Текст книги "Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу"

Вот такой был приказ. Как песня, из которой не только что слова – ни запятой, ни точки выкинуть нельзя. Так что этим людям из контрразведки ничего другого и не оставалось – только выполнять приказ.

Умом Стародубцев понимал всё это, а душа кипела от обиды, от возмущения. Почему контрразведка прицепилась к нему? Неужели этим ищейкам профессиональный нюх отказывает? Неужели этот офицер серьёзно считает…

Серьёзно или нет, но офицер считал, что надо самым внимательным образом проанализировать ситуацию. И чем больше он анализировал, тем сильнее Стародубцев нервничал и даже злился. Уж больно холёная рожа оказалась у товарища офицера, который товарищем никогда Стародубцеву не был, да и не будет. Он даже в мирное время недолюбливал таких прощелыг, а на фронте подавно. Нет, ну в самом деле, куда это годится? С голоду, видно, опух майор Пустовойко. Рожа лоснится, как залакированная. Губы красные, плотоядные. Уши толстые, жирные – почти потонули в пухлых щеках с малиновым разводом. Соломку-то, наверно, никогда не приходилось кушать. Наваристыми щами от офицера пахло за версту. Одеколончиком. Как будто к бабе на свиданку собирался. Вояка, в рот миномёт.

После допросов, лежа в подвале, Стародубцев что-то бормотал в бредовом полусне, ругая контрразведчиков и поневоле давая им лишний повод относиться к нему с подозрением и неприязнью; как видно, в подвале у них был свой человек, заранее засланный, замаскированный вполне правдоподобным синяком.

Раздражение и подозрение у Пустовойко вызывал тот факт, что Степан Стародубцев по прозвищу Гомоюн – простой русский мужик, руками не гнувший ни пятаков, ни подков, и вообще не отличавшийся атлетизмом, – умудрился как-то переползти через линию фронта, где даже птица пролететь не смогла бы из-за плотности огня как с той стороны, так и с этой. А то, что Стародубцев говорил по поводу какого-то «железного костюма», в котором он сражался в последнем бою, – это был рассказ на дурака. А дураков, как известно, в советской контрразведке нет. Правда, немного смущал тот факт, что Стародубцев на линию фронта пришёл в каком-то странном рыцарском шлеме. Но это, скорей всего, тоже расчёт на дурака. Немцы придумали ему такую рыцарскую легенду, не самую удачную. Тебя, дескать, контузило, ты ни хрена не помнишь. Но советская контрразведка хлеб жует не зря. Контрразведка заставит вспомнить. Жалко только, что этот рыцарь уже на ладан дышит – до поры, до времени надо поберечь.

Состояние здоровья Стародубцева внушало опасение, поэтому пришлось его отправить в ближайший госпиталь.

Майор Пустовойко – бригадный комиссар, как его ещё звали – и туда стал наведываться. Начал с доктором вести негромкие, душещипательные беседы.

Звали доктора Бася, что означало «красивый, баский», а по имени отчеству – Басила Миронович.

– Нет, вы представьте, – губошлёпил майор, – перейти через линию фронта, где даже муха не пролетит. Без посторонней помощи тут не обошлось. Как вы считаете? Нормальному человеку такой марш-бросок не под силу. Это из области невероятного.

– Так ведь он же – герой, – осторожно заметил Басила Миронович. – Значит, способен сделать невероятное.

– А вы… – насупился бригадный комиссар, – вы откуда знаете насчёт героя?

– Земля слухами полнится. Больных-то много, разговоров много.

– Ну, насчёт героя – вы не поторопитесь. Наградили-то мёртвого! – намекнул бригадный комиссар.

Басила Миронович встал, не помнимая или не желая понять намёка.

– Вы извините, надо оперировать, а то я скоро совсем зашьюсь. Хотя и мало кетгута.

– Мало чего?

– Ниток. Ниток для шитья всех раненых. Видите, сколько их тут?

Неподалёку зафырчала очередная машина, подвозившая раненых, – небритые, грязные, вшивые, они у контрразведчика вызывали чувство жалости, смешанное с чувством брезгливости.

