Текст книги "Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу"

Глава четвёртая. Защити и сохрани

1

Тихой радостью за человека, отошедшего в мир иной, светлым, нежным чувством душа должна омыться на девятый день после похорон. Так должно быть, исходя из древней православной веры. Только где её взять, тихую радость? Где почерпнуть светлое чувство?

Солдатеич на девятый день сам стал похож на покойника. Как в полусне, как в тумане ходил по избе, по двору. Белый свет до того помутился в глазах – спичку не видел, когда хотел прикурить, только чувствовал лёгкий огонь, кусающий пальцы. И всё чаще, всё крепче он тискал в руках деревянную кружку с номером «227». Этот номер Солдатеич вырезал много лет назад – номер приказа по Красной армии, приказа, больше известного под названием: «Ни шагу назад».

А здесь, на кружке, это был его личный давнишний приказ – ни шагу назад в сторону выпивки. Все эти дни он крепился. Кипятил траву, помогающую от бессонницы, – шишки хмеля, пустырник. Утробно ухая, глотал горьковатый настой, но травка ни черта не помогала.

Не зная, куда себя деть, он потянулся к Богу, хотя не шибко верил, но это всё же намного лучше, чем потянуться в сторону сельмага.

В Миролюбихе был когда-то древний храм Георгия Победоносца. Был да сплыл. Фашисты в войну разрушили. Можно было бы, конечно, восстановить, да только всё огромных денег стоит, так что пока не трогали «Победоносца». Решили пока новый храм «подарить христианской душе», как писала газета.

Новый храм находился едва ли не в центре села. А точнее сказать, это вовсе не храм – простое мирское здание. На крыше прорезали большую дыру, поставили купол с крестом. В сухую погоду покрасили в лазоревый цвет и облепили золотыми звёздами, сусально сияющими. И тут же во дворе построили пятиметровую бревенчатую колоколенку. И священники, и прихожане старались, как могли, облагородить новый храм, но место это было «не намоленное» и потому, наверное, выглядело как-то сиротливо, не солидно. Силу и могущество намоленного места невозможно чем-то заменить. Земля в себя вмещает память поколений, а душа эту память свято хранит и сберегает, и никакую подделку под Бога душа не воспримет при всём желании. Хотя, конечно, это лучше, чем ничего. Но это – утешение ума. А душе здесь утешиться, в общем-то, нечем.

– Это всё равно, что из лопаты, из деревянной грабарки сделать икону и молиться на неё, – ворчал бородатый старик, стоящий на паперти, но не забывавший креститься на золотой куполок. – Но теперь уже время такое, что власть повернулась к Богу. Значит, восстановят нашего Георгия.

– Восстановят, – без особого энтузиазма поддержал Стародубцев и чуть не добавил: «Куда на хрен денутся!»

Было утро, когда он пришёл в новый «храм», где раньше помещалась мастерская по шитью одежды и мастерская по ремонту бытовой техники.

Смущаясь от неверия, от темноты души своей, ощущая некую придавленность под строгими взглядами икон, Солдатеич заказал панихиду по своей ненаглядной Доле Донатовне. Потоптался около церковной лавки, в глубине души смущаясь распродажей святынь.

Среди многочисленных образов – как больших, так и малых – высмотрел иконку в виде домика, внутри которого золотились дивные слова, посвящённые благословению дома: «Боже, благослови того, кто входит в этот дом. Защити и сохрани того, кто выходит из него. И дай мир тому, кто в нём остаётся!»

Рука протянулась за этой иконкой, но тут же безвольно упала. «Раньше надо было…» – подумал он тоскливо и отвернулся. Но через минуту он всё-таки решился – купил. И сразу на душе как будто посветлело.

Тихо, долго шагал он домой, хрустел сухими желтками листьев. Потом к нему пришли соседи и знакомые. Сидели за столом, вспоминали покойницу хорошими и добрыми словами. И только сам он ничего не мог сказать. Поднимался раза два, но вымолвить ничего не мог. Губы тряслись, душа тряслась. И всем, кто его видел в этот день, понятно было: человек не живёт – доживает.

