Текст книги "Царь-Север"

Храбореев цокнул языком:

– Эх! Какие классные рога!

– Панты. – Напарник уродливые пальцы расставил «веером». – Мягкие панты, наполненные кровью. Ценная вещь!

Позднее эти рога могли бы очиститься от кожи, затвердеть в железо, а еще позднее отвалились бы, уступая место новым; чем старше бык, тем круче и мощнее вырастают и ветвятся у него рога; но этому, увы, не суждено случиться.

– Трубадурик, ты готов?

– Как юный пионер.

– Во, дурная какая, – прошептал Северьяныч, не отрываясь от бинокля. – Куда она лезет?

– Да она ж не видит ни черта.

– В очках надо ходить…

Прямо перед важенкой было превосходное место для переправы – мимо пробежала сослепу. Остановилась возле невысокого обрыва. Прошла по каменистому карнизу, отвесно отколотому в реку. Понюхала под ногами – и живой торпедой бросилась в воду. Стадо – за ней. Поперли как полоумные. Серыми комками повалились в воду и поплыли, тараня друг друга. Задние ряды смешались, со скрежетом и скрипом втаптывая камни в грязь и перебаламучивая заводь. А передние олени, отдуваясь от волны, шумно сопели, раздувая ноздри, хоркали, выкругляя влажные зрачки, в которых отражалась кровавая капля встающего солнца.

Что-то древнее, вечное мерещилось в этой картине: горы, небо, упавшее в реку, и олени, словно плывущие по небесам. И охотник поддался непонятному, грустному чувству. «Примерно так же, – подумал он, – оленьи стада переплывали эту реку и сто, и двести лет назад. И точно так же будут переплывать потом, когда на земле не останется даже памяти ни обо мне, несчастном стрелке, ни об этом культяпом придурке. Какого черта я согласился?!»

Храбореев пошевелил оружием.

– Не вздумай стрелять! – предупредил Трубадурик. – В копытах у оленей железа такая есть… «железою страха» называется.

– Знаю. Не читай ликбез.

– Что ты знаешь?

– Подыхающий олень оставляет метку на земле, и другие олени сюда уже не сунутся года два или три.

И ему вдруг захотелось выстрелить. Пускай олень пометит «железою страха» этот берег, чтобы завтра сотни и тысячи других собратьев уцелели. Надо же, как мудро все устроено в природе…

Головные олени уже доплывали до середины реки. Многочисленное рогатое стадо напоминало затонувший, от корней оторвавшийся лес, самосплавом двигавшийся к туманному противоположному берегу.

– Ну, все! По коням! – Культяпыми пальцами без ногтей Трубадурик поддернул бродни и, покинув укрытие, проворно сиганул в моторку. Намотал промасленный заводной шнурок. Дернул – нет. И снова намотал. И снова с силой дернул. Старенький «Вихрь» слабо кашлянул, пукнул дымком, но не завелся.

– Всегда вот так! В самый неподходящий момент или шпонку срежет… или понос! – моторист ругался, подкручивая какую-то мазутную гайку. – Начальство такие деньги огребает на забоях, а на технику, падла, жалеют…

– Не спеши, сынок!

– Потом будет поздно, папаша! Мы же с тобою почти одногодки. Чего ты заладил: «сынок» да «сынок»…

– Бьют не по годам, сынок, по ребрам.

– Да пошел ты! – Трубадурик разозлился, косясь на оленей. – Уйдут, заразы!

– А ну-ка, дай, культяпый… Я мотор попробую…

– Сиди. Управлюсь.

– Ну и враг с тобой. Пускай уходят.

Кусая губу, Трубадурик с новой силой и остервенением рванул шнурок, будто не мотор, а самого себя заводил для похода на «мокрое дело», как говорил Шышаев, бригадир по прозвищу Шышак, пять лет отбарабанивший в северных зонах строгого режима.

– Ну, что ты, стерва? – Трубадурик завел-таки мотор. И в тот же миг, как по команде, взревел второй мотор – в кустах неподалеку. И третий, и четвертый…

Испуганный заяц шарахнулся от высокого берега, роняя каметтгки в воду. Какая-то птица, вереща, по-над землей расстелилась, улепетывая подальше от вони и грома.

