Текст книги "Вся жизнь как подарок судьбы"

Изнанка моей юной жизни

С 14 лет незаметно для родителей я стал пропитываться романтикой уголовного мира. Первыми моими невольными (подчёркиваю – невольными, не желавшими, упаси боже, вовлечь меня в свой круг) воспитателями стали взрослые воры, законники той «чистой пробы», катастрофически быстро вымиравшей в конце 1950-х годов. Конечно же, они были преступниками, но с жёсткими к самим себе требованиями, сравнимыми с офицерским кодексом чести. Своего рода отдельная каста, этика которой отвергала хулиганство, грабежи, бандитизм и не то что убийство, но даже избиение и оскорбление другого вора. Решение о «завязке», выходе из этого круга каждый из них принимал для себя сам, объявлял об этом на сходке, и слово его было неоспоримым. Но и после этого в его помощи (не касающейся наказуемого прошлого) в случае необходимости был уверен любой бывший товарищ.

Поведение воров всей страны регламентировалось специальными (насколько помню) «указами». Тяжёлые их нарушения: убийство вора, предательство, тяжкая форма хулиганства, даже крайне недостойное отношение к женщине (известно, что вор не мог иметь жену и личные ценности) – выносились на воровскую сходку. Не посвящённым в воры места на сходке не было. Виновному давали возможность высказаться, и при тяжком, не имеющем веского оправдания нарушении «указа» большинством на сходке иногда выносился вердикт: «Резать!» Смерть провинившимся вором принималась достойно, убивали ножом, профессионально, человек умирал мгновенно. Мне об этом ритуале всё было рассказано досконально. Даже из того, о чём я тогда узнал, можно было представить, какой силой воли, каким фанатизмом была пропитана та воровская «каста». Кстати, когда был пацаном, мне не пришлось услышать таких выражений, как «вор в законе», «коронация». Их, этих понятий, тогда не существовало, хватало слов «вор» или просто «законник». Это сейчас «коронуют» бандитов, грабителей, которые попутно не гнушаются и убийства.

В прошлом вор, очень серьёзно нарушивший хотя бы одну из заповедей своей среды и не явившийся для объяснений на сходку, автоматически переходил в разряд «сук». Этих с годами становилось всё больше, воров – меньше. Война между ворами и суками была бескомпромиссной, при встречах кончалась смертью того или другого. При этом подлость сук проявлялась и здесь: прежде чем убить вора, своего недавнего товарища, они старались доставить ему как можно больше мучений. Чтобы не давать для этого лишнего повода, законники издали «указ»: сук убивать, не мучая; наказание за нарушение этого «указа» могло кончиться смертью, но уже от своих товарищей. И опять же, повторюсь, армия сук росла. Интересно, что в лагерях к ворам нередко с уважением относилась не только охрана, но и «хозяин» – начальник лагпункта. Уважали за строгое следование традиционным воровским установкам.

В 1950-х – 1960-х годах судьба подарила мне в собеседники к тому времени уже «завязавшего» вора – скокаря (домушника). В послевоенное время воров этой категории в основном интересовали добротные тряпки, которые потом задёшево сдавались известным тёткам-скупщицам. В чужой дом вор заходил по предварительной наводке, работяги и без того бедные люди от законников не страдали практически никогда. Воровство с верёвок вывешенного белья было делом рук мелкой шпаны или нищей голытьбы. Но обычному народу было не до каких-то там классификаций, всё списывалось на «проклятое ворьё».

Я запомнил некоторые интересные рассказы о серии неудач, преследовавших моего знакомого в 1947 году. Раз за разом, когда он был уже в чужом доме, просыпались хозяева. Как правило, увидев нежданного гостя, они сразу крепко зажмуривались, притворялись спящими. Уходить приходилось ни с чем. Однажды по точной наводке Владимир посетил отдельно стоящий во дворе небедного дома флигель. Было известно, что хозяин дома, в высоком звании офицер, немало чего позаимствовал на фронте. Вот что я услышал:

«Дверь во флигель была не заперта. Захожу: спит красивая, лет девятнадцати, моего возраста, девчонка. Тряпки кругом не наши, богатейшие. Я их собрал все, увязал в два узла, девочка осталась только с тем, в чём и на чём спала. Надо уходить, но слышу: где-то тикают часы, для нас тогда они были редкой удачей. Часы тикают, но я их не нахожу, руки девчонки у меня на виду. И вдруг вижу, что часики пристёгнуты к нитке, на которой держится занавеска. Но неудобно придвинутой к окну стоит кровать. Подобрал полы пиджака, нагнулся через девчонку, руки до часов не хватило. Достал нож, потянулся им к ремешку, потерял равновесие и, падая, стукнул ножом в раму. Она проснулась и на удивление спокойно спрашивает:

– Молодой человек, что вы здесь делаете?

