дважды граф прерывал его, борясь и фехтуя с невидимым противником. Наконец швырнул шпагу на пол, в ликующем восторге наступил на нее ногой, восклицая: «Победа!»

Потом вновь успокоился, поднял шпагу, вложил ее в ножны и, отирая с лица пот, сказал:

– Это конец! Но думаю, господин Елагин уже проснулся. Идем к нему. Нашу беседу мы продолжим после.