Текст книги "Царь-Север"

26

Всё нужно делать вовремя. Года три спустя Тиморей Дорогин прилетел на Крайний Север, но отыскать охотника не смог. Знающие люди рассказали, что Дед-Борей позапрошлым летом покинул заповедное озеро и подался в Тулу – он сам так сказал. Какое-то время избушка пустовала на берегу, потом сгорела. Может быть, худые людишки подожгли, а может, молния ударила в старую большую лиственницу, стоящую неподалеку от зимовья.

У художника была возможность, и он, пусть ненадолго, но все-таки слетал на Тайгаыр. Побродил по берегу, потосковал на пепелище, где густо разросся кипрей, молодые побеги берез, тальника. На обгорелом пне Дорогин с удивлением обнаружил редкостный золотой цветок, давно исчезнувший, занесенный в «Черную книгу России». Была уже осень, а цветок не думал увядать.

На озеро художника доставил старый знакомый – летчик Мастаков, бывший сосед Северьяныча.

Дорогин спросил:

– Никаких вестей он вам из Тулы не подавал?

– Я думаю, там туговато с почтой, – насмешливо сказал Абросим Алексеевич.

– Туговато? Почему?

Летчик испытующе посмотрел на него.

– Ты про какую Тулу говоришь?

– Как – про какую? – улыбнулся Тиморей. – Про ту, где самовары, пряники… Где русский мастер подковал английскую блоху. А что такое? Ты как-то странно смотришь…

– Ну, так еще бы! – Мастаков усмехнулся и помолчал. – Дело в том, что наш общий друг уехал совсем в другую Тулу…

– В какую – другую? – Тиморей смотрел обескуражено и глуповато.

– Извини, но тебе, как художнику, пора бы знать! – ответил летчик. – Тула – это древняя Гиперборея. Погибшая полярная прародина людей.

Тиморей смутился.

– Да, немного читал… – Он закурил и что-то вспомнил. – Дед-Борей мне говорил, что люди загнивают в теплых городах, что надо их вытаскивать на свою Полярную прародину… Вот для чего он, значит, силы-то свои приберегал – для дальнего похода. Ну, Дед-Борей! Ну, молодец!

27

В Петербурге у себя в мастерской художник «из пепла воскресил» на полотне сгоревшее зимовье, стоявшее на берегу заповедного озера. И седого Деда-Борея «воскресил». Статный охотник – с умной сибирской лайкой – сидел возле избушки, задумчиво смотрел на закат, горячо разлившийся по-над горами. Прощальные краски, медленно густея, истаивали медом, отражаясь в озере. Уже темнело, и над головой разгоралась яркая Полярная звезда. И пора уж было собираться в дальнюю дорогу, потому что над озером пролетела упряжка оленей – ни земли, ни воды не коснулась. Волшебные олени остановились, и на берег вышел сам Царь-Север. В морозный жемчуг, в золото одетый добрый молодец. Царь взмахнул рукой; он торопил, он приглашал поскорее сесть на облучок и навсегда умчаться в те края, куда весною спешат перелетные птицы и душа человека зачастую стремится туда, будто в рай, надеясь отыскать среди снегов и льдов свою золотую прародину.

Книга вторая

Улыбка в небесах

1

Странные сюжеты иногда закручивает жизнь. Родился человек на юге, живого снега в глаза не видел лет до семнадцати и даже близко в мыслях не держал, что придется когда-нибудь обживать, обогревать свой уголок на Севере. Но жизнь – она тем и прекрасна, что непредсказуема.

Звали его – Абросим. После окончания лётного училища, имея свободное распределение, парень хотел на родину рвануть – в старинный русский город Петровск-Порт, больше известный под псевдонимом – Махачкала. Там была невеста. Была да сплыла – замуж выскочила. Случилось это как раз после выпуска из училища. Молоденький летун загоревал, дерябнул водки и накуролесил на дурную голову. В вечерних сумерках, минуя ограждения – забрался в кабину военного истребителя. Надумал слетать к своей зазнобе – теперь уже бывшей. Решил поговорить с ней по душам. В бомболюках истребителя было полно смертоносного груза, и пьяный летун собирался обрушить всё это на голову коварной изменщицы. Однако долететь не удалось. Радары противовоздушной обороны страны засекли истребитель – так нужно было понимать грозный приказ, раздавшийся с земли:

– А ну-ка, давай на посадку!