– Не видишь: трамвая дожидаюсь, – говорю, показывая на узлы. А в душе тоска: опять пустышка, и какая!

– Понятно. Я только попрошу вас оставить мне что-нибудь из одежды, у меня здесь больше ничего нет.

– Теперь-то я оставлю тебе всё.

И пошел к двери. А она достала из-под подушки трубкой свёрнутые деньги:

– Молодой человек! Может быть, вы голодны, вам не на что купить поесть? Вот возьмите, сколько надо!

– Видишь, – я достал из «пистона» брюк двести рублей. – На сегодня хватит, а завтра я украду.

Через несколько дней, идя к Сенному рынку, я её увидел, мы встретились взглядами. Остановились, девчонка подошла:

– Здравствуйте! И, знаете, я бы хотела, чтобы вы зашли к нам в гости.

– Извини! В гости к вам я не пойду».

Обдумывая услышанное, я пытался представить, с чем после этого, по сути, дикого случая жила та девушка. Вероятно, вспоминала, что читала про Дубровского. Много-много раз пересказывала разным людям, с чем ей пришлось встретиться; кто-то ей не очень верил, высказывались самые разные догадки. Но, скорее всего, никто из нормальных людей не мог знать главного: вор-домушник, законник, взявший хоть что-нибудь, если при нём просыпались хозяева, автоматически терял свой статус. Превращался в презираемого бывшими товарищами-ворами грабителя, практически «ссучивался». Для законника грабёж был неприемлемым в любом случае.

Кстати, о грабителях я спросил другого законника: как он поведёт себя, если его встретят гопники, захотят раздеть, даже узнав, что он вор.

– Всё сниму. Молча. Даже трусы. И без слов уйду. Спрятаться потом от нас им будет невозможно, и больше недели они не проживут. Убью всех! Только за то, что они знали, кого раздевают.

И ещё о немыслимом для моего знакомого жизненном эпизоде, случившемся в том же 1947 году. Вдвоём они находились «на гастролях» в городе Горьком. Прогуливаясь по улицам частного сектора, увидели приличный деревянный дом. За неплотным забором было видно, что на огород смотрит открытое из дома окно. Людей ни в фасадной комнате дома, ни за забором видно не было.

– И я решил: зайду во двор, если что, скажу, что хотел морковку сорвать, не убьют же за морковку. В огороде никого, заглянул в окно – и в комнате тоже. Залез в дом, увидел висящий на стене полковничий мундир. Только стал искать, что здесь можно взять, как сзади: «Руки подними!» Повернулся: стоит человек в халате, с пистолетом. Руки поднял. Он посмотрел на меня, показал на кресло-качалку: «Садись!» Я сел. «Почему воруешь?» – «Потому, что буханка хлеба стоит двести рублей». – «Да… потому вся страна и ворует… Ты знаешь, к кому залез? Я – начальник МГБ Горьковской области». У меня упала челюсть: это всё… сейчас пристрелит… Он опять внимательно на меня посмотрел: «Чай пить будешь?» Я покачал головой. Какой мне чай, я уже покойник, в голове одна мысль: где пристрелит? Наверное, на улице. «Ну, тогда пойдём». Вышли из дома, со двора… Я медленно шёл, ожидая выстрела. Остановился, обернулся: хозяин стоял в калитке. «Вы меня не забираете?» – «Иди, я не милиционер!»

Прекрасно зная этого человека, я могу поручиться, что в рассказах бывшего вора не было ни капли вымысла. Он прошёл и повидал столько и такого, что более слабого духом человека могло бы свести с ума. Вскоре он уехал на Кузбасс, пошёл в шахту. Хотя до этого не работал ни одного дня в жизни. И ещё: как-то в шестидесятых годах по радио я услышал об отличившемся в Кузбассе шахтёре с так знакомой мне фамилией и едва ли ещё не награждённом. А вдруг это был именно он? Мне очень этого хотелось.

