Текст книги "Царь-Север"

14

Видно, судьба его свела с тем чертом – Миллионом Проститутовым. Было это осенью, по первоснежью. Собака рыскала по свежему следу песца, и неожиданно «сбилась». Никогда еще такого сбоя не бывало в работе Юлайки. Она вдруг виновато завиляла хвостом, оглядываясь на хозяина и увлекая его за собой – в сторону берега. Песец налево уходит – в деревья, а собака строчила вправо. И все время оглядывалась, звала, вздымая морду к небесам.

Северьяныч насторожился. Пошел, и возле берега увидел человека. Лежал среди камней, раскинув руки. Храбореев поднял, взвалил на плечи. «Вроде низкорослый, щупленький, а такой говнистый!» – подумал охотник, шагая и до земли продавливая снег. В избушке он раздел беднягу. Снаружи спиртом растирал и изнутри. Парень очнулся не скоро. На третьи сутки заговорил. Бредово, правда, но залопотал. Растопырил мутные, бесцветные глаза, бестолково пошарил кругом себя.

– А где разбойники?

– Какие?

– Значит, убежал…

Парень понемногу разговорился. Дед-Борей спросил:

– Ты кто? Геолог? От партии отбился?

– От партии… Коммунистической…

– Как звать-то? Эй, коммунист?

– Лио… Милио… – Незнакомец застонал. Лицо больное, спекшееся жаром. Как выжатый лимон.

– А ты, Лимон, давно шатаешься по тайге, по тундре?

Парень не мог сообразить. Что-то прикидывал в уме, и выходило – очень давно.

– Грыз кору на дереве. Камнем белку хотел подбить… – рассказывал. – Спасибо, старик! Век не забуду!

– Собаку надо благодарить. Она песца гоняла, а вышла на тебя.

– Старик! А сколько ты уже со мною возишься?

– Полмесяца. Какой же я тебе старик? Разуй глаза, Лимон.

– Это привычка. Извините… – Бледные щеки парня залил румянец. – А как же это… как вы из-под меня добро-то…

– Житейское дело, сынок. – Северьяныч не стал смущать Леона, вышел из зимовья. Подумал: «Из Москвы он? Или бредил? Бормотал-то».

15

Изгибистый характер был у Леона Простакутова, которого злые языки окрестили Хамелеоном Проститутовым. Очень уж талантливо умел он приспосабливаться. Талант у него – от рождения. А может, раньше. Может, кого-то в роду судьба заставила вертеться ужом на раскаленной сковородке. Изворотливость предков передалась Леону. Спервоначала он освоил науку сидения «между двумя стульями». Между отцом и матерью. Отец не разрешал ему делать что-нибудь – он добивался разрешения от матери. И наоборот. С годами так научился жить меж этих двух огней, что они, бывало, друг на друга набрасывались. В доме пожар поднимался. А главный поджигатель, подстрекатель стоял в сторонке и посмеивался в кулачок.

Так он поднимался, рос, как дерево на семи ветрах. Крепкое дерево. Гнулось до земли, но не ломалось. Коммунистом рано стал – пришлось изгибаться вместе с линией партии. Был корреспондентом по Сибири и Дальнему востоку – тоже много извивался. Женился на дочери московского полковника Ходидуба. И перед ним, ходячим дубом, пришлось юлить. И перед женой. Василиса была баба красивая, но глупая – как пробка. Позднее Леон многозначительно спрашивал: «Ты почему такая дура набитая? Я же не бил тебя. Пальцем не трогал!» Василиса глядела мягкими коровьими глазами, тихо мычала: «Попробуй только тронь». И он её не трогал. Полгода после свадьбы спали врозь. Жена, корова, стала приходить ночами. Ложилась рядом и жевала ему ухо, слюнями наполняла и всякими словами нежными. Леон брезгливо морщился впотьмах и намекал на то, что он с детства импотент, поскольку мама девочку родить хотела. «И так однажды разозлясь, что в страхе все поблекло», жена устроила скандал. Прямо среди ночи. Врубила свет, давай орать, из дома гнать. Давай бросать хрустальную посуду – на головы соседям, проснувшимся внизу на этажах. Хрустальные осколки семейного скандала долетели до полковника. Ходидуб осерчал, но терпел. А когда Василиса прекрасная, сучка, подала на развод – журналиста выперли взашей из редакции, где он пригрелся благодаря высокому покровительству. И тогда Простакутов нашел людей, копавших под «корни дуба». Вооружившись фактами и цифрами, журналист такую «пулю» засадил в дубовую задницу полковника – Ходидуб, наверное, с полгода сидеть не мог спокойно. И не раз, и не два пожалел он, что поссорился с зятем. Великая все-таки сила – печатное слово.