Летчик-ас содрогнулся. Глаза протер и очумело посмотрел на землю. Наверное, он шел на бреющем полете: высота небольшая – метра два или три. Хмельная голова у летчика кружилась, поэтому казалось, что он летает на одном месте – вокруг человека в погонах.

– Приземляйся! – кричал милиционер, задирая голову и придерживая форменную фуражку. – Садись! Иначе я сам посажу тебя… суток на двадцать!

Мало-помалу Абросим пришел в себя. Голова болела, а во рту – словно жевал солдатскую портянку. «Что это? Где я?» Щиток приборов мертвый, не горит. Он попробовал штурвал взять на себя. Тоже мертвый, заклинило. И движки не работают. Он высунул голову и от расстройства чуть не плюнул на фуражку милиционера. Обидно стало, горько.

Оказывается, он сидел в кабине истребителя, находящегося на каменном постаменте в городском летнем парке. Музыка пищала в отдалении. Медленно вращалось «чертово колесо», усыпанное разноцветными лампочками. Река, озаренная месяцем, серебристо мерцала вдали – в просветах между деревьями.

Милиционер повел его в ближайшее отделение. Абросим шел как на расстрел – обреченно, понуро. Нижняя губа у парня пухлая – «пельмень». От расстройства он покусывал «пельмень». Помалкивал. Милиционеру понравилась обреченность хулигана. Остановившись перекурить, он пристыдил:

– Зачем же в самолет полез?

– Я – летчик… – Абросим вздохнул.

– Это как? С печки на пол летаешь?

– У меня диплом. Мы это… обмывали вчера… Или сегодня? Какое сегодня число?

– Обмывали! – возмутился милиционер. – А ты знаешь, сколько тебе могут припаять за этот истребитель?

– А что здесь такого-то? Куча железа… Был бы настоящий…

– Эта «куча железа», как ты говоришь, – памятник советским летчикам, защищавшим наше небо в годы войны. И что получается? Осквернение памяти павших! – Милиционер докурил и, уже помягче, поинтересовался: – Кого бомбить собрался-то?

Абросим уныло рассказал о своей сердечной драме. И милиционер неожиданно преобразился. В нем заговорила мужская солидарность:

– Все они, бабы, такие! – громко заявил он, швыряя на землю окурок. Бедняга, видно, тоже недавно получил «сердечное ранение» на любовном фронте. – Выходит, я напрасно тебя остановил. Бомбить их надо, сволочей! Бомбить! Всех без разбору… – Милиционер матюгнулся и встал, поправил фуражку. И спросил уже по-свойски: – Ну, как самочувствие, летчик-ас?

– Бывало и получше.

– Иди домой. Только смотри, не хулигань, а то нарвешься… – предупредил милиционер. – И вот тебе совет мой. Не пей. Водка в горе не помощница, это я понял давно. Не пей, летчик-ас. Иначе когда-нибудь дело закончится мертвой петлей!

Парень спустился к набережной. Голова гудела, и хотелось опохмелиться. Абросим шумно умылся в реке. Посмотрел по сторонам – никого. Разделся впотьмах догола и поплыл, сильными руками разгребая серебристость – месяц между туч светил. После купания стало полегче. Вода крапивой тело обожгла, взбодрила. Одеваясь, Абросим улыбался, вспоминая свой «полет» и подготовку к «бомбометанию».

До зари он слонялся вдоль набережной. Слушал соловья, растрясающего жемчуга в темных кустах на острове. Короткая летняя ночь незаметно истаивала. Туманы потянулись по– над водой. В небесах на востоке отбеливало. Заголубели кипы деревьев на острове, засеребрилась излучина. Соловья сморило – замолчал, а может, песнями дозвался до подружки, и теперь они в обнимку затихли где-нибудь на ветке, унизанной каплями росы.

«Что будем делать, ас? – Абросим покусал «пельмень» нижней губы. – Ехать домой – только душу травить…»

Парочка мимо прошла. Остановились неподалеку. Обнялись. Целуются. Ну и нахалы! Нахмурившись, Абросим отвернулся и дальше побрел по набережной. «А может, в Сибирь? Там двоюродный дядька». Парень остановился. Сердце жарко подпрыгнуло. Ему вдруг стало весело – будто похмелился. Точно! В Сибирь! И чем быстрей, тем лучше! Захотелось прямо сейчас с головой зарыться в буйные метели, опалить себя матерыми морозами, чтобы раз и навсегда унять под сердцем золотые угли от былой любви. Вспоминая милиционера, он засмеялся, кулаком по воздуху ударил:

– Бомбить! Бомбить их надо! Всех без разбору!

