Текст книги "История русского драматического театра"

Единственное, что можно сказать положительного об этой заимствованной у французских классиков драматургии, – как самого Сумарокова, так и его последователей, – это то, что она, представляя «античных» героев, в аспекте просвещенных людей Запада, давала как бы наглядные уроки русским, стремившимся сравняться с этими людьми в манере мыслить, чувствовать и держать себя в обществе.

«Изобразим себе зрителей Сумароковской трагедии! – восклицает профессор К.Ф. Тиандер, в своем “Очерке истории театра в Западной Европе и в России”. – Вот придворное общество, которое уже достигло – или придает себе вид, что достигло – торжества разума над запрещенными страстями. Оно вспоминает те бури, отзвуки которых еще шелестят в груди, вспоминает те жертвы, которые все же еще тревожат тихие часы одинокого раздумья, и мысли: “А ведь так боролся и я, так страдал и я, но теперь все это прошло, я победил, смотрите, какой я разумный, какой я степенный!” Да, счастлив тот, кто поборол такие напасти. Или про кого предполагают, что он их поборол. А вот разношерстная городская публика! Она про придворный этикет и про воспитание XVIII века ничего не ведает, но чувствует, что на сцене изображается высший мир, более благородная жизнь, чем их собственная. Она и не задается желанием соперничать, в идеальных порывах и в разумных чувствах, с персонажами пьесы, но она глаз не сводит с этих героических образов и незаметно для себя возвышается над будничной сутолокой. То, от чего глаз отвык, в пошлости и грубости реальной жизни, тут выводилось в яркой несложной картине: что насильно мил не будешь. Вот где таилась чарующая и цивилизующая сила Сумароковской поэзии».

Соглашаясь с такого рода признанием, я спешу все же оговориться, что оно не столько относится к истории театра, в тесном значении этого слова, сколько к истории культуры вообще и, в частности, к истории нравов в России, приобщающейся к идеалам передовой Европы.

В этом смысле роль Сумарокова сводится лишь к роли моста между двумя культурами или, вернее, между западной цивилизацией и старой русской культурой, нуждавшейся (приспело время!) в этой западной цивилизации.

Сам же Сумароков, то есть «сам по себе», не представил для России той величины, какая остается навеки в памяти благодарного потомства. Его, как я уже сказал, давно уже никто не читает, кроме историков литературы и театра, обязанных его изучать; да и у тех он, случалось, выпадал из памяти «в критический момент»: так, я помню случай, как в 1907 году известный историк театра Н.В. Дризен, читая перед многочисленной аудиторией лекцию в Петербурге о «Старинном театре», никак не мог вспомнить имя Сумарокова, говоря об истории русского театра XVIII века; кто-то из публики сжалился и подсказал Н.В. Дризену некогда громкое имя и тем спас положение. Я считаю этот «казус» поучительно-красноречивым и, как говорится, не требующим комментариев.

Такой оказалась судьба этого первого в России «трагического поэта». И если мы ему уделили столько внимания как «зачинателю» в области «ложноклассического театра» на Руси, – мы будем неизмеримо скупее и сдержаннее, говоря о таком последователе Сумарокова, как Яков Княжнин (1742–1791).

Этот молодой поэт, служивший в Иностранной коллегии, преподнес Сумарокову в 1769 году свою трагедию «Дидона», написанную в ложноклассическом духе. Знакомство это вскоре перешло в дружбу и завершилось браком поэта с дочерью Сумарокова.

Кроме трех классических сюжетов, разработанных неоднократно на Западе, а именно «Дидона», «Титово милосердие» и «Софонисба», Княжнин выбирал темы и более близкие русской публике, но бесцветные в бытовом отношении. «Владислав», например, происходит в каком-то неопределенном городе Славянске. Сам Владислав – славянский князь, которого почитают мертвым, супруга его – Пламира и сын Велькар (даже имена не указывают на определенное славянское племя). Впрочем, абсолютная беспочвенность проведена в «Владиславе» последовательно, в то время как другая трагедия – «Рослав» – представляет вычурную смесь исторических данных с фантазией. Княжнин хотел противопоставить русских – западным народам, и у которых впервые слышится, с театральных подмостков, патриотическая нота, явившаяся отголоском завоевательных тенденций той эпохи. Так как эта патриотическая нота была присуща и другим трагедиям Княжнина, профессор К.Ф. Тиандер предложил признать ее существенной чертой его поэзии и взять ее за исходную точку при сравнительной характеристике Княжнина с Сумароковым.

