Текст книги "Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу"

Глава тринадцатая. Пропала держава

1

В застиранном, пожульканом, некогда белом халате, накинутом на широкие плечи, в больничных стоптанных шлёпанцах, небритый, как ёжик, нечёсаный – Рукосталь был почти не узнаваем. От него пахло свежестью осенней улицы, ядрёным табаком и еле уловимым выхлопом от выпивки – от самогонки, хитроумно выгнанной из пулемёта, приспособленного под это поганое дело.

В четырёхпалой руке посетителя болталась необъятная чёрная авоська, похожая на кусок от футбольной сетки, в которой были гостинцы: полосато-зелёный мячик-арбуз, банка соку и что-то ещё.

Присев на край постели, ржаво заскрипевшей, Рукосталь бегло осмотрел палату.

– Кордоны кругом, – заворчал. – Идёшь, как за линию фронта.

– Это ещё Доли нет, а то бы не прошёл. – Ну, да. Ей же взятку на лапу не дашь.

– Что? Как ты сказал? Ты про Вятку или про кого?

– Да, про это самое. Мы же ребята вятские, ребята хватские. – Купидоныч вяло усмехнулся, а потом угрюмо завиноватился: – Раньше навестить никак не мог. Дела.

– Всё стрелы мечешь? – подъелдыкнул Стародубцев. – Какие на фиг стрелы? Давно уж отметал. Я же рассказывал…

Левое ухо у Солдатеича, войною посеченное с верхнего краю, в последнее время частенько свербело.

– Все как сговорились, – пробухтел он, царапая ухо. – Рассохин умотал, ты тоже.

– Времечко такое, Гомоюн.

– А какое «такое»? Да, кстати! – вспомнил Стародубцев. – Твои часы трофейные идут?

– Сломались, бляха-муха. Столько лет исправно шли. И вдруг…

– И мои остановились. Как это понять?

– А вот так и понимай: остановилось время, брат. – Хоть бы Николик приехал, наладил.

– Ну, это вряд ли. Всё разворошили, как муравейник. Всю державу перетряхнули. Народ теперь не скоро успокоится.

– Погоди! А что такое? Что с народом? Что с державой? Купидоныч пятернею поцарапал макушку. Тёмно-серый волос у него уродился барашками, такими мелкими, такими жёсткими, будто металлическая стружка. Если погладишь, казалось, поцарапаешь руку.

Потолковав немного на злобу дня, Рукосталь удивлённо уставился на фронтового брата.

– Так ты не в курсе? – В курсе чего?

Обескуражено покачав головой, Купидоныч оскалил щербатые зубы – двух или трёх рядовых уже не хватало в нижнем строю. Достав папиросы, он на дверь посмотрел.

– Тут не курят?

– Кури. Доля разрешила, а врач как-нибудь перетопчется. Так что там такое стряслось? Я не в курсе чего? Говори.

Рукосталь потарахтел коробком со спичками. Кожа на лице его на первый взгляд казалась тёмно-землистой, хотя на самом деле – густой замес латуни с большой добавкой меди. Такая кожа, отливающая старинной бронзой, как правило, встречается у людей, много времени живущих под открытым солнцем. И вот эта бронза – вдруг начала бледнеть.

– Даже не знаю, как начать. – Ломая спички, Рукосталь остервенело закурил возле открытой форточки, надсадно вздохнул и прошёлся по полу, где виднелась кривая трещина. – Землетрясение-то было по всей стране. Как же ты не понял?

– Ну, было. И что? Что я должен понять?

– А то! – Рукосталь, всегда умевший преувеличить и даже приврать, стал рисовать такую мрачную картину, что просто ужас.

В Москве, рассказывал Рукосталь, могучие пушки Атаманской дивизии недавно шарахнули по Дебелому Дому.

