Текст книги "Царь-Север"

Сдвигая на затылок головной убор, Дуб задержал дыхание. Прицелился в крайнего оленя и плавно придушил курок. Но «Смит-Вессон» не выстрелил.

– Тьфу ты! Кусок дерьма! – мордоворот в сердцах едва не выбросил дорогую игрушку.

Упряжка завернула за береговой утес и пропала на краю обрыва. Дуб следом побежал. Остановился на краю. Вытягивая шею, осторожно заглянул. Ого! Далеко внизу в камнях ворочалась темная вода, какая-то коряга уплывала. Дуб отвернулся от обрыва и сплюнул, уходя: «Хороший был дедушка. Жалко только, бабушку не слушал!»

18

…Да, развеселую историю поведал Храбореев про Хамелеона Проститутова. Художник задумчиво бродил по берегу – не мог успокоиться. Останавливался. Грустно вдаль смотрел. Рыбалка не шла на ум. Тиморей всё еще был во власти рассказа Деда-Борея.

Ближе к полудню ветер «перевернулся с боку на бок», сменил настроение и направление. Вкусным древесным дымком потянуло, и Дорогин направился в зимовье, где весело топилась печь, рдяными и желтоватыми перьями бросая блики на пол. Северьяныч сидел возле печи, курил.

– Ну, хвастайся, давай! – предложил, поднимаясь.

На дощатом столе заплескались, соря чешуей, три полусонных рыбины – вялые уже, поблекшие.

– Это валёк, – говорил Северьяныч. – Смелая, сильная рыба. Семейство сиговых. Видишь, какой красавчик? Крепко, туго сбитый. Хорошо умеет валяться с боку на бок, преодолевая кремнистые пороги и перекаты. Отсюда и название.

– Хорошее название. Мне нравится. – Дорогин вытряхнул еще одну рыбешку – сантиметров тридцать. Кожа гладкая, покрыта мелкой чешуей. Очень ярко раскрашена. Зелёная спина, ярко-оранжевое брюхо, красные плавники с белыми полосками по наружным краям; алые пятнышки на боках.

– Это мелкая форма непроходного гольца. Его здесь кое-кто называет «красненькая» рыба. Или – «путоран»…

– Ты в рыбах теперь – дока, да, Северьяныч? Мясо не ешь, поэтому всю рыбу изучил.

– Я и раньше знал. Рыбалка мне всегда нравилась больше охоты. Когда лемминг пропадал, я с удовольствием шел рыбачить…

– Лемминг? А что это?

– Пестрая мышка.

– Да-а? – разочарованно протянул художник. – А мне-то казалось… Лемминг! Звучит как песня!

– Мыши эти – главное питание песца. Лемминг пропадает, пропала и охота. У меня однажды было дело… – Дед-Борей ладонью провел по горлу, на мгновенье оставляя на коже белую полосу. – Со зверосовхозом заключил договор. Деньги получил, аванец. Надо было срочно деньги выслать на материк. Мать была еще жива, болела, ей собирались делать операцию. Влез я в долги, а лемминг возьми да пропади…

– А куда же он пропал?

– А холера знает! Может, мор, может, еще напасть какая. Не стало мышки-норушки, драгоценной пеструшки. Загоревал я, ума не приложу, что делать. Хорошо, что рядом оказался Царек-Северок. Он мне тогда помог с рыбалкой. И чего только мы не ловили! У мужиков – у соседей моих – глаза на лоб… У них – пустые сети, а у меня – аж рвутся. Ей-богу! Вот когда я рыбу-то наизусть изучил…

Помолчали, слушая пламя в печи. Юлайка задремала у порога, прикрывши нос метелкой светлого хвоста. Собака постарела – заметил Тиморей. Шуба потрепалась, левое ухо драное – раздвоилось на кончике. Коготь на правой лапе обломился. Видать, побегала, повоевала, верой и правдой служа хозяину.

– Ну, что? На боковую? Время позднее… – Северьяныч дососал папироску, вынул из дыры между зубов и привычным, ловким щелчком отправил окурок в приоткрытую дверцу, за которой смертным боем бились огневые петухи. Пощелкивая черно-желтым ногтем по железной дверце, охотник сказал: – Жарковато. Может, проветрим?

– Жар гостей не ломит, – скаламбурил Тиморей, позевывая. – Как хочешь, батя.