Эта «патриотическая нота» не спасла, однако, Княжнина от приговора А.С. Пушкина, назвавшего этого сочинителя трагедий, а также и комедий (таких же неоригинальных, как и Сумароковские) «переимчивым» и сказавшего про Княжнина, что он «просто не поэт». Еще хуже отозвался о Княжнине знаменитый баснописец И.А. Крылов (русский Лафонтен), дав ему кличку Рифмокрадова, в пьесе «Проказники», где Княжнин выведен на смех и поругание под этой «криминальной» кличкой.

Полную противоположность Сумарокову – в смысле авторской «амбиции» – и Княжнину – в смысле поэтического дара – явил собою в елизаветинскую эпоху Михаил Ломоносов – этот гений-самородок, которого в науке приравнивают к Франклину, за открытие законов электричества, а в искусстве называют основоположником литературного русского языка.

Ломоносов (1711–1765), целиком поглощенный своими научными трудами, – благо химическая лаборатория, давно жданная им, была наконец построена для его изысканий, – и помыслить не хотел в это время (1750) о выступлении на драматическом поприще. Но как раз в конце этого года (29 сентября 1750 года), согласно приказу императрицы, написал трагедию, одобренную цензурой под названием «Тамира и Селим» в 5 действиях, которая была сразу же издана, в количестве 630 экземпляров, – уточняет тираж маркиз де Люр Салюс в своей обстоятельной монографии, посвященной Ломоносову (Париж, 1933 год).

Я не буду излагать здесь и разбирать трагедии Ломоносова (давно уже устаревшие в своем отличном подражании французским образцам); скажу лишь, в оправдание, что даже такие подробные рассказчики, как известный историк театра Б. Варнеке, и те не уделяют много места драматургии Ломоносова, справедливо полагая, что полезность его почина в этой области ограничивается лишь тем, что, подражая Корнелю и Расину, наш гениальный ученый и примерный поэт содействовал просвещению своих соотечественников и приобщению их к литературно-драматической сокровищнице Запада подлинно художественным путем, свойственным «поэтам милостью Божьей», – к разряду каковых, между прочими, не могли причислить себя (хоть и горели к тому желанием!) ни Сумароков, ни Княжнин.

Эпигоном ложноклассической драматургии в России явился Владислав Озеров (1770–1816), расцвет славы которого относится уже к началу XIX века.

Та патриотическая нота, которая подкупающе для русского сердца прозвучала впервые, среди русских «классиков», у Княжнина, стала прямо-таки пронзительной у ученика Княжнина – Озерова, доводя зрителей, в героическую эпоху войн с Наполеоном, до энтузиазма, сопряженного со слезами и неистовством восторга.

В этом направлении – всецело патриотическом – особенно прославилась трагедия Озерова «Дмитрий Донской», написанная в ложноклассическом стиле, но своим идейным направлением и политическими намеками ставившая зрителей лицом к лицу с надвигавшейся действительностью; а действительность эта была на редкость грозною, ибо для всех уже было ясно, что непобедимые французские легионы приближаются к границам России.

Когда на первом представлении «Дмитрия Донского», победителя над татарскими полчищами и над их военачальником ханом Мамаем, – Дмитрий говорит, что «лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный», что «лучше жить престать иль вовсе не родиться, чем племенам чужим под иго покориться», что —

 
От нашей храбрости нам должно ждать управы,
В крови врагов омыть прошедших лет позор
И начертать мечом свободы договор, —
 

в театре произошло нечто неописуемое: начались исступленные рукоплескания и такие крики, которые, по свидетельству очевидцев, «потрясли театр»; публика требовала автора, и директор театра Нарышкин должен был сам вывести Озерова на поклон ликующей, расстроенной и плачущей публике. Это был триумф, какого вряд ли достигал когда-нибудь какой-либо другой драматург в истории театра.

А между тем нам кажется теперь просто нелепой та псевдоисторическая обстановка XIV века, в каковой Озеров показывает нам перипетии своей ложноклассической трагедии и ее знаменитых героев. Достаточно, чтоб дать пример нелепости отдельных сцен этой трагедии, – указать на русскую княжну, которая, в век затворничества женщины в XIV столетии, раскидывает шелковые шатры среди полков на Куликовом поле. Это невероятное для того времени происшествие вытекает у Озерова из совершенно насильственно вплетенной в историческую канву пьесы любовной интриги. Князь Нижегородский обещал – согласно Озеровскому домыслу – руку своей дочери Ксении витязю Дмитрию, за его победы.