…На Крайний Север в командировку Простакутов полетел от одного солидного столичного журнала. Очерк привез – о героях, покоряющих белое безмолвие. Редактору очерк очень понравился. И Простакутов опять отправился в командировку. Зачастил. И вот однажды прилетел он к советским романтикам, геологам, что-то искавшим неподалеку от Полярного круга. Всё было сначала красиво. Гитара. Костер. Кружка спирту ходила по кругу. Ничто не предвещало бури. Нет, был один момент, когда начальник партии – здоровый лось – покосился на него и поторопил: «Ты знаешь, почему Кутузов остался без глаза? Посуду задерживал!» Леон посмеялся тогда и подумал: не забыть бы шутку, вставить куда-нибудь в очерк. А начальник партии – некто Зверев – неспроста зверем зарычал. Начальник накалялся уже «на спиртовке». Зверь, как звали его геологи, имел привычку все газетки штудировать. Ему, говорят, специально привозили кипы старых газет. Вертолетами забрасывали, караванами проходящих судов. Есть такая категория людей под условным названием «книжная моль» – читают, паразиты, все подряд, и никакому графоману не укрыться от них. (Кроме того, полковник Ходидуб оказался давним другом Зверева.)

Допили спирт. Романтики под стол свалились. «Крепкий ты парень, – похвалил начальник партии и негромко запел: «Их оставалось только трое из восемнадцати ребят…» Леон, панибратски обнимая Зверя, попробовал внести коррективу: «Старик, мы же вдвоем. Ты резкость наведи! «Их оставалось только двое «…Так надо петь». Зверь странно хмыкнул: «Трое. Что я, считать не умею. – И он стал пальцы загибать, коряги землистого цвета. – Я, – считал он. – Ты. И твой поганый труп».

Тишина повисла над столом. Только керосиновая лампа желтым языком потрескивала. Леон застыл, обнимая Зверя за покатое, будто каменное, плечо. Тот сидел и грустно головой покачивал. И смотрел на охотничий нож – здоровенный тесак, зловеще мерцающий на столе. «Что ж ты, курва, делаешь? – вздохнул начальник партии, поднимаясь. – Хамелеон Проститутов! Я ж тебя от корки до корки прочитал! И теперь я имею моральное право зарезать тебя и собакам скормить. Меня любой гуманный суд поймет».

Леон не помнит, как из палатки вылетел, опрокинув керосиновую лампу. Разъярившийся начальник схватил тесак. В темноте рванулся к выходу, чуть не свалил палатку. Располосовал её, пролез в дыру и побежал за Хамелеоном Проститутовым. Да только где там! Его даже пуля догнать не смогла бы в ту темную ночь.

16

Прошло полтора месяца, прежде чем парень окреп в зимовье Деда-Борея. Глаза повеселели. Щеки округлились. Улыбка блуждала в курчавой жиденькой бороденке. Правда, ходил по зимовью, держась за стены, чуть за горячую плиту не ухватился один раз. Но – все-таки ходил. Храбореев с нежностью смотрел на парня. Вспоминал первые шаги своего покойного сыночка. И такое горячее, нежное чувство вскипало в душе – он уходил, часто моргая, искал заделье за избушкой. «Глаза уже совсем дырявые…» – думал, вытирая слезы. Временами он смотрел на парня и странно улыбался. Ему казалось, что это – сын. Судьба-злодейка разлучила их. Надолго разлучила. А теперь соединила. Навсегда.

Как-то ночью не спалось. Луна во всю моченьку лупила в окно избушки. Звезды гроздьями висели над горами.

– Сынок, – разговорился Дед-Борей, глядя за окно. – А я ведь знал, что отыщу тебя! Когда мне летчик рассказал, что увидел Царька-Северка на Полярной звезде, что там медвежонок с оторванным ухом… Я сразу про тебя подумал. Я сказал себе, что когда-нибудь обязательно слетаю в гости. Хотя и далеко это. Керосину Бог знает сколько спалим…

Простакутов, слушая полночный бред охотника и ничего не понимая, приподнялся в полутемном углу на постели. Осторожно спросил:

– Старик! Ты куда лететь собрался? Я не понял.

