Текст книги "Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу"

Глава вторая. Затмение

1

Солнце пропало как раз в ту минуту, когда на земле не стало Доли Донатовны. Он хорошо запомнил, как сначала свет соскользнул с лица жены, потом с груди. Потом уже всю комнату накрыла тень. А потом, чернея, точно обугливаясь, тень растянулась по двору, по огороду, по реке и побежала всё дальше, дальше…

На дворе стоял осенний полдень, но в глазах потемнело так, как будто полночь.

Он вспомнил последнюю просьбу жены и в палисадник пошёл, как слепой, – на ощупь. Ударился грудью в штакетник. Калитку не сразу нашёл.

В палисаднике был цветник, взлелеянный заботами жены. Там по весне восходили золотистые лютики, лазорево-ангельские первоцветы, мать-и-мачеха и стародубка, в сердцевине своей хранящая кроваво-золотистый сгусток пламени, пригашенного капелькой росы.

Солдатеич отыскал поблекший стародуб, сорвал, принёс и положил на грудь жены. Постоял, не решаясь, – вложил ей в холодную руку. Так она просила перед смертью.

Отвернувшись, он отвлёкся на минуту, а затем что-то заметил краем глаза – и похолодел.

Засохший цветок стародубки в руке у покойницы неожиданно вспыхнул и стал разгораться, как будто оправдывая своё второе, а может быть, первое, истинное своё название – горицвет.

Это были жуткие и одновременно чудные мгновения, которые нельзя объяснить. Он как будто опьянел от боли, от горя, на него навалившегося. И только чуть позднее к нему пришло спокойное, прохладное осознание того, что никакой чертовщины, никакого волшебства тут не было. Всё прозаичней, всё проще.

В руках у покойницы был не цветок. Солдатеич вложил в руку жены обыкновенную церковную свечу. Вот она-то и горела горицветом, с золотисто-кровавым бутоном огня. Эту свечку Доля Донатовна давно уже прикупила для смертного часа. И смертное бельё в шкафу лежало.

2

Он плохо помнит, как в избу пришли пожилые какие-то бабы, старухи – подруги и знакомые покойной. Они привычно, строго и несуетно обмыли холодное тело, надели на усопшую новую «не надёванную» одежду.

Какая-то «читальщица» появилась в доме, согбенная, строгая женщина, стала бубнить, скороговоркою читая евангелие и псалтырь. Старославянские слова во время чтения перемежались «мирскими», более понятными словами:

– Помяни, Господи, душу усопшей рабы Твоей Доли. И если в житие своём человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости её и помилуй. И от вечныя муки избавь. И Небесному Царствию причастницу сию учини. И душам нашим полезная сотвори…

Кроме «читальницы» пришла и плакальщица – субтильная старуха, способная целыми часами причитать без передыху, что она и делала – казённо, сухо.

Зато природа за окном рыдала очень искренне – осенний ливень долго слёзы лил. Последняя листва сгорала на деревьях, на кустах, кровяными сгустками по ручьям текла. И тополя, и клёны, и сосны, и берёзы под ветром так надсадно вздыхали, так шумно охали – едва с корнями не выворачивались.

Солдатеича кто-то старался утешить словами пустыми и даже глупыми: крепись, мол, держись. А за кого теперь ему держаться в этой холодрыжной, ветрами до самого донца просвистанной жизни? Сиротливый лист осенний, он за ветку держится. А если ветки нету – как тут быть? Вот так и у него в судьбе: обломилась ветка и одинокий, сиротливый листок полетел по свету…

Осенняя гроза пушечно гремела и сверкала над вершинами бора – словно бы кто-то жестокий, могучий сосны ломал через колено. Воздух сотрясало и пронзало зловещими тресками – будто щепки по-над землёй проносились.

Скворечня, стоявшая на краю огорода, раскачавшись на длинной жердине, точно ударилась о громовую тучу, проползающую над огородом. Жердина сломалась – скворечня упала. По мокрой земле разлетелась сухая трава и перья, собранные в шапочку гнезда.