2

Поезд летел на восток – туда, где солнце вызревало над горами, над вершинами чернолесья. Душа еще страдала от потерянной любви, и в грязном, гулком тамбуре общего вагона Абросим палил папироску за папироской. Хмуровато смотрел на просторы Отечества, до сих пор знакомые лишь по учебным атласам.

Голубую, прохладную целину в небесах над железной дорогой белой бороздой вспахал сверхзвуковой самолет. Глаза у парня, потемневшие от невеселых мыслей, моментально оживились, посветлели. Мечтательный взгляд улетел в поднебесье.

Рядом стоял коренной сибиряк – Ефим Ерофеич Глухарь. Фиолетовый бугристый шрам прошнуровал левую скулу – память о встрече с таёжным зверем.

Абросим папиросой показал за окошко:

– Красивые ёлки!

– Ты, видать, с трудом елку от палки отличаешь, – добродушно улыбнулся Глухарь. – Это пихты.

Глухарь был заготовщиком пихтовой лапки, из которой «гнали» пихтовое масло, а из него, из масла, готовили камфару для медицины.

– В Великую Отечественную, – рассказывал Глухарь, – все бойцы в сибирских госпиталях на пихтовом масле поднимались!

Хорошим попутчиком оказался таёжник. Много интересного рассказывал – время незаметно убегало. В тамбур, где они курили, заглянула девушка:

– Пап, ну хватит! Выходим…

– Доча, иду.

Абросим посмотрел на незнакомку. Сердце – как током ударило. «Красивая! Жаль, что выходят!»

Поезд притормозил на дремучем разъезде с одним покосившимся домиком, и Глухарь со своей очаровательной «глухарочкой» высадились. Потом – сипловатый гудок, грубый железный толчок – и поезд опять покатил по таёжному пустынному коридору: слева и справа возвышались пихты, сосны, кедры.

Расплющивая нос о пыльное окошко в тамбуре, Абросим глазел на девушку, оставшуюся на перроне. И ловил себя на жгучем, неодолимом желании – сорвать стоп-кран и выпрыгнуть.

Это была не случайная встреча. Это судьба свела их.

3

Одна эскадрилья – в те далёкие годы – базировалась в Красноярске, другая – в Енисейске, старинном купеческом городе, сохранившем самобытные дома-терема, церкви и даже монастырь, несмотря на безбожие советской эпохи.

Древний город на вольной сибирской реке приглянулся Абросиму, да оно и понятно. Сердце какого рыбака или охотника не дрогнет на берегах Енисея! Здесь что ни рыба, то царь, что ни зверь – государь! У каждого – своё царство, своё государство: живут вольготно, правят широко, страху не ведают и пороху не нюхают. Так, во всяком случае, было в те далекие поры, когда мир казался краше и добрее, и вода казалась помокрее… Там, под ворохом взволнованной воды, на песчаных косах и на стылых ямах в те поры было полно тайменя, нельмы, чира, осетра, муксуна и пеляди – всего не перечислить… А на берегах – только ступи под шумное зеленое крыло тайги, – тебя охватит чувство древнего добытчика, идущего по дикой, нетронутой земле; под ногами ягода пищит и соком брызжет на сапоги; непуганая птаха на пути сидит – бери в ладони…

В Енисейск приехал Мастаков «на время». Он тогда еще не знал, что в России нет ничего более постоянного, чем что-либо временное. Оставшись в Енисейске в качестве работника авиации наземной службы, Абросим прошел летную практику, освоил новый самолёт и с нетерпением ждал своего первого самостоятельного рейса.

И вот наступил долгожданный денек.

– От винта! – надменно скомандовал летчик.

Техник отскочил – едва в сугроб не ухнул. Вращавшиеся лопасти «расплавились» в единый, свистящий круг серебра. Под мордой самолета снег поднялся дыбом. Техник пригнулся и едва успел шапку схватить – чуть не сорвало вихревым потоком.