– На Полярную звезду. Куда? Я даже золотишко стал копить…

Парень хмыкнул. Ноги спустил с дощатых нар.

– Золотишко? И много? Накопил-то?

Храбореев неожиданно замкнулся. Молча сверкнул глазами. В лунном свете глазищи охотника показались древними, дремучими. И парню стало не по себе; так бывает рядом с больным человеком, не осознающим своей болезни.

С той поры Лион невольно остерегался охотника. «Черт знает, что у него на уме. Еще пристрелит сдуру и улетит на свою Полярную звезду!» Но подобных «закидонов» больше не было у Храбореева.

Крепнувший Лион ходил кругами возле зимовья. Затем – по берегу. И – дальше, дальше. Потом стал играть топором – дровишки тюкал. Дед-Борей специально для чего-то оставил две чурки под навесом, а Лион решил помочь. «Дурило! Взял и ухайдакал заготовки!» Храбореев только головою покрутил и рассмеялся, увидев свежие морозные дровишки у порога. Он вообще веселый был рядом с Лионом.

– Вот, – говорил он радостно и гордо, – без кусочка мяса человека на ноги поставил. Только трава, только коренья. Какая в них сила, мы даже сами толком не знаем…

– А я бы мяска навернул! – Простакутов почесал под солнечным сплетением. – Соскучился.

– Это, сынок, не проблема. Зайца добудем или куропатю.

– Ты бы еще разок по рации напомнил, чтобы они сюда завернули. А то забудут.

И Северьяныч подстраховался: выходя на связь, опять напомнил о человеке, отыскавшемся в тундре.

…И наступило утро, когда они смотрели в небо – поджидали вертушку. Парень смотрел горящими глазами, а Дед-Борей – потухшими. Простакутов был немного возбужден предстоящим отъездом. Тормошился, громко балаболил.

– Северьяныч! А можно, я очерк про тебя напишу?

Бросая в кипящую воду кусочки чаги – вместо заварки, Храбореев отмахнулся:

– Баловство. Зачем?

– А я напишу! – Леон был настроен решительно. – Напечатаю в Москве. Пусть люди знают… о героях Севера.

– Больно им надо печатать. Там и без тебя полно охотников марать бумагу.

И Простакутов не сдержался:

– Старик! Я, между прочим, классный журналист.

– Вот тебе раз! А говорил – геолог.

– Это не я говорил! – Парень поднял палец. – Это, Северьяныч, ты сказал. А я не опроверг. Я просто головой кивнул. А голова была слабая.

– Ой, голова была! А шея у тебя… У цыпленка шея и то, наверное, будет посильней, чем у тебя тогда… – Северьяныч закурил. – А ты откуда знаешь Ходидуба? Ты что-то бормотал о нем в беспамятстве.

– Женат был на его дочери. Дура набитая! – парень сплюнул возле печи. – А ты откуда знаешь Ходидуба?

– А мы служили вместе.

– С дочерью? – Леон усмехнулся. – Из нее генеральша хорошая выйдет.

Выздоравливая, парень много ел, всё подряд метелил. Порою наедался так, что брюхо трещало. И все равно – будто голодный был. Постоянно что-нибудь жевал. И в то утро спросил он «чего бы такого пожевать».

В ожидании вертолета посматривая за окно, Северьяныч сказал:

– Ты в погребок спустись, погляди там, что повкусней. Я сам хотел слазить, на дорожку дать кое-чего.

Леон спустился. Погребок небольшой, не глубокий, пахнущий сыростью, плесенью. Изморось кружевами выткалась по углам. Сгибаясь в три погибели и зябко передергивая плечами, Простакутов осмотрелся при свете керосинки. И – обалдел. Крышка в кадке с малосольными грибами придавлена была куском породы, содержащим большое количество золота. Руки у Леона вспотели. Затряслись. (Он в камнях разбирался). В голове промелькнуло – сунуть камень за пазуху, вряд ли охотник спохватится, если нашел такое применение золоту. Но камень – это капля в море месторождения. Где он поднял этот камень? «Я золото коплю, чтобы на Полярную звезду слетать… – вспомнил Простакутов полночный бред охотника. – Выходит, что не бред?»