Шарахнули так, что землетрясение произошло. Советская земля затрещала по швам и разорвалась там, где её когда-то старательно сшивали суровой ниткой социализма и гражданской войны. Земля разодралась по границам союзных республик, теперь уже бывших. Землетряска, дьявольская пляска, разрушила дома, мосты, дороги. С насиженного места сдвинулись горные хребты и многие народы пошли куда-то без поводыря, лбами ударяясь в каменные стены там, где их не было раньше. По всем краям и областям бывшего Советского Союза образовались жуткие провалы, пропасти и даже бездна. Там, где был, например, пик Коммунизма, там появилась геенна огненная, откуда стали выползать все те, кто ещё вчера сидел на пике Коммунизма. И все эти партийцы – ну, пускай не все, но многие – перекрасились, паразиты, и пошли карабкаться на другие вершины. А их теперь много. Вершина Демократии, например. Вершина Вольнодумства. Пик Золотого Тельца. А простой народ, у которого нет снаряжения, чтобы покорять вершины, пачками валится в пропасть. Народ мосточки строит по-над бездной, жердины перекидывает над пропастями. Народ, как зачастую это было на Руси, не живёт, а пытается выжить.

После такого горячего и пространного монолога в палате наступила тишина.

Остатки листвы за окном шершаво шептались на ветке. – Так что же выходит? – глухо и медленно заговорил Солдатеич, смертельно бледный. – Пропала держава? Ветер надсадно вздохнул за окном.

– Пропала, брат. Пропала за здорово живёшь. – Купидоныч потыкал папиросой в сторону окна. – За что воевали? Где наше знамя, политое кровью?

– Погоди! – Стародубцев тоже за окно посмотрел. – А это что? Вон там висит.

– А это, брат мой, триколор. Это наш позор. Армию Власова помнишь? Они служили у немцев под таким трехцветным флагом.

– Да? А я про другое когда-то читал. Власовцы использовали флаг с Андреевским крестом.

– Нет. У них был триколор. Я видел кинохронику. Парад первой Гвардейской бригады Русской Освободительной Армии.

Власовцы там выкаблучивались. Это было во Пскове 22 июня 1943 года.

Глаза Стародубцева ушли вприщурку – разволновался. – Значит, Андреевский флаг был у них раньше или позже.

Был. Я знаю точно.

– Может быть. Не спорю. Но этот Власов, курва…

– Да погоди ты! – Солдатеич потёр виски. – Не сбивай меня с толку. Ты лучше разъясни, что за хреновина болтается вон там на крыше?

Слышно стало, как папироса горит, потрескивая, – Рукосталь глубоко и жадно затянулся. И чем больше Стародубцев слушал его, тем сильнее бледнел. Потом закурил и, обхвативши голову руками, посидел на больничной койке, – забинтовался дымом. Зубами заскрипел.

– Ах ты, сучий потрох! Докторишка, мать его, шуточку такую отшутил. – Глаза Стародубцева засверкали. – «Когда вы красное знамя над крышей увидите, тогда мы вас и выпишем». Это он сказал мне. Курва.

Купидоныч хохотнул, но тут же спохватился.

– Ну, так давай проучим. – Он наклонился над ухом и заговорщицки что-то шепнул. – Понял? Да? Вот так и сделаем.

Послушав совет, Степан Солдатеич ладошки потёр. – Вот хорошо бы!

– Ну, так и пошли. А чего тянуть кота и зайца? Этому чёрту давно уже надо клизму поставить. Он же торгует здоровьем.

– То есть как – торгует?

– А что ты зенки выкатил? – Бывший старшина нервным движением поправил на плечах застиранный халат. – Не знаешь? Он же липовые справки выдаёт парням, которые от армии отвертеться хотят. Это, я скажу тебе, форменное безобразие. Представляешь?

Сокрушённо вздыхая, Стародубцев потряс головой. – Да как я представить могу, если добровольцем на фронт ушел? И не просто так ушёл – обманом. Приписал себе годик и айда воевать. Как я представить могу, чтоб эти бугаи красномордые – кровь с молоком – от армии прятались под мамкин подол? Не могу я этого представить.

– И я не могу! – Рукосталь загорячился, пересыпая матом. – Давай прямо сейчас пойдём и вставим клизму!

Устало ссутулившись, Стародубцев подбородком уткнулся в рогульку своей тросточки.

– Да ну его к чёрту, – отстранённо сказал. – Руки марать. Бывший старшина был недоволен, отвернулся и насупил брови, двумя седыми клочками прилепившиеся на выпуклой надбровной дуге.

Они ещё немного поговорили. Потом в палату заглянула санитарка, стала шипеть – мешают убирать ей, порядок наводить.