И Солдатеич увидел в этом скрытый смысл, печальный знак, пока что не разгаданный.

Стоя на крыльце, он мрачно созерцал, как синевато-серыми верёвками с козырька над крыльцом стекали потоки шебутного шумного дождя. Вода пузырилась в кадушке, стоящей на углу избы, проворными ручьями шуровала по цветнику в палисаднике. Вода разворотила почти все, что Доля сеяла и собирала в грядки, и то, что Солдатеич огораживал обломками кирпича, который теперь будто бы кровоточил грязно-бурыми струями.

Вдруг за воротами машина засигналила – настойчиво, громко.

Стародубцев вышел и увидел мокрую морду грузовика с горящими фарами – прямо возле калитки. Шофёр сидел в кабине, курил возле открытого окна – неохота под ливень вылезать.

– Выгружай, – сказал он, – начальство из района велело привезти.

– Кого? Чего?

– Ну, поднимись да глянь.

В кузове лежал сырой сосновый гроб, краснеющий глазками сучьев. Забота со стороны администрации района была вполне понятная, уместная. Но Солдатеича эта забота взбесила.

– Отвези командирам своим! – закричал он, спрыгнув с подножки. – Чего хлеборезку разинул? Катись! Ишь, какие вы заботливые, курвы!

Резко развернувшись на сопливой грязи, грузовик пропал за пеленой дождя. А Стародубцев долго ещё стоял, промокнув до нитки. Потом в сарайку пошкандыбал. Рубанок взял. Тесины выволок из тёмного угла – давно уже стояли там.

Размеренно, угрюмо и аккуратно Солдатеич взялся выстругивать домовину. Затем достал сухую тонкую ветку – для изготовления деревянных гвоздей. Железными не хотелось ему сшивать домовину. «Железные могут бока исколоть!» – такая шальная мыслишка просквозила в больной голове.

Обрезки, стружку и всю щепу, оставшуюся после печальной работы, он хотел отнести на огород, чтобы сжечь, но ливень продолжал хлестать. И Солдатеич запалил прямо в сарае.

Кудрявый дымок, синевато потянувшийся к раскрытой двери, потревожил мокрого, взъерошенного воробья – ухоронился на потолочной жердине. Спасаясь от дыма, воробей перескочил повыше и там как будто закашлялся – непривычно как-то зачирикал.

Кто заглянул в сарай, топая сырыми сапогами. – Гомоюн, ты чо придумал? – недовольно проговорил Рукосталь, отряхивая мокрую кепку. – Это, я скажу тебе, форменное безобразие. Нам теперь только пожару не хватало.

– Что сгорит, то не сгниёт. – Стародубцев присел, прикурил от уголька, который взял дрожащей голою рукой.

Глядя на костерок посредине сарая, Купидоныч неодобрительно покачал головой.

– Ну, к чему это? Зачем играть с огнём?

– Я не играю. Остатки от гроба надо сжигать. От стариков я давно уже слышал.

– Да мало ли что наболтают! – Купидоныч хотел выбросить всё, что ещё не сгорело, но посмотрел на Стародубцева и понял: этого делать нельзя.

Они постояли бок о бок, подождали, когда пламя дожует стружки и обрезки. Бывший старшина грубовато и коротко приобнял Солдатеича. Тяжело похлопал по плечу.

– Крепись, братуха. Что ж теперь? – Он тоже закурил. – Я вот не могу понять, почему ваш Колька не приехал? Ты говоришь, телеграмму давал?

– Давал. А как же? – Ну, так что? Почему?

– А я почём знаю. Воюет где-то. В горячей точке.

Сверху изредка срывалась капля, яростной пулей втыкалась в огонь и шипела.

– Да уж! Эти точки да запятые! – Капитоныч выругался, глядя на решетку густого дождя. – Я думал, хватит войны, нахлебались. Думал, хоть дети наши спокойно поживут. Нет. Неймётся людям.