Но еще раньше ее рука была обещана князю Тверскому, который и теперь, когда Ксения явилась в лагерь, не оставляет намерения на ней жениться; но она решила или выйти за Дмитрия, или же удалиться в монастырь. Тверской готов овладеть ею насильно, но Дмитрий этого не допускает, и между ними возникают такие же отношения, как в «Илиаде» между Агамемноном и Ахиллом из-за прекрасной пленницы Бризеиды. Новый Ахилл – Тверской тоже устраняется, под влиянием обиженного самолюбия, от участия в общем деле; Агамемнон – Дмитрий терзается и не знает, чем ему пожертвовать: успехом предприятия или сердцем Ксении. Это сходство с ситуацией у Гомера едва ли случайно. Дело оканчивается проявлением великодушия Тверского, который сам уступает Дмитрию Ксению. Таким образом, пьеса обходится без кровопролитий, оканчивается вполне благополучно и – в сущности говоря – не имеет никакого основания называться «трагедией». Но… все эти соображения и явные для нас нелепости «Дмитрия Донского» были начисто заслонены теми перлами патриотической поэзии, какая, в громогласном драматическом оформлении, очаровывала современников Озерова, доводя их до предельных степеней экстаза.

Другой, прославившей Озерова трагедией была «Эдип в Афинах», для которой автор и не подумал обратиться к своему бессмертному в веках собрату Софоклу, предпочтя ему французские образцы и, в частности, трагедию Дюси. Ознакомившись с этим ложноклассическим произведением Озерова, начинаешь верить его современникам, что он «лучше писал по-французски и весьма поздно принялся за русский язык» и что в памяти Озерова вмещался весь театр Корнеля, Расина и Вольтера.

Озеров написал еще «Ярополк и Олег» (его юношеский опыт подражания Сумарокову и Княжнину), трагедию «Фингал», вызванную модным на рубеже XVIII и XIX веков увлечением Оссианом, и «Поликсену», имевшую не больший успех, чем «Ярополк и Олег», то есть почти провалившуюся.

Подводя итог драматургии четырех выдающихся представителей ложноклассического театра в России, можно заметить, что в то время как Сумароков и Ломоносов принадлежали к сонму сотрудников Елизаветы Петровны – инициаторской своей деятельностью примыкающей к эпохе Петра (вернее, ее продолжавшей), Княжнин был типичным отражением эпохи Екатерины, а Озеров – не менее ярким показателем Александровского времени. По языку же различие названных драматургов состоит в том, что Сумароков для нашего уха безусловно архаичен, что вызывается у него обилием церковнославянских форм; последние у Княжнина и Ломоносова уже скрашиваются как гибкостью выражений, так и эластичностью стиха; Озеров же ласкает слух своею плавной и в то же время сильной речью. Этот прогресс поэтической речи у драматурга Озерова послужил основанием для некоторых историков театра утверждать, что «без Озерова русская трагедия XVIII века не имела бы художественной законченности».

Эта «художественная законченность» в творчестве русской ложноклассической трагедии знаменовала собою ее конец и грядущий декаданс у приверженцев этого направления (как, например, у драматурга Катенина и близких ему по духу авторов).