Жалко было вдовца, очень жалко, и поначалу рядом постоянно кто-то находился, чтобы успокоить, посочувствовать. Но у всех людей свои дела. И постепенно люди расходились. Дольше всех оставалась только Марфута-Переправница, искренне желавшая быть подмогой, опорой человека, надломленного горем. Но Степан Солдатеич присутствие Марфуты в своём доме рассматривал как предательство Доли Донатовны. Он тискал в руках деревянную кружку с приказом «Ни шагу назад!» и снова и снова Христом Богом просил, чтобы эта настырная баба оставила его в покое. И Марфута ушла.

Опустевшая изба день за днём выстывала, отсыревала от осенних дождей. И вскоре она будто ссутулилась от тяжкого горя – зигзагообразная трещина по белой стене черканула как зловещая молния.

Это случилось перед рассветом. С открытыми глазами лёжа на кровати, Солдатеич вздрогнул, услышав негромкий треск и увидев по стене промелькнувшую «молнию».

Зашёл на кухню, на потолок посмотрел. «Дом без хозяйки трещит по швам!» – подумал, хотя и понимал, в чём дело: на чердаке хранится уйма железа, вот потолок и начал проседать, и как бы ни обрушился.

Побродив по комнатам, он остановился возле портре-та покойной жены. Свечку зажёг перед ней. Бледное пламя едва-едва просматривалось в той кромешной темноте, в плену которой он оказался.

– Темно мне без тебя, – прошептал он, – так темно, как в могиле какой, прости, господи. А тебе-то, Доля, как там? Что говоришь? Хорошо? Так, может, и мне там местечко найдётся?

2

Жуткое решение мгновенно в нём созрело. И сердце сразу так заколотилось, как будто с правой стороны вознамерилось перескочить на левую. В глазах ещё сильнее потемнело. Выставляя руки перед собой, он добрался до внутренней лестницы в сенях. Медленно поднялся на чердак. Суетливо стал переставлять с места на место коробки с пулемётными лентами, ящики с патронами.

Впотьмах своей куриной слепоты он почти не видел образы Дмитрия Донского и Сергия Радонежского – иначе они удержали бы его от этой глупости.

Он пистолет наощупь отыскал. Увесистый, прохладный, пахнущий смазкой. И теперь уже сердце так громко, так жарко забилось под правой рукой, точно осколок под сердцем ожил – загорелся больнее обычного.

Закрывая глаза, заставляя себя успокоиться, он разобрал оружие, собрал – такая привычка. Взял патрон. Загнал на место.

Лицо начинало гореть. Может, от волнения, а может, от стыда.

Нехорошо всё это было, не по-божески – то, что он задумал. Но что поделаешь? В этих грешных помыслах он был не одинок. Вот и Юлия Друнина, поэтесса, которую он знал ещё с войны, не выдержала всего того, что произошло с Советским Союзом, за который она воевала. В конце ноября 1991 года Юлия Друнина покончила с собой. И вот теперь в ногах у Солдатеича была газета, на которой он только что разбирал и собирал пистолет. А в газете вот эти стихи:

 
Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»,
Не могла сыскать.
 

Это были ранние стихи Юлии Друниной. А вот и поздние, точнее – самые последние, напоминающие предсмертную записку:

 
Ухожу, нету сил. Лишь издали –
Всё ж крещёная! – помолюсь
За таких вот, как вы, за избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
 

«Закрыла ворота в своём гараже, завела свой старенький «Москвич» и задохнулась от выхлопного газа, – подумал Степан Солдатеич, дрожащей рукою разглаживая мятую газету. – Но Юлька-то баба. А ты – мужик. Да разве ты…»

Собираясь прервать размышления, он остервенело нажал на курок, но выстрел у виска не прогремел. Заскорузлый палец вдруг упёрся в дужку прохладного курка – и отпрянул. (Впопыхах Стародубцев забыл снять оружие с предохранителя).

Ломая дрожащий ноготь, он стал срывать предохранитель с места.

И тут внизу – в калитку – кто-то постучал.

Содрогнувшись будто во сне, Степан Солдатеич, всё ещё пытаясь по инерции сорвать проклятый предохранитель, медленно стал поворачивать голову в сторону чердачного окна, где вдруг замаячило солнце.

Яркий луч ворвался на чердак и золотой стрелой вонзился в пухлую пыль и в перья какого-то небольшого гнёздышка, находящегося в самом дальнем углу. И там же, в дальнем углу, сусальным золотом вдруг загорелся образ Сергия Радонежского.