– Бася! – жёстко произнес он, поправляя скрипучую портупею. – Я ухожу, но я ещё вернусь!

Военно-полевой невзрачный госпиталь, куда определили Стародубцева, находился в небольшом берёзовом лесочке, где многие деревья были уже обстреляны: там кору соскоблило осколком снаряда, тут пулемётная очередь по стволу прострочила; дырки затянуты коричнево-ржавым налётом. На поляне стояли полуторка и телега, переполненные ранеными. Какое-то стекло неподалёку сверкало в кустах – буссоль бликовала, а может, бинокль. Под большими котлами с бельём красно-синим светом горели кирпичи, приспособленные каким-то умельцем, которому с дровами некогда возиться: кирпичи, если их вымочить в керосине, будут гореть больше часа. Бинты, хранящие следы недавней крови, для просушки были развешены по кустам, по деревьям – издалека посмотришь, будто всё кругом цветёт махровым цветом яблони, сирени да черёмухи.

Операционная представляла собой просторную палатку защитного цвета.

Божий мир перед глазами Стародубцева дрожал и рассыпался, как песочный домик. И память работала плохо – урывками. Степану Солдатеичу запомнился широкий стол, накрытый клеёнкой с синими цветами, окроплёнными кровавой росой. Запомнился примус – красно-жёлтый подсолнух огня, на котором кипела никелированная коробка с медицинскими инструментами, подлежащими длительной стерилизации.

Натягивая резиновые перчатки, Басила Миронович кому-то «читал ликбез» по поводу кипячения инструмента и обработки раненой поверхности. Говорил, что всё это придумал Пирогов. И после этой гениальной придумки в военно-полевой хирургии сразу уменьшилось нагноение ран после операции, сократилось число заражений газовой гангреной, сепсисом; сократилась смерть больных и раненых.

– Ну, что там? Готово? – уточнил хирург. – Тогда приступим.

Запомнились блестящие на полках банки с кровью разной группы и с кровезаменителями – словно снаряды, аккуратно выстроенные в шеренгу. Запомнились куски кровавой ваты на полу, ногами раздавленные вокруг стола, – точно осенние листья вокруг большого дерева или, точнее сказать, Древа Жизни.

Но крепче всего врезались в память глухие перезвоны в цинковом тазу – музыка эта всякий раз раздавалась тогда, когда хирург, работающий с ловкостью фокусника, выбрасывал очередную пулю, извлечённую из тела, или чёрно-красный очередной осколок.

Нервы Стародубцева были настолько взведены, что он даже под наркозом не отключился, не поддался одуряющему воздействию хлороформа. В каком-то полубессознательном бреду он лежал на столе военно-полевого госпиталя. Слышал разговор хирурга с медсестрой. И одновременно слышал неземные скрипки за облаками. И созерцал уже нездешний, несказанный свет в конце тоннеля – тот свет, что разгорается в лампадке у архангела и служит маяком для человеческой души, ступающей в пределы Великого Творца.

Стародубцев тогда оторвался от жизни и перешагнул черту небытия. Но какая-то странная сила заставила вернуться русского солдата, вынося ОТТУДА нечто необъяснимое, обжигающее сердце незакатным светом огромных и малых созвездий, планет, рассыпанных в пространствах космоса, где пролетел он мигом и вдруг себя увидел – посредине поля Куликова.

3

Он видел закатное солнце, нижним краем прислонённое к земле. Солнце было похоже на разрубленный щит, окровавленный, будто червлёный золотом – низкая черная туча наискосок перерезала солнце. И уже в тугих туманах пряталось по-осеннему дрожащее слияние Дона и Непрядвы, где была завершена переправа русских войск перед сражением.

А неподалеку от слияния, верстах в пяти, на скомканных сединах ковыля почти бездыханно лежал русский воин, отяжелённый доспехами. Лежал среди погубленных коней, смотревших в небо стекловидными глазами, распяленными от ужаса. Лежал среди щитов, пробитых, посечённых в решето или помятых ударами обоюдоострого меча. Поломанные копья щетиной торчали из басурманского воинства. А больше всего басурман, наиболее сильных и преданных, валялось у подножья Красного холма – самое высокое место, где ещё недавно находилась ставка Мамая, а точнее ставка его темника, военачальника «тьмы», которая насчитывала десять тысяч отборных воинов. И там теперь, над ставкой, разбитой на голову, с ветром обнималось-целовалось знамя победы русского войска.