– Да разве это люди? Фашисты, они хуже зверья. – Там не фашисты.

– А кто? Форма тока другая, а нутро, Капитоныч, у них такое же гнилое и поганое…

Они закурили ещё по одной. Поговорили.

Серебристыми косыми прутьями свисая с неба, вода шумно шуровала около сарая, бешеную пену вздувала на губах и плевалась рваными листьями, соломой и щепками.

– Ну, так что? – Купидоныч выстрелил окурком в лужу. – Айда в избу.

– Нет, я здесь побуду. Послушаю маленько.

– Кого? Чего послушаешь?

– Плачет, – пробормотал Стародубцев, через дверь сарая глядя в небеса. – Рыдает моя Долюшка. Рыдает.

Капитоныч помолчал. Желваки запрыгали на скулах. – А помнишь, как нас полоскало почти под Берлином?

Аж в сапогах зачавкало! – Он опять приобнял Солдатеича. – Ну, пошли, а то заржавеем от сырости.

– Лишь бы не раскиснуть!

– Это в самую точку. Это, я скажу тебе, форменное безобразие – раскиснуть. Не такие мы с тобою мужики.

Покидая сарай, Купидоныч посмотрел на домовину и подумал, что она, пожалуй, великовата. Значит, скоро в этой избе ещё будет покойник.

Возле ворот остановился чёрный «Мерседес».

Во двор вошёл высокий, широкоплечий парень, лицом очень похожий на отца, – старший сын Рукосталя. Парня этого в семье назвали довольно-таки странно – Робертино, в честь итальянского Робертино Лоретти, всемирной тогдашней известности. Но длинное это, чудаковатое имя в народе укоротилось, и парень стал просто Робин.

Втроём постояли они под козырьком крыльца. Покурили. Поговорили о предстоящих похоронных делах. Нужно было ехать в похоронную контору, договариваться насчёт места на кладбище.

Докурив сигаретку, Робин попросил у отца ключи от «Жигу-лёнка». Ему было жалко «Мерина» гробить на сельских дорогах.

Примерно год назад Купидоныч купил старые «Жигули». Один хороший знакомый по дешевке отдал после небольшой аварии. Купидоныч поправил помятую жестянку, покрасил битый бок, мотор перебрал и теперь «Жигулёнок» бегал, как новый.

– Деньги взял? – спросил отец. – Ну, поезжай. Да выбери там, где получше.

Глава третья. Горячий кофе милому в постель

1

По грязной дороге, захлебнувшейся в лужах, парень добрался до «Последнего приюта» – название похоронной конторы, находящейся на задворках села. Контора, недавно ещё деревянная, теперь была одета красным кирпичом, обнесена железной оградой – полутораметровые кованые копья. Кладбищенский бизнес, хладнокровно построенный на безутешном человеческом горе, приносит огромные деньги. Нахлобучив на голову капюшон дождевика, Робин вошёл во двор «Последнего приюта». Кругом стояли, мокли под дождём заготовки для памятников – глыбы тёмного гранита, сугробы мрамора. Кресты железные и деревянные. Под навесом – десятки разнообразных венков кровенели жестяными цветами, колыхали траурными лентами, на которых бронзово блестели слова сострадания и сожаления.

Гробовоз, как за глаза прозвали хозяина кладбища, в окошко увидел старый «Жигуль» и потому не проявил особого почтения к парню, вошедшему в контору. Гробовоз уважал только тех, кто сюда подкатывал на иномарках типа «Вольво» или «Мерседес».

– Чего желаем? – спросил он, не глядя на посетителя и не вынимая папироски изо рта.

– А ты догадайся, – сказал посетитель. – Я насчёт могилки. – Себе местечко хочешь забронировать? Или…

– Типун бы тебе на язык! – Оставляя дождевые капли на полу, посетитель подошёл к бумажной схеме кладбища. – Давай-ка посмотрим, где хороший участок.

– Хороший дорого стоит.