Выныривая из тёмного омута, Солдатеич встряхнул головой и неожиданно близко услышал – не во дворе как будто, а под ухом – голоса весёлых непрошеных гостей.

Правая рука его разжалась, роняя пистолет, а левая машинально подхватила старый шлем, украшенный серебром и золотом. И в этом шлеме, точно в простецкой шапке, он вышел во двор.

Глава пятая. Сюрприз

1

Утренняя дорога, выгибая хребтину свою на пригорках и проседая в низинах, пролегала по осенним полям и перелескам. Местами дорога стеклянно поблёскивала – лужи в колеях и на обочинах ледочком залудило. На пожелтевших травах на лугу закаменевшие росы под лучами восхода разбриллиантились – каждая старалась играть цветами радуги. Обрывки тумана, похожие на первоснежье, сугробчато виднелись возле реки.

Навстречу легковой машине из-за поворота выбегали рябины, полыхавшие рубиновыми гроздьями. Белая, до листика раздетая берёза коченела на пригорке. А иногда вдруг попадалась ёлка, держащая в зелёных лапах красно-жёлтые охапки листьев, ветром-листобоем сбитых в роще и за несколько вёрст принесённых на ёлку. Иногда через дорогу перескакивало перекати-поле, смутно похожее на очертания глобуса. Иногда встречалась серая холминка, на которой восседал востроглазый ястреб заржавлено-бурого цвета, яростно что-то клевал – пух и перья летели снежинками.

За рулём легковушки был серьёзный красивый юноша, один из тех, в котором с малолетства ощущается большое будущее.

– Где-то здесь он наступил на мину, – сказал юноша, сбавляя скорость. – Вон за теми кустами, если не ошибаюсь.

– Кошмар! – Глаза у девушки, сидящей рядом, широко всплеснулись. – Как только не убило!

Автомобиль поехал ещё медленней. – Давай сфотографируем? – Зачем?

– Для статьи. Для очерка.

Краснощёкая девушка Надя или Надёжа, как её многие звали, сначала согласилась, но затем испуганно проговорила:

– А вдруг там ещё одна мина?

Парень улыбнулся, прибавляя скорость.

– Не знаю, как там, а вот здесь, рядом со мною, мина точно есть. Испуганная мина журналистки Зиминой. Неплохой заголовочек, да?

Слегка скрививши губки, девушка поправила багрецовый плащ под собой. Помолчала, глядя на дорогу. И вдруг официально обратилась к парню:

– Тимофей Жизнелюбыч! А вы не боитесь, что эта должность, так рано вам доставшаяся, может вас испортить?

Ничуть не смутившись от такой постановки вопроса, парень спокойно ответил:

– Надёжа! Мне кажется, что всё как раз наоборот. Человек, если он неумеха, может испортить должность, которую ему доверили.

И снова дорога потекла перелесками, ненадолго западая в туманные лога. Красно-кровавый лист, необычайно яркий, разлапистый, примчался откуда-то сверху и прилепился на влажное лобовое стекло.

– Звезда Героя, – улыбчиво сказала Надёжа. – Как символично.

– И солнце тоже светит символично, – подхватил Тимофей. – Мы выезжали, солнце было в тучах, а теперь, смотри. Чем ближе подъезжаем, тем сильнее…

Впереди, словно белые грузди, из тумана прорастали крыши сонного села. И в ту минуту, когда машина подъехала к Миролюбихе – солнце полным кругом из-за тучи вывалилось, как свежая краюха только что испечённого ржаного хлеба. Крыша какого-то дома взблеснула жестяной скулой. И перевёрнутое цинковое ведро на чьём-то заборе так сверкнуло, точно ведёрко солнечного свету выплеснули в тёмно-голубую грязь.

Машина затормозила возле дома Стародубцева. Парень и девушка вышли. Постучали в калитку. Потоптались около тёмных тесовых ворот. Прошли вдоль забора, где торчал обезглавленный серый подсолнух, смятая крапива лежала на боку, полынь да лопухи, пожеванные первыми заморозками, похожими на белую корову, ночами осторожно приходящую сюда.