Мотор, наполняясь неистовой дурью, потащил самолет по ослепительной взлётке – яркое солнце светило. Мастаков добавил газу и, переходя на взлетный режим, почувствовал легкий толчок в поясницу и ниже – будто самолет ожил и заартачился, как дикий, необъезженный конь. Серебрящаяся взлётка стремительно пошла навстречу… Ветер засвистел, завыл за кабиной. Скорость выросла – до предельной. И Абросим почувствовал вдруг самолетные лыжи. Так почувствовал – как будто на своих ногах. Лыжи на мгновенье оторвались от полосы и опять заскользили по снегу. И опять оторвались… Деревья внизу покачнулись, уменьшаясь в размерах – отлетели под хвост. Ангары превратились в кирпичи – проплыли под крылом…

– Ага! Лечу! – Он взвизгнул от восторга. И внезапно заорал: – Бомбить! Бомбить их надо всех! – и засмеялся.

Высота увеличивалась. И грудь распирало от гордости, от чувства полновластного хозяина. Он – владыка неба. Может солнце руками потрогать; может облака винтом в капусту искрошить. Он – повелитель крылатой машины, способной творить чудеса. Захочет, заделает «бочку» или завяжет «мертвую петлю»… Кураж! Кураж играл в крови… «Где там Пташка? – Он оглянулся. – Все ли у него в порядке?»

В погожее теплое небо он выпорхнул с другом – с Пашкой Дроздовцевым, которого прозвали Пташка Дрозд. Пташку назначили ведомым, а его, Абросима, – ведущим.

Поглядывая назад, на друга, глазами гуляя то по земле, то по небу, Мастаков не забывал следить за приборами. И скоро заметил: двигатель стал почему-то масло подкидывать. Всё сильней и сильней. «Ого! – встревожился. – Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!»

Енисей под боком оловянно плавился вешними снегами. Вода – снежница – в мочажинах на льду поблескивала. Солнечные зайцы из мочажин выпрыгивали порой – слепили.

Взволнованно покусывая нижнюю губу – привычка – Мастаков на всякий случай стал прижиматься к Енисею, чтобы иметь возможность «мягкой посадки». Это было явным отклонением от маршрута, и ведомый, Пташка Дрозд, оказался в легком замешательстве.

– Что там у тебя? – спросил по рации.

– Сам пока не пойму! – ответил Абросим, упорно продолжая тянуть вдоль берега.

И ведомый понял: на борту у Мастакова нештатная ситуация.

Скоро тяга пропала, но Абросим был уже внутренне готов. Он заранее присмотрел пологую полянку – елань у берега. Спланировал, да не совсем удачно. «Полосы» не хватило для нормального приземления. Полянка лишь с воздуха казалась ровной, а на самом деле – наклон к реке. Самолет на лыжах стремительно скатился под уклон – чуть крыло не разодрал о сухую листвяжину, торчавшую на краю поляны. В последний момент Мастаков, работая закрылками, умудрился избежать корявой лиственницы.

Пташка Дрозд следом плюхнулся. Дал при посадке сильного «козла» – налетел на пенек, затаившийся под сугробом.

– Что случилось? – заволновался Дроздовцев, подходя.

– Бог его знает…

– Давай посмотрим.

Раскаленное железо обжигало. Пощелкивало на морозе.

– Кажется, вот она… причина! – определил Мастаков. – Из пяти цилиндров четыре не работают.

Пташка Дрозд, вытягивая губы, издал какой-то изумленный птичий пересвист.

– Как ты еще летел?

– Сам удивляюсь!

– А техник твой? Куда смотрел?

– Всё было нормально перед взлетом. Видно, болячка глубоко сидела.

Сдвигая шлем на брови, Дроздовцев почесал загривок. Посмотрел по сторонам.

– Ты ничего не слышишь, командир?

– Нет. А что?

– Звон какой-то…

Мастаков покрутил головой. Глаза на мгновенье прикрыл.

– Да, что-то есть… – согласился. – Тихо тут. В ушах, наверное, звенит.

(Чуть позднее он поймет, что позванивали колокольчики на «священном дерево» тунгусов неподалеку.)

Потоптались кругом самолета. Покурили.

– Командир, – спросил Дроздовцев, – что будем делать? Может, я за подмогой сгоняю?

– Давай! – Мастаков убрал промасленную тряпку, снегом руки протер, словно белой ветошью.

– А ты? Здесь будешь куковать?

– Почему? Я дверь закрою и пойду по бабам…

Дрозд улыбнулся.