Стародубцев это видел отчётливо. Ясно. Видел и думал, что если ему, истекающему кровью, суждено умереть, он умрёт с улыбкой – знамя победы впечаталось в его глаза и в душу. Но смерть не приходила. Только тихая заря, прикрытая туманами, сочилась кровью по ковылям, петухами пятнала берёзы на взгорке, стекала в низины, овражины, пропитывала берег Дона и Непрядвы, где приглушённо лебеди стонали.

А в небесах над полем Куликовым – как будто на огромном незримом куполе – крестом раскинул крылья степной орёл, почти неподвижный.

Глаза русского воина ухватились за орла, и даже руки вои-на, широко раскинутые, зашевелились наподобие крыльев. Но силы уходили – вместе с кровью. И скомканный ковыль под ним уже был как сырая пурпурная мантия.

Нет, не суждено ему подняться. И не доехать, и не дойти туда, где Прощёный колодец, где уже омывают себя после битвы, свои раны ласкают водой русские воины.

И опять в туманах за Непрядвой лебеди со стоном взголосили. И после этого на землю русскую легла долгая-долгая, широкая и уже непроглядная тишина. Глухотемень. А затем кто-то склонился над ним и заплакал. Может быть, набежавшая туча с дождем. А может быть, это слеза молодой полонянки скатилась на бледное славянское лицо, отмеченное печатью смерти и оттого особенно прекрасное. Он умирал с чистой совестью, с лёгкой душой. Он не трусил, не гнулся под мечами и вражьими копьями – шёл напролом и грудью прикрывал товарища. Он знал, что ему уготована славная жизнь после смерти, вот почему он с улыбкой оставлял это горькое поле, оглашенное старославянскими причитаниями, – там и тут молитвы, плачи слышались над погибшими воинами. И всё сильнее слышалась грозная песня победных дружин, разжигающих золотые костры на берегах. Песенное эхо широко и высоко ходило по окрестным лесам и лугам, по воде перебегало за реку и дальше, дальше, чтобы всем на белом свете рассказать о великой радости, смешанной с печалью, – о победе русичей.

Всё это виделось ему – как будто сквозь магический кристалл – с необыкновенной, невероятной выпуклостью. Виделось до пурпурной пылинки, дрожащей на ковыльной былинке. Кровавая пылинка та дрожала на ветру и улетала куда-то в темноту, где широко и чисто полыхали драгоценные камни созвездий.

И вдруг ему дали живительной влаги. И Стародубцев, уже умирающий, стал оживать.

– Ещё, – попросил он, – ёще.

Он как будто лежал на земле и в то же время видел себя со стороны. Видел, как женские руки зачерпнули воду из Непрядвы – вода серебрецом струилась между пальцев и так позванивала, точно это вовсе не вода, а женский смех. А вслед за этим он услышал тихие слова о том, что опасность миновала.

И тогда он обрадовался, воздуху побольше в грудь набрал и неожиданно грянул:

 
Среди долины ровныя,
На гладкой высоте,
Цветёт, растёт высокий дуб
В могучей красоте…
 

Устало улыбаясь, Басила Миронович поглядел на медсестру и подмигнул воспалённым глазом.

– Я же говорю – герой. Первый раз такое у меня – песни поют под ножом. – Он смахнул капли пота со лба. – А знаете, как Гёте говорил? «Хирургия – божественное искусство». Так что он не зря запел. – И вдруг, что-то заметив, эскулап нахмурился. – Доля! Вы ему губы ваткой со спиртом не сильно-то смазывайте. Он захмелел, вот и запел. Как бы плясать не бросился.

По локоть оголённые руки эскулапа замирали, когда земля чуть-чуть подрагивала от разрывов, еле слышных вдали. Капли пота прятались на лбу в морщинах и оттуда на брови накатывали.