Стараясь выглядеть беспечным, парень вытащил из погреба кусок породы. Храбореев усмехнулся:

– Ну, ты нашел себе пожрать. А зубы не сломаешь?

– Старик! – Леон заволновался и невольно перешел на панибратский тон. – Старик! А ты хоть знаешь, что это такое?

– Гнёт.

Они повстречались глазами. «Дурака валяет», – понял Простакутов.

– А где ты нашел… этот гнет?

– Уж не помню! – Храбореев отмахнулся. – А что?

– Это же золото…

– Да ну?

– И не простое!

– А золотое, – подсказал Дед-Борей. – Ураганное золото. Так? Ну и что?

– Если знаешь, то зачем… – Леон потыкал пальцем в погреб. – Почему оно в кадке?

– Засолить решил. Чтоб лучше сохранилось.

Простакутов повертел кусок породы, поцокал языком и только что на зуб не попробовал. И опять спросил – негромко, вкрадчиво:

– Ну, все-таки, где ты нашел?

Леон стоял, сверлил глазами. И этот буравящий взгляд очень много сказал охотнику.

– Не помню. – Голос Храбореева стал отчужденным, как будто на допросе в кабинете следователя. – Не помню, гражданин начальник…

– Ой, старик, темнишь!

– Ага. – Он глуховатым прикинулся. – Темно кругом было…

С этой минуты парня будто подменили. И в первую очередь – глаза подменили. Лион заюлил; то на охотника смотрел, то на золото, то на окошко, за которым с минуты на минуту должен вертолет затарахтеть. Взволнованно закрутившись по зимовью, Простакутов чуть в подпол не брякнулся – крышку-то забыл закрыть.

– Там нету больше ничего такого?.. – спросил, глядя в подпол. И неожиданно стал «давить» на сознательность: – Золото, Антон Северьяныч, является достоянием государства.

– Ну и пускай является. Мне-то что? Лежит оно в земле, и пускай лежит. Что ты начинаешь – как прокурор? Я что – ворую?

Дед-Борей нахмурился. Разговор принимал удивительный оборот. Леон, затаенно прищуривая черные глазки, стал потихоньку припирать его к стене.

– Никто не говорит о воровстве, старик! Но укрывательство – тоже своего рода преступление. Есть даже статья за укрывательство…

– Преступление – то, что государство делает в тайге и в тундре, – заявил Северьяныч. – Все поугробили к чертям собачьим… А рыбак поймает лишний хвост – по судам затаскают!

Вертолет задерживался. И они долго еще спорили на эту тему: правильно или неправильно ведет себя государство по отношению к свой природе и своему человеку.

– Наша природа, – вздохнул Дед-Борей, – с каждым годом все больше превращается в окружающую среду…

– И в четверг, и в пятницу! – перебил Леон. – Ох, старик! Не любишь ты наше государство. А?

– Нет. Не люблю.

– Вот это заявочки! И не боишься? Так-то признаваться? Я ведь журналист. Вдруг напишу?

– Жульёрист? И хрен ли мне с того? А ты на медведя ходил хоть разок?

– Это к чему? – Простакутов нижнюю губу отклячил.

– А все к тому… Давно уж не боюсь… – Храбореев посмотрел на транзисторный старый приемник. – Песенку недавно слышал. Недурственно там парень спел, за душу взяло. Погоди, дай вспомню… «Я ненавижу государство, но очень Родину люблю!» Кажется, так…

– Не может быть. Цензура такую песню в эфир никогда не пропустит.

– А это были вражьи голоса…

– A-а, ну тогда понятно.

Помолчали. Как-то не очень хорошо, свинцово-тяжело молчали. Изредка косились друг на друга. Печь давно прогорела, но никому не хотелось подкидывать дров. Прохладно было не в избе – в душе у того и другого, а душу, как известно, поленом не согреешь.

– Значит, не скажешь, где нашел?

– Нет, Лимон, не скажу. Государство твоё опять воткнет какой-нибудь завод, рудник поставит. Будут гадить на тысячу верст, а я потом в гробу лежи, переворачивайся. Нет, милок! Люди от золота звереют, совести лишаются. Это я знаю по себе! – неожиданно признался Храбореев.

– Так не надо по себе судить.

– А я не только по себе сужу. И по тебе…

– Что ты хочешь сказать?

Дед-Борей смотрел ему в глаза – в самую душу втыкался.