– Ты бы в стране сначала порядок навела, – подсказал Рукосталь. – А потом уже здесь…

– Я тебя, как путнего, пустила, – рассердилась санитарка. – А ты…

– Мамаша! – Стародубцев постучал костылем об пол и так посмотрел, что санитарка надолго исчезла, как будто действительно пошла по всей стране порядок наводить – подметать поля и горы, дороги протирать своею шваброй.

Однополчанин побыл ещё немного и ушёл, потому как в дверь палаты стала поминутно заглядывать медсестра с большими испуганными глазами. Умоляющим голосом она лепетала, что новый доктор может скоро объявиться и тогда он обязательно вытурит её, уволит за то, что по палатам посторонние шастают.

2

Оставшись в одиночестве, Степан Солдатеич задумался над кошмарной новостью насчёт землетрясения. Голова шла кругом от этой новости. На стены лезть хотелось. Но потом он подумал: «Да нет, что-то здесь перепутали. Так не должно быть. Это невозможно. Это чёрт знает что! Это значит, мы зря воевали?!»

Курить захотелось. Он пошарил по тумбочке. Нету. Смял пустую пачку. Бросил под кровать.

«А где же Доля? Когда придёт?» Он посмотрел на чёрную авоську, принесённую Купидонычем. Дрожащими руками распечатал томатный сок в литровой картонной упаковке. Налил в стакан и удивился – сок прозрачный как слеза. Стародубцев понюхал и сморщился.

«Этого мне только не хватало!» – подумал, вспоминая оригинальный самогонный аппарат Купидоныча, который он придумал сотворить из пулемёта – к водяному охлаждению присобачил все необходимые детали.

Глядя на стакан с прозрачною слезой, Солдатеич задумал-ся. Жилистая тёмная рука, державшая яблоко, непроизвольно стала сжиматься с такою чудовищной силой, как будто яблоко в тиски попало. Сок сначала сдержанно заплакал – закапал на половицы. А затем уже яблоко всхлипнуло в кулаке и заревело – струйки побежали по полу, извиваясь тонкими сверкающими змейками. И вдруг эти две сверкающих змейки сделались похожи на железную дорогу, если на неё смотреть издалека.

И только тогда Стародубцев отчётливо вспомнил тот странный сон, который в последнее время не давал покоя своей тревожной смутностью.

Там, во сне, блестела железная дорога, уходящая за горизонт – в светлое будущее. А по дороге чешет паровоз, круглая железная башка его кудрявится чёрными чубами дыма. А за паровозом тянется, покряхтывая, огромный пассажирский состав, гружёный горами Кавказа, налитый морями Прибалтики. Сияют храмы Киевской Руси. В цистернах плещется вино Абхазии, вино Молдавии. И шумят, звенят кругом народы – люди союзных республик. Люди весёлые, люди счастливые, едут с гармошками, с песнями, с красными знамёнами и транспарантами. И вдруг – на ровном месте будто бы – пассажирский состав с грохотом валится под откос. Горы Кавказа ломают хребты, Рижское взморье выплеснулось куда-то в грязь, в болотину. И всё, что было красными знамёнами и транспарантами, – всё превращается в лужи и озера дымящейся крови.

«Мать моя родина! Что теперь будет? – застонал Стародубцев и машинально хлебнул обжигающий сердце напиток. – Ну, где моя Доля? Где курево взять?»

Он пошёл на поиски.

В коридоре было сумрачно и пусто, если не считать обшарпанной каталки, притулившейся около стены с плакатами, грозящими погибелью тому, кто не соблюдает правила гигиены. Пол в коридоре густо поклёван костылями и тросточками всех времён и народов – такое создавалось ощущение. Местами пол до блеска отполирован шарканьем шагов. Затёртые шляпки гвоздей там и тут словно подмигивали Стародубцеву – давай, дескать, смелее. Затем попалась крупная серебряная шляпка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся обронённой таблеткой. Тоску и беспросветное уныние наводящие стены – во многих местах – зашарканы плечами, руками залапаны и засалены.