Ненадолго распахнувши дверь, Храбореев посмотрел на морозное белесоватое облако, вкатившееся в дальний темный угол зимовья. Собака вздрогнула и подскочила, вжимаясь в бревенчатую стену. Внутри пустого облака пересыпались крохотные призрачные звезды и обрывки северных сияний. «Что такое?! Царек-Северок?! Показалось, наверное». Храбореев дверь закрыл и постарался отмахнуться от мысли о том, что сказочный отрок приходит к нему только в самые тяжелые минуты – помочь, поддержать.

19

Утром из устья Медвежьей реки вынырнули три моторки и, распуская белые гусарские усы, помчались к мысу, на котором приютилось зимовье. Молодые охотники были возбуждены. Лодки просели под тяжестью влажных мешков красно-кирпичного цвета.

На берегу, зубоскаля друг над другом по поводу рогов, мужики перетаскивали добычу. Мешками и рогатыми трофеями завалили половину взлетной площадки. Разгрузивши лодки, добытчики водрузили спиртное на столик, вкопанный в землю около избы. Тяпнули по стакану, разгорячились. На многих были теплые куртки с заморскими рисунками и эмблемами. Одежду свалили в кучу на пороге дощатой пристройки, где сушились травы и коренья.

Спирт загулял по жилам. Говорили все разом, вспоминали взахлеб, кому какой бычина повстречался на отстреле, да как ловко оленю тому засадили три-четыре пули в лобешник или в сердце.

– Это что! Вот батька мой рассказывал, как они летали на отстрел оленя для совхоза…

– Хватит баланду травить! Давай за охоту, которая пуще неволи!

Зазвенели стаканы – чуть не раскололись от крепкого чоканья. Ароматно пахло свежаком – жареной оленьей печенью и языками. Деда-Борея звали выпить – отказался. Печальными глазами он шарил в небесах, глядел на горы, поседевшие от первого снега. Выстывшее озеро взъерошил ветер. Ночью над крутояром упали от ветра, скрестились две тонкие березы. Северьянычу это казалось нехорошим предзнаменованием.

Вертолет над перевалом зашуршал, как призрачный, сухой осенний лист, медленно струящийся в прохладном воздухе.

– Дед-Борей! – загомонили хмельные охотники и полезли с объятьями. – Ну, бывай! Счастливо оставаться.

– Я тоже с вами! – решил он в последнюю минуту. – Надо!

Юлайка заискивающе смотрела в глаза хозяину, скулила, словно отговаривая; очень уж боялась высоты, трескучего, трясучего «борта». Храбореев прицыкнул. Поджимая хвост, Юла притихла, обреченно опуская голову.

Сбавляя обороты несущего винта, пронзительно попискивая, точно стреляя длинными тонкими стрелами, втыкающимися во все живое, Ми-8, громоздко приседая, прошел над озером. Плавно развернулся, не долетевши сотни метров до зимовья, и затих на каменной площадке, будто специально приготовленной самой природой.

Храбореев поспешил к вертолету, возле которого топтался молодой, малознакомый командир. Наблюдая за погрузкой краснокирпичных отсыревших мешков, лётчик повернулся к перевалу, одевавшемуся тучами.

– Жадность губит фраеров! – напомнил он. – Куда вы прёте? Мы же не взлетим!

Хмельные «фраера» молча потели, краснели и пыхтели, надламывались в коленках. Непосильная кровоточащая ноша, лежавшая на горбах, глаза выдавливала, мышцы рвала. Храбореев, помогая грузиться, исподлобья наблюдал за охотниками. В суете солидных матерых мужиков было что-то унизительное, мелкое, такое что-то, что заставляло презирать не только их – всех людей вообще. И снова Дед-Борей подумал, что звери – по сравнению с людьми – куда симпатичнее, интереснее, да и просто честнее. Зверь может быть злым, кровожадным, вероломным и дерзким, всяким. Но зверь никогда не бывает бессовестным – это, увы, привилегия того существа, который сам себя короновал царем Природы.

20

Сердце прихватило у жены. Соседка, всегда приходившая в гости, уехала в отпуск; Марья Дорофеевна осталась одна в холодной квартире – чуть не померла. Храбореев очень вовремя явился. Отвез жену в больницу и всю ночь там продежурил, высадив две пачки папирос. Ждал, когда минует кризис, думал: «Надо ей побольше лосося кушать – эта рыба снижает риск сердечного приступа».