– Понятное дело, брателло. И на сколько потянет хороший? – Ну, это смотря где. – Гробовоз потыкал пальцем в разные места на схеме, называя при этом разные суммы – одна другой больше.

– И житуха теперь дорогая, и подохнуть не дешево, – пробормотал клиент.

– Что верно, то верно. Давай, выбирай, а то некогда. Мрачно глядя на венки, висящие по стенам, клиент хотел закурить, но передумал – пачку в карман затолкал. Спрятав руки за спину, прошёлся вдоль прилавка, на котором лежали фарфоровые «тарелочки» для будущих фотографий покойников.

– Ну, всё-таки, где тут самое лучшее место? – спросил он, остановившись возле Гробовоза.

– Вот здесь. – Грязный ноготь потыкал по схеме. – Отлично. Вот здесь тебя, брателло, и похоронят. Если не выполнишь просьбу мою.

Глаза Гробовоза, переставая моргать, затвердели. – Слышь, баклан! Ты сейчас у меня…

Однако посетитель не дал договорить.

Белея скулами, он сграбастал Гробовоза за грудки и встряхнул, приподнимая над полом, – оторванная пуговка под ноги брызнула. И вслед за этим странный посетитель вдруг понёс какой-то несусветный бред.

– Сынок! – зашипел он, как змей, готовый ужалить. – Ты ещё не родился, когда я на фронте штабелями хоронил таких, как ты! И хоронил я их бесплатно! И хоронил не в самых лучших местах Германии и Польши! Так что теперь, наверно, я имею право! Или ты, может быть, что-то имеешь против?

Обалдевший хозяин конторы задушенно захрипел: – Отпусти, твою мать… Побазарим…

Парень отшвырнул его от себя и демонстративно, медленно вытер ладони о сырой дождевик.

– Ну, давай, садись за стол переговоров. – Он опустился на табуретку, подождал, когда напротив сядет Гробовоз. – Насчёт самого лучшего места я, пожалуй, погорячился. Давай, брателло, что-нибудь поскромнее. Подальше от ворот. Чтоб не затоптали.

Оскорблённый Гробовоз запыхтел дорогой сигаретой. Посмотрел на руки парня – эти руки ему показались стальными, обладающими кошмарной хваткой.

– Вот здесь можно купить по минимальной цене. Стальною рукою пошурудив где-то в недрах мокрого дождевика, странный посетитель достал продолговатое большое портмоне. Так показалось Гробовозу в первую секунду. Но потом он понял – это большие, кожей обтянутые ножны. (Парень прихватил из бардачка машины).

Охотничий нож, будто молния, сверкнул над столом – остриё вонзилось в полировку, разбрызгивая щепки по сторонам.

Переставая дышать, Гробовоз посмотрел парню в глаза. Это были глаза хладнокровного сильного зверя, который ходит только напролом.

– Будем считать, что договорились. Да, брателло? Могилка нам нужна там, где сухое место. На бугорке под берёзами. А если будет мокро, мне тебя придётся замочить. – Странный посетитель ухмыльнулся. – Ты понял, брателло? А то я повторять не люблю.

– Понял, чем дед бабу донял. – Гробовоз неожиданно щёлкнул фотоаппаратом, вмонтированным в сотовый телефон, – диковинка и редкость по тем временам. – Это на память. Не возражаешь? А то придёшь опять, а я вдруг не узнаю.

Гробовоз был человеком тёртым – три ходки за спиной, не кот наплакал, а тут приходит фраер беспонтовый и начинает права качать. Нехорошо это. Не по понятиям.

Сдержано и хмуро отбоярившись от деревенского фраера, Гробовоз немедленно позвонил кое-куда и в гости пригласил кое-кого. И вскоре под окном остановилась дорогая, грязью по уши заляпанная иномарка, зажжёнными фарами освещая решетку дождя. Из машины вылез какой-то современный питекантроп, прилично одетый и обутый, длиннорукий, сутулый, лоб зарос волосами почти до бровей.