Костыль был на хорошем резиновом ходу – бесшумно помогал. Прихрамывая, Стародубцев заглянул в ближайшую палату. Запахло мочой и лекарствами. Послышался храп. На кроватях вповалку лежали два мужика в одинаковых «арестантских» халатах – белые полосы на чёрном фоне. Один из «арестантов» с головы до ног перебинтован – только дырка для храпа и дырка для глаза. Второй без руки – пустопорожний рукав до полу свесился, подрагивая в такт могучему храпению. За тумбочкой виднелась пустая поллитровка. На полу газета с заголовком: «СОВЕТСКИЙ СОЮЗ ПРИКАЗАЛ ДОЛГО ЖИТЬ».

Заголовок этот – будто ножом пырнул под сердце. Даже в глазах потемнело. Захлопнув дверь, он прислонился к стенке, затылком ощущая прохладу и чувствуя, как волосы дыбарем становятся. «Значит, всё-таки правда! – промелькнуло в мозгу. – А мне всё не верится».

В поисках курева двигаясь дальше, он оказался у двери ординаторской. Заглянул туда, увидел Бударковича: краснощёкий, в свежестиранном халате сидел за столом и качал головой, плотоядно облизывал губы и ухмылялся, перелистывая журнальчик с фотографиями полуголых и голых девиц, – Солдатеич это увидел немного позднее.

– В чём дело? – заметив больного, Бударкович посуровел. – Почему не в палате?

– Курить охота, спасу нет. – Я не курю и вам не советую.

– Поздно советовать. Я, наверно, лет с десяти как засмолил на покосах, дак теперь уже вовек не бросить.

Доктор захлопнул фривольный журнал и совершенно спокойно сказал:

– Сочувствую.

Двумя руками опираясь на рогульку деревянной тросточки, Стародубцев как-то криво и недобро улыбнулся.

– Ты мне сочувствуешь? Хе-хе. Вот насмешил. Это я тебе должен сочувствовать, милый.

Чёрные глаза-горошины под белой шапочкой на несколько мгновений увеличились.

– Что за тон? Почему вдруг на «ты»? И какой такой «милый»?

На краю стола лежали тёмно-синие резиновые перчатки. Стародубцев не спеша, демонстративно стал их натягивать, едва не разрывая.

– Я сейчас тебе поставлю клизьму и тогда ты, сука, всё узнаешь!

Бледнея, Бурдакрович медленно поднялся из-за стола. Был он парень крепкий, спортом занимался – бицепсы проступали из-под халата, грудь широко бугрилась. А фронтовик был перед ним – далеко не богатырь. Да к тому же больной, почти одноногий.

– Идите-ка лучше в палату. Говорю по-хорошему. – Сначала ты уйдёшь отсюда. Я тебя, недоноска, уволю. Молодцеватый доктор, свирепо запыхтев, сделал руки коромыслом и пошёл на больного, чтобы скрутить и выставить за дверь. И вдруг…

Фронтовик отшатнулся назад и при помощи тросточки с черно-резиновой дулей заставил Бурдакровича согнуться в три погибели – удар пришёлся в область солнечного сплетения. Ну, а дальше было проще. Приём рукопашного боя опрокинул доктора на пол. Крахмальная белая шапочка слетела под ноги – превратилась в растоптанный блин.

Остервенело пытаясь вырваться, Бурдакрович как-то странно захрюкал, точно сытый боров на заклании. А затем застонал от болевого удушающего захвата. От халата оторвавшаяся пуговка покатилась как большая таблетка, щёлкнула об ножку стола.

В ординаторскую вошла медсестра – низкорослая толстуха, державшая стеклянную колбу в руке. Остановившись на пороге, толстуха обомлела. Склянка выпала под ноги и со звоном раздрабалыскалась – осколки засверкали, брызнув по полу.

– Больной! – завизжала медсестра. – Сейчас же прекратите!

– Давай сюда клизьму! – зарычал Стародубцев. – Будем лечить! Он заразный!

Бурдакрович, бледно-серой физиономией шаркая по ковру, с трудом повернулся.

– Милицию! – приказал, отплёвываясь. – Звони в милицию!

Низкорослая толстуха, едва не поскользнувшись на осколках, рысью подбежала к телефону и, округляя глаза, стала в трубку так вопить, как будто её режут без наркоза. И этот женский вопль, раздирающий душу, вопль, как будто раздававшийся где-то вдали за туманами, за дымным полем боя, заставил Стародубцева очнуться.