Друзьями с моего прежнего места жительства оставались Женя Калёнков с улицы Сакко и Вовка Постышев (по прозвищу Копчёный), живший на улице Ванцетти. Оба из вполне нормальных, обычных рабочих семей. Естественно, я пересказывал им услышанное от тех прежних моих «наставников». В 14–15 лет мы считаем себя уже совсем умными, нас не могли не поразить подобные истории, оставить равнодушными рассказы о жесточайшей дисциплине, благородстве взрослых товарищей. Это вызывало восхищение, манило в интересную жизнь… Не помню, как около нас появились трое хороших, преданных (без кавычек) ребят, обладавших несколько специфической «специальностью». Володя (Еропкин) – сирота, детдомовец; Витя (Бушма) и Серёжа (Гупый) остались без отцов, погибших на фронте, семьи бедствовали. Все трое были карманниками, «щипачами»; Серёжка, скорее, – «чистодел». От его виртуозной «работы» с постоянными при этом шутками мы буквально балдели. Наши встречи скоро свели всех в единую группу. Никто никого не принуждал: хочешь, можешь – начинай тоже лазить; не можешь сам – вставай на «пропуль» (передачу) или же стой в стороне, наблюдай, учись. И, помню, с моим условием – не трогать карманов стариков и детей – согласились все. Сам для себя я сразу решил никогда не касаться карманов женщин, хватало разинь-мужиков. Как без нас вели себя наши беспризорники, мы, правда, не знали. Полностью были отвергнуты и возможности ограбления кого бы то ни было, даже провинившихся хулиганов – «бакланов».

Мы, конечно же, считали себя вполне умными. В действительности поумнеть, переосмыслить этот период юности нам ещё предстояло. Я говорю о многих наших одногодках, вступивших на ту опасную тропу. К несчастью, удалось это не всем.

«Правильные пацаны» в 50-х годах соблюдали своего рода дресс-код. Зимой, даже вечером, в городе их можно было опознать по обычной стёганой телогрейке (фуфайке), меховой шапке-ушанке с кожаным верхом; летом практически обязательной была вельветовая ковбойка. И у всех ровно постриженные спускающиеся по лбу чёлки. Так же пытались одеваться и некоторые молодые гопники. Городские «щипачи», даже малознакомые, были друг у друга на виду. С лёту усечь незнакомого карманника лично для меня ничего не стоило. Для некоторых, главным образом, для беспризорников, кар-манка давала возможность выжить. В городе их можно было отличить по заметной бедности одежды. Лично для меня щипачество практически всегда было простой дурачливой развлекаловкой. И что характерно, мы никого в городе не опасались.

Как-то вдруг на улицах стали замечать очень заинтересовавшего всех щипачей «коллегу»-одиночку, очевидно, гастролёра. Я видел его только раз и не знал, что подумать. Это был совсем ещё мальчик, лет, я бы сказал, не более четырнадцати. В аккуратном новом костюмчике, при галстуке (не пионерском), с «Комсомольской правдой» в руках очень спокойно работал настоящий профессионал, как я тогда решил. Разговор о нём среди знакомых карманников при мне возникал не раз, но кто, откуда этот пацан, для нас осталось загадкой.

Наблюдая за работой знакомых и незнакомых щипачей, иногда находил для себя повод от души посмеяться. Однажды, зайдя в магазин «КОГИЗ» (он находился прямо у кинотеатра «Центральный»), я увидел, как рослая девчонка переходила от одного прилавка к другому, крепко зажав в руке болтающуюся шерстяную варежку, вероятно, с совсем небольшими деньгами. Сразу засёк двоих незнакомых воришек, заинтересовался их дальнейшими действиями. Разглядывая витрину поверх голов детей, эта растрёпа подняла и отставила в сторону и назад руку. Один из пацанов придержал варежку пальцами рук, другой спокойно её «расписал» (лезвием безопасной бритвы), и через секунды уверенной в сохранности своего капитала девице и довольным удачей ребятишкам было уже не по пути.

В магазин «Ткани» на Красноармейской (вообще-то правильно – улице Красной Армии), уже многие десятилетия как торгующий сувенирами, зашла не пожилая пара. Раздутая «скула» (карман на животе женского пальто) в момент заворожила одного из знакомых мне щипачей. Парень работал с «пиской»: уголок носового платка обычно пропускался в отверстие лезвия бритвы и завязывался на узелок. Писка же заворачивалась в платок. Щипач подкатился под бок женщины, это сразу заметил её сопровождающий. Пацан отошёл на шаг-два в сторону и, желая показать, что у него в руках только чистейший (как и помыслы) носовой платок, машинально протёр им под носом. И сразу же на его одежду, на пол густо-густо закапали крупные капли крови. Я вылетел из магазина и уже на улице от души поржал над случайно подсмотренным аттракционом. Года через два в этом же магазине, заметив, что незнакомого мне щипача пасёт тихарь, помог пацану (шепнул, проходя мимо), не знаю уж, надолго ли, отложить свидание с тюрьмой.