– Может, деревня какая поблизости? Ребята вряд ли скоро прилетят…

– Не-е! Какая, к лешему, деревня? – сказал Абросим. – Самолет же не оставишь.

– Из-за самолета жизнью рисковать? Кому он нужен тут? Тут ведь ночью можно околеть.

– Нет, я останусь!

– Ну, счастливо…

Пташка Дрозд улетел. Очень вовремя.

Капризная все-таки баба – погода на Севере. Только что в небе полным кругом сияло солнце; пичуги беззаботно пели, перепархивая с ветки на ветку – рябину клевали. И вот, пожалуйста… Облака заворошились, мохнатыми лапами зажали солнце. Рваные тени и клочья света плыли по заснеженной реке, падали с крутого противоположного берега, ползли по горам. Округа потемнела. Кедрачи и сосны загудели угрожающим гудом, предвещая заваруху.

Пурга зачертомелила такая, что дальний берег сразу – с глаз долой. Сухая рыжеватая хвоя охапками посыпалась, пощелкивая по обшивке самолета. Принимая ветер под себя, крылья подрагивали и словно бы чуть-чуть приподнимались. Что-то поскрипывало в корпусе. Пошевеливался тяжелый винт – пурга пыталась провернуть. И снова странный звон почудился неподалеку в деревьях. Точно колокольчики звенели…

Не прошло и часу, а пурга на самолет нашуровала столько снегу – Абросим ошалел, открывши дверь. Перед ним была стена. Самолет оказался в белой огромной скирде. Травинки виднелись. Хвоя. Тонкие ветки, сломленные ветром. Золотистые лепестки – прозрачная сосновая кожица. Мастаков попытался разрыть скирду, но инструмента под руками не было. И он затосковал: «Зубами, что ли, грызть?»

И вдруг снаружи – с той стороны скирды послышалось ворчание. Возня какая-то. «Зверь?» – промелькнуло в голове. Нет, скоро он услышал голоса. Непонятные голоса. Гортанные. Не русские.

Тунгусы помогли откопаться.

– Спасибо! – обрадовался летчик, выходя на волю.

Молодой эвенк широко и белозубо улыбнулся.

– Зачем спасиба? – сказал с акцентом. – Дай самолет покатаца.

– Сломался! – Абросим кивнул на мотор.

– А-а… – «разочаровался» шутник. – Ну, тогда мы опять зароем.

Тунгусы в этом районе оказались не случайно. Неподалеку находилось могучее Священное Дерево, от макушки до пяток обвязанное разноцветными ленточками. Фетишей было так много навешано – иные ветки высохли, иные «опустили руки» и подломились, оплывая живицей на месте надлома. Кроме ленточек, разбахромившихся под ветрами, на ветках телепались шаркуны, бухарь с кулак величиной – большой бубенчик.

Среди тунгусов был шаман – молчаливый, с темными дремучими глазами, полными вековой печали. На нем красовалась новая парка, отороченная мехом, богато расшитая бисером – замысловатыми национальными узорами, которые являются своеобразной «открытой книгой» для тех, кто умеет читать. Дремучие глаза шамана вдруг стали глазами ребенка – наивными, добрыми. Он с любопытством рассматривал самолет – Абросим провел вовнутрь. Шаман изумленно качал головой. Языком цокал, как белка. Руку протягивал, но не решался дотронуться до рычагов управления крылатой тяжелой птицы, неведомо как умеющей парить по воздуху. Но изумление скоро пропало в глазах. Шаману стало не интересно.

– Мертвая, однако, – подытожил тунгус.

– Кто мертвый?

– Птиса твоя.

– В каком это смысле? – не понял Абросим. – Мотор сломался намертво? Или вообще?

Шаман молчал.

Снега поголубели в предвечернем сумраке. Северный ветер поднялся. Олени, отдыхавшие в нескольких метрах от самолета, захоркали, беспокойно переступая с копыта на копыто. Олени что-то учуяли, поворачивая головы к Енисею.

Вдалеке, на противоположном берегу, послышался приглушенный грохот. По реке, кровянисто мерцая в лучах заката, тяжелыми лаптями-траками шлепал вездеход. Железный грохот, приближаясь, создавал иллюзию зарождавшегося ледолома.