«Как только отошли золотые дни нашего классицизма, – справедливо замечает Б. Варнеке, – Озеров ушел в область забытых писателей, вместе с Княжниным и Сумароковым», и драматургам-романтикам не надо было тратить много усилий на борьбу с ними: Шаховской, еще при жизни Озерова, успел отодвинуть его на задний план, и Белинский в 1834 году имел полное право писать: «Теперь никто не станет отрицать поэтического таланта Озерова, но вместе с тем и едва ли кто станет читать его, а тем более восхищаться им»; десятью годами позже Белинский уже заявлял: «Теперь Озеров забыт театром совершенно, и его не играют и не читают». Гораздо строже отнесся к Озерову Пушкин. Он признается: «Озерова я не люблю не от зависти, но от любви к искусству. Слава Озерова уже вянет и лет через десять, при появлении истинной критики, совсем исчезнет». Недостатки Озерова, на взгляд Пушкина, происходят оттого, что он «попытался дать нам трагедию народную и вообразил, что для этого довольно будет, если выберет предмет из народной истории, забыв, что поэты Франции брали все предметы для своих трагедий из греческой, римской и европейской истории, что самые народные трагедии Шекспировы заимствованы им из итальянских новелл». Такую же правильную оценку значения Озерова дал Рафаил Зотов: «Озеров был первый, который осмелился заговорить по-человечески, который понял, что, поднявшись на ходули, рано или поздно с них упадешь и что вернейший путь к драматическому успеху есть голос сердца, истинное чувство и неподдельный жар. Он это чувствовал, понимал, но – увы! – чтобы идти наперекор укоренившемуся дурному вкусу своего века, чтобы образовать своих зрителей и дать им другое направление, – для этого надобны сильный дух и непреклонная воля, – одним словом, нужен Гений. Его-то и недоставало Озерову. С прекраснейшим дарованием, как поэт, он не имел в себе ничего самобытного. Всего же менее у него было смелости, чтобы отвергнуть образцы французской классической школы. Корнель, Расин, Вольтер – это были кумиры литературы, от которых отступать тогда казалось святотатством. И Озеров, при всем своем высоком даровании, при собственном даже убеждении, не смел ничего создать своего».

Памятуя все время, что в настоящей книге мы заняты историей театра, а не легендами, какие приписывались его виднейшим деятелям, – мы тем не менее не можем не обратить внимания читателей данной книги на те легенды, в оболочке которых запомнились у русских театралов биографии многих актеров и актрис прошедших веков, особливо же тех из них, кои выступали на шатких еще подмостках русского театра XVIII века.

Этот театр, в век Елизаветы Петровны и Екатерины Великой, представлялся еще сущею новинкой неискушенным в западных развлечениях и иностранном драматическом искусстве подданным названных императриц. А с «новинкой», как с чем-то еще не исследованным и окутанным дымкой соблазнительной тайны, всегда сопрягаются легенды, порожденные возбужденным воображением.

Встанем на место тогдашних зрителей и постараемся увидеть вещи с их обывательской точки зрения! Такие же подданные Российской державы, как и они сами, не в пример прочим, появляются на залитых светом публичных подмостках, среди великолепных дворцов, садов, фонтанов, одетые в роскошные костюмы и изображающие собой не «своего брата» – обывателя, а каких-то вельмож, царей, героев-военачальников, принцесс и знатных царедворцев. Простому смертному, чтоб подать прошение на коленях государыне императрице Елизавете Петровне или Екатерине II, надо ждать благоприятного случая, надо обратить на себя «благосклонное внимание» ее величества, да и тогда еще вряд ли государыня обратит внимание на такого «смертного», а уж о том, чтобы она подарила его ласковым словом, знаком одобрения или пристальным взглядом, – и речи быть не может. А тут, не угодно ли: такой же верноподданный, «из того же теста сделанный», приковывает к себе на публичных подмостках длительное внимание «самодержицы всея России», фигуряет перед ней, и при всем честном народе кричит, смеется, плачет, нюхает табак, садится перед «помазанницей Божьей» без приглашения, командует другими знатными на вид вельможами, а то и сан царя, под стать ее величеству, изображает, не будучи «царской крови», и за все это счастье, ниспосланное ему Небом, удостаивается вдобавок аплодисментов ее величества и всего ее окружения, получает хорошее жалованье, а при случае – и драгоценные подарки.

Не мудрено, что люди, достигшие такого значительного положения, казались простодушным зрителям XVIII века какими-то исключительными личностями, «любимцами богов» и, в своем роде, героями, у которых должно быть «чудесное» бытие и коим мирволит сама Судьба-благодетельница. Отсюда обилие всевозможных рассказов про их житье-бытье, на сцене и при дворе, обилие пикантных сплетен, – в особенности, если их «сюжетом» была актриса, – и ряд «легенд», из которых некоторые остались неразрывно связанными с биографией того или другого из видных лицедеев реформированной Петром России.