Для начала они врезали по соточке и закурили. Гробовоз протянул телефон, где светился голубоватый экранчик.

– Надо сделать фотокарточку на памятник. – Он подмигнул. – Вот с этого фраера.

Питекантроп несколько секунд посмотрел, наморщив лоб, где с трудом помещалась одна морщина. Вернул телефон и скривился, отрицательно качая головой.

– Я под этим не подпишусь.

– Да ты что? – удивился Гробовоз. – Чернила, что ли, кончились? Ну, так я же тебе отстегну на чернила, на ручку.

И снова питекантроп головой покачал. У него была крепкая память на лица – память профессионала, хранившего картотеку в мозгах.

– Я тебе не советую с этим фраером связываться, – тяжело пробасил он. – Это Гробин Крут. Такое погоняло. Сам я не знаю за этого Гробина, но мне за него говорил один авторитетный человек.

2

Гробин Крут на горизонте появился вот каким образом. В семье Купидоныча было два сына, две дочери. Примерно года через три после крушения Советского Союза младшая дочь, любимица его, подросла, школу окончила и в Москву поехала, поступать в институт. Отец проводил её до вагона, вещички помог занести. Дочка взмахнула рукой напоследок и пропала на несколько лет.

Моложавый проводник скотиной оказался, редкой скотиной, в нём соединился бык с конём, и получилась такая необычная фамилия – Быконь. Сначала подсыпав снотворного в чай, Быконь сделал пару наркотических уколов, раздел пассажирочку и до Москвы развлекался в купе проводников. Половину дороги один забавлялся, аж трясся от жадности. А потом, пресытившись, угостил напарника. В Москве на вокзале они передали живой товар – с рук на руки другим каким-то сволочугам, с которыми предварительно созвонились. Девчонку увезли «на хату», там опять уколы и садомазохизм отпетых сластолюбцев. Потом бедняжку, смертельно бледную, на несколько часов оставили в покое, наручниками пристегнув к батарее, потом привели в божеский вид, прибарахлили, подкрасили, как живую куклу, безучастную к происходящему, и сказали, что теперь она будет работать на них – за крохотную дозу героина. И она работала два года – моталась проституткой по вызову. Потом англичанин какой-то запал на неё – влюбился и выкупил за сумасшедшие деньги, сделал паспорт ей, увёз в Туманный Альбион. Года полтора она жила где-то на западной оконечности Великобритании, недалеко от скалистого мыса Лэндс-Энд, что буквально означает «конец света». Она так и думала – это конец, ей уже отсюда никогда не выбраться. Англичанин оказался интеллигентно-диким самодуром, держал её под замком, как наложницу, заставляя в кровати вытворять такие фигуры высшего пилотажа – голову сломишь. И он сломал однажды, этот англичанин. Правда, не голову – шею свернул во хмелю, с кровати на паркет навернулся. И только тогда удалось ей бежать, чтобы не стать без вины виноватой в убийстве. Она приехала в аэропорт, в надежде как-нибудь проникнуть в российский самолёт. И тут ей повезло – повстречался пузатый банкир в тёмно-зелёном новомодном пиджаке, как будто завёрнутый в доллар многомиллионного достоинства. Банкир помог ей выбраться из Великобритании. В самолёте, направлявшемся в Москву, выслушав историю беглянки, он предложил ей свой дом для ночлега, сказав, что у него семья – жена и дети, да к тому же собака. Но ничего подобного не оказалось. Был только один кобель – пузатый, давненько уже только в зеркало видевший своё мужицкое хозяйство. Квартира банкира похожа была на несгораемый сейф, который сдавался на сигнализацию. Хозяин целыми днями пропадал где-то на службе, а вечерами долго, сладострастно мучил свою пленницу и грозил отдать в ближайшую милицию, если она будет лежать как бревно. В милиции, говорил он, тебя расколют как английскую шпионку.