– Я по молодости тоже, как ты сейчас, глазищами горел, когда видел золото. Потом успокоился. И вот, когда я успокоился, тогда один шаман…

– Кто? – поторопился Простакутов.

– Не суетись. Не скажу. Один шаман показал мне, где находятся залежи вот этого ураганного золота. И еще кое-что показал… – Храбореев потрясенно покачал головой. – Что там Клондайк? Ерунда. Или этот… Сухой Лог. Знаешь такое месторождение? Самое богатое в Союзе. Но все это – семечки по сравнению с тем, что я видел. Помню, мы там золотую глыбу поднимали втроем, чуть пупки не надорвали!

– Ну, и куда вы её унесли?

– Никуда.

– А зачем же пупки надрывали?

– Ради интереса. Ты, Лимон, не сбивай, а то я потеряю мыслю. Ну, так вот. Я ходил пешком по золоту и спрашивал того шамана. Не боишься, мол, что я – русский человек, не вашей веры – узнал вашу тайну? А он отвечал мне в том духе, что золото не знает национальности. Он сказал: «Я открыл тебе тайну, потому что ты – СВОЙ ЧЕЛОВЕК. Чужому я не открыл бы тайну золота. Чужие люди – жадные, а жадность превращает золото в злато, а злато – во зло!» Я это крепко запомнил. И сейчас, когда я смотрю на тебя, я понимаю, что ты – ЧУЖОЙ. Тебе, Лимон, нельзя доверить тайну золота. Не обижайся. Приходи лет через десять. Поговорим.

17

И он пришёл. Как договорились, так и пришёл – десять лет миновало. Только был он уже совершенно другим человеком. Да ведь и страна уже была другая, разбитая, разграбленная вот такими проворными хлопцами, как этот Лимон-Миллион…

Деда-Борея особенно сильно поразили глаза Простакутова. Зрение свое парень сломал в журналистике, но очки таскать не захотел. Где-то за границей произвели ему дорогущую операцию. Вставили какие-то… бычьи пузыри – ничего в них нельзя увидеть, кроме чванства и равнодушия. Теперь, даже когда он говорил про золото – глаза оставались холодными. «Как будто с покойника сняли глаза».

Навряд ли Северьяныч в этом нагловатом человеке узнал бы того паренька, из-под которого горшки выволакивал. Нет, не узнал бы. Но Храбореев, пока больного обихаживал, запомнил все мелочи на лице Простакутова…

– Лимон? – спросил он, приглядываясь.

– Апельсин. Ты что, старик? Разуй глаза.

– Неужели ошибся? Ну, все равно, кто бы ты ни был… – Северьяныч сделал широкий жест рукой. – Проходи, присаживайся, гостем будешь.

– Хозяином!

– Чего?

– Я здесь буду хозяином.

Храбореев промолчал. Не понравилось это ему. И все-таки он улыбнулся, приглядываясь.

– Лимон! Да это ж ты! Давай поспорим? Если ты рубаху задерешь, то вот здесь, возле пупка…

– А штаны перед тобой не снять?

– А если ты снимешь штаны, – продолжал Дед-Борей, – у тебя вот здесь, пониже поясницы…

– Давай без лирики. Не надо мне в ж… заглядывать. Я сюда приехал не геморрой лечить.

– Понятное дело. – Храбореев тяжело вздохнул. – Золотишко спать не дает.

– Догадливый.

– Лимон, я же охотник. Я зверя должен чуять за версту. А уж таких-то мелких зверюшек наподобие тебя…

– Короче, старик. Собирайся.

– Куда?

– На Полярную звезду полетим…

– Далековато. У меня забот хватает на земле.

Снисходительно ухмыляясь, Простакутов достал «Смит-Вессон». Дорогая игрушка, в рукоятку которой вмонтирован сканер, узнающий хозяина по отпечатку пальца.

Оглушительный выстрел заставил собаку взметнуться под нарами. Пуля в клочья раму разнесла. Осколки стекол на пол посыпались…

В избушке появились два мордоворота. Один громила был немтырь – Болтуном прозвали. Второй – громадный Дуб. (Старший сын Ходидуба, того самого, который любил повторять: «Успокойся, Нюра, это десантура».)

Вершина Дуба рано облетела – парень совершенно лысый. Тяжелою рукою шаркнув по мраморно голому черепу, детина мрачно пошутил:

– Ну! Взлохматим лысину!