Тонкой рукой подрубая солнечный свет, девушка сказала:

– Наверно, куда-то ушёл. Может, в магазин за хлебом. – Подождём, – ответил парень и улыбнулся, глядя по сторонам. – Как быстро времечко летит. Давно ли мы тут воевали?..

– Кто воевал? Ты о чём, Тимофей?

– О детстве. Кажется, вчера-позавчера вот здесь, за огородами, играли мы с Николиком в войну, окопы рыли. Песочный дым летел во время боя. Земляные снаряды гремели. Автоматные и пулемётные очереди воробьями чирикали…

Девушка тоже посмотрела по сторонам. – А где теперь Николик?

– А вот мы и спросим у дяди Степана.

Время действительно быстро летит. Как будто вчера большелобый этот паренёк – Тимка Рассохин – любил приезжать в Миролюбиху. Гостил у бабушки, брюхо своё пирожками да вареньем баловал, но более того – в войну играл с Николиком, приёмным сыном Стародубцева. А сегодня Тимофей – после окончания института – редактор районной газеты. Обстоятельный, солидный парень, из которого уже проступили черты породистого, крепкого мужчины.

В Миролюбиху он приехал со своей помощницей, ещё совсем неопытной в делах журналистики, но полной задора и желания писать о скромных сельских людях, среди которых неожиданно находятся такие герои, что просто дух захватывает.

– Может, пойти, у соседей спросить? – Надёжа посмотрела на дом, стоящий через дорогу. – Что скажете, товарищ начальник?

Тимофей подбородком кивнул на крышу, обсыпанную позолотой и ржавчиной листопада.

– Он, кажется, там, наверху. Там какая-то тень…

– Где? На чердаке?

– Ну, да. Он же голубятник. Был, по крайней мере. Он меня учил, как гонять по крышам глубей, как разводить всяких турманов, дутышей… Я расскажу тебе потом, как он ненавидел немецких голубей. Есть такая порода – южно-немецкий чернокрылый голубь. Он как-то затесался к нему на голубятню. Ох, дядя Степан тогда лютовал! «Это что такое? – возмущался. – Это привет из Германии, что ли? От Фюрера?» Ну, ладно, потом расскажу, а то он уже на подходе…

Во дворе за воротами шаги зашуршали, ломая сухую листву. Заскрежетал необычный, оригинальный затвор – настоящий затвор от пулемёта, смекалистым хозяином приспособленный к мирной службе; стальной мотыль, шатун, замок – всё тут было смазано, всё было до блеска ухожено.

Молодые люди растерялись, когда увидели перед собой фронтовика в старинном шлеме, сверкающем на солнце драгоценными камнями, серебром и золотом. Но молодые люди оказались тактичными и поэтому сделали вид, как будто фронтовик был перед ними в самой обычной шапке.

2

Сердце понемногу успокаивалось – после неудачной попытки застрелиться. Но в глазах ещё было темно. Только пятна света плавали букетами, дрожали, осыпая лепестки. А во рту противный привкус меди – губу прикусил в то мгновенье, когда нажимал на курок. А на виске, на правой стороне, не прикрытой шлемом, ещё виднелся крохотный кружок – отпечаток ствола.

В первую минуту, когда хозяин оказался во дворе, он перед гостями руками разводил, точно слепой.

– А кто здесь? Худо вижу. Генерала пиво у меня…

– Гемералопия? – уточнил Тимофей; сразу было понятно – сын доктора.

– Вот-вот, ага, спасибо, подсказал, а то я всё никак не мог припомнить. То генералы с пивом, то маршал с водкой… – Степан Солдатеич неожиданно развеселился, но как-то нервно и неестественно, и голос как будто чужой – губы плохо слушались. – Ну, проходите, гости, проходите. И в чём это я провинился? И чем это я отличился, что вспомнили такого дуба старого?

– Ну, как же, как же! Вы наш герой! – сорокой затрещала восторженная девушка. – Как ваше самочувствие, Степан Солдатеич? Как ваша нога? Можете сплясать от радости?

– Герой! Кверху дырой! – сварливо сказал хозяин. – Ну, проходите.

Молодой редактор ладошкой похлопал по тёмно-голубому дипломату.

– Герой, герой, не скромничайте! – подтвердил он, сияя по-юношески чистыми глазами. – Вот мы и приехали, чтобы расспросить, как там всё произошло?