– Вы говорите, редко так бывает, чтобы сердце с правой стороны? – спросила медсестра. – А как же в таком случае все остальные органы?

– Зеркальное расположение, – пояснил Басила Миронович. – Всё с точностью наоборот. И печёнка, и селезёнка – всё переставлено слева направо. Уникальный экземпляр. Именно это его и спасло в данном случае. Видите, как слева всё раздроблено?

– Нету худа без бобра, – прошептал Стародубцев. – Бобра какого-то всё время поминает, – удивился хирург, привычно орудуя инструментом.

Он не знал, что у солдата первый командир был по фамилии Бобров, по прозвищу Бобёр. Неважнецкий командир. Нередко «штабелями» укладывал своих солдат в том месте, где можно было бы атаковать почти без потерь. Вот и придумали однополчане этот невесёлый каламбур – нету худа без бобра.

– Хорошо, что сердце справа, – вздохнула медсестра, которой солдат понравился.

– Хорошо-то хорошо, но осколок застрял в перикарде. Глубоко ушёл. Нельзя достать. То есть, можно попробовать, но рискованно. – Бася, ловко изгибая локоть, промокнул переносицу. – Так что ничего не остаётся, как только смириться. Пускай живёт с осколком. Он не первый и не последний, увы.

Стародубцев неожиданно приоткрыл глаза. – Это не осколок – это наконечник. – Какой наконечник? – удивился хирург.

– Наконечник татарской стрелы. Это меня на поле Куликовом…

– Добавьте хлороформу, Доля, – спохватился доктор. – Уже добавила. Не спит.

– Некогда, ребята, спать, война, – пробормотал боец. – Коня мне скорей. Где доспехи? Где мой меч? Где шлем? На поле Куликовом? Принесите.

Закончив операцию, Басила Миронович утомлённо вздохнул.

– Ну, вот, – сказал, снимая мокрые перчатки, перепачканные кровью, – теперь можно сходить на поле Куликово, доспехи притащить ему.

Доля, медсестра, тихонько засмеялась, влюблёнными глазами глядя на солдата.

Наверное, именно эти прорывы – через пространство, через века – и помогли ему выжить. Память предков, сила предков, русский дух, витающий в пространствах родной земли, – всё это к Стародубцеву пришло как второе дыхание. Многие рукой махнули на него: после такой мясорубки, через которую он прошёл, едва ли можно оклематься. А он выздоравливал. Он пробивался к жизни, как цветок пробивается через заклёклую землю, невероятным образом ломая тёмную твердь.

4

Из передвижного полевого госпиталя Стародубцев попал на госпитальную базу – в тыл фронта. Направляясь туда, он уже знал о наградной бумаге. И почти дословно знал разговор контрразведчика с хирургом перед операцией – Басила Миронович на ухо шепнул.

«Наградили-то мёртвого!» – эти слова теперь звучали дальним эхом в памяти солдата и заставляли печалиться. А инода шалая какая-то широкая улыбка набегала. «Наградили-то мёртвого! Ты только вдумайся! Эти слова нужно расценивать как горний голос: мёртвого наградили жизнью. Радуйся. Нет худа без бобра…»

Короче говоря, он про «Звезду Героя» старался даже не думать, а не то, чтоб говорить. На госпитальной койке он валялся весь перебинтованный, капитально «забронированный» гипсом, отяжелённый пудовыми растяжками, но более того – отяжелённый самым страшным опасением: как бы эти крысы тыловые живьём не сожрали.

Несмотря на то, что он оказался далеко от линии фронта – черноглазый майор Пустовойко, бригадный комиссар, и тут нашёл его. Майор с завидным постоянством приходил к больному, как будто самый близкий родич – только что конфеты да цветочки не приносил.

Степан Солдатеич хорошо запомнил откормленную физиономию контрразведчика, его манеру губошлёпно говорить, ходить с подвывертом, его привычку оттопыривать мизинец и привычку поигрывать новым пистолетом Люггера – дорогой и сложный в производстве «парабеллум», отличавшийся высокой точностью стрельбы. Временами забываясь, молодой офицер, как дитя, играл с «парабеллумом». Нравилось ему новое оружие с удобной, «анатомической» рукоятью – она в ладонь врастала, точно продолжение руки; удобная штукенция, красивая. А затем, спохватившись, контрразведчик прятал оружие и, делая строгую мину, опять задавал вопросы с подковыркой, с подвохом.