Эти легенды характерны, по-моему, не только для того или другого сценического кумира XVIII века, добившегося, в некотором роде, сказочной славы и завидного, казалось, положения, они характерны не в меньшей степени для тогдашней театральной публики, не хотевшей, с непривычки, допускать, чтоб «царь», виденный ею на сцене вчера, во всем своем державном величии, оказывался сегодня самым заурядным обывателем, пожирающим селедку в трактире, жалующимся на несварение желудка и на придирки полиции, грозившие окончиться прозаическим «рукоприкладством». Актер, на взгляд такой «неискушенной» публики, уносил в свою жизнь хотя бы часть того лучезарного света, в котором он купался на сцене, перед очами ее величества, уносил с собою хотя бы малую часть тех необычных привилегий, какими он пользовался, исполняя ту или иную героическую роль.

Вот почему я считаю не только возможным, но и желательным, повествуя о первых исполнителях трагедий и комедий Сумарокова, Княжнина, Ломоносова и Озерова, не гнушаться легендами, создававшимися вокруг этих первых исполнителей, и не слишком стараться, в каждом отдельном случае, отделять строго историческую правду от сросшегося с нею, в их биографиях, вымыслом.

Я начну с актера Федора Волкова, которого принято в истории русского театра считать «патриархом русской сцены» и с именем которого связано так называемое «учреждение русского театра», вернее – основание штатов Императорских театров в России, возникновение коих приурочивается к 30 августа 1756 года.

Вот краткие биографические данные об этом гениальном театральном деятеле (а может быть, и гениальном актере), интересные не только сами по себе, но и по тем подробностям бытового характера, какие, хоть и кратко, но ярко характеризуют эпоху, в которую появился в России этот замечательный мастер драматического искусства.

«В 1729 году, – повествует Б. Варнеке в своей “Истории русского театра”, – в семье костромского купца Григория Волкова родился сын Федор. Вскоре после этого умер сам Волков, и его вдова Матрена Яковлевна выходит замуж за ярославского купца Федора Васильевича Полушкина, владельца серного и купоросного завода, и Волковы переезжают в Ярославль. Отсюда Федор Григорьевич, в самых еще юных летах, едет в Москву, где, по преданию, становится учеником Заиконо-Спасской академии. Как бы мы ни относились к этому преданию, нам ясно, что в Москве Волков пробыл очень недолго: в 1743 году мы застаем его, вместе с братьями, уже при заводах Полушкина: если образовательная поездка в Москву также относится к числу тех многочисленных легенд, которыми затемнена действительная биография Волкова, то все-таки мы можем указать лицо, которое могло хоть отчасти заменить для Волкова правильное школьное образование, а именно – немецкого пастора, сопутствовавшего в ссылке герцогу Бирону и привезенного потом в Ярославль. Возможно, что Полушкин, понимая пользу образования, не упустил удобного случая и пригласил пастора в учителя к своим пасынкам. В 1746 году Полушкин отправляет Федора, которому пошел тогда 17-й год, в Петербург, по торговым делам. Здесь он поступил в немецкую торговую контору, чтобы научиться бухгалтерии и правильному ведению торговых дел.

Как раз к тому времени в Петербург приехала на гастроли немецкая труппа Аккермана, в которой играли такие выдающиеся актеры, как Шредер и знаменитый своей театрально-просветительной деятельностью Экгоф, пытавшийся, будучи еще в труппе Шенемана (в Лейпциге), основать “Немецкую академию сценического искусства”. “Давайте, – говорил он актерам, собиравшимся в часы досуга, под его председательством, – разучивать грамматику сценического искусства, если так можно выразиться, и знакомиться со средствами, пользуясь которыми мы приобретаем возможность понимать причины, ничего не делать и не говорить без достаточного основания и с полным правом заслужить звание артиста. Сценическое искусство лишь кажется не разграниченным, на самом деле оно имеет свои определенные границы. Так, страннику пустыня покажется беспредельной, если он так неосторожен, что углубляется в нее, не справившись о верном пути, и каждая травинка может сбить его с дороги, и он заблудится и не может найти выхода. Между тем тот, кто знает верный путь, достигнет цели, приложив необходимый труд. Вот почему так важно, чтобы те, кто посвятил себя служению сценическому искусству и хотят быть комедьянтами, изучали средства, облегчающие их начинания и приводящие их искусство к большему совершенству”.

Среди увлеченных тонкой, расчетливо-мудрой и вдохновенной игрой актера Экгофа, оказался и 17-летний Федор Волков. Восторгу его не было конца, – и он не успокоился, раньше чем не познакомился с Экгофом, Шредером, директором Аккерманом и со всей закулисной жизнью его отличной, по-видимому, труппы. Познакомился он с ней, – надо тут же заметить, – не как “профан”, в полном смысле этого слова, а как серьезный “любитель”, так как познал уже прелесть театра, еще будучи воспитанником Заиконо-Спасской Академии».