Они вошли в избу.

Украдкой посмотрев на потолок, Стародубцев брякнул невпопад:

– Я, ребята, мог бы рассказать, как там всё чуть было не произошло… Но это же такая стыдоба… – Он потёр седой висок с малиново-круглым отпечатком ствола и только тут обнаружил древнерусский шлем на голове. – Тьфу ты, Господи! Вот вырядился! Рыцарь, мать его… – Он снял тяжелый шлем, вздохнул. – Даже сам не знаю, как только додумался…

Только вот сослепу не разглядел, что предохранитель-то стоит, охраняет…

Непрошеные гости в недоумении переглянулись. – Простите, – смущённо пробормотал редактор. – Мы, должно быть, не вовремя…

– Дорогие мои! – совершенно искренне заверил Стародубцев, снова машинально надевая шлем на голову. – Вы даже представить не можете, насколько вовремя! Прямо секунда в секунду.

– А что? В чём дело? – спросил редактор. Солдатеич дрожащей рукой достал папиросы. – Да в том, что спички стали ни к чёрту!

С первой спички ему прикурить не удалось. Он отшвырнул обломки – в сторону печи. Папироса плясала в зубах – никак не попадала на лепесток огня второй, тоже едва не сломавшейся, спички.

– Не обращайте внимания. Это я так балаболю, ребятки. Ночь была бессонная. Башка гудит. – Он потрогал голову и обнаружил древнерусский шлем – снял и за печку убрал. – Ну, что вы мнётесь у порога? Проходите. Вот не ждал.

– Мы хотели позвонить, – сказал Тимофей, – но телефона у вас нет.

– А я трещотку эту нарочно не поставил. Так оно как-то спокойней. Звонков-то ждать откуда? Тока с того свету. Правда, Николик мог бы позвонить. Но жена моя, Доля Донатовна, не любила трещотки эти. Вот и не поставил. Ну, давайте знакомиться, что ли?

– Дядя Степан! – с улыбкой сказал редактор. – Неужели не узнаёте?

Хозяин взял очки, на дужках заклеенные полосками пластыря. Не моргая, присмотрелся – поначалу к парню, потом к девушке. Тимофей был похож на отца, Жизнелюба Иваныча, так что признать его не составляло труда. И Надежду, Надёжу, полную задора и огня, Стародубцев припомнил. Эту девчушку-соплюшку он знал ещё тогда, когда она под стол пешком ходила, сверкая своей голозадовкой. И называла она себя тогда не Надя – Нада.

– Старые знакомые, хотя и молодые, – снимая очки, пробормотал фронтовик. – Тимоха, Нада. А что это вы вдруг? Зачем пожаловали?

Парень вскинул голову и не без гордости объявил:

– Мы из газеты, дядя Степан. Скоро, может быть, начальство из района к вам приедет, но мы решили первыми…

– Так, так. – Нижняя губа, прикушенная перед выстрелом на чердаке, слегка кровоточила, и Солдатеич подошёл к рукомойнику, сплюнул. – И что же вы решили?

– У нас для вас сюрприз! – восторженно воскликнула девушка. – Мы сейчас вам подробно расскажем!

– Погодите, ребятки, не гоните коней. Раз уж вы в гостях, то надо угостить. – Он посмотрел в окно и прошептал: – Ах, какой хороший день. А я сейчас по чердаку раскинул бы мозги свои дурные…

И опять непрошеные гости переглянулись.

3

Солнце вышло из-за тучи и раззолотилось по всей избе – даже в самом дальнем, тёмном углу позолота подрагивала. Но главным образом, как показалось хозяину, посветлело от этих нежданных и негаданный гостей. Краснощёкая юность, внезапно оказавшаяся в доме старого солдата, удивительным образом стала заряжать его энергией, задором.

Стародубцев, сам пока ещё не осознавая этого, удивительно преображался. Плечи его, напоминавшие надломленные крылья, слегка распрямлялись – грудь подалась вперёд. И глаза его, встречаясь с глазами гостей, с каждой минутой оживали. И золотые искры уже мелькали в глубине зрачков, где ещё недавно холодком сквозила гемералопия. На смену проклятущей куриной слепоте приходило орлиное зрение.