– Сколько дней вы пробыли в плену?

Больной угрюмо взглядывал из-под окровавленных бинтов. – Я не был в плену.

– Тогда откуда же у вас немецкие сапоги? Вы в них пришли. – Не знаю. – Он пытался вспомнить. – Наверно, взял да натянул то, что под руку подвернулось. – Под ногу, хотите сказать?

– Ну, да. Там без разницы было, чьё оно – советское, немецкое, лишь бы скорей убежать.

– Значит, вам без разницы? – Контрразведчик поймал его на слове. – Вам, значит, всё равно, хоть советское, хоть немецкое? Да? А может, вы теперь предпочитаете только немецкое?

– Нет, – с неожиданной покорностью ответил больной, – я предпочитаю сотрудничать с контрразведкой.

– Вы что? – удивился майор. – Вы это серьёзно?

– Да. Я долго думал и теперь готов дать показания. Записывайте. – Солдатеич нахмурился, глядя в потолок. – Во-первых, должен вам сказать, что все наши врачи – немецкие шпионы. Потому что морфий – это немецкое изобретение, а наши врачи используют морфий. Даже мне кололи раза три, сделать хотели прививку фашизма. А во-вторых, все наши советские солдаты тоже – немецкие шпионы. Потому что немец изобрёл прибор ночного видения, а наши пользуются. А в третьих, пистолет под названием Люггер, которым кое-кто любит поигрывать…

– Хватит паясничать, Гомоюн! – бледнея от гнева, бригадный комиссар машинально расстегнул кобуру. – Я вас попрошу…

– И я попрошу! – диким голосом вдруг заорал больной, скривившись. – Дайте утку! Утку мне! Живот скрутило!

– А селезня в койку тебе не подать? – Комиссар погрозил ему пальцем. – Ты не радуйся, рыцарь. Я ухожу, но я ещё вернусь.

Дверь за Пустовойко захлопнулась так, как будто он выстрелил там, за порогом.

– Может, совесть заела и он застрелился? – прошептал Стародубцев, глядя на дверь. – Хотя это вряд ли…

С трудом, с нервотрёпкой Солдатеич тогда кое-как отбоярился от контрразведки. Насилу отвертелся и очень рад был этому факту. А что Звезда? Зачем Звезда герою? Жизнь дороже золота. Бог с нею, со звездой. Лишь бы в небесах над головой звезда горела, да не одна – безбрежное звёздное небо. И ветра пускай шумят, пускай ликуют ливни, солнце светит и птахи пускай над землёю поют – вот она, ребята, главная награда нашей жизни.

* * *

После войны, уже на старогородчине, Степан Солдатеич снова столкнулся вдруг с бригадным комиссаром, теперь уже одетым в штатское. Пустовойко, несколько лет благополучно проживающий в Москве, по партийной линии был направлен в Великий Старгород – «поднимать целинные и залежные земли чухонцев», как говорили завистники или просто злые языки. Бывший бригадный командир, солидный, раздобревший на казённых харчах, был наделён большими полномочиями. Частенько выступал на митингах, сверкая и звеня чешуёю многочисленных медалей и орденов, среди которых – это опять же говорили завистники – не было только что ордена за победу над Наполеоном или за победу на поле Куликовом.

Глава седьмая. Ювелир

1

Архивы – штука архиважная. Много загадок и тайн хранят они в своей подвальной пазухе. Но время идёт, всемогущее время превращает горы в порошок, сушит реки и открывает двери за семью печатями. И люди, и события – в призрачном свете пожелтевших архивных документов – вдруг открываются с другой стороны. И не всегда с самой лучшей. Так, по крайней мере, произошло с бригадным комиссаром Пустовойко.

Звали его – Назар. Но однажды, как гласит легенда, товарищ Сталин ошибся в казённой бумаге и человека стали звать Азар – никто не осмелился исправить ошибку.