Геологи ехали; разведочная партия стояла неподалеку. Рычащий вездеход с разгону взял пологий берег, до земли разгрызая сугробы. Мерзлая галька из-под гусеницы бойко брызнула. Сокрушая кусты и ломая кедровый подрост, вездеход выскочил на поляну. Лобовое стекло запорошило снегом, упавшим с кедра. Вездеход на мгновенье «ослеп» и развернулся так близко от самолета – у Мастакова сердце кипятком обварило. Еще чуть-чуть – и вездеход мог бы повредить крыло.

– Здорово, хохлы! Чо прищурились? – закричал беззаботный водитель, выпрыгивая на снег. Он был подшофе. Причем изрядно. – Далеко тут до ближайшей лавки?

– Плиска, – опять заговорил молодой тунгус, наиболее общительный.

Водитель приободрился:

– Сколько километров?

– Так, примерно, тфести, – сказал шутник.

– Сколько? Двести? Ну, ни ху… ни худо! «Плиска»! – Водитель широким шагом подошел к пилоту, руку протянул: – Здорово, командир. Что, авария? Я чем-нибудь могу помочь?

Мастаков на небо посмотрел.

– Да скоро уж, наверно, прилетят…

– Ну, это, знаешь… бабушка надвое сказала. По такой погоде вряд ли. – Чумазый парень закурил и покосился на самолет. – Командир, а у тебя на борту есть НЗ?

– Есть.

– Продай.

– Ты что, оголодал?

– Жратвы навалом. С выпивкой напряг…

– А у меня НЗ только с продуктами.

– Да ну? Что за НЗ такой? И что – ни грамма спирту? Для протирки особо важных деталей?

– Ни грамма.

– А технический?

– Что – технический?

– Есть?

– Ну, есть. Немного.

– Дай.

– Ты что? Ослепнешь.

– Да я уже пробовал. Как видишь – ничего. Цвету и пахну.

– Извини, – сказал Абросим. – Что случится, буду потом совестью мучиться.

– А если я подохну, не опохмеляясь? Во цвете лет! – водитель засмеялся. – Совесть не будет мучить?

– Я же не поил тебя.

– Железный ты дядя, скажу я тебе, командир. Ладно, хрен с тобой… Ты мне помочь не хочешь. А я? Чем я могу помочь?

– Ты уже спрашивал. А далеко ваш табор?

– Вон там – за перевалом.

Подошли геологи. Тоже – слегка поддатые. Весёлые, шумные. Возбужденные. Поведение их ничем особым не отличалось от поведения подвыпивших людей – все хмельные люди примерно одинаковы в своей беспечности. Но всё-таки была странность какая-то. Просто никто на это не обратил внимания. Никто – кроме шамана. Старый тунгус истуканом сидел – прямо в снегу под копытами своих оленей. Потухшую трубку держал в руке. Отрешенно смотрел под ноги – очень глубоко смотрел… и чувствовал неладное, что может очень скоро приключиться с этими пьяными русскими.

Поговорив с геологами, Абросим заручился поддержкой и собрался ехать на вездеходе. Нужно было в лагере геологов разжиться теплой одеждой, едой, котелком. (Аварийного запаса показалось маловато.) Предстояло всю ночь колготиться, костер возле самолета жечь.

Старый шаман поднялся. Поправил шапку, пошитую на манер оленьей головы с орнаментальной отделкой из кусочков разноцветной кожи, бисера и меха. Подошел и сказал Абросиму:

– Не надо ехать с этим вездеходом.

– Почему?

– Утонешь.

В груди у Мастакова что-то дрогнуло.

Трубка старого шамана давно погасла. Он пососал костяной мундштук. Глаза, наполненные вековой печалью, устремились куда-то вдаль… И Абросим тоже посмотрел туда – в седой, загадочный простор. Растерянно хмыкнул.

– Что вы хотите сказать?

Шаман вздохнул. Ведь он уже сказал. В непроглядной черноте его зрачков подрагивали золотые крупинки, будто перед ним горело что-то, невидимое никому другому. Опуская глаза, старый тунгус почмокал трубкой и отвернулся. Неторопливо направился к оленьей упряжке. И вдруг Мастаков с удивлением и оторопью отметил: снег почему-то не скрипел под шаманом – старик словно по воздуху шагал, только следы беззвучно по снегу печатались.

Головная упряжка легко развернулась, побрякивая шаркунами. Вскидывая заиндевелые морды, олени зачастили копытами, и скоро за деревьями затихли понукающие голоса погонщиков, только шаркуны позванивали птицами.