– Опередили, в рот компот! – хохотнул Трубадурик. – Думал, первым пойду…

Распуская длинные «усы» вдоль скуластого носа, самая проворная моторка вырвалась из укрытия, но вскоре движок поутих. Догоняя стадо, моторист перешел на самый малый ход. Стрелок, глыбой возвышаясь над моторкой, широко расставив ноги, прицелился и дробовым зарядом шарахнул по затылку плывущего оленя. Близко было до цели, два-три метра. Темная кровь ударила фонтаном по моторке и конопушками подкрасила хищную харю стрелка. Отстрелянная гильза полетела под ноги, зашипела на мокром днище.

Моторка развернулась и опять, как коршун, спикировала на жертву. И снова кончик ствола полыхнул рваным пламенем. И по затылку оленя, и по воде хлобыстнуло свинцовым горохом… Дробь – так было раньше во всяком случае – непременное условие забоя, чтобы не оставалось подранков и чтобы исключить стрельбу с далекого расстояния. Храбореев знал об этом и очень удивился, когда в хаотичном ружейном бою распознал сухие, короткие щелчки, словно кто орехи колол на берегу.

«Может, показалось? Нет. Карабин работает… Скорей всего «бугор», скотина, – мелькнуло в голове Северьяныча. – Дареный карабин решил проверить. А если промахнется? Рожа арестантская!».

Он повернулся к берегу, глазами поискал «карабинера». Моторист, переживая за общее артельное дело, закричал:

– Чего ты телишься? Как баба… В рот компот!

– Я смотрю, кто там шмаляет пулями?

– Ты не смотри, папаша, ты дело делай!

– Заткнись!

Храбореев поднялся. Лодку накренило на волне, и палец дернулся на спусковой скобе. Ружейное пламя чуть не опалило брови Трубадурика. Горячим вихрем сорвало шапку с головы моториста, и над сединою просвистела пригоршня дроби. В лодку пыжи полетели, завоняло пороховым дымком.

– Сука! Чо ты? – Трубадурик пригнулся и шапку схватил – чуть за борт не упала. Побелел и затрясся, глядя на дымящийся ствол.

Тяжело дыша, Северьяныч верхней губой достал до носа. Черно-желтыми ногтями вырвал отстрелянную гильзу. Перезарядил ружье и покосился на соседнюю моторку: не видел ли кто-нибудь этот нечаянный выстрел. Но здесь никто сейчас ни на кого не обращал внимания. Всяк работал сам по себе.

Лодки, словно железные хищные птицы, приподнимая клювы над водою, входили в вираж и, разгоняясь, опадали, сбрасывали скорость, и ощетинивались желто-красными иглами – над бортами полыхали беспорядочные вспышки. Эхо катилось по реке, образуя в скалах хаотичную артиллерийскую канонаду. В ружейном грохоте тонули все остальные звуки: рев мотора, стон оленя, матерная ругань взбешенного стрелка. Чуть ли не с пеной на губах охотник утюжил моториста, который постоянно правил «маленько не туда, не так». Но, скорее всего, Храбореев занимался руганью как самобичеванием. Душу в дальний угол загонял, чтоб она, зараза, не мешала работе. «А то мы все квасные патриоты, горластые защитники природы! – позднее думал он. – А мясо под водочку жрать в ресторане? А шашлычок заделать на лужайке? Это – ничего? Это можно?.. Но ведь кто-то должен заниматься этой черновой работой – долбить оленье стадо на переправе. Не всем же в белых рубашках прохлаждаться по жизни, в белых перчатках, в белых тапках… В гробу я вас всех видел в этих тапках! Интеллигенты хреновы».

Так будет он думать позднее, отмываясь от крови на берегу. А пока – он стрелял. Метко стрелял и проворно. Стрелял до тех пор, покуда в мозгах не помутилось.

Он увидел царскую корону. Четко, ясно увидел. Вместо рогов на голове оленя вспыхнула корона. Ослепила на мгновенье. И он успел подумать, что не надо бы в корону палить. Но руки работали автоматически. Дробовым зарядом корону разметало в пух и прах! По воде хлестанули рубины, сырые осколки сапфиров… Зажмуриваясь, он бросил ружье… Закрыл лицо руками и покачнулся – едва за борт не выпал. Ноги ослабели. Опустился на мокрое днище. Папироску пожевал, пытаясь прикурить – руки тряслись, ломали спички. На лице подсыхали капельки оленьей крови – лицо корежило. И душу тоже. Он сунул руки в воду, хотел умыться. Но вода под бортом оказалась красная – все равно что кровью умываться.