Азар Пустовойко – офицер особого отдела, бригадный комиссар – закончил войну в звании полковника. После Победы обосновался в Москве, неподалёку от Генерального штаба. Года три он там прожил весьма комфортно. Обзавёлся хорошими нужными связями, женился, мальчонку воспитывал. А потом под него почему-то стали «копать». Правда, конкретных причин для беспокойства пока не обнаружилось, но Пустовойко шкурою почувствовал опасность. И на такие «чувства» у него были очень веские причины.

До революции Пустовойко служил в царской армии, а после революции был в составе штаба генерала Деникина, одного из предводителей Белого движения. Пустовойко люто ненавидел большевиков, но после разгрома Белого движения отказался бежать за границу. Он решил изнутри взорвать «всю эту красную сволочь». К большевикам у него были свои претензии. Его деды и прадеды честным трудом нажили прекрасное поместье под Москвой. Там был «райский сад», могилы предков. Потом туда припёрся революционный комитет, деревья порубили на дрова, могилы затоптали и загадили. Потом поместье было отдано под приют беспризорников.

Проглотить всё это, простить и дальше жить, как ни в чём не бывало, Пустовойко не мог и не хотел. Вот почему он стал двойным агентом.

В Берлине, в бумагах под грифом «совершенно секретно» советский офицер был известен как «Ювелир». Почему – «Ювелир»? А пёс его знает. Может, потому что занимался ювелирной работой по сбору информации для Германии. А может, просто потому, что любил драгоценные камешки.

И вот тогда, когда в Москве запахло жареным, он стал гадать: в чём дело? Или его рассекретили как «Ювелира», или он попал под очередную сталинскую чистку? Густая и жестокая стальная щётка в те годы чистила не только ряды офицеров – и генеральские, и маршальские головы слетали перед войной и продолжали слетать после Победы. Понимая механику власти – как работу сложного механизма, который смазывался кровью – Пустовойко проявил поистине ювелирную изобретательность.

Он постарался прикинуться винтиком, малопригодным для работы в Москве, но полезным для периферии. И вскоре этот ювелирный план сработал.

Товарищи по партии посовещались в узком кругу, а затем объявили на заседании: так, мол, и так, дорогой Азар Иосич, командируем тебя в Старогородскую область для дальнейшей плодотворной деятельности.

«Ладно, хоть не в Магадан!» – промелькнуло в голове послушного партийца.

В Старогородской области на руководящих должностях Азар Иосич проработал до смерти Сталина. Потом хотел вернуться в белокаменную и златоглавую, но поезд ушёл. Старую гвардию вышибли из Кремля, а новое племя партийцев его не знало и знать не хотело: Азар Иосич был уже в пенсионной поре, страдал склерозом и никакого полезного соку из него, как из гнилого яблока, нельзя было выдавить.

Только один стародавний товарищ – мелкий бес, которого тут звали тангалашка – по мелким делам иногда ещё заявлялся к нему. А вот крупнорогатые черти, крупнокопытные дьяволы, не говоря уже о Люцифере, – напрочь забыли старика Ювелира.

А между тем, голова его, хотя и покрытая старческими кератомами или, попросту, бородавками – голова работала ещё.

И работала весьма оригинально. Шурупила, как говорится. Он придумал такую идею, которая могла бы осчастливить всех советских людей или даже всё человечество. Эту идею – при помощи мелкого беса – старик Пустовойко мелким почерком подробно расписал в своём докладе, за семью печатями отправленном в Москву.

«Ленинский план ГОЭЛРО – это, конечно, хорошо и даже очень, – писал Азар Иосич, – но этот план год за годом душит громадные реки, превращая их в болото с полчищами гнуса. Вот почему, в результате многолетних раздумий, у меня появилась идея под названием «Белая ночка». Старогородская область, как вы знаете, знаменита белыми ночами. Так вот. Если над всею советской землёй будут белые ночи – можно будет сэкономить миллионы и даже миллиарды лампочек родного Ильича. А, кроме того, не нужно будет возводить громоздкие плотины, гробить наши реки, оскудевающие настолько, что мы скоро леща друг другу не сможем бросить, не говоря уже о том, чтобы друг друга прищучить. Поэтому я предлагаю произвести великий сдвиг по фазе. Как это можно сделать? Объясняю. Если мы возьмём за жабры физиков и заставим их немного изменить траекторию солнца или траекторию Земли – белые ночи тогда будут круглогодично цвести над всею советской землёй, и мы этот свет при желании сможем даже отправлять на экспорт, в тёмную Африку, например, в отсталые районы Бангладеш…»