Под утро, покидая больницу, прихрамывая сильнее обычного, Дед-Борей поплелся по холодным пыльным улицам, чувствуя такую усталость, будто горы пришлось перетаскивать с места на место. Тоскливо было в городе. Как в мышеловке. Уныло, серо. Ни деревца здесь, ни травинки, ни цветка. Говорят, что раньше этого добра здесь было много. Молох задушил.

Идти домой, в железобетонное одиночество, не хотелось. Северьяныч неожиданно остановил такси – такое с ним случалось иногда – махнул в Дудинку. Там жил свояк, недавно приехавший «на ловлю счастья и чиров», как сам он говорил.

Дудинка нравилась Деду-Борею. Просторный, вольный и диковатый размах Енисея – с дудинской набережной – в душу врывался без спросу, и в сердце вселял что-то светлое, дерзкое, мощное. Близость океана – хотя его даже в бинокль не увидишь – постоянно волновала Северьяныча. Он любил такие открытые места, имеющие выход в море или океан. Любил бродить по набережным Мурманска, Владивостока, Питера… Русский человек – всегда большой ребенок. Всё ему чудится, грезится, что скоро придет золотая пора, когда он заберется по трапу на большой пароход – белоснежный, конечно. Заберется и уплывет от серой пыльной прозы – далеко и навсегда – сбежит в блистательную сказку, в Гиперборею или в Беловодье… Особенно сильно это ощущение скорого желанного отплытия – хватало душу Храбореева по юности. Как бритвой полосовало. Потом – притупилось. А теперь вот снова стало «догонять». Образ Полярной прародины человечества не давал ему покоя, заставлял мечтательно и жадно засматриваться на пароходы, на океанские лайнеры. Да, русский человек – большой ребенок, и не мешало бы ему немного повзрослеть, взяться за ум, а он, чудак, всю жизнь за душу держится и повторяет с гордостью, что, мол, умом Россию не понять. А тот, кто понял – даже не умом, умишком своим осознал современную страну Россию – тот уже давно улизнул в какую-нибудь сыто икающую заграницу…

Так думал Дед-Борей, прогуливаясь по прибрежным улочкам портового городка. Философствовать и, заложивши руки за спину, фланировать по Дудинке пришлось поневоле. Свояка, длиннобородого дьявола, не оказалось дома – в отпуск улетел. «Вот так-то! – расстроился Храбореев. – Только деньги зря спалил. Надо было позвонить сначала, а ты помчался, вылупив шары! Деньги-то нынче нужны как никогда. Марью надо в Крым везти. Или в Кисловодск? Куда-то надо. Здесь ей хана…»

По скрипучим деревянным тротуарам – будто по клавишам гигантского рояля – он спустился к воде. Запахло свежерезаным арбузом. Чайки носились над головой, над мачтами, роняли плаксивые крики. Ветер гонял какую-то рваную газету, ворошил волну, бросал на берег и играл с поплавками мальчишек – удили неподалеку. Портовые краны шевелили гусиными стальными шеями, в клювах перетаскивали грузы. У причальной стенки и на рейде стояли тучные суда под заморскими флагами: русская медь «за бугор» уплывала, кобальт, никель и другие драгоценные металлы. По причальному канату пробежала крыса, не обращая внимания на человека…

За причалами зазывно голубело небо с багровым подбоем туманной зари. Сизоватый клок бескрайней тундры прилепился на дальнем берегу. А там – в распахнутых воротах между берегами – ветрами звенела такая забубенная даль, что хотелось рвануть по воде – побежать и навек раствориться в мечтательной дымке, подрагивающей на горизонте. «Нет, – подумал он, веселея без причины. – Не зря приехал!.. И живу не зря на белом свете!»

Обратно Храбореев хотел добираться рейсовым автобусом, но повстречался знакомый – вместе когда-то на заводе работали.

В Норильске на автовокзале он купил три пачки папирос. Домой по-прежнему идти не хотелось. Храбореев постоял на площади. Закурить хотел, но горько усмехнулся. «Скоро тут и без курева будет нечем дышать, хоть противогазы надевай!»

Ветер, меняя направление, сильным гребешком зачесывал дымные чубы над трубами. Светило солнце и в косых лучах было видно, как между кварталами скирдуется сернистый газ – голубоватый, с оттенком меди. Такие «газовые атаки» в городе не редкость, особенно по ночам. Когда-то Северьяныч вкалывал на заводе, поэтому знал: утилизация сернистого газа на нашем производстве – около шести процентов, а мировые стандарты приближаются к сотне. Специалисты разводят руками: по той технологии, которая существует в России, утилизировать вообще тяжело. Вот и приходится чихать и кашлять, и до срока ложиться в вечную мерзлоту – вместо желанного Юга, на котором «помешан» едва ли не каждый второй северянин.