– Ну? – Трубадурик повизгивал от нетерпения. – Пидор! Ты долго так будешь сидеть? Что? Очко заиграло? Слабо?

Он молча навесил такую оплеуху Трубадурику – бедолага упал на мотор и обжегся. Дико заорал. Потом Трубадурик культяпистой лапой ухватился за горячий ствол ружья на дне моторки. Но Северьяныч успел надавить сапогом на приклад.

– Не рыпайся. Выкину в реку!

– Я все равно тебя, падлу, уделаю!

– Успокойся, Нюра… – устало сказал Храбореев, поднимая ружье. – Может быть, уделаешь, только не сейчас. Садись, сынок, поехали.

10

Ружейная потеха оборвалась так же неожиданно, как началась. Побуревшая от крови река, взрыхленная моторками, медленно приводила себя в порядок. Течение разглаживалось. Волны переставали всхлипывать, накатываясь на берег. По стремнине, залитой кровавым восходом, уплывали, покачиваясь, туши убитых оленей, у которых густой и длинный волос имеет внутри пустоту и поэтому держит на воде даже бездыханные тела.

Отлично поработали стрелки. За короткое время оленя накрошили ровно столько, сколько сможет за день обработать бригада «мясников». Если бригада в двадцать человек, значит, смело можно «замочить» оленей двести, двести пятьдесят.

Трубадурик направил моторку в лагерь забойщиков. Правое ухо горело; будто лиловый цветок прицепил сбоку помятой фуражки.

– Фраер! – закричал Храбореев. – Останови!

Лодка на малом ходу лавировала между кровавым месивом, тупо толкалась рылом, будто кусала еще теплое мясо оленя.

– Останови, говорю!

– А чо здесь-то? К лагерю давай.

– Ты что, оглох?

Трубадурик посмотрел на ружье. Повиновался.

Выпрыгнув на мелководье, Храбореев, бледнея, пошел за деревья. Потом – побежал. Отбросив оружие, он переломился пополам. Долго и отчаянно рвало. Перед глазами плавали красные круги. В животе, в груди – и может быть, в сердце и в душе – трещало что-то, рвалось. Противным вкусом желчи отдавало. Испуганная птица выпорхнула из-под куста. Не улетела, а стояла рядом, непуганая дурочка. Храбореев покосился на птицу. Рукой махнул – уйди, мол, тошно и без тебя. Стыдно ему было перед птицей. Он упал на колени. Потом на спину. Бездумно, тупо смотрел на небо. Камень под лопаткой отдавал ему свою стылость. Руки, раскинутые крестом, становились холодными, сизыми. Он лежал – как будто помер – с неподвижными открытыми глазами. Никогда еще таким раздавленным Северьяныч себя не чувствовал.

Через какое-то время он вздрогнул. Глаза протер и снова глянул вверх. Что это? Среди облаков, напоминающих заснеженные берега, по лазурному руслу уплывали куда-то в бессмертие маленькие красные олени, роняя красные капли на горы. Царек-Северок на маленькой лодочке плыл по небесному руслу, считал и не мог сосчитать убиенных оленей… А свежая кровь с облаков всё капала и капала на горы, на реку, на разгоряченный лоб охотника. И нескоро он понял, что это – заря в небесах.

Долгонько он провалялся на стылых камнях. Встал, покашливая. К ночи его так залихорадило – три полушубка тряслись на нем, сползали на пол.

Шышаев, бригадир, мрачновато бухтел:

– Работнички, мать моя тётка…

– Я виноват? – слабо откликнулся Храбореев.

– А я? – зарычал Шышаев. – План погорит, кто ответит?

– Не ори, – прошептал Северьяныч. – Не люблю.

– А ты не указывай.

– Я ж за тебя волнуюсь. Хайло простудишь.

– Ты-то, видно, простудил… Раззявил где-то… Погоди, я с тобой разберусь… Ты в моториста зачем стрелял?

– Я не стрелял. Оно само.

– Само оно стреляет, знаешь, где? У Чехова. В пьесах. Читал такого?

Храбореев усмехнулся, прикрываясь шубой.

– Это который «Муму» написал?

– Погоди, я вот скажу Трубадурику, чтобы он пьесу накатал… в милицию. Загремишь, тогда я посмотрю, как будешь ухмыляться!

– Не пугай, Шышак. Я пуганый.