Абросим лишь на мгновение задумался над словами старого шамана. Он – молодой и грамотный советский летчик, комсомолец – разве он мог поверить какому-то шаману, который, извините, даже в баню по полгода не ходит.

«Тоже мне… Нострадамус!»

Летчик увидел пеночку-зарничку, шестиграммовую крохотулю буровато-зеленого цвета. Перепархивая с ветки на ветку, пеночка присела на корпус вездехода и тут же испуганно вспорхнула.

Водитель тронул рычаги.

– Ну? – закричал, высовываясь. – Едешь? Нет?

– А куда я денусь?

– Давай! Нам некогда!.. Душа горит!

Летчик забрался в душное нутро вездехода.

– Ох, сколько вас, ребята! Я не стесню?

– Мы не стеснительные! – Веселый гвалт поднялся. Остроты посыпались. – В тесноте, да не в обиде! Залезай! Потерпишь! Тут недалеко… за бугорком… А бугорок – за морем…

Крепко пахло табаком. Перегаром. Разгоряченным мотором.

– Ремни пристегнули? – крикнул водитель и повернулся к летчику. – А спиртяги ты зря не дал!

– Как? – возмутились геологи. – Спирт? Зажилил?

– Технический, – уточнил Абросим.

– А! Ну, нет! Что ж мы, алкоголики отпетые…

– Мы еще не отпели свое! А ну-ка, давай, ребята, нашу… Покажем летчикам, что мы, геологи, тоже бываем на высоте!

– Ты только очень высоко-то не бери. А то мы не вытянем!

В тесноте и в грохоте, сидя чуть ли не верхом друг на дружке, геологи загорланили песню. Кто-то в темном углу умудрялся даже дрынькать на гитаре. И все бы ничего, только так накурили, бородатые черти – хоть святых выноси. Мастакова замутило; курить недавно бросил, и теперь перед ним возникла дилемма: или самому брать папиросу в зубы, или… Абросим крепился. Ехал, веселые песни орал за компанию, а сам кривился, опуская голову: тошнило.

– Ох, братцы! Я, наверно, выйду! – Он извинился, объяснил, в чем дело.

– Следом катится вагон для некурящих! – сказали геологи. – Пока. До встречи в эфире.

И он пешкодралом попёр по вездеходной кривой колее. Рыхлая, глубокая, она кое-где пропиталась водой.

Потемнело. Облачное небо мохнатой шапкой нахлобучилось на тайгу. В прорехах между облаками мерцали острые ледяные осколки звезд. Енисей вдали по швам трещал. Зарождалась подвижка льда – робкая, едва уловимая. В трещины выдавливало воду. Иногда под ногами лужица оловянно взблескивала.

Тугой свежий ветер в лицо плескался. Противный запах табака выхолащивало из одежды. Летчик умылся в мочажине; капли с подбородка падали на грудь, приятно прижигали кожу в разрезе расстегнутой рубашки. Он попил, посмотрел на рисунки проступающих созвездий. Ощутивши бодрость, прибавил шагу и заулыбался. Широко открытым ртом хватал весенний воздух, отдающий сладковатой прелью снега и деревьев. Хорошо вдруг стало на душе, словно прошел по краю глубокого обрыва – прошел и не сорвался. (Так оно и было – это чуть позднее выяснится.) Красота огромного весеннего вечера показалась какой-то особенной.

Скоро по зимнику второй вездеход загремел. Сильными фарами, как белой кисточкой, на повороте размашисто мазанул по реке, по горам. Заяц, напуганный светом, выскочил из-под куста – чесанул по берегу, оставляя серебряные дырки за собой.

Летчик руку поднял. Вездеход едва не уперся в него рокочущим рылом – остановился в полуметре.

– О! – весело сказал водитель. – Только что заяц промелькнул. И тут же – серый волк… Ты откуда, братишка? Что? С нашими ехал?.. Да, там смалят, будь здоров! Садись…

И Абросим помчался дальше «за туманом и за запахом тайги» – здесь тоже парни хрипловато пели, девки впотьмах верещали, но, слава Богу, никто не курил, а все остальное терпимо; Абросим – человек компанейский, взялся подтягивать насчет тумана, правда, голосу нет, да никто ведь его и не слушал. Так, наверно, полчаса протарахтели – с песнями, шутками и прибаутками. А потом водитель – будто в стену врезался. Неожиданно сильно рванул рычаги управления и свирепо дал по тормозам.