Была суббота. Два мужичка расположились на берегу бывшего озера, превратившегося в сточную яму, в которую боится утка залететь – облезет и уже не обрастет, если, конечно, не сдохнет. Утка – нежная тварь. А человек – толстокожий, ему хоть бы хны; люди летом плещутся в этой сточной яме. А зимою – Храбореев наблюдал – «моржи» здесь купаются, поскольку горячие сбросы с завода не дают замерзнуть замордованному озерку.

На ржавой трубе, протянувшейся около озера, два субботних мужика, раздавив бутылочку, беседовали о наболевшем:

– Пора отсюда дергать!

– Ты уже лет двадцать собираешься…

– Не-е, теперь уже точно. Лег спать вчера, а форточку забыл закрыть.

– И что? С кровати сдуло?

– Выбросы, мать их… Говорят, за рубежом выплачивают деньги, если предприятие делает вредные выбросы. Неужели правда? Или брешут?

– Правда. Это называется «компенсация за вредность».

– Ну, давай, наливай. Компенсируем!

И мужики невесело расхохотались, позванивая стаканами.

Дым усиливался. В горле запершило, а в глазах противно защипало. Две-три слезинки выщипнуло. Спасаясь от «газовой атаки», Дед-Борей пошел домой. С понурой головою завернул за угол и чуть не бухнулся в черную грязную канаву. Теплоцентраль ремонтировали. Стороною обходя разрытые участки, перешагивая через трубы и сугробы стекловаты, он оказался в районе ресторана «Берлогово». Хозяйничал там – Трубадурик. А правильней сказать – Спиридон Александрович Берлогов. Соблазняясь по поводу выпивки, Дед-Борей подумал, что мудрец, пожалуй, прав: вино иногда помогает трезво посмотреть на мир.

21

В «Берлогове» музыка ревела, как медведь, восставший после зимней спячки. Бильярдные шары пощелкивали, точно кто-то стрелял из винтовки с глушителем. Пахло ароматами различных блюд, среди которых бывала и медвежатина. Камин трещал сухими сосновыми дровами, красным языком дразнился. Возле решетки на полу лежало коричневое полено, похожее на замерзшего соболя, который попался в очеп и неестественно вытянулся. Табачный сизый дым пластался. На стене между окнами раскорячилась белая шкура полярного зверя. Сверкали тусклые стекляшки глаз, отлакированные желтые клыки. Зрелище грустное, чтобы не сказать – гнусное. Особенно если тебе доводилось видеть живого зверя, сокрушительно сильного, смелого. «Окажись медведь в этом «Берлогове», – подумал Северьяныч, – он бы всю эту шушеру за одну минуту разогнал. Эти дамы и господа мигом превратились бы в мужиков и баб. С визгом, с писком – полетели бы в окна, двери с косяками на ушах бы вынесли… Ах, Трубадурик! Молодец! Гляди, как развернулся… То ли кум у него, то ли сват богатенький в Москве. А давно ли мы с тобою, Трубадурик, на отстреле оленей ходили в грязи по колено?»

Появился прыщеватый официант, замордованный за ночь, осовевший. Улыбнулся, изображая радость. Засуетился, дровишек подбросил в прогоревший камин, скатерть сменил на столике. Зевая, прыщеватый заслонил салфеткой рот.

– Извините. Что будем пить?

– Водку.

– А что будем кушать?

– Её, голубушку… А где хозяин?

– Спиридон Александрович? Они отдыхают. – Официант постучал по циферблату дорогих часов. – Времени-то сколько?

«Они! – удивился охотник. – Ну откуда у нас это холуйство? «Они» года три как вылезли из грязи в князи. В портянку еще сморкаются…»

Дед-Борей от выпитого не захмелел, только сильнее затосковал, глядя на живой огонь, трясущий красной юбкой над чугунной решеткой камина. Глубокая морщина проломилась наискосок по лбу, мелко посыпанному испариной – вот что значит полгода спиртного не нюхать. Папироса погасла в хрустальной пепельнице. Обхвативши руками голову, Храбореев ушел в себя, оставляя официанта в неясном томлении: столбом торчал поодаль, полотенце держал наизготовку на изогнутой руке и сонным взглядом караулил муху, чтоб не села на клиента.