– Ну, там ты еще не был, – Шышак потыкал пальцем в пространство Севера. – Ты зону не топтал, поэтому орел такой…

– Нет, просто мама таким родила. – Храбореев отвернулся. – Иди, Шышак, иди, пьесу пиши с Трубадуриком. Потом поговорим.

– Обязательно поговорим. Ты узнаешь, как хвост на меня подымать!

– А ты привык, чтобы хвостом виляли перед тобой? Не дождешься.

– Вильнешь, куда денешься.

– Дурак ты, бугор. Хочешь, я расскажу тебе про самый длинный фаллос?

– Про кого?

– Ну, вот. Чехова читал, а не знаешь… Есть такая страна – Австралия. И там, в пустынном районе, летчик с воздуха заметил огромную фигуру мужика. Рисунок такой кто-то сделал. Может быть, из космоса. А может, наши предки были такие могучие… На том рисунке фаллос у мужика – двести метров. Фаллос – это главный мужицкий инструмент. Представляешь, бугор? Двести метров…

– Ну, представляю. И что?

– А не пошел бы ты на эти двести метров?

11

День за днем вода в реке рыжела от забоя, густела, грязно-багровым шлейфом вспухала за моторками и глинистою пленкой подкрашивала пологий берег с плавником, где жировали чайки и вороны, таская оленью требуху. Даже рыба на крючки и в сети попадалась какая-то копченая, ржавая от крови. Драной ветошью на берег волна выплевывала оленью шерсть, натеребленную дробовыми зарядами, словно густым гребешком.

Темнело рано. Откуда-то с верховий струился дух зарождавшегося ледостава. Звезды крупными кусками соли широко рассыпались по небу, окровавленному зарей на западе. Костры на берегу буйно лохматились, трещали, озаряя человека, будто облеченного в красную одежду палача. На тесовом помосте, до тошноты провонявшем загустевшей, закисшей кровью, хряскал на чурке сереброзубый топор. Поодаль, где трудились подручные, острые ножи сверкали в сумраке, вырезая оленье сердце, печень, почки, выскребая внутренний жир. Копыта валялись поленьями. Хворостом громоздились кучи рогов. Собаки между собой лениво грызлись, разрывая и растаскивая потроха. Обожравшись, визгливо и сыто зевали, показывая ребристое темное нёбо, и спать валились неподалеку от помоста, пьяно роняя в лапы огненные ленты языков.

Мужики работали, как заводные. Страда! В коротких перекурах шли к воде, споласкивали жилистые руки. За стол садились и, хищновато раздувая ноздри, утробно ухая костлявыми кадыками, хлестали неразведенный спирт, прожигающий нутро – почти до пяток. Рукавами вытирая губы, жадно закусывали жареным да пареным. А кое-кто в «мясорубку» свою прямо сырое кидал, похохатывая.

Шышаев, тот был не иначе как правнук вурдалака. Или тюряга научила жрать сырьё? Хоть оленину подавай, хоть медвежатину, хоть крысятину… Бр-р!

Курили потом, переговаривались, ковыряя щепками в зубах и отплевываясь.

– Слушай, бугор! А до хрена оленя, я не ожидал! Всегда так много?

– Год на год не приходится. Но мало никогда не бывает…

– Это сколько ж его забивают?

Сыто зевая у костра, Шышаев наклонился, цапнул смоляную щепку, сильным ногтем, как лезвием, раскроил пополам – зубочистку сделал.

– Каждый год на Пясине и на Дудыпте… – рассказывал бригадир, – заваливают по шестьдесят, по восемьдесят тысяч дикаря.

– Тысяч? Да ты что? Звездишь!

– Без балды говорю. – Шышаев, используя какой-то приблатненный жест, ногтем большого пальца щелкнул по верхнему зубу. – Тока мы сегодня сколько замочили! А другие? Вот и посчитай.

– Да-a, как на хорошем мясокомбинате.

– Скучать не приходится.

– А хорошо они плавают, эти рогатые дьяволы!

– Олени вообще пловцы отменные, – похвалил бугор. – Один раз я видел их на переправе через залив. Три, четыре километра – олень плывет спокойно. Как моторка, мать мою…

– Шышак, а вот это мясо – как его потом?

– Что – как?

– Доставить. Ведь река же скоро дуба даст.

– Ну, ты спросил! Элементарно. На вертолетах вывезут.

– А эти… как их? Мерзлотники. На хрена мы рыли их?