Мордовороты собрались шкуру снимать с живой собаки. Сказали, освежуют и заставят охотника скушать. Сырую. Без соли. Храбореев молчал. Но когда острый нож зацепил задрожавшую кожу собаки и по полу брызнула кровь…

– Я согласен. Только предупреждаю. Это далеко. Опасно.

Перед ним положили карту.

– Показывай.

Черно-желтым ореховым ногтем он поелозил по бумаге – по горам и долам, по рекам и озерам.

– Вот. Нашел. Сердце Севера.

– Что за сердце?

– Здешние жители так называют… Труднодоступное местечко. Хорошо бы вертолёт…

– И журналистов с телекамерами, – подсказал Простакутов. – Собирайся. Только я тебя, старик, тоже предупреждаю. Не вздумай изображать Сусанина.

…Сначала добирались на лодке. Несколько дней пыхтели на моторе в верховья. Кипящие пороги проходили. Перекаты, шиверы. Торопились, плыли даже в сумерках, пока хоть что-то видно впереди. Распороли днище на пороге – моторку бросили. Дальше пёхом отправились. Переночевать хотели в гнилой избушке. Наручники нацепили на Северьяныча.

– Я знаю, что ты меня любишь, – объяснил Леон. – Поэтому боюсь, как бы ночью ты меня в объятьях не задушил!

– Три лба! – охотник сплюнул. – Хозяева жизни! Трясутся как липки…

Переночевать под крышей не удалось. Чертовщина творилась какая-то. Скрипучая дверь сама собою открывалась. Вороватые шаги мерещились: вроде бы кто-то за стенкой шарашился. Лопата о камни позвякивала. Телохранители – немой Болтун и высоченный Дуб – выходили под звезды. Стояли с оружием наизготовку. Тихо. Никого. Опять ложились – и опять шаги за стенкой…

– Да что такое? – Простакутов облизнул сухие губы, глядя в раскрытую дверь.

– Авантюристы ходят, – сообщил Дед-Борей.

– Кто такие?

Много лет назад в этой избушке обнаружили два неизвестных трупа. Милиция вылетала на место происшествия. Никаких следов насильственной смерти не обнаружили, однако лица покойников были исковерканы гримасами ужаса. Позднее – по картам и снаряжению – следователи узнали, что покойные были не туристами, приехавшими полюбоваться северной экзотикой. Это были матерые авантюристы, решившие добраться до Сердца Севера.

Переночевать решили – подальше от гнилого «заколдованного» зимовья. Корчились возле костра, скулили, замерзая, как собаки. Только под утро все забылись – кроме Храбореева. Он подживил костер и чаю вскипятил. Первым проснулся Леон.

– Старик! – Он удивился. – А где наручники?

– Не знаю. – Северьяныч почесал запястье. – Я проснулся – руки свободные. Подумал, что хозяин мой… Кха-кха… Подобрел, отомкнул…

Простакутов сурово глянул на своих мордоворотов.

– Да никто его не отмыкал! – клятвенно заверил стоеросовый Дуб.

Позавтракали. И охотник повел мошенников по таким немыслимым горам, где облака лежат, где ночью звезды в камнях сверкают вкраплением драгоценных металлов. Здесь уже догорали остатки полярного лета. Деревья попадались все реже. Голый камень стылостью дышал. Низкое небо лохматилось тучами. Приближалось ненастье. Ветки можжевельника потихоньку собирались «в кучку» – поближе к стволу. И точно так же вела себя ель: поджимала коготки на колючих лапах – это к дождю…

И они заспешили. Нужно было успеть до сырости, чтобы потом не соскользнуть с крутого «намыленного» перевала. Добрались до верхотуры. Дед-Борей глянул вниз – дух захватило. Как будто он летел на самолете. Вся земля – вот она, матушка. Озера, похожие на голубые, широко раскрытые глаза. Прожилки светлых рек пульсируют на висках остывающей тундры. А в тишине, за пазухой гор – словно душа красуется – огнем горят березы и осины.

Простакутов настороженно спросил:

– Ну, скоро? Слышь, Сусанин? Когда придем?

– Теперь уже скоро. Вот там, на горизонте уже белеет…

– Что там? Не вижу.

– Ты же сам сказал, что у тебя глаза после операции могут видеть только деньги. Да и то в этих… в долларах.

– Шуток не понимаешь, старик?