Одиноко было. Северьяныч покрутил головой. За соседним столиком сидел молодой человек, показавшийся знакомым.

– Можно? На минутку…

– Присаживайся, Дед-Борей.

– Откуда ты знаешь меня? Твоя шайба, кстати, тоже мне знакома… Где мы с тобой, сынок, могли пересекаться?

– Может, в Тихом? Или в Атлантике?

– Моряк, что ль?

– Капитан.

– Уважаю! Давай за тех, кто в море!

Выпили. И Храбореев неожиданно стал возмущаться варварской работой атомных ледоколов типа «Вайгач» и «Таймыр».

– Все эти ваши мелкосидящие посудины могучими кильватерными потоками разрушают слой природной фауны! А это – основное питание рыбы.

– Да что вы говорите?

– То, что слышите! Дурная энергия ледокольных винтов заставляет всплывать на поверхность коряги, топляки и даже «первобытный» шлак, оставшийся на дне Енисея с тех пор ещё, когда здесь плицами шлепали первые пароходы. – Северьяныч пристукнул кулаком по столику, призывая капитана слушать, а не стрелять глазами по сторонам. – А если эти ваши атомные мастодонты сядут на мель?

– Не сядут, успокойся, Дед-Борей.

– Все может быть! Особенно в России…

– Верно, – улыбнулся капитан, – в России можно запросто сесть, и главное – ни за что.

– Вот-вот! – не уловив иронии, продолжал Северьяныч. – Сядет ледокол на мель и не сможет забортной водой охлаждать ядерные установки. И что тогда? Авария! – Храбореев посмотрел за окно. И вновь загорячился: – Скоро зима, ледостав. А постоянная ваша долбежка льда для караванов, барражирующих в низовьях Енисея и в среднем течении – привели к ухудшению климата. Расстроился тысячелетний биологический баланс. Причем равновесие нарушено не только в Сибири – и в целом по Арктике… Я уж молчу о том, что ваши атомоходы стогами поднимают ил, забивающий сети рыбаков. В том числе и мои! – Северьяныч кулаком постучал себя по груди. – Ваши винты работают, как мясорубки! Пластают рыбу, только шум стоит…

– Молодец, Дед-Борей. Садись, пять. – Дослушав тираду, капитан посмотрел на часы. – Ох, эти женщины! – сказал, поднимаясь. – Нельзя им верить… Ну, мне пора. До свиданья. Будет время, заходите в гости.

– Куда?

– К моему отцу.

– Что-то я тебя, сынок, не понимаю. Хотя шайба твоя мне знакома.

Капитан, уходя из ресторана, дал швейцару на чай (а также на сахар и на масло). И попросил:

– Вы проследите за ним. Это легендарный Дед-Борей. Скоро он потребует немедленной остановки всего ледокольного флота… Серьезный дедушка!

Швейцар подобострастно улыбался, чуть прогибаясь и оттопыривая задницу, точно собираясь помахать воображаемым хвостом.

Субботний денек разгорался. Народ понемногу подтягивался к веселой жизни. Какие-то люди садились за стол Северьяныча. Он угощал всех подряд, привечая и обнимая. Шумно говорил и широко улыбался. Но в глубине его зрачков мерцали затаенные свинцовые заряды. Слепое раздражение искало выхода. Когда он зашумел, буянить вздумал – солидный господин какой-то подошел, попросил:

– Потише, пожалуйста.

– Виноват, исправлюсь! – Храбореев посмотрел на лощеного дядю в черном костюме, в белой рубашке с бабочкой. Увидел руки – страшные культяпки. – О! Трубадурик? Ты?

– Здесь нету никакого Трубадурика.

Северьяныч с удивлением рассматривал уродливые пальцы; рука владыки ресторана оказалась на уровне стола. На каждой культяпке мерцал – изумруд, бриллиант, золотая печатка.

– И все это нажито честным путем. Да, Трубадурик? Ты же с детства за плугом ходил. Ты ведь никого не убивал, кроме оленей на переправе. Да, Трубадурик? Откуда дровишки?

И вдруг он увидел высокого человека в военной форме. Широкоплечий, розовощекий, лысый как бильярдный шар – человек сидел в углу за столиком, за которым обычно сидят хорошие друзья владыки ресторана.