Усыпляя бдительность банкира, она была послушной и до того исполнительной, что пузатый развратник выдал ей бонус – разрешил подышать на балконе под вечерней луной, мертвым светом заливающей Замоскворечье. Вот тогда она и убежала – соскользнула по водосточной трубе. Кое-как дозвонилась до дому.

Рукосталь, почерневший от горя, встретил её на вокзале в Москве. Мимо прошёл поначалу – не мог узнать. Не мог поверить, что вот это создание – с померкшими, до пепла сгоревшими глазами, с давними шрамами на бровях, на губах – его родная дочь, любимица его.

Отец домой приехал, старшему сыну Робину рассказал печальную историю и очень скоро пожалел об этом.

Старший сын был – вылитый отец. Характер боевой, решительный. И также, как в характере отца, было в этом Робине болезненное чувство справедливости. И недаром, ох, недаром ходила поговорка: «Отец Купидон, а сынок Робин Гуд». Батя любовные стрелы метал в своё время, а этот современный Робин вооружён был стрелами ненависти. Кроме болезненного чувства справедливости, в нём разрасталось болезненное чувство жестокости; зверей, например, в детстве гробить любил, с интересом наблюдая за агонией. А когда возмужал и попал в «перестройку и перестрелку», там он в полной мере проявил крутой свой нрав. И стал не Робин Гуд, а Гробин Крут.

По душам поговорив с сестрою, разузнав кое-какие подробности, Гробин Крут вскоре уехал в Москву.

На вокзале, куда прибывают старогородские поезда, он долго вслепую тыкался – не мог разыскать то, что нужно. Времени много прошло, проводники с тех пор поменялись по нескольку раз. Но Гробин Крут настойчиво искал, вынюхивал. И, наконец-то, повезло. На перроне повстречался низкорослый, крепко сбитый начальник поезда – некто Быконь.

Прикинувшись одноклассником, который ищет старых друзей, Гробин Крут разузнал насчёт проводника того злополучного поезда. Проводник – по странному стечению обстоятельств – оказался племянником Быкони. Племяш давно уволился. У него теперь своя кафешка где-то в районе Горбата – так начальник поезда называл Арбат.

Настырный парень дальше стал копать. Отыскал небольшое кафе на Арбате, но проводника, то есть, бывшего, там не оказалось. Этот козёл, раздобревший на зелёной капусте американских долларов, с полгода назад перепродал кафешку другому бизнесмену.

– А зачем тебе нужен Быконька? – спросил новый хозяин азиатской внешности.

– Да мы проводниками гоняли по стране. Тряслись в одном вагоне. А потом житуха раскидала…

Новый хозяин «кафени», как он это слово произносил, не сразу проникся доверием, но всё-таки проникся и продиктовал адресок одного столичного борделя, владельцем которого был теперь Быконька.

Не без труда разыскав это сладенькое заведение, Гробин Крут обалдел от размаха сатанинской работы.

Живой товар в подпольном доме терпимости собран был не только что со всей России – со всего белого света. Товар красивый, юный, способный удовлетворить даже самый изысканный вкус. Если гурман просил подать самое горячее блюдо – предлагались гречанки, самые страстные женщины в мире; за ними шли хорватки, черногорки. А если кому-то хотелось холодненького – можно было отведать японское блюдо. Японки в этом деле «не догоняют», как говорил хозяин подпольного дома терпимости. Если у гречанки, например, любовь случается сто сорок раз в году, то японка себе позволяет – всего лишь сорок пять. Ну, а если капризный клиент захотел чего-нибудь экстравагантного, у хозяина было в запасе сладенькое блюдо из ледяной Исландии. Именно исландки, согласно утверждению хозяина, раньше всех расстаются с невинностью – в пятнадцать лет. Стараются, видимо, хоть как-то согреться в ледяной своей стране, говорил хозяин, составляя списки своих разнообразных блюд.

Разбогатевший на прибыльном деле, Быконька и спереди и сзади был обставлен телохранителями – чёрта с два подступишься. Ездил он на машине, бронированной по первому классу – почти как президент. В общественных местах не появлялся.