– То, что в мерзлотниках – доставят потом санно-тракторными поездами. Тут все продумано. – Шышаев поднялся. Остаток щепки языком поискал во рту – между зубами. Шумно выплюнул.

Храбореев подошел, поеживаясь. Бригадир на него смотрел напряженно, твердо. Но голос почему-то мягкий был, вкрадчивый (любил ударить в спину, неожиданно).

– Ну, как? Полегчало?

– Морозит еще малость.

– Поешь. Попей.

– Мутит! – Храбореев опустил глаза на свои обсохшие, рыжие от крови сапоги.

– Бывает, – посочувствовал Шышаев. – В Находке у меня свояк, заядлый мореман. Как только выходят в море, так начинается… Весь океан уже, паскуда, заблевал! Я, говорит, во время шторма как беременная баба: то огурец соленый, то капусты дай… – Широкоплечий бригадир потянулся, с треском ломая в себе «кучу хвороста». – Эй, Трубадурик? Где ты?

– Здесь! – отозвался моторист, позванивая ключом в лодке у берега: что-то подкручивал в своем «Вихре».

– Тоска! – пожаловался Шышаев. – Ты забацал бы нам: «Я помню тот Ванинский порт, и вид пароходов угрюмый…»

– Что? Прямо сейчас? Могу, конечно. Мне полстакана и рояль в кустах…

– Ладно! – отмахнулся бригадир, отходя от костра. – После отстрела гульнем. Будет тебе белый рояль в кустах и белый пароход… Оторвемся по полной программе!

Трубадурик бросил ключ и подошел к костру. Изуродованными пальцами ловко, будто фокусник, выхватил багровый уголек и прикурил, с чувством превосходства озирая окружающих.

– Ни фига себе! – Мужики, новички, кто не знал Трубадурика, изумленно покачали головами. – Из железа они, твои лапы? Или из чего?

– Расскажи ребятам, – посмеиваясь, приказал бригадир. – Все равно делать нечего. Сидите тут, как сытые коты, мать моя тётка. Яйца лижете…

Трубадурик поломался немного, но ему налили грамм сто пятьдесят, он хватил, не закусывая, и отчаянно махнул своей культяпкой:

– Эх, было дело, братцы! Был я краснощекий, бравый парень. Девки за мной бегали стадами. Как оленухи.

12

Краснощекий, бравый парень Спиридон Берлогов беззаботно и весело закатился на Крайний Север – по комсомольской путевке. Теперь уже и сам не помнит, как так случилось: отбился от своих ребят и попал в компанию разгульных работяг. Сначала Спиридоша в карты проиграл все свои подъемные, потом спустил одежду и скоро превратился в дикого архаровца. Стал промышлять в портовом городе Дудинка. Пока позволяла погодка, жил прямо в порту – соорудил себе ночлежку в трубе, предназначенной для строительства газопровода в далекой тундре: огромные трубы, разгрузивши с парохода, горою бесшабашно свалили у берега. Трубы там давно лежали, травой обросли, ромашковыми пятнами украсились. Берлогов полюбил своё «берлогово». В траве среди ромашек у него всегда была припасена бутылка, рюмки, скромненькая закусь. «Город белых рюмашек, – думал он, выпивая и наполняясь нежностью к северной земле. – Красота! Романтика, в душу ей цветок!»

Так он жил и жил себе, пока однажды утречком в небе над Дудинкой не появился клятый вертолет. Завис над железным курганом, грохотом своим и ветром из-под винтов пугая и разгоняя все живое в округе. Но Берлогов спал как мертвый, только с боку на бок перевернулся, почмокал губами и грязные ладони лодочкой поудобнее уложил под щеку, густо заросшую репейником щетины. Расторопные портовские трудяги крюками зацепили три трубы, покричали «майна-вира», поматерились на пилотов – и вертушка взмыла над акваторией порта.