В послевоенное время в городе хватало всякой шпаны, но больше это были трусливые хулиганы, либо хляющие за «порядочных» уголовников другие черти. Среди молодёжи, притом далеко не всегда из нуждающихся семей, появлялось немало любителей «гоп-стопа». Кое с кем из них я был знаком по боксёрской секции. При встречах в городе, в парке мы нередко обменивались новостями. И на что я уже тогда обратил внимание: встретившись сегодня с кем-то из этой братии, мы узнаём, что вчера на грабеже повязали двоих их приятелей. Даже зная, что корешам гарантированы 15-летние срока, они говорят об этом так, будто им самим подобное грозить не может. Следующая встреча – и мы слышим, что взяли уже одного-двоих из тех, с кем мы виделись недавно. И так случалось раз за разом. Меня всегда поражала уверенность бедолаг, что завтра это не достанет их лично.

Те давно ушедшие годы мне то и дело вспоминаются сейчас, когда одного за другим вяжут на взятках, воровстве министров, генералов, прокуроров, на многомиллионных кражах – банкиров. Вот узнаём, что 29 сентября 2017 года в Хабаровске прямо в аэропорту обрядили в «браслеты» главного полицейского Камчатки, генерала Сидоренко. Следом же за ним якобы тихо подчистили всю его ближайшую свиту. А сколько их, с большими звёздами, в подобной ситуации уже было и будет потом! Я иногда думаю: может быть, это они, бывшие мальчишки из моего детства, познавшие жизнь в жутком смраде бараков? Может быть, им тоже приходилось стоять в ожидании, что вдруг и сегодня из госпитальной столовой им вынесут несколько селёдочных головок (я этих детей видел сам)? Думаю, вряд ли.

Если пацанов моего юношества можно назвать недоумками, подойдут ли такие ярлыки современным, не имеющим страха перед законом вороватым чинам? Страх-то они, конечно, имеют, всё дело в заведомо преступной психике этих власть схвативших людей, будь они хоть глупыми малолетками или уже большими, жадными до чужого хапугами-дураками. Хотя народная мудрость и предупреждает: «Чужой беде не смейся, голубок», – меня откровенно радует, когда сейчас «берут» именно милицейскую верхушку. Им воздаётся за не искупленные грехи отцов, погубивших миллионы безвинных людских душ, а также и за многие собственные грехи, накопленные уже в наше время.

Как я уже сказал, в Иванове в начале 1950-х всякого рода уголовного сброда хватало с избытком. Зато «поножовщины» до амнистии 1953 года, считай, не было. Мы меж собой договорились сразу: у нас на всех может быть только один небольшой нож-складник, чтобы было чем порезать «закуску». Совершенно исключались тривиальные мордобития, ибо это могло грозить минимум тремя годами «хулиганки». Мне лично отводилась роль, сейчас я бы сказал, дипломатическая. Я всегда получал удовольствие от возникавших время от времени мелких стычек, «толковищ». Феня была моим вторым родным языком, и владел я ею весьма уверенно. При встречах, например, с не знавшими нас борзыми гопниками я обычно брал «базар» на себя, пацаны молча ждали. Я же начинал «валять Ваньку»: заикался, не сразу находил нужные слова… И только убедив шпану в своей необходимой для данного момента лингвистической слабости, вдруг резко включал любимый мной жаргон. Наши пацаны смеялись, а понявшие, что попали под розыгрыш, ребятки торопливо удалялись. Быстро в своём невежестве раскаивались и изредка натыкавшиеся на нас по дурости бакланы. И опять же без мордобоя. Иногда же на них нам нужно было просто показать пальцем крепким мальчикам из боксёрской секции. И весь скандал тогда чаще решался всего лишь одним хорошо поставленным боковым ударом. Но не избиением.