«Но там, – замечает К.Ф. Тиандер, – он имел дело лишь со школьной драмой, тут же его очам предстал разносторонний светский репертуар одной из лучших трупп Запада того времени. Кроме немецкого театра, нужно думать, что Волков посещал и спектакли в Кадетском корпусе, и Итальянскую оперу. Словом, он досконально изучил театральное дело. Смерть отчима заставляет Волкова возвратиться в Ярославль и заняться управлением его заводов. Но петербургские впечатления были слишком сильны, чтобы пропасть бесследно. Недаром же Волков был и мастером на все руки: умел и рисовать, и писать стихи, и управлять оркестром, и играть на сцене. Задумав устроить свой театр, Волков самолично явился и декоратором, и капельмейстером, и режиссером в одно и то же время. Труппа набралась из его сверстников, и среди них оказались весьма талантливые актеры. В репертуар Волкова входили, наряду со школьными драмами Димитрия Ростовского, и пастушеские пьесы, и оперы, и ложноклассические трагедии».

Ездивший по делам в Ярославль сенатский экзекутор Игнатьев случайно попал на Волковские спектакли; вернувшись в Петербург, он рассказал о них Трубецкому, а этот последний передал об этом императрице. И вот, 3 января 1752 года, Елизавета указала «ярославских купцов Федора Волкова с братьями, которые в Ярославле содержат театр и играют комедии, и кто им для того еще потребен будет, привезти в Санкт-Петербург». 18 марта того же года, в присутствии Елизаветы и «некоторых знатных персон», состоялся на дворцовом театре дебют. По всей видимости, ярославцы Волковы ни своим репертуаром, ни своими приемами не понравились Елизавете, ибо придворных спектаклей при их участии больше мы не знаем; но они продолжают играть то в немецком театре на Большой Морской, то в доме гр. Головкина, указом 24 августа того же года приспособленном для театра (ныне Академия художеств). В том же году, 14 марта, в Шляхетский корпус были отданы 7 человек, спавших с голоса певчих, а 10 сентября – двое ярославцев, Дмитревский и Попов, «для обучения словесности, языкам и гимнастике».

Совершенно ясно, что ярославцы не блистали своей образованностью. С декабря 1752 года до мая 1754 года двор был в Москве, и ярославцы – Федор и Григорий Волковы – ездили туда. 8 февраля 1754 года братья Волковы из Москвы были отправлены в Петербург и также отданы в Корпус «для обучения»… причем было велено «содержать их во всем против кадетов, подучать французскому и немецкому языкам, танцевать и рисовать, смотря кто какой науке охоту и понятие оказывать будет, кроме экзерциций воинских».

«При этом им было дано, не в пример прочим, жалованье: Федору Волкову – 100 рублей, а Григорию – 50 рублей в год», – говорит В. Всеволодский-Гернгросс. Отдача ярославских семинаров из купцов в дворянское привилегированное учебное заведение с несомненностью свидетельствует о том, что двор решил не только обучить их, но и приблизить к своей культуре вообще. Очевидно, этого именно им не хватало, чтобы стать актерами в его духе. Заметим, что, отдавая в Корпус певчих и ярославцев, Елизавета, по-видимому, и не предполагала обучать их там театральному искусству. Только летом 1753 года она высказала желание, чтобы певчих семь человек «при том Корпусе обучали наукам; сверх оного обучения, обучали для представления впредь трагедий».

При этом предлагалось избрать одну трагедию и, ко времени возвращения двора в Петербург, ее приготовить. Трагедия была «Синав и Трувор» Сумарокова. Была ли эта трагедия исполнена при дворе, мы не знаем, но вслед за ней разучили «Хорева» Сумарокова и исполнили ее на малом придворном театре, в феврале 1755 года. Вскоре после этого к театральному делу становится причастным сам Сумароков.