До трассы газопровода – триста километров. Ветер на высоте стал в трубе завывать – прохладно сделалось в «берлогове». Ветер, как собака, хватал зубами тряпки и теребил их, стаскивал со спящего «романтика». Он приоткрыл глаза. Небо и земля слегка покачивались перед ним, но это было делом привычным – с похмелюги еще не то бывает. Спиридон поежился и машинально потянул на себя вонючее, драное одеяло. С головой накрылся и дальше спит. Вертолет накренился на воздушной волне. Тяжелая с похмелья голова ударилась о железо трубы – зазвенело. И только тогда Спиридоша прочухался и подумал, что совсем уже нету у него здоровья – после бутылки вермута, похожего на бычью прокисшую кровь, по-гусарски выпитую прямо из горлышка вчера вечером, мужик не смог за ночь проспаться – до сих пор перед глазами все плывет, качается. Куда это годится? Ослаб мужик. Пора лететь на Юг, здоровье поправлять на Черном море. Он протер глаза, и уши заодно протер, сбивая с них пыль. И услышал над собою размеренный рокот винтов. Это, в общем-то, не удивительно; мало ли какой вертолет пролетает над городом, над портом. Удивительно было другое. В трубе, как в большом иллюминаторе, постоянно менялись картинки, словно Спиридон смотрел бесплатное кино. Вот промелькнул осколок неба с облаками. Вот зеленовато-бурая тундра с большими лужами – блестящими блюдцами озер. Вот горы покачнулись и упали в тартарары… Ну, дела! Это что ж такое? Берлогов ужаснулся, когда понял, что летит в облаках – летит аки птица. Вернее, болтается на скрипящих крюках, на могучем тросе в локоть толщиною. Грязная кожа вспотела от страха – приклеилась к нечистой одежонке. Руками и коленками Спиридоша упирался в трубу, которая лишь на первый взгляд казалась гладкой: на прокатном стане скрученные листы металла имели сотни, тысячи и миллионы микроскопических зацепов – каждый из которых становился горячим собачьим клыком, срывающим кожу, кусающим до жаркого мяса, до самых костей.

Бедняга то потел, то холодел от ужаса и воющего ветра. Напрягался хребтом – давил спиной на выпуклый металл. Орал, призывая на помощь то Господа Бога, то какую-то мать. Потом затих и тупо, обреченно думал: «Вот что значит вылететь в трубу!» Руки тряслись, ноги тоже. Силы его покидали.

Сколько так летел он? Сто лет, если не больше.

И наконец-то прибыли на место. Зависая над трассой газопровода, вертолетчики хотели сбросить трубы, – иногда так делали, чтобы поскорее управиться и «налево» дунуть, порыбачить или поохотиться. Но что-то помешало. То ли площадка показалась не козырной, то ли ветер сильно раскачивал груз. В общем, повезло ему. В рубашке родился.

Трубы аккуратненько сгрузили на камни, на чахлые кустики, едва-едва заволосатевшие первыми листочками.

Рабочие, отцепляя крючья, неожиданно услышали, как одна из труб заголосила протяжно и жалобно. Переглянулись: может показалось? Нет, труба вопила и скулила нечеловеческим голосом. Работяги заглянули в трубу и шарахнулись… Оттуда на карачках выползало какое-то ископаемое животное, оттаявшее в вечной мерзлоте. В этом ископаемом не сразу, но все же разглядели человека. Волос дыбом, весь оборван. Белый, как смерть. И – совершенно седой. Выбравшись на волю, Спиридоша обессилено рухнул возле трубы. Зарыдал, кусая мох и веточки багульника. От нестерпимой боли стал катать щетинистую морду по грязной земле, после дождя напоминающей кашу. Смотреть на него было страшно. Мясо на коленках и руках состругано до костяшек – шкура болталась красными лохмотьями. И на спине, на рубахе такая кровавая дыра, точно сковородку раскаленную поставили…

С тех пор его прозвали «Трубадуриком», имея в виду, конечно же, не французских трубадуров, певших в старину о рыцарской любви, а нашего, советского дурака в трубе.

Было время, Трубадурик запивался. Бросил. И удивительно преобразился. Столько силы в нем появилось, столько света в глазах – оторопь охватывала. «Этот горы свернет!» – говорили про Спиридона. (Жизнь подтвердила потом). Неведомо как, почему, но Спиридоша Берлогов нежданно-негаданно… запел. Ладно, пьяный пел бы, это понятно, а то ведь – трезвый. И не просто так запел – запрягся в широкую сбрую баяна, который подарил знакомый музыкант, уезжая на материк.

Пальцами, до костяшек стесанными о трубу, Спиридоша приноровился играть на нервах здешней публики. Пел народные песни, блатные, дворовые. Какие хочешь. Но особенно «Ванинский порт» хватал за душу, кровь леденил. Вечная память – сестра заполярной вечной мерзлоты. У многих на Крайнем Севере кто-то остался, костями своими устилая дорогу к светлому будущему. Слушая песни, народ не скупился. Деньги текли ручьем в раззявленную черную пасть баянного футляра, куда порою капала и слеза сентиментального слушателя. Хорошо пел Трубадурик, за душу хватал, собака.