– Держи бинокль. Смотри. На горизонте Белая гора стоит. Как человек.

– Да где она? Там пусто.

– Значит, ушла.

– Кто? Гора? Ты, Сусанин, брось юлить!

Блуждающая Белая гора напоминала фигуру загадочного божества. Знающие люди, старые тунгусы, рассказывали: сначала был просто гурий, сложенный из твердого снега и льда. Древние предки сложили. Приходило лето, припекало незакатным полярным солнцем, а снежный гурий не думал таять. Шаманы с бубнами пришли – во время ритуального жертвоприношения. Увидели каменную фигуру в золотой короне, слепящей глаза. Сказали – это Добрый Дух вселился в гурий. Дух твердый – тверже камня. Вселился и начал расти. Год за годом фигура божества увеличивалась, обрастала каменной плотью. Получилась гора, белая телом – золотая душой. В голодное время шаманы ходили на поклон к Доброму Духу, возвращаясь, приносили к чумам белые камни с большими вкраплениями самородного золота, которое менялось на хлеб, на оружие. Добрый Дух на месте не сидел. Окружив себя туманом или пургой, божество исчезало, и никто не мог сказать, где сегодня, а где завтра может появиться блуждающая Белая гора. Лишь иногда можно было уловить приближение той сказочной горы. Земля начинала подрагивать; стрелки волновались на приборах самолетов, вертолетов; туристические компасы ломались.

Именно это и происходило сейчас. Простакутов ногтем колотил по компасу, встряхивал и ругался:

– Ни черта не пойму! Где Юг, где Север? Два компаса, бляха-муха, и ни один нормально не показывает! Стрелки мечутся, как угорелые.

– Дух не пускает, – сказал Дед-Борей. – Надо пойти, поклониться, спросить благословения.

– Ерунда, – отмахнулся Леон. – До этого духа – как пешком до Луны! – Только время зря потеряем.

– Ну, как знаешь… Миллион…

Белая гора осталась за спиной. Ударил гром, и небо распороли молнии. Весь день моросило, всю ночь. Туман, густые облака ватой навалились на землю. Хоть руками разгребай – не протолкнуться. Временами двигались наощупь. Непогода загнала их под каменную крышу – гранитный козырек возле реки. Там огонь развели, обсушились, похлебку сварганили.

– Когда он, стерва, кончится? – Простакутов тоскливо смотрел на мохнатое небо, зацепившееся за горы.

– Тунгусский шаман, показавший мне дорогу к Сердцу Севера, – рассказывал Храбореев, – взял с меня слово, что я буду почитать Доброго Духа…

– Ну и почитай себе!

– Миллион, ты не дослушал. Шаман взял с меня слово, что золото в Сердце Севера я покажу только хорошим людям.

– Хватит сказки плести! – Простакутов до самых бровей нахлобучил капюшон дождевика. – Пошли! Не сахарные, бляха-муха, не растаем!

Стали спускаться к реке. Пологий путь был выстлан голым камнем. Скользко. Того и гляди навернешься. Вышли на рассвете. Мутное солнце белесым пятном маячило над горизонтом. Болтун – немой головорез – ноги натер до кровавых мозолей, хромал, отставал. Батожок себе выломал. В тумане на спуске Болтун поскользнулся и голень сломал. Обезножил.

Храбореев услышал мычание сзади – вернулся. Позвал остальных. Наклонившись над побледневшим головорезом, охотник сказал:

– Надо шину сделать. Тащите ветки.

– Дуб! – негромко приказал Простакутов. – Сделай шину, вылечи. Айда, старик. Он сам тут справится…

Они уже к реке спустились, когда в тумане сзади что-то щелкнуло. Будто сухой сучок сломался. Северьяныч остановился. Он даже не сразу понял, что произошло – настолько дико и невероятно…

Лысый Дуб возвратился, мрачно глядя под ноги и поправляя рукоятку пистолета в кобуре, висящей на боку.

– Миллион! – потрясенно прошептал охотник. – Зачем ты это… Господи!

Простакутов развел руками:

– Кого-то надо было в жертву принести. Видишь, погодка сразу стала налаживаться.