Исторически засвидетельствовано, что Волков с жадностью пополнял свое образование, не довольствуясь тем, что ему давали преподаватели. Это видно из «покорнейшего доношения», поданного им вместе с братом в канцелярию Корпуса, где Федор Волков объясняет, что выписал из-за границы несколько «театральных и проспектических книг и, не имея денег для уплаты за них, заложил епанчу лисью и плащ суконный красный». «Наступающее зимнее время» заставляет их выкупить, почему он и просил выдать ему и брату все причитающееся за год жалованье. Достойно восхищения, что из положенного ему жалованья в 100 рублей большая часть идет у него на покупку того, без чего ему нельзя было хорошо приготовиться к сценическому искусству: он тратит деньги на покупку «семи печатных трагедий, клавикорд и струн, зеркала для трагедии и для обучения жестам». Костюмы для домашнего обихода он выбирает поскромнее и этим резко отличается от своего брата Григория, который получал жалованья вдвое меньше, но любил пофрантить и тратил много на свой туалет. Да и по окончании школы Волков, по словам одного современника, «упражнялся более в чтении полезных книг для его искусства, в рисовании, музыке и в просвещении своего знания всем тем, чего ему недоставало». Там же, в свободное от наук время, сделал он сам маленький театр, состоящий из кукол, искусно им самим сделанных (но «он не имел удовольствия сего своего предприятия довести до окончания»). Одним словом, в бытность свою в Кадетском корпусе употреблял он все старания, чтобы выйти из оного просвещеннейшим, в чем и успел совершенно.

По отзыву современников, это был «муж глубокого разума, наполненный достоинствами, который имел большие знания и мог бы быть человеком государственным». Так определяет его лично с ним знакомый драматург Фонвизин. Поэт Державин называет его «знаменитым по уму своему», а Новиков, знаменитый масон, говорит, что «сей муж был великого проницательного разума, основательного и здравого рассуждения и редких дарований, украшенный многим учением и прилежанием. Театральное искусство знал в высшей степени».

Есть сведения, что Волков принимал очень видное участие и в политической жизни того времени. В записках А. Тургенева читаем, что «при Екатерине, первый секретный, не многим известный деловой человек был актер Федор Волков, может быть, первый основатель всего величия императрицы. Он во время переворота и восшествия ее на трон действовал умом. Екатерина, воцарившись, предложила Фед. Григ. Волкову быть кабинет-министром ее, представив его к ордену Андрея Первозванного, – Волков от всего отказался. Всегда имел он доступ в кабинет государыни без доклада». В августе 1752 года возникло дело о возведении Федора Волкова, вместе с братом, в дворянское звание, в числе 40 лиц, «которые, по ревности для поспешения народного, побудили самым делом Ее Величества сердце милосердное к скорейшему принятию престола российского и к спасению таким образом нашего отечества от угрожавших оному бедствий».

В чем же, спрашивается, проявилась эта «ревность для поспешения народного»? И каким образом молодой актер Федор Волков, не будучи сановником при дворе Екатерины Великой, – всегда имел доступ в кабинет государыни?

На это отвечает одна из любопытнейших легенд, какие только приходилось читать в истории театра всех веков и народов.

Рассказывают, будто бы Екатерина, прибывши в Измайловскую казарменную церковь для принятия присяги, спохватилась, что забыла о манифесте. Тогда неизвестный вызвался прочесть манифест и, держа перед собой белый лист бумаги, действительно, словно по писаному, произнес экспромт, который был принят толпой за манифест. Этот неизвестный был Волков. Момент был исключительно критический: забудь Волков регламент, соответствующий оформлению «дворцового переворота», во всей его убедительности для толпы, споткнись он на той или другой фразе своей импровизации, оробей Волков хотя бы на секунду, внушая слушателям, своим торжественным красноречием и покоряющим сердца верноподданническим тоном, подлинность импровизированного им текста манифеста, и… неудача могла бы оказаться катастрофической для Екатерины, провозглашенной «Второй», а впоследствии «Великою». Но чары «театра», в лице прирожденного актера, возобладали над действительностью, подкупающий голос вдохновенного артиста тронул сердца солдат Измайловского полка, которые уже облачились к этому моменту в свои прежние мундиры, отмененные Петром III, и провозгласили новую царицу. Подбодренная импровизированной «декламацией» Федора Волкова, Екатерина закляла солдат охранить ее жизнь и жизнь ее сына Павла; солдаты устремились к ней, целуя ее руки и ноги, и перед своими священниками, поднявшими крест, поклялись умереть за императрицу. То же произошло в казармах Преображенского полка, Семеновского и Конногвардейцев. Партия была выиграна, и актер Федор Волков стал «персона грата» при дворе Екатерины II.