 
Я помню тот Ванинский порт,
И вид пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт –
В холодные мрачные трюмы!
 

…Выслушав рассказ Трубадурика, мужики возле костра похохотали, покурили и спать разошлись. И только Северьяныч не спал. Решительно собрал вещички, подпоясался. И заглянул в палатку бригадира.

– Шышак! Я на минутку. Я пришел сказать, чтобы ты на меня не рассчитывал.

– А я и не думал. Я уже насмотрелся на таких фраеров, знаю, что от них ждать. Слинять решил? Линяй. На все четыре… Только лодку я не дам. Как хочешь, так и выгребайся. – Бригадир кивнул на рацию. – Такси могу вызвать.

– Я вызвал уже…

– Ну, вот и катись!

Настала ночь. Собаки всполошились в лагере забойщиков. Странный шар по небу прокатился, по горам скользнул и растаял где-то в темном ущелье. Забойщики, наработавшись, дрыхли без задних ног. Но не все. Кто-то из них рассказывал потом, будто слышал слабый перезвон бубенчиков и хорканье оленей. А Трубадурик даже уверял, что в бинокль видел НЛО. Вышел, дескать, до ветру, увидел ненормальное сияние на небесах и побежал за биноклем. Посмотреть хотел – и в результате чуть не ослеп.

Утром, прикрывая ладонью слезящиеся глаза, моторист плаксиво говорил Шышаеву:

– Бугор! Я ни черта не вижу. Хоть садись на бюллетень.

– Стахановцы, мать моя тётка… У того желтуха, у этого понос. Кто? Что тебя ослепило?

– А я откуда знаю. С неба что-то свалилось на берег и ослепило. Какие-то олени… с крыльями…

– Ты сколько вчера тяпнул?

– Да мне ребята дали полстакана. Для красноречия…

– Полстакана! А потом добавил сколько? Полведра?

– Я не пил, бугор. Клянусь.

– А что ты, клизму водочную делал?

– Причём здесь клизьма? Я взял биноклю…

– Ох, гвардия досталась мне! А этот где? Храбрец….

– Храборей? Не знаю. Он же сказал, что уезжает от нас.

– На чем он уедет? Пешкодралом поди наладился. Подохнет, отвечай потом… Кто его видел в последний раз?

– Я, – сказал Трубадурик. – Я ж говорю, что ночью отправился до ветру… И он отправился – как раз туда, где этот шар светился. Я подумал еще, может, там костер. Может, он к костру пошел.

Через час, другой Шышаев рацию включил – нужно было выходить на связь. Поговорили, обменялись новостями. И вдруг у бригадира глаза на лоб полезли. Он не мог поверить тому, что говорят. Он переспрашивал. Он уточнял: не шутят ли? Связь оборвалась. Шышаев уставился на рацию – как баран на новые ворота.

– Вот ни х… себе, – сказал глубокомысленно. И голову руками обхватил.

Трубадурик чистил сапоги Шышаева. Поплевал на щетку.

– Что там, бугор?

– Чудеса в решете! – Бригадир поднялся, хохотнул. – Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит… Ни черта не пойму! Как это он мог? Через леса, через моря колдун несет богатыря? Так, что ли, получается? А, Трубадурик?

– Да ты о чем базаришь?

– Храборей уже в Норильске.

Пауза. Потом – ухмылка недоверия.

– Как – в Норильске?

– Раком! – рассердился бригадир. – Раком уполз. Он уже в Норильске, мать моя тётка…

Сапожная щетка выпала из «железных» пальцев Трубадурика.

13

Долго снилась потом Храборееву смертоубийственная река, стадо оленей, моторка летит, приближается. Видны рога и высоко приподнятый четырехугольник спины, кургузый початок хвоста с белым подбоем. Дальше – видна другая голова с фиолетово мерцающими глазами, с широким раструбом ноздрей. Слышится фырканье, хорканье. Возле борта моторки оказалась важенка с большими печальными глазами. Рядом – теленок, бестолковый пострел, потешно лупит шарики свои, усердно гребет, положивши голову матери на спину.