Геологи, попадав друг на друга, подавились «туманами и запахом тайги». А Мастаков чуть зубы не рассыпал, ударившись о какую-то железку в темноте.

Заругались. Кто злобно, кто с хохотком:

– Гошка! Собака! Дрова везешь?!

Водитель тоже выругался:

– Привез, кажись!

– А что там?

Гоша вздохнул с надрывом.

– Эх, б… – заругался. – Говорил, чтоб ехали за мной, так нет!

– Что, Гошка? Что там?

Парень включил фароискатель. Длинный сильный луч пошарил по темноте, выхватывая сахарный кусок искрящегося берега, вершину утеса, откуда слетела ослепленная птица – тень уронила крестом. Давая задний ход, скоргоча расхлябанными траками, вездеход ретировался от губительного места. И опять фароискатель прорубил в темноте коридор, в дальнем конце которого седовато задымилась полынья.

– Твою-то мамку! – Стоя на льду, Гоша пытался закурить. Руки тряслись. Коробок упал, намок. – Дай кто-нибудь спички… Эх… Жизнь, жестянка…

– Гоша! – спросили сзади. – Кто? Наши?

– Ну а кто? Мы же следом за ними…

– Ты посвети. Может, выплыли где?

– У них не подводная лодка!

Девушка рядом заплакала. Упала на грудь какого-то бородача и пронзительно вскрикнула.

– Тихо! – рявкнул Гоша, успокаивая. – До них теперь уже не докричишься!

Подошли поближе и, холодея от ужаса, увидели огромную дымящуюся дыру. Несколько минут назад произошла подвижка льда – косая трещина располовинила реку. Рубчатый след вездехода обрывался на краю черной зубастой пасти, где лежали стекловидные обломки, растерзанные траками. Лед алмазно мерцал в свете фар и на изломах тускло отливал аквамарином и прозеленью. Вода бурлила в трещине, бешено кружила чью-то забубенную шапку. (Енисей в этом месте – после крутого поворота – под горку скатывался с таким чудовищным напором, что вездеход протащило по дну километров пятнадцать; только в середине лета обнаружат при помощи водолазов.)

До лагеря ехали молча. Гоша беспрестанно курил. И летчик – сам не заметил, когда – закусил мундштук папиросы. Понуро сидел, оглушенно глядел перед собой. Курил. Вздыхал. И вдруг покаялся, покусывая нижнюю губу:

– А я ведь знал! И не сказал!

– Что ты знал? – спросил водитель.

– Что утонут…

На Мастакова посмотрели – как на больного. Потрясение было очень сильное, немудрено заболеть…

* * *

В Енисейске он впервые в жизни – коряво, неумело – перекрестился на золото Божьего храма. Переступил порог. Зажженную свечку робкой рукою втиснул в бронзовое гнездышко и отодвинулся: дескать, я не я, и свечка не моя. Долго смотрел на жаркий лепесток с голубоватыми прожилками. Думал и не мог додумать, не мог представить: сейчас его в живых уже не было бы, окажись он в том веселом вездеходе. Странное ощущение своей гибели и ощущение «дарованной жизни» – долго щемило душу, подталкивало к переосмыслению земного бытия. Жизнь показалась невероятно прекрасной. Жизнь предстала перед ним в первородной своей красоте, словно с неё сорвали серую завесу.

…Оживленная весна шагала по Сибири, дышала распахнуто, нежно. Под солнцем догорали последние снега, истаивали сизыми дымками. На каменистых водоразделах вертелись ручьи, пробиваясь к Енисею, вспухающему глыбами льда. Издалека глыбы те напоминали китов, неведомо как доплывших сюда. В таежных урманах просыпался медведь; зевал, потягивался – трещали слежавшиеся косточки; поднимался – чугунною башкою проламывал потолок берлоги, откуда капало «за воротник».

Посиневшая пухлая беременная река в назначенное время разродилась шумным, горластым половодьем. На излучинах за островами образовались гигантские зажоры. Лед бабахал, кусками взлетая в небо – точно из пушек палили, салютуя в честь майской Победы. Первая чайка всплеснулась над Енисеем, словно девочка вдали взошла на береговую крутизну – белым платочком взмахнула, встречая весну. Шумел, громыхал ледолом, очищалась вода. Пароход в верховьях поднимал якоря – самый желанный первый пароход, несказанная радость, некалендарный праздник всех прибрежных сел и деревень.