«Дуб?! – изумился Северьяныч. – Живой?» Не говоря ни слова, он подошел к военному. «Дуб» – или кто это был? – даже не посмотрел на подошедшего. Продолжал ковырять какие-то желуди на тарелочке. Наблюдая, как военный орудует ножом, Северьяныч вспомнил финку у него в руке, собаку, распластанную на полу зимовья. «Да, это он! Конечно!»

Кто-то сзади похлопал по плечу Северьяныча. Три бугая стояли за спиной. Приглашали на выход. Храбореев заартачился.

– Мне с этим Дубом надо поговорить!

Охранники привычно подхватили клиента под микитки. Повели к двери. Храбореев уперся, плечом шевельнул. Затрещала мебель и зазвенело битое стекло. И «совершенно случайно» рядом оказался старый друг, плавильщик Анатолий Силычев, советский орденоносец. Круглое лицо орденоносца всегда сияло жизнерадостностью, здоровьем. «Морденоносец» – так в шутку Северьяныч друга своего прозвал.

Силычев заплатил за погром в ресторане, извинился. Затем в охапку сграбастал охотника, словно ребенка. Уложил в такси на заднее сиденье.

– Морденоносец? Ты откуда взялся?

– На ледоколе приплыл. На атомном.

И Северьяныч только теперь припомнил, что капитан ледокола, с которым он давеча сидел и спорил за столиком, – старший сын плавильщика.

– Так это был Алёха? А я смотрю, шайба знакомая, а вспомнить не могу.

Приехали. Жил орденоносец скромно, тесно. В двухкомнатной квартире клубилась детвора. Старший сын – Алексей – был капитаном, а самый младший – в люльке еще плавал. Плавильщик был человеком страстным, энергичным. Полярными ночами, обнимая женушку за прокатный стан, металлург вдохновенно занимался горячей плавкой, доказывая то, что провозглашалось будто бы в шутку: «Металлурги! Ваша сила в плавках!»

22

Храбореев отпаивал себя пивком, кваском. А Силычев потягивал чаек на травах – Северьяныч подкидывал. Весь угол возле окна был оклеен грамотами, похвальными листами. Значки пестрили рыбьей чешуей. Ленточки.

– Силыч, ты сколько лет на заводе горбатишься?

– Двадцать…

– Не обидно? – Охотник глазами показал на мишуру значков и ленточек. – Пахал, пахал, и все коту под хвост! Деньги-то, конечно, сгорели на сберкнижке?

– Синим пламенем! – весело ответил металлург.

– Ну, и чему ты рад?

– Не плакать же теперь.

– Удивляюсь я на тебя, морденоносец!

– А я – на тебя. Что ты сорвался, как с цепи? Кабак чуть не разнес…

– Да ну их! Жиреют, сволочи! А на какие шиши? Из твоего и моего кармана. Наворовали, теперь открывают рестораны, бордели… А какая стала наркомания?! Скоро тундру превратят в исправительно-трудовую колонию. У моего соседа – тридцать верст верх по реке – появился интересный ученик. Стажер. Знаешь, кто? Молодой наркоман. Папа спихнул сынка. Отдал на перевоспитание. Пускай, говорит, поживет у тебя. Или сдохнет, или человеком станет…

– Ну, и как? Не сдох?

– Человеком становится. Ему уже в город не хочется ехать. Парень хлебнул вольно воли, на ноги встал. Мужиком, добытчиком ощутил себя, и понял, что истинная жизнь – она только там, в обнимку с природой… И у меня один такой полгода жил. Мамочка потом к рукам прибрала. Уехали на материк… – Храбореев «завелся». – Да если бы они хотели, власти наши, они бы за неделю тут порядок навели. Один аэропорт на тыщу верст в округе! Да его перекрыть – раз плюнуть. Летом пароходы – ладно, я согласен, трудно проследить. Но у нас же десять месяцев зима, а остальное лето… Что смеяться-то? Диспуты они устраивают по телевизору. Да взяли бы, как в этом… в Бангкоке, или где? Кокнули одного, другого за наркотики, остальные сразу бы хвосты прищемили. А они только треплются, только статейки пишут…

Плавильщик что-то вспомнил.

– А где он, кстати?

– Кто?

– Леон Простакутов. Помнишь, был парень боевой? Хорошие статьи писал.

– Да когда мне газетки читать! – Храбореев нахмурился.