Однажды, чтобы наказать хулиганов, обидевших Копчёного (он схлопотал по морде), мы нашли их на Красноармейской. Для очередной своей хохмы я сразу разглядел одного явно не испорченного длинного парнишку. Решил его вразумить на будущее. Незаметно для всех отломил сосульку и со словами: «Мне очень жаль, но бакланов мы убиваем, и ты сейчас умрёшь!» – упёр её парню в спину. С диким воплем он бросился бежать. Я бегал много быстрее, но, специально отставая на один-два шага и приговаривая: «Я тебя всё равно догоню и зарежу!» – гнал парня чуть ли не до улицы Станко. А вот хотя бы легонько его стукнуть я не мог: бедному и так хватило страху на всю будущую жизнь. Я решил, что в такую компанию он не влипнет уже никогда. Как ребята разобрались с главным обидчиком Вовки, узнал у своих, тоже не испачкавших рук: его вместе с товарищами передали проходившим мимо гопникам.

Нашим парням всегда нравились мои импровизации, способность к розыгрышам самонадеянных, много о себе возомнивших глупых ребятишек. Если мы практически никогда не пускали в ход кулаки, то мне временами доставалось, и очень не помалу. От знакомых же гопников, но на ринге в спаррингах. Я на всю жизнь запомнил силу ударов Юры Замотаева. Но здесь уже не было никаких обид.

Ребята посерьёзнее, тем более, уже побывавшие у «хозяина», к нам относились с уважением. Так, кроме милиции, в городе мы не опасались никого. У той же, как нам казалось, цели были покрупнее: устоявшиеся группы гопников, взрослые карманники-профессионалы, обитавшие в тени серьёзные воры других мастей. Малолеткам, которые по своему недоумию всегда на виду, нужно ещё подрасти; колонии и без того были переполнены. Незачем сейчас зря кормить лишние рты, которые всё равно никуда не денутся, а «великим стройкам коммунизма» дармовая рабочая сила ещё долго будет ой как нужна.

На улице Лежневской в небольшом тупичке находилась воровская «малина», правда, незадолго до нашего там появления однажды капитально, со стрельбой, накрытая милицией. Меж собой эту «малину» мы называли кильдимом. С 14 лет я здесь бывал постоянно (Женька и Копчёный заметно реже) и мог свободно общаться с более серьёзной, чем на улицах, отторгаемой обществом категорией молодёжи – ворами. Все они имели за плечами по одной-две ходки, но не были теми людоедами, кого сейчас называют коронованными. Постоянный риск для них являлся естественным образом жизни, парням было что вспомнить, над чем посмеяться. Такие собрания в кильдиме я бы сейчас назвал встречей друзей по интересам. Там не было громких пьянок, не слышно было и угарных разухабистых матов. Но, повторю, в кильдиме, сколько помню, всегда было весело. Все посетители этого «клуба» были старше меня, но ни один из них ни разу не отмахнулся от моих вопросов. Я же был уверен, что все тонкости тюремных и лагерных отношений мне могут пригодиться, и просветили меня по ним от и до.

Больше всех меня удивляла время от времени заходившая пообщаться кажущаяся совершенно чуждой для той обстановки прилично одетая молодая пара: стройная красавица Юнга и Геннадий. Как-то при мне они зашли со своим малышом. Придёт время, когда Юнга уже по тюремному «телефону» сообщит мне, что «за карман» имеет срок – шесть лет, Гена под следствием.

Хозяйкой кильдима была девица Ритка Монатова. По отношению к ней я ощущал постоянное чувство брезгливости и, когда она ко мне лезла, резко заявлял ей об этом в лицо. Однажды в кильдиме я застал двух совсем ещё юных, не знаю как туда попавших девчушек, хоть и простенько одетых, но явно не беспризорниц. Они тихо стояли в уголочке, смотрели и слушали, что там творилось и говорилось. Увидел их и в следующий раз, и опять они молча впитывали в своё сознание помои быта уголовников и «плохих» местных девок. Я вывел их на улицу: «Девочки, я вижу, вам очень нравится такая жизнь! А скоро она будет для вас ещё интереснее: однажды вы первый раз выпьете водки, пьяные останетесь ночевать на грязном полу, под вшивыми тряпками. И совсем скоро превратитесь в такое же, как Ритка, вонючее отребье. Вы этого хотите?! Но этого не хочу и не позволю вам я. Уходите и никогда не попадайтесь мне здесь на глаза. Никогда! Иначе вам будет очень и очень плохо». Я говорил предельно жёстко, от них не услышал ни слова; они, так же молча, ушли. В том, что ослушаться меня они бы не посмели, я был уверен. И самонадеянно тешил себя мыслью, что успел, смог спасти от окончательного падения эти юные души. Впрочем, тогда я ещё не знал, что скоро возможности посещать кильдим лишат меня самого.