Он устало поднялся. Пошатываясь, плюнул мимо доктора и, забывая тросточку, подошёл к умывальнику. Снял перчатки, с треском разрывая. Аккуратно руки вымыл. Аккуратно вытер о свою больничную пижаму. Голова вдруг закружилась и перед глазами поплыли красные мошки, разрастаясь до размеров красных ягод.

Солдатеич плохо помнит, как пошёл по стеночке – вдоль плинтуса. Кое-как дотелепался до своей палаты. Прилёг, ощущая справа страшный сердцебой. Голову как будто облили кипятком – горячая кровь колотилась в ушах, ручейками звенела в висках. Потолок закружился как злая метелица, готовая подхватить под микитки и унести за тридевять земель. С облегчением вздыхая, он зажмурился на подушке и полетел куда-то в забытьё пространное, мягкое и тёплое. Но отдохнуть ему не удалось.

«Чёрный воронок» подкатил под самое крыльцо. И повезли бедолагу из одного невесёлого казённого дома – в другой, ещё более грустный.

В темноте, где брехали собаки, по кривым переулкам, по чугунным колдобинам трястись пришлось недолго – «Белая церковь» находилась неподалёку. «Белая церковь» – это районная милиция. Так она прозывалась в народе.

Глава четырнадцатая. Тоска и небо в клеточку

1

Прекрасный русский город Белая Церковь сначала назывался город Юрьев, поскольку был основан киевским князем Ярославом Мудрым или просто Юрием – имя, данное мальчику при крещении. Во времена монголо-татарского нашествия Юрьев уничтожили, остались только развалины церкви, вокруг которой город постепенно возродился. Позднее Белая Церковь была под крылом Великого Литовского Княжества.

Ещё позднее – стала достоянием Польши. Достояние это в боях прибрали к рукам украинские казаки под предводительством Богдана Хмельницкого. Но в 1712 году город опять сделался польским. А в 1774-ом последний польский король Станислав Август – будто шубу с барского плеча – подарил этот город коронному гетману Браницкому. А через двадцать лет, после второго раздела Польши, город становится частью Российской империи. В 19-ом веке Белая Церковь представляла собою величавый уездный город. Во времена Советского Союза – это промышленный центр. Великая Отечественная война Белую Церковь превратила в руины – два с половиною года находилась под немцами. И понадобилось немало усилий, чтобы из чёрных развалин опять возникла Белая Церковь, способная заворожить красотой.

Вот об этом или примерно об этом с горечью думал начальник районной милиции, полковник Бронислав Брониславыч Белоцерковский, время от времени поглядывая на карту, висевшую на стене, большую карту бывшего Советского Союза.

«Снова будут карту перекраивать, – печалился полковник. – Белая Церковь теперь останется на Украине».

Затрещал телефон.

– Нет! – взъерепенился полковник. – Это не прачечная! Он бросил трубку и подумал: «Хотя чёрт его знает. Деньги теперь везде отмывают. Те, кто раньше мог попасть на стенд «Ими гордится страна», теперь попадают на стенд «Их разыскивает милиция». Я не могу понять, что происходит. Рэкет. Взятки. Оборотни в погонах. Откуда всё это? Из какого гнилого угла широкой человеческой натуры? Печально то, что эта гниль сидела там от века, ждала своего часу и дождалась…» Собираясь уходить домой, Белоцерковский пухлые папки с делами стал приводить в порядок. Папки громоздились кирпичами на столе, на стуле, на подоконниках. Никогда ещё так много работы не было. Бардак и вакханалия верховной власти не могли не сказаться на разгуле преступности. Волчий мир уголовников наглеет и ведёт себя точно также, как волки наглеют в ту пору, когда страна охвачена войной или пожарами. Зверь понимает, что теперь не до него, люди с оружием удалились куда-то, остались только бабы, старики да ребятишки – можно спокойно идти в деревню и даже средь белого дня хозяйничать, скотину резать.

На стене – напротив карты бывшего Советского Союза – находился график преступности в районе. Кривая этого графика, а точнее две кривых – красная и чёрная – как две исковерканных молнии. Только молнии эти – размашисто, многоступенчато – уходили не в землю, а в небо. Кривая преступности с каждым днём, с каждой неделей, с каждым кварталом неудержимо взлетала всё выше и выше, словно хотела Бога за бороду поймать.