«Только не в нее! Пускай живут!» – сказал себе стрелок. И в это время клятый бригадир с берега шарахнул из карабина и продырявил важенке шерстяной висок – аж на моторку брызнуло мозгами. Пострел, потерявши опору, плюхнулся мордочкой – хлебнул водицы вперемежку с материнской кровью. А телята эти, если теряют мамку, непременно ищут ее на том месте, где потеряли. И Пострел наивный тот долго-долго кружился на месте, искал и плакал, жалобно звал, будто не замечая убиенную мать. Телята не привыкли ещё видеть мертвых, но какие ваши годы, милые. Привыкнете, станете преспокойно кормиться рядом с поверженным быком, проглотившим пулю; все у вас, дорогие мои, впереди…

Стадо проплывает мимо Пострела. Обескуражено вытягивая голову, теленок видит край спасительного берега, видит громадных быков, шумно выходящих на отмель и словно отощавших в одночасье – мокрая кожа да кости. На песчаном приплёске появляются телята с важенками. Ступив на берег, важенка встряхивается, – веером выбрасывает воду из себя; и неразумный теленок, как рогатый чертенок, точно так же начинает отряхиваться, подражая матери. Счастливчик! А этот, осиротевший Пострел, продолжает беспомощно кружиться по кровавой реке, тоскливым взором провожая стадо, стекающее за каменистую горбушку берега. Кто знает, сколько он кружился, пока не остыл в ледовитой воде, утомленно смежая веки с длинными ресницами, роняя голову под воду и потихоньку скатываясь вниз по течению, чтобы стать желанною добычей мимолетных чаек, воронов или росомахи, если волна прибьет теленка к берегу…

А потом снился сказочный отрок, с небесной голубой горы скользящий на оленьей упряжке. Олени сначала казались гнедыми, а когда Северьяныч присмотрелся – красные от крови, убитые, но словно бы воскресшие. А следом за упряжкой семенит знакомый печальный Пострел – олененок с мокрыми слезами-звездами в глазах.

…С той поры Храбореев не стрелял по оленям. Был у него такой «бзик». Правда, и сам олень теперь уходит из-под выстрела. Поумнел олень. Ждет, когда окрепнут ледяные реки – стороной обходит охотничьи засады. Вот и не верь после этого, что всякий зверь и всякая животина – разумная тварь.

Охотник перестал есть оленину – в горло не лезла. Сначала – только оленину исключил из своего пропитания, а вслед за тем вообще отказался от мяса. Перешел на рыбу, на грибы, на ягоды и разные коренья. К стене своего зимовья он пристроил дощатые сени. Войдешь туда – и охмелеешь без вина. Вкусно, густо пахнет травами, ягодой, которые он заготавливает. Весною, пока из березы не выпорхнул зеленокрылый листок, Северьяныч ходил, доил белую «буренку» – сок добывал. Заготавливал чагу – черный березовый гриб, по форме и по твердости похожий на конское копыто. На столе, на полу и в погребе – банки с вареньем, кадушки с соленьем.

Над ним посмеивались:

– Вегетарианцем ты, что ли, заделался?

– Душа не принимает, – объяснял он. – Я давеча опять попробовал, проглотил хороший жирный кус… Так меня же потом полчаса наизнанку вытряхивало.

Его жалели. Ну, как же так? Жить в тайге, ходить по тундре и не питаться мясом – это уж совсем… контуженый какой-то человек.

И тело его стало питаться «духом святым», и душа попросила другого питания. Характер его, мировоззрение поразительно изменились за годы затворничества. Изменились в лучшую сторону. Храбореев много передумал в тишине, много перечитал, и многое в себе пересмотрел. Теперь он с грустною улыбкой вспоминал свою погоню за деньгами. И там, на «материке», была погоня, и здесь, на Севере, он суетился. Особенно в первые годы. Всё думал сколотить себе «сокровища», уехать к морю, лежать на золотом песочке, пузо почесывать, винцо попивать. Какие в сущности убогие были мечты у большинства людей! И он был в том числе. Но, слава Богу, отошел от милого плебейского мечтания. Ему бы теперь прокатиться на сказочных, светлых оленях, погостить на Полярной Звезде, вот это мечта так мечта. А золото? Что – золото? У Северьяныча «полный погреб золота». У него даже бочонок с малосольными грибами придавлен пудовым самородком. Кто не верит – пусть проверит. Миллион Проститутов несколько лет назад спустился в погребок, увидел «бочку золота» – с ума чуть не свихнулся.