Улыбаясь бледными губами, он смотрел на молодых людей – не мог нарадоваться. Это от них, от них, а не от солнца так светло вдруг стало в горнице. Светло и золочёно, и ароматно так, словно из лесу весенней травы и цветов принесли букетами, охапками. И до чего же хороша была эта свежеть, эта юность, ещё не запылённая, не загреховлённая. Эти розовые девичьи губы – как малины только что поела, поклевала весёлая птаха. И щёки её жаром пышут – словно только что из бани. И глаза её – промытые, бездонные. Только эта бездна – не та, что под ногами подстерегает, нет. Это – бездонность голубых небес, где плавают гордые орлы и облака, где сияет солнце и сверкает месяц, где затаились звезды, не видимые днём. И паренёк такой же симпатявый. Чёрная строчка усов уже прописалась над верхней губой – раскрылатилась птичьим пушком; недавно первый раз, видать, побрился. И глаза его глядят – распахнуто, открыто, безбоязненно. Боевой редактор ни разу ещё не покривил душой, ни слова ложного ещё, видать, не написал. Ах, молодец! Да только вот надолго ли хватит, парень, твёрдости твоей, принципиальности. Ах, парень, милый парень, ты ещё не знаешь, сколько генералов – без погон, без лампасов – через день да каждый день будут названивать тебе, пороги оббивать, сердце обколачивать. И все они будут стараться – как самые заветные друзья, доброхоты, благоделы. Все начнут советовать, подсказывать, а там, глядишь, приказывать возьмутся: вот про это чёрное лучше тебе написать, как про самое белое и наоборот.

– Жизнь, она такая, – пробормотал хозяин, приседая на корточки и открывая печную утробу – там лежали поленья, рвано белели куски бересты. – Сейчас мы добудем огня.

– А может, вам помочь? – спохватился парень, поднимаясь. – Дров принести или воды?

– Сиди. Тимуровец. – Хозяин отмахнулся. – В гостях, как-никак.

В тишине чиркнула спичка, и вскоре пламя в печи весело и громко затрещало, играя бликами, вырывавшимися из поддувала и щелей чугунной дверцы.

– Солдата на войне, знаете, как называли? – спросил Стародубцев и сам себе грустно ответил: – Спичка. Да-да, ребятки, вы не ослышались. Солдат – это спичка. Ох, покурила война, подымила русской махоркой…

Девушка с парнем снова переглянулись.

– Вот ничего себе, – прошептал Тимофей, изумлённо покачав головой.

Стародубцев чайник поставил на плиту. Оригинальный чайник, заметили гости, военный. На крышке, будто на чёрно-зелёной фуражке, едва-едва виднелась тёмно-красная эмалевая звёздочка, и стоило чайнику закипеть – он эту фуражку со звездой приподнимал.

Заскрипела дверца шкафа – хозяин достал посуду. – Как там батька поживает?

– Спасибо. Нормально. А вам Николик пишет? – спросил Рассохин, глядя на фотографию бравого парня в форме десантника.

– Пишет помаленьку. Вилами на воде. – А где он теперь?

– В горячих кочках где-то пропадает. – Стародубцев пригласил гостей к столу. – Чем богаты. Давайте…

Стали пить ароматный, на травах настоянный чай. – Как ваше здоровье, дядя Степан?

– Да как? – Он передёрнул плечами и вспомнил фронтовую зубоскалинку: – Мёртвые не потеют.

– А как нога? Отец просил узнать.

– Батька твой молодец. Дай бог ему здоровья. Кто другой, так, может, и оттяпал бы до самых… Кха-кха… До коленок…

Задорный голос девушки защебетал как ласточка под ухом. – А как насчёт пенсии, Степан Солдатеич? Государство вам помогает?

– Советская власть помогала. А нынешним властям не до того. Портфели делят, фабрики с заводами по карманам рассовывают.

Дипломатично уходя от щекотливой темы, юный редактор стал нахваливать чай.

– Вкусно. А что за трава?

Хозяин промолчал. Засмотрелся куда-то в окно, в те поля, где любила бродить Доля Донатовна, травы собирать, лечить его, изломанного страшною войной.

– Ну, так что, ребятушки? Чайку попили, дырку от бублика съели. Теперь давайте к делу. Что вас сюда привело? Что вы хотите услышать? Я вот жену недавно схоронил. Да только разве это вам интересно?