Гробин Крут потратил кучу денег, прежде чем удалось проследить маршрут передвижения, узнать, где Быконька живёт, когда отпускает охрану.

Выбрав удобный момент, Гробин Крут двери вскрыл отмычкой и оказался в такой роскошной, ослепительно обставленной хоромине – в первую минуту даже оробел. Даже разулся, чтоб не наследить. Но потом не только осмелел – рассвирепел. Стало понятно, что в этой хоромине живёт заматерелый извращенец – это ясно было по обстановке, по картинам, развешанным повсюду. По зеркалам на потолке в роскошной и просторной спальне.

У парня был с собою пистолет, но не было глушителя – запропал куда-то в самый последний момент, когда собирался на эту квартиру. А шуметь, будить соседей – это в планы не входило. Можно было просто придушить подушкой или просто вздёрнуть на петле. Но в том-то и дело, что «просто». А этот козлина просто так не отделается.

Размышляя на тему предстоящего возмездия, Гробин Крут вытащил обойму и пули из патронов зачем-то стал выковыривать. Пули, похожие на кофейные зёрна, натолкнули на сумасшедшую мысль.

Хозяин за полночь вернулся в дом. Гробин Крут слегка его помял в стальных руках, чтоб не ерепенился. Спеленал оборванными шторами и стал добиваться чистосердечного показания и покаяния. Долго не мог добиться. И не потому, что клиент его артачился, нет – просто Быконька напрочь позабыл о той несчастной девчонке, с которой много лет назад потешился в купе. У него этих девчонок было – не пересчитать. Так он сам сказал, оправдывая свою забывчивость.

Гробин Крут показал ему фотографию сестры и зачитал приговор от себя, как от Верховного Суда. Подсудимый просил о помиловании.

– А это уже не ко мне! – сказал Гробин Крут и залил ему чашечку кофе в распяленный рот. Кофе было молочного цвета. Но кофе было не с молоком. В чашке был расплавленный свинец от пуль.

Вот так он перешёл черту, за которую уже возврата не было. Да и не хотелось, честно говоря, возвращаться туда, где ты сидишь, как страус на яйцах, ждёшь, когда кто-то другой за тебя сделает тяжёлую работу. А кто? Кто это сделает? Милиция? Прокуратура? А много они сделали в этом направлении? Одного посадили, а сотни и тысячи продолжают свою вакханалию. Так? Значит, надо самому порядок наводить. Отец его, Купидоныч, метал золотые стрелы любви, но тогда другое было время. А он, Гробин Крут, будет метать свинцовые стрелы. Стрелы, которые будут разить сволочей и подонков, расплодившихся в таком количестве – раком не переставишь от Москвы до самых окраин.

Стараясь быть осторожным, чтобы не засветиться, Гробин куда-то стал частенько исчезать на три-четыре дня, а то и на неделю. Возвращаясь, водку пил, сорил деньгами. Говорил, будто в рулетку заработал в Лас-Вегасе. А если честно, говорил он, такие хорошие деньги платят только за разгрузку вагонов или кораблей. Трепался, короче.

Евдокия Григорьевна, мать, создание почти бессловесное, давно уже не обращала внимания на подобную болтовню. Ну, заработал и заработал. Не украл же. А где заработал, так это без разницы. Деньги не пахнут. Мать всполошилась только тогда, когда вдруг узнала, что дочка жива и находится на Валааме, в монастыре.

Купидоныч вкратце поведал ей историю путешествия дочери, опуская многие печальные подробности, и жена вскорости уехала в Карелию, поближе к дочери. И сам Купидоныч в последнее время на чемодане сидел. Собирался махнуть на Валаам – грехи замаливать. Он себя винил, казнил за то, что воспитал такого сына. Купидоныч догадывался, где сынок пропадает, на какие деньжата гуляет. Купидоныч пробовал с ним поговорить, но бесполезно. Гробин Крут и слушать не хотел.