Плавильщик показал глазами на телевизор:

– Я недавно передачу смотрел. Говорили что-то о Простакутове. Кажется, о нем. Я под конец включил.

Охотник поцарапал шрам на голове.

– Что говорили?

– Вроде погиб…

– Да что ты?

– Да-а… Их же теперь стреляют, журналистов. Никто правду матку не любит.

Северьяныч опять потрогал шрам на голове. Взволнованно прошелся по комнате.

– Не знаю, где Хамелеон, – задумчиво сказал. – Но знаю, где ходячий дуб.

– Что за ходячий дуб?

Охотник помолчал. Подумал вслух:

– А может, я ошибся? С пьяных глаз… Ну, пойду. Не буду вас стеснять. Спасибо, что выручил, а то бы я там натворил…

– Это они бы натворили! Знаешь, сколько их там собралось? Все охранники сбежались, все официанты. Они бы из тебя отбивную сделали и, не моргнувши глазом, подали бы к столу.

Тучная фигура Силычева затряслась от хохота. Крупные сталистые глаза-ковши весело брызгали искрами, но прежнего жару в них не было. Глаза уже выцвели в плавильном цехе, брови порыжели, выгорели. Две темно-малиновых родинки, напоминающие капли остывшего металла, сделались едва заметными.

…Марью Дорофеевну после выписки из больницы Храбореев проводил на материк. Врачи посоветовали взять путевку и подлечиться на курорте в Кисловодске.

23

И опять он в тундру улетел. И опять на берегу заповедного Тайгаыра топилась баня, синим стебельком выращивая дым под небеса. Вечернее солнце, стекая на западный склон, отраженно ломалось в озере. Каменный бык, сгорбатившись на противоположном берегу, воду пил уже много веков и напиться не мог – такая вкуснятина. Чайки белым накрапом испятнали холку рыжего гранитного быка, лиственницы шерстью укрыли бока и голову. Вечернее солнце роняло охапку соломы на воду – к морде быка. Волна качала золотистую солому, и казалось, бык жует её и запивает заповедною водичкой.

Дожидаясь, когда созреет банька, Северьяныч с делами управлялся на берегу и около избушки. Глаза теплели, когда наталкивался на запоздалый осенний цветок, распустившийся на обгорелом могучем пне. Синими дробинами голубика на ветру подрагивала, – неподалеку от зимовья. Среди белого мха чистый гриб красовался, держал на блюдце ржавую иголочку от лиственницы и хрустальную, словно слеза, каплю прохладной росы, в зрачке своем хранящую отражение целого мира.

И наконец-то поспевала банька, и Дед-Борей самозабвенно парился – ветки свистели в горячем тумане, листва разлеталась, будто буря бушевала в березовой роще. Смуглое лицо его постепенно высветлялось. В глубине промытых глаз дрожали радостные звездочки. Выходя на волю, вдыхая полной грудью чистый воздух – будто хмелящий квасок! – Дед-Борей ошалело качал головой и, улыбаясь, глядел на небо, искал жемчужину далекой Полярной звезды.

24

…Колесом катились годы, подминая под себя людей, исподволь меняя русла рек, ломая горные хребты, казавшиеся вечными. Давно уже у Деда-Борея скончалась жена, завещавшая похоронить себя на родине, в тихой деревеньке возле Тулы (что он и сделал). Давно уже потерял он смышленую собаку; сгинула в зубах волчьей стаи. Всё меньше и меньше занимался он промыслом. Меньше ставил капканов, ловушек. И отговорку нашел себе – не успевает, слабый стал. Стареет. Белёсая, жесткая, точно берестяная борода Деда-Борея колечками лохматилась на широкой груди. Темные руки, загрубевшие на промысле, казались корьём вековечной лиственницы. Но вот что интересно, вот что заметил художник – когда они встречались последний раз.

Тиморей сидел на берегу, делал очередную свою зарисовку в походный альбомчик. Дело было утром. Северьяныч спустился к озеру и, посмотрев по сторонам, направился к лодке.

Они вдвоем вчера вытаскивали лодку – подальше на берег, чтобы штормовые волны не слизнули. Тиморей хотел уже подняться, пойти помочь Деду-Борею. И вдруг – посмотрев по сторонам и убедившись, что рядом нету никого – Храбореев намотал на руку лодочную цепь и потянул моторку, потянул, точно блудливую корову. И так он играючи это проделал – у Тиморея карандаш от изумления выпал. «Хвораю, Тимка», – вспомнил он. – Всем бы так хворать. Ну, Дед-Борей! А зачем же ты скрываешь свои силы? Сглазу, может быть, боишься? Или тайком приберегаешь силы для какого-то важного дела?»