– Нам будет всё интересно, – заверил большелобый Тимофей. – Только сначала вы расскажите о главном…

– Дак вот это главное и есть. Долюшка моя была самая главная в моей судьбе.

– Какая Долюшка?

– Доля. – Он вздохнул. – Русская доля.

– А, ну да! Тетя Доля! – вспомнил Тимофей. – Только вы нас не поняли. Мы хотим…

– Это вы меня, милые, никогда не поймёте, – голос его стал отчуждённым, жестким. – Охо-хо! Если бы молодость знала, если бы старость могла…

Не обращая внимания на холодный тон Стародубцева, молодой редактор и журналистка переглянулись, как заговорщики. Придвинулись поближе к нему.

– Нам надо, чтобы справедливость восторжествовала! – высокопарно провозгласил Тимофей.

В тишине над головами прожужжала муха. – Похвально. – Хозяин покашлял. – А я тут причём? – Надо, чтоб вас наградили Звездой! Вы же Герой Советского Союза!..

И опять над головами прожужжала муха – задребезжала где-то в углу окна.

– Милые! А где он, тот Союз? От него только рожки да ножки остались!

– Ну и что, что нет? – заволновался редактор. – Союза нет, но вы-то – есть! Должна же быть справедливость!

Огонь в печи трещал всё громче, всё настойчивей. – А кому она должна, эта справедливость?

– И вам, и нам! – уверенно сказал Тимофей, поправляя волосы на лбу. – Вам должны вручить «Звезду героя»!

Лицо фронтовика наморщилось как после разжеванного лимона.

– Мне? Звезду? Ребятки, да вы чо? – На широком лбу Солдатеича, как на гармошке с тёмно-желтыми мехами, морщины медленно разъехались, потом опять сошлись. Ошарашенный внезапной новостью, он, не моргая, смотрел на гостей, как на пришельцев из космоса. – А вы меня, ребятки, ни с кем не перепутали?

– Нет, нет! Ну что вы! У вас очень редкое отчество – не перепутаешь! – заверил Тимофей. – Мы в архивах отыскали очень важные бумаги. То есть, не мы, конечно, нет, не буду врать. Какой-то капитан Чирихин постарался.

Изумлённый Степан Солдатеич кружку с чаем едва не выронил.

– Кто? Кто отыскал?

– Капитан Чирихин, – повторил редактор, насторожённо глядя на фронтовика. – Николай Николаич. Вы его знаете?

– Дак это же… – Стародубцев крякнул. – Это же Николик! Молодой редактор на несколько мгновений растерялся. – Ну, надо же! – Смущённо поправляя узел модного галстука, он покачал головой. – А я совсем забыл, что он Чирихин – не Стародубцев.

– Да, Чирихин. Он же мой приёмный. Я сам ему сказал, чтобы он оставил фамилию отца, – стал рассказывать Степан Солдатеич, почему-то обращаясь только к девушке. – Был у меня на фронте друг – капитан Чирихин. Дошёл до Берлина без единой царапины, а в мирное время разбился на мотоцикле на каком-то железнодорожном переезде. И жена с ним погибла. Вот я тогда мальчонку-то и взял. И воспитал. Он у меня закончил военно-воздушно десантное. Или как оно там называется, не упомню.

– Вот как здорово! – обрадовалась девушка. – Мир тесен! Так вот этот капитан Чирихин, ваш приёмный сын, где-то в архивах раздобыл важные сведения, которые касаются вашей Звезды Героя. Ведь многие архивы сегодня рассекречены.

– Погоди! – сказал редактор, открывая дипломат и вынимая бумаги. – Вот, посмотрите, Степан Солдатеич. Это номер вашей части? Так?

– Ну, так. Я номер помню, как «Отче наш».

– Хорошо. А вот это – номер вашего приказа о награждении.

И опять в избе повисла тишина. Пламя в печи, пытаясь разгореться, трепыхало крылом.

– Ну, вроде бы всё так, – неуверенно проговорил Стародубцев, глядя на бумаги. – Вроде бы всё так. А всё ж таки не верится.

– Ничего! Поверится! – радостно сказал Тимофей, потирая ладони. – Вот поедете в Москву, тогда поверится!