«Преступность не только обнаглела, – думал Белоцерковский, – преступность помолодела и даже, как это ни странно прозвучит, похорошела. Смазливые красотки вышли на охоту за лёгкими деньгами. Симпатичные парни в белых манишках и белых штанишках стройными рядами промышлять идут. Всем захотелось лёгкой красивой жизни, бесплатного сыра!»

И только он подумал насчёт сыра – в углу раздался резкий и сухой щелчок – мышеловка сработала.

Заранее брезгливо морщась, Бронислав Брониславыч направился в дальний угол. Разочарованно пробормотал:

– Пся крев. Опять стащила. Тут никакого сыру не напасёшься.

Закурив, он поглядел на дырку, чуть заметную около плинтуса, – эта дырка и другие, подобные, появились после землетрясения.

«Или мыши поумнели, твари подколодные, или мышеловки делать разучились. Народ сегодня вообще ни черта не делает, только торгует на каждом углу. Продает и перепродаёт».

Обрывая печальную нить размышлений, он заставил себя сосредоточиться. Какие папки в первую очередь нужно посадить под замок? Всю эту груду «кирпичей» растолкать по сейфам не получится – места не хватит. Надо заказывать новые сейфы. А куда поставить? Теснотища. Можно, конечно, вызвать подчинённого и приказать, чтоб половину «кирпичей» оттащили в подвал, в хранилище. Только это лишняя морока – утром нужно снова поднимать сюда.

Хрустя хромочами, полковник прошёлся по кабинету. Постоял около тёмного окна. За железным неводом заржавленной решётки – как золотая рыбка – загорелась лампочка во дворе милиции; дежурный включил. А затем где-то внизу под окнами, скрипя тормозами, остановился «Чёрный воронок». Железными крыльями дверцы захлопали.

Бронислав Брониславыч закрыл бумаги в сейфах, со второго этажа сошёл по деревянной скрипучей лестнице и хмуро удивился, когда дежурный офицер – в ответ на вопрос – доложил о задержании какого-то «престарелого сексуального маньяка», пытавшегося прямо в ординаторской над врачом надругаться.

«Совсем уже народ сошёл с ума! Пся крев! – поправляя фуражку, Белоцерковский сердито крякнул. – Куда мы катимся?»

Однако ещё больше полковник удивился, когда увидел престарелого «насильника»: лицо благообразное, страдальческое. Много лет не за страх, а за совесть работая в милиции, Белоцерковский был не только милиционер, но и психолог. Он хотел уже уходить – и так запозднился. Но что-то вдруг задержало. Может быть, любопытство, а может…

Скорей всего, хотелось убедиться: ошибается он, многоопытный, матёрый полковник, или всё-таки не ошибается по отношению к задержанному.

Белоцерковский приказал оставить их вдвоём и постарался расположить к себе этого странного «маньяка». Но Стародубцев был неприступен. Отчуждённо, угрюмо осматривал голые серые стены, обсиженные мухами. Сердито сопел. И стыдно ему было, и зло брало на этих сытых, самоуверенных милиционеров.

«Нашли преступника. Страну свалили с ног – и ничего. А тут, гляди-ка, самого опасного поймали. Даже полковник явился. Или делать не хрен, или я действительно такой опасный?»

Закончив рассматривать серые, тоску наводящие стены, потолок с яичной скорлупой штукатурки, местами готовой посыпаться на голову, Стародубцев глаза опустил. Хромочи полковника увидел – блестели как два самовара – и припомнил что-то неприятное.

«Комиссар, – кривя ухмылку, подумал Солдатеич. – Замполит. Контрразведка или СМЕРШ. Окопались тут, крысы, в тылу!»

– Вы не курите? – вдруг спросил полковник.

– Прямо как перед расстрелом, – пробубнил Солдатеич, не отказавшись от папироски.

– Что вы сказали?

– Я говорю, спасибо, товарищ комиссар. Благодарствую.

Белоцерковский утомлённо улыбнулся. – Ну, какой же я вам комиссар? – Полковой, поскольку вы полковник.

– Воевали? – не сразу спросил Бронислав Брониславыч.

– Нет, – с вызовом ответил Стародубцев и закашлялся. – Ягодки-грибочки собирал.

– Попить хотите?

– Я не пью. – Солдатеич опять покашлял. – Хотя водицы можно.