Во время последней встречи охотник попросил:

– Тимка, сынок, ты на другое лето приехал бы пораньше. Мы бы с тобою рванули на Ураган.

– А что это такое?

– Забыл? Ураган-река. Там золото! Я же рассказывал…

– A-а! Путешествие к Сердцу Севера? – Художник, подумав, сказал: – Вообще-то у меня были другие планы на будущее лето.

– Хочешь рассмешить Бога, скажи ему о своих планах, – напомнил Северьяныч свою любимую поговорку. – Давай, приезжай! Потом будешь спокойно картинки свои малевать… хоть маслом, хоть салом. «Красные книги» будешь выпускать. И сказки тоже надо печатать. Так я говорю? Ну, вот и приезжай. Я буду ждать. А потом я в Тулу отсюда убегу…

– В Тулу? На родину, что ли?

– На прародину, – многозначительно сказал Дед-Борей, глядя в дымку над далекими горами. – Люди зажирели телом и душой! Люди загнивают в теплых городах! Надо их вытаскивать на Север, на свою далёкую Полярную прародину…

– Я не понял. Ты в Тулу собрался? Или куда?

– В Тулу, в Тулу… В Гиперборею…

«Странный», – подумал Тиморей.

И, словно подтверждая эту мысль, Северьяныч потопал сапогом и вдруг сказал со вздохом:

– Земля замедляет вращение, Тимка.

Художник посмотрел под ноги, улыбнулся.

– Да ну? Я что-то не заметил.

– Так и я бы тоже не заметил. Но у меня тут, на озере, был один китаец – теперь же сюда прилетают все, кому не лень. Вот он и просветил меня. Рассказал, что китайские исследователи на основе длительных и кропотливых наблюдений сделали вывод: за последний миллиард, или даже вот так… – Северьяныч прутиком начертил на песке «1,3». – Вот за это время на Земле продолжительность года увеличилась на шестьсот шестьдесят часов.

– Увеличилась! Так это хорошо, Северьяныч.

– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Планета, сынок, замедляет вращение. Боюсь, как бы совсем не тормознула…

– Ну, ты даешь! – Парень не выдержал и хохотнул. – Мне бы твои заботы! Неужели тебя это всерьез волнует?

– Сынок! Меня всерьез волнует кое-что еще… Только вот не знаю, надо ли говорить тебе?

– А ты не говори, ты спой, – пошутил Дорогин.

Северьяныч, сунув руку за пазуху, достал небольшой золотистый колокольчик – «Дар Валдая». Позвенел возле уха. Грустно улыбнулся, глядя в глаза художнику.

– Ну, вот и спел…

Дорогин призадумался.

– Интересно, о чем ты спел?

– О том, что, может, мне тебя усыновить? Ты как? Не против?

25

Лето сгорело, а художник не приехал. Вершины дальних гор оштукатурило первым снежком. Внизу еще резвился последний изумрудный лист, а на горах уже мерцала серебрень. И все чаще осенними тихими вечерами, когда не докучал крапивный гнус, Дед-Борей садился на могучий обгорелый пень около избушки. Думал о своём житье-бытье.

Был ли он счастлив? Он, который видел восемь лун, и это было в одночасье вечером – по всему горизонту. Он, который лицезрел сразу четыре солнца над холодными хребтами утренней земли. Он, который видел девять радуг – после одного обвального дождя. Он, который созерцал столько золота, сколько другой песку не видел в своём веку. Был ли он счастлив? Конечно, был! Но это счастье представлялось ему неполным. Хотя, наверно, вряд ли оно бывало полным у кого-нибудь – абсолютно полным, налитым всклень, как раньше говорили на Руси. Счастье нельзя не пролить, счастье, оно словно тихая, потаенно растущая роза, до краев наполненная спелою росой, и нельзя сорвать ту розу без того, чтобы не уколоться и не пролить на землю слезы-росы… И все-таки он думал, что будет – обязательно будет абсолютно счастливым. Только для этого нужно идти далеко-далеко – на жемчужный свет родной звезды – Полярной… Да нет, зачем идти, когда под боком у него есть великолепный возничий с волшебными небесными оленями?!