– В Москву? – Взволнованно поднявшись, Стародубцев шутливо поддёрнул штаны. – Что? Прямо сейчас на вокзал? В телогрейке на босу ногу?

Большелобый редактор и девушка засмеялись.

– Ну, не прямо сейчас, только скоро вам позвонят из Москвы, пригласят. Справедливость восторжествует.

– Дак она уже у нас восторжествовала, – сказал фронтовик, глядя на карту бывшего Советского Союза, висевшую между окнами.

И только тут он заметил стакан, голубоватым куском гранёного льда сверкающий на подоконнике. Стакан с водой туда поставили в день смерти Доли Донатовны, чтобы душа её могла напиться. Воду в том стакане Стародубцев должен был менять все сорок дней и только уж потом, когда справят сороковины, стакан можно убрать – душа покойницы перестанет сюда приходить.

– Ох, ты, горюшко моё, – спохватился хозяин, – забыл, старый дурень. Ей же надо напиться.

– Кому?

– Доле. Долюшке моей.

И опять молодые гости переглянулись.

Медленно, как что-то самое важное, что надо было сделать в эту минуту, Степан Солдатеич воду поменял в стакане – перелил из пустого в порожнее, как показалось гостям.

– Ну, так что? – не теряя весёлого напора в голосе, заговорил редактор. – Может, вы с нами в район поедете? В Москву позвоним. Уточним.

Вздыхая, Стародубцев открыл печную дверцу и голою рукой достал золотисто-красный уголёк – прикурить.

– Эх, друзья сердечные, сверчки мои запечные. Ну, что мне вам сказать? – Он прикурил и бросил уголёк обратно. – Скоро сказка сказывается, но ещё скорее мёртвым узелочком жизнь завязывается.

– Это как понять? – спросил редактор.

– Да так. Спасибо вам, конечно, милые, и дай вам бог здоровья, да только никуда я не поеду.

– Почему? – Изумились гости на два голоса. – Почему не поедете?

– Поезд мой ушёл. – Степан Солдатеич взял бумаги со стола и неожиданно бросил в огонь.

– Вы что? – Редактор метнулся к печи. – Что вы делаете? Закрывая чугунную дверцу, фронтовик тяжело, раздельно проговорил:

– Всё это, сынок, суета. Суета и томление духа.

Бумаги, сгорая, захлопали золотыми крыльями, затрещали за печною дверцей.

– Ну, разве так можно! – Тимофей, покусывая губы, отошёл от печки. – Хорошо, что это дубликат. А если бы в руках у вас был оригинал?

Грустно улыбаясь, Солдатеич слушал, как пламя гудит за чугунною дверцей.

– Бьётся в тесной печурке огонь, – прошептал он, бросив окурок в поддувало. – Хорошая песня. Я бы сыграл вам сейчас на тальянке, только меха прохудились. А трофейную тварь – патефон, заводить не хочу.

Какое-то время все трое молчали, слушая пламя в печи. – А почему, извините, – осторожно, тактично спросил молодой редактор, – почему вы не хотите ехать за наградой? – Длинная история, Тимоша.

– Ну и что, что длинная?

– Дак вы, наверно, люди занятые.

– Нет, ну что вы, что вы! – заверил Тимофей, прижимая руку к сердцу. – Мы как раз за этим и приехали – послушать, записать и напечатать. Мы хотим, чтоб справедливость восторжествовала.

Стародубцев закурил. По комнате прошёлся.

Солнечный свет за окнами всё прибывал – половину пола уже позолотило. И опять Солдатеич подумал про этих незваных гостей: как хорошо, как здорово, что они пришли, вселили в него этот свет поднебесный, тепло и надежду.

Глубоко вздыхая, он остановился возле многочисленных фронтовых фотографий, пожелтевших от времени, покоробленных – фотографии были в деревянных, немудрёных рамках под стеклами.

– Эх, мать моя родина! Ладно! – Он щетину поцарапал на подбородке, выпирающем вперёд. – Будем считать, что вы добыли языка. Буду рассказывать, голуби. Как на духу. Только сказка невесёлая получится. А где другую взять? Год служи, говорят, а десять горюй. А я вам так скажу: год воюй – всю жизнь горюй. Горюй, грехи отмаливай. А какая война без греха?