Последний перевал одолевали, ломая ногти на руках. Карабкались почти по вертикальным стенам. В такую глушь, в такую дичь забрались, что не дай Бог. Даже Храборееву – бесстрашному и опытному – сделалось не по себе. Особенно сильно на нервы подействовала грубая, угрюмая колода, вырубленная из лиственницы. Гроб. Точнее – саркофаг, в котором покоился кто-то, хорошо одетый, хорошо снаряженный для охоты, для кочевья по просторам бескрайнего Верхнего Мира. Такие колоды тунгусы заранее рубят. Потом – после кончины родителя – сыновья поднимают с прахом и на плечах уносят в непроходимые горы, оставляют на дереве, прочно привязав широкими кожаными ремнями. Как печально это и прекрасно – в такой ладье покинуть землю, качаться на волнах ветра и уплывать по синим небесам куда-то в вечность!

…К месторождению ураганного золота – на Ураган-реку – добрались уже с первым снегом. Страшное было местечко. Скалы отвесно уходили в небеса. Ущелье узкое – труба, в которой вечно воет ветер. Когда-то здесь ураган пронесся, валом повалил деревья, камни раскатал, и под корнями, под камнями – засверкало золото. Многие счастье пытали – ходили сюда. Там и тут виднелись высохшие кости, добела обглоданные зверьем, обсосанные рекой, дождями, ветрами. Человеческий череп беззубо скалился на берегу. Сквозь проломленное темечко проросла можжевеловая ветка, покачивалась зеленым чубчиком.

Ураган-река была уже зажата заберегами, только на стрежне косматый пар вздымался белесоватой гривой. Но и стрежень скоро запаяет. Дед-Борей надеялся успеть до ледостава, сделать плот и до морозов уйти отсюда. А теперь? Как выгребаться? Если пешком – стужа их догонит и задушит на перевалах. Да и продукты на исходе. Хлеба уже нет. (Зато кругом – ржаными булками на белой скатерти! – лежали самородки на подтаявшем снегу).

Авантюристы, шалея от золота, забыли о своем проводнике. Храбореев присел на обломок лиственницы. «Жрать охота, спасу нет!» Поглаживая дерево, он вспомнил: эвенки в тяжелую годину срезают кожу с лиственницы, соскабливают заболонь, шинкуют и варят с костями. Охотник – по многолетней привычке – рукой пошарил в поисках ножа на поясе. Кожу срезать с дерева хотел, добраться до заболони. Только нету ножа. Отобрали господа авантюристы, боятся, как бы не зарезал. Волки! Сами горло друг другу грызут и думают, что все такие…

Дед-Борей задумался. Затосковал. Теперь, когда они дошли до цели, судьба его, пожалуй, предрешена. Прикокнут – даже глазом не моргнут. Значит, надо что-то предпринимать. Не будет же он здесь сидеть и заболонь жевать, как теленок, дожидающийся последнего часа.

Северьяныч пригнулся и ушел за валуны величиною с трехэтажный дом. Сердце горячо забилось. Обернулся. Никто не преследовал. Дальше хотелось бежать, но вспомнился немтырь, Болтун, сломавший ногу и дорого за это заплативший. Нет, лучше не спешить. Осторожно ступая по золотым самородкам и по свежему слепящему снегу, Северьяныч спустился в распадок. Опять оглянулся. Пичуга в тишине позванивала на корявой лиственнице, перекрученной ветром. С легким шорохом снежинки сыпались. Родник беззаботно балаболил неподалеку – сизый парок струился. Храбореев хлебнул водицы – и вдруг чуть пулю не проглотил! Пуля ударила в камень и отлетела в холодную родниковую чашу. Гранитные осколки по щекам сыпанули…

Сверху закричали:

– Стой, собака!

– Дуб! Смотри, не зацепи! – предупредил Леон. – Кто нас обратно выведет?

– Старикан! Стоять! Шаг влево, шаг вправо – попытка к побегу!

– Давай наперерез, – приказал Простакутов. – Этот хромоногий черт далеко не уйдет. А я покараулю здесь…

– У меня патроны кончились!

– Дуб! Держи! – Леон сгоряча протянул «Смит-Вессон». (Впопыхах никто не вспомнил о хитромудром сканере, узнающем хозяина по отпечатку пальца.)

Лысый Дуб спустился в белый распадок, но беглеца не увидел. Только свежий след какой-то по снегу пропечатался – длинными ручьями. Точно оленья упряжка проехала. В распадке было покойно. Звон за скалой мерещился. Будто колокольчик. За утесом Дуб увидел оленью упряжку. Дед-Борей уже садился на нарту.