Полковник подал ему кружку с горбушкой дрожащей воды. И после этого угрюмый голос Стародубцева стал помягче, подобрей. И через несколько минут общения с задержанным – по его глазам, по разговору и вообще по линии поведения – полковник понял: этот человек не может быть насильником. Полковник даже вспомнил теорию Ломброзо, который весь преступный мир поделил на четыре части: жулик, вор, насильник, душегуб.

Стародубцев под эту теорию не подходил. Так, во всяком случае, казалось полковнику.

– Степан Солдатеич, – доверительным тоном заговорил Белоцерковский, пододвигаясь к задержанному. – Зачем вы это сделали?

– А что я сделал? – Стародубцев одёрнул больничную застиранную пижаму, похожую на арестантскую робу. – Я ничего, я тока собрался.

– Что именно вы собирались там сделать? – Клизму поставить хотел Бурдакровичу.

– Бурдаковичу? Доктору? – Глаза у полковника стали «квадратными». – Это он клизмы должен делать. А ему-то за что?

– За красное знамя, – проворчал Стародубцев. Полковник чуть не выронил коробок со спичками. – Это как же понять?

– Он сказал, что выпишет меня, когда я увижу на крыше красное знамя. Как над Рейхстагом.

– Ничего не понимаю! – признался полковник. – Вы можете подробней объяснить?

– А зачем это вам? – Степан Солдатеич машинально потрогал ухо, покусанное войной. – Сажайте в кутузку и весь разговор. «Пришёл черёд и стало небо в клеточку…» Или как там поётся?

– Небо в клеточку – это успеется, – резонно сказал Белоцерковский. – Ведь вы же не из тех, которые… Вы же серьёзный человек. Я это сразу понял. Я людей тут разных перевидал.

Постепенно проникаясь доверием к полковнику, Стародубцев изложил ему историю со своим «пропавшим зрением». Пряча горькую усмешку, Белоцерковский отвернулся к зарешеченному окну, закурил. Последняя осенняя муха жужжала между стёклами – как в стеклянной камере. Где-то гремели сапоги по коридору. Крик пьяного детины прокатился – обрывок раздольной песни. Потом всё стихло. Воронок, приглушенно каркая прохудившимся выхлопом, отъехал от крыльца, прожигая фарами сгустившуюся темень.

– Значит, так, – решил полковник, ладошкою прихлопнул по столу, – на пятнадцать суток мы вас оформлять не будем. А переночевать придётся. Да. Потому что я не знаю, что ещё вам в голову взбредёт. Понятно? Есть вопросы?

– Есть. Вы не могли бы мою одежонку доставить сюда из больницы. Я туда вертаться не хочу. А то ещё харю набью кой-кому, не сдержусь.

– Я вас понял. Всё. – Белоцерковский, поднимая грудь на вдохе, повелительно крикнул: – Лейтенант! Уведите!

Заложивши руки за спину, Стародубцев постоял на пороге, вздохнул.

– Спасибо, что уважили старого солдата.

– Уважил, ага! – Белоцерковский раздавил окурок в пепельнице. – Вот если он напишет заявление, тогда…

– Не напишет.

– Откуда такая уверенность?

Степан Солдатеич саркастически хмыкнул. – Рыльце у него в пуху.

– В каком таком пуху?

– А в таком, который не побреешь. Вот пускай напишет, тогда узнаете.

Белоцерковский отодвинул пепельницу, доверху заряженную гильзами отстрелянных окурков.

– Ну, всё. Ступайте.

Подслеповато моргая и чуть прихрамывая, – тросточка осталась в больнице – Стародубцев поплёлся по длинному бетонному коридору, тускло освещённому одною пыльной лампочкой. И вдруг остановившись, он расхохотался, запрокинув голову, – эхо загуляло по углам.

– В чём дело? – тревожно спросил лейтенант за спиной. – Сынок! Ха-ха! Дак ты бы видел, как он перепугался. – Кто? Полковник?

– Да нет. Метёлка эта новая. Бударкович, мать его…

Он подумал, я и, правда, руки буду марать об его, об этот – афедрон. Ха-ха…

– Афедрон? А это что такое?

– Задницу так в старину называли, сынок. А теперь называется ж…

Лейтенант, ухмыляясь, остановился у железной двери, зловеще зазвякал ключами.