Азар Иосич, опять-таки с помощью мелкого беса, строчил эти письма во многие столичные инстанции, но все они молчали, как сговорившись. И тогда Пустовойко – уже как Ювелир – хотел свою идею запатентовать на Западе, в частности, в Берлине. Сначала хотел за деньги, а потом уже за просто так. Но друзья в Берлине тоже почему-то воды набрали в рот. Поначалу он обиделся на белобрысых чертей из бундестага, но потом успокоился – годы остудили кровь. И ни в какую Москву ехать уже не хотелось. И никакой сдвиг по фазе – в сторону белых ночей – производить не хотелось. И родовое имение вспоминалось уже, как нечто нереальное, вычитанное в книжке или увиденное в кино.

Пенсионер Пустовойко жил, не тужил на казённой шикарной даче в берёзовом лесочке на берегу – чем тебе не имение за неимением чего-то лучшего, шутил он тихо сам с собой или с женой.

Ему понравилось копаться в огороде, пристрастился ходить на окуня, на карася. Полгода, если не больше, здешняя река не одевается льдами – зарыбачиться можно. Холодильник у них всегда ломился от еды и питья. В доме имелась даже прислуга, чтобы жена, не дай бог, не надсадилась, кухарничая или прибирая комнаты.

Не забывая оттопырить мизинец, Азар Иосич любил приголубить стопочку водки или коньячка, после чего в полудрёме с удочкой сидел на солнышке на берегу. Иногда рядом с ним нежданно-негаданно возникал старый друг тангалашка – рыбу ловил при помощи хвоста, куда цеплял серебряный крючок и странный какой-то, диковинный поплавок, похожий на человеческий глаз.

Сокрушенно вздыхая, Азар Иосич иногда душу перед мелким бесом открывал – совершенно искренне казнился тем, что они, верные ленинцы, до конца не смогли довести доброе дело вождя.

– Ты о чём это, старик? – в недоумении спрашивал тангалашка, насаживая червяка на крючок.

Старик молчал. Сопел. Исподлобья смотрел на купола далёких здешних колоколен, на остроконечные шпили, вонзившиеся в голубизну.

– Надо было эти пустозвонницы подчистить и в Великом Старгороде, и в Вологде. Вот о чём я, тангалашка.

– А сколько ещё не взорвали в самом центре Москвы! – подсказал мелкий бес. – Как бельмо на глазу этот Васька Блаженный, храм Покрова, мать его…

– Много, много чего не доделали, – согласился бывший Ювелир. – Только на детей теперь надежда. Так ведь, тангалашка? У тебя их скоко? Чо молчишь?

Не дождавшись ответа, Азар Иосич подслеповато посмотрел по сторонам и никакого тангалашки не заметил поблизости. Только чёрная коряга возле берега напоминала мелкого беса, который будто бы рыбачил с помощью хвоста.

«Припекло на майском солнышке, – подумал Пустовойко, – вот и примерещилось. – В дом пора идти. Надо кустюм готовить для параду…»

Здоровье у пенсионера было отменное. На фронте ни разу не раненый и ничего тяжелей пистолета не поднимавший, Азар Иосич прожил довольно долго. Исправно ходил на парады Победы, задорно звякая медалями и орденами. Горячо глаголил «с броневика» на митингах, в школах выступал.

А затем приключилась одна довольно-таки странная история.

2

В тот майский день, дождецом оплаканный с утра, праздник Победы полыхал знамёнами и транспарантами. Народу на площади собралось – не протолпишься к трибуне, где Азар Иосич должен был выступать. Говорить он мог долго, пространно, как это порою случается со стариками, готовыми до бесконечности повествовать и даже романизировать о себе, о событиях, «имевших место быть» на их долгом веку.