– Не знаю, что там было, – сказал с лёгким сочувствием, – а посидеть придётся.

– Сидеть – не лежать. Надоело в больничке, все бока отвалял. А главное, что это… – Солдатеич пощёлкал пальцами, подыскивая нужные слова. – Обстановка прояснилась на передовой. Хотя, конечно, в этой новой обстановке мало хорошего, но это всё же лучше, чем неизвестность. Да, сынок?

– Да уж чего хорошего…

– И это тоже верно. А что там, на Москве, слыхать? Какие новости? Долго этот флаг болтаться будет над страной? Серо-буро-малиновый с прокисью.

– Что? Не нравится?

– Нет. Я бы снял его к чёрту! – разоткровенничался арестант. – Я, сынок, уже снимал. Было дело в сорок пятом. Над Рейхстагом.

Прежде чем двери закрыть на замок, лейтенант негромко посоветовал:

– Батя, только ты про знамя больше никому не говори. А то сильно долго тут гостить придётся.

– Да-а, гостиница у вас не ахти какая, – согласился арестант, оглядывая мрачные стены, кое-где отмеченные росчерком землетрясения. – Но всё же это не Бухенвальд. Не Освенцим. Переживу как-нибудь. Только ты бы, сынок, подсобил мне рекогносцировку навести.

– Это как же я смогу? Чем подсоблю?

– Ну, дал бы мне газетки почитать, ночку скоротать. – Солдатеич кулаком постучал по стене каземата. – У меня клаустрофобия, сынок. Тошно мне в таком вот в замкнутом пространстве. Так что ты бы уважил.

– Хорошо. Попробую. Но это нарушение.

– Дак всё теперь нарушилось. Страну свалили с ног. – Ни говори, отец. Такая буча.

В газетах, какие достались ему, было много шелухи и пустопорожней болтовни. Ворох газет представлялся похожим на большую навозную кучу, в которой иногда встречалось жемчужное зерно.

«Вам, господа, нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия» – читал Стародубцев слова Столыпина, сказанные в начале ХХ века. Интересно, а когда же начались эти потрясения души? Первая глубокая трещина – как после динамита под скалой – в душе народа возникла, наверно, в ту пору, когда народовольцы взорвали царя Александра Второго. Так, наверно, да? А дальше было проще. Клин забили в трещину – располовинили могучий монолит. Забурлила, закипела революция. Потом Гражданская война со звоном и стоном взрывала душу. Потом придумали другую землетряску – раскулачивание; многомиллионное уничтожение крестьян. Рассказачивание – самых смелых и гордых смешали с грязью. И дальше, дальше, дальше – трясли, крушили, били душу русского народа, в мелкую крошку толкли. Озверевшая толпа накинулась на Бога – небеса на землю стаскивать пошли. Иконы рубили, языки вырывали колоколам, ещё вчера малиновым стозвоном ласкающие Русь. Монастыри, как вражеские крепости, динамитом в воздух поднимали. Ну, а потом уже война с германцами сотрясала землю, крушила и доламывала, дожигала то сокровенное, что уцелело в душе и сердце русского народа. Война год за годом утюжила танками, бомбами рвала, секла пулемётами Вермахта и пулемётами советских заградительных отрядов. И что же после этого осталось на том месте, где была душа? Душа была – как поле, широко цветущее весной. А теперь – всё кругом заброшено, зачертополошено.

2

Ветер деревья хватал за грудки и встряхивал так, что листва, опалённая полночной прохладой, охапками шарахалась наземь. Ветер голосил в ветвях и в колючей проволоке за углом милиции, откуда Стародубцев вышел в раноутренний час. Глядя на грязь под ногами, на золотые пятаки листвы, постоял в невесёлых раздумках. «Ладно хоть Белоцерковский распорядился одёжку мою привезти из больницы, а то пошёл бы как недотыка…»

Петухи неподалёку растрезвонились, по старинке пытаясь нечистую силу прогнать, только теперь у них, увы, не получалось. Кругом было так много всевозможной нечисти – бульдозером не разгребёшь. Какие-то поганые ларьки стояли на каждом шагу. С похмелья помятые разбойные рожи то и дело встречались. Овраги и ямы на пути попадались, разрушенный или полусгоревший дом – следы землетрясения.