Однако же в тот раз ему не довелось блеснуть красноречием. К нему вдруг подошла какая-то женщина в чёрном одеянии – сухая, строгая вдова смертельной бледности. Большая семья была у неё до войны – муж и пятеро сыновей. И никто не вернулся. Вдова эта что-то сказала бывшему комиссару НКВД и принародно плюнула в сытую рожу.

И после этого Азар Иосич стал неумолимо слепнуть.

Он ходил по врачам, даже ездил в Москву, но всё бестолку. Зрение катастрофически падало, и последние годы он прожил в пещерной темноте, но при этом стал проявлять какую-то болезненную жадность к лампочкам. Через день да каждый день просил и даже требовал, чтобы сын или жена покупали и привозили ему по две или три новых лампочки. Он убеждённо утверждал, будто они, эти лампочки, будут ему светить на том свете.

А перед смертью он и вовсе начал заговариваться, гноящимися бельмами блуждая по потолку.

– Я самый честный ленинец, – твердил он сыну и вдруг переключался на тарабарщину: – Ты знаешь, кто твой отец? Я – самый лучший Ювелир. Ты, Сёмка, должен поехать в Берлин. Ты слышишь меня? В Берлине штаб-квартира. Ты только им шепни, кто ты такой.

– Ладно, ладно, шепну, – трясущимися губами пообещал Семён, глядя, как стекленеют, остывают растопыренные отцовские бельма.

В последнюю минуту Азар Иосич вдруг приказал жене уйти из комнаты.

Закрывая за матерью дверь, Сёмка почувствовал своё кошмарное сердцебиение.

– Икону дай, – невнятно прогубошлёпил отец.

Не сразу понимая, что он просит, парень снял со стены иконописный ленинский портрет, исполненный каким-то старгородским богомазом ещё в те годы, когда Азар Иосич был руководителем района.

Посиневшими костлявыми руками пошарив по обратной стороне иконописной доски, Азар Иосич, оттопыривая дрожащий мизинец, внезапно отодвинул потайную плашку, из-под которой выпал ключ.

– Избу в Миролюбихе тебе завещаю, – напоследок сказал он и вдруг стал отчетливо молотить по-немецки: – Mein Sohn, der dort begraben, meine Schätze. Dir würde ein Leben lang.

Сёмка вылупил глаза от изумления и впервые тогда пожалел, что не учил немецкий в школе – не хотел.

– Батя! – взмолился он, едва не хватая умирающего за грудки. – Батя! Погоди! Что ты сказал?

– Там зарыты мои сокровища, тебе этого хватит на всю жизнь, – перевёл Пустовойко и опять бредятину понёс: – Холодно мне, господин штурмбанфюрер. Я ухожу, но я ещё вернусь. А в Берлине, в штаб-квартире, там тепло. А в Миролюбихе коробка с камешками, а усадьбу под Москвой ты отбери у этих поганых беспризорников… Тангалашка тебе будет помогать. Тангалашка – мой старинный…

Это был его последний вздох, такой глубокий и такой холодный – Сёмка с ног до головы заледенел на несколько мгновений.

Отца похоронили с большою помпой, как честного ленинца, и никому, конечно, Сёмка не рассказывал о том, что батя бормотал в бреду. Сёмка даже мысли не допускал, что это может быть всерьёз – насчёт Берлина и штаб-квартиры, насчёт коробки с камешками.

И вдруг он понял – это не бред, отец не заговаривался. Озарение пришло к нему тогда, когда с казённой дачей на берегу пришлось попрощаться – дачу отдавали в распоряжение какому-то другому верному ленинцу. Сёмка с матерью приехал вещи забирать, стал паковать чемоданы и вдруг что-то ярко блеснуло. Парень присмотрелся и обалдел.

Это был кошмарный сувенир – золотые зубы, вырванные клещами в немецком концлагере. Среди многих бумаг, не имеющих ценности, Сёмка нашёл записки покойного отца. Читая между строк, он догадался, каким «Ювелиром» был Азар Иосич. Сначала это сына опечалило, но потом притерпелся: родителей не выбирают.