Текст книги "Вся жизнь как подарок судьбы"

Я объяснил ситуацию. Он удивился:

– И ты пошёл один на встречу с бакланами! Они же тебя прирежут.

– Но не много ли будет чести для чертей, если я их буду бояться?

– Коля, я тебя не понимаю. Пойдём вместе, очень бы хотел я их увидеть.

Мы пришли в сад. Народу ни души, почти совсем темно, лишь кое-где в листве деревьев едва светили лампочки. Прошли по всем тёмным дорожкам – никого.

– Они, может быть, и здесь, – сказал Эд, – ты-то уж должен знать эту трусливую, мелкоуголовную сволоту. Воткнули бы тебе прямо из кустов перо в бок, и никто бы их даже искать не стал. Мусора ещё и порадовались бы: ты сейчас у них как бельмо в глазу.

С Эдом я больше не виделся. Но довольно скоро, идя по городу, я вдруг услышал: «Коля! Карась!» – и увидел его старшего брата Вячеслава, с которым мне, уже подросшему, встречаться приходилось не более двух-трёх раз. Он был давним другом моего брата Юрия. Меня, это я помнил, Слава когда-то называл Маленьким карасиком. Мы переговорили, я вкратце рассказал о своей жизни в последние годы. Он объяснил, как, где я смогу быстро найти его при возникновении у меня затруднений в решении любых серьёзных уличных вопросов. О неслучайности нашей встречи я подумал уже позже.

Кого не забывал, я найду осенью 1954 года в памятном мне полуподвале кинотеатра «Центральный». Порядочных людей никого, лишь в одном углу с кодлой ненавистных мне ошмётков человеческого общества резвился Калмыков. После моего моментального приветствия в челюсть он бросился за спины своих ублюдков, в руках какого-то Лёши демонстративно закрутился нож. Как же это было хорошо, что последовавшего затем моего монолога не слышал никто из мальчишек нашего уже 10 класса. Боюсь, они бы увидели во мне совсем не того, к кому смогли привыкнуть за прошлый учебный год. Кого-кого, но уж такого зверя (и таких грязных слов) они во мне не могли представить точно. Я же при них стал забывать и феню, и мат.

Неожиданно появился взрослый, вполне респектабельный, лет за тридцать человек. Тотчас уяснил ситуацию. Два слова – и ублюдки, кроме одного, спешно вышли за двери.

– О чём базар?

– Володя, вот он, – оставшийся хмырь кивнул на меня, – сказал, что Сашка – сука.

– Всё! Иди! А ты расскажи подробно, что знаешь.

Выслушал, и:

– Пойдём, я зарежу его прямо сейчас при тебе… Он слишком много знает.

Мне, это я понял сразу, такой расклад был не нужен. Это же верный и очень большой срок. К тому же я впервые видел этого «нового друга», для меня эта встреча могла стать роковой.

– А ты, Володя, не боишься попасть в непонятную? Ты же видишь меня в первый раз. Эти дела так не делаются. Завтра будут люди, к сукам у них свои претензии, и мою историю они знают. Обеспечь на завтра явку гада.

– Да! Ты прав, но скажу: тебе я поверил сразу. До завтра.

Вечером, выслушав меня, Вячеслав заверил:

– Завтра, Коля, в твоём вопросе мы поставим последнюю точку. Тебя палить не будем.

Калмыкова ни завтра, ни послезавтра в городе не нашли, он якобы из Иванова исчез. Я знал: если вчера он остался жив, то ему в любом случае не позавидуешь.

А у нас уже была новая классная, тоже историчка, Юлия Дмитриевна Короткова. Скоро она стала практически нашей Мамой. Мне, это я заметил сразу, она уделяла особое внимание. Интересным был наш один из первых (как, впрочем, и все остальные) с ней разговор:

– Коля, я хочу, чтобы ты стал старостой класса.

– Юлия Дмитриевна, вы, наверное, знаете, откуда я вернулся в нашу школу? Знаете, какой вопрос задали директору на общешкольном родительском собрании. И что же вам скажут родители нашего класса?

– Коля, ты тоже знаешь, что тогда ответил директор. С нашими родителями разговаривать буду я. А о тебе я знаю всё. («Не дай бог», – тогда подумал я.)

– Хорошо, я готов, если только этого захотят парни.

– Они захотят. И уже хотят. А ещё у нас с тобой будет задание сплотить всех ребят класса.

– Я уверен, что это уже есть.

Неожиданным для меня стал наш следующий серьёзный разговор.

– Коля, у нас в классе два не комсомольца: ты и Володя Андреев. Мы должны это исправить.

– Юлия Дмитриевна, я презираю ВЛКСМ. Все преступники, а многих я знал и знаю лично, комсомольцы или ими были. Все: насильники, убийцы, воры, грабители, хулиганы – прошли через эту организацию. Я закончил со своим уголовным прошлым, поэтому не хочу иметь дело и с подлой комсомолией.

Разговор получился не коротким. Она мне говорила про молодогвардейцев, про Зою, других нормальных людей. Я рассказал ей о колонии в городе Буй, где всех в неё попадающих малолеток загоняют в ВЛКСМ, многих вторично, несогласных избивают, и не только. Володю Еропкина скурвившиеся уголовники-активисты смогли сломать, лишь опустив вниз головой в уборную: «Скажешь сейчас последнее “нет” и захлебнёшься в говне». И эти твари утопили бы, другие, при погонах, списали бы малолетку-сироту на «несчастный случай».

До меня, наконец, дошло, что нужно нашей дорогой классной, хотя напрямую об этом она не сказала. «Окомсомолить» весь класс она была просто обязана. Обязана! И ради неё я был готов поступиться своими убеждениями.

– Юлия Дмитриевна, я всё понял и только ради вас готов записаться в эту организацию. Володя, я думаю, тоже согласится.

Кстати, Вовка Андреев был тем тихим мальчишкой, за которого я заступился тогда в классе. Он жил на площади Пушкина в учительском доме, у него даже была немыслимая в те годы для нас собственная комната. Я узнал об этом, когда зашёл к нему вскоре после того разговора с классной Мамой. А ещё узнал, что он играет на аккордеоне.

Из этой школы я шагнул в большую жизнь

Уже живя на Камчатке, я переписывался с Юлией Дмитриевной. Однажды, заехав в Иваново на два дня, я решил навестить нашу Маму. Это был мой последний в городе вечер. Купив букет гладиолусов, приехал по известному мне адресу. Но в небольшом доме не могло быть квартиры с таким номером. Уже вечерело, и я догадался побежать в находящийся рядом серый дом, видимо, в УВД или КГБ. В проходной охраннику я подробно изложил ситуацию. Он позвонил по телефону. Появился офицер и, услышав от меня то же, позвал за собой. На втором или третьем этаже, как я решил, находилось областное справочное бюро. Офицер вызвал девушку, и она разъяснила, как я могу найти нужный адрес. В этих трёх встречах я видел, как, узнав о цели моих поисков, люди очень серьёзной организации сразу теплели, забывали об официальности.

– Коля! – сразу узнав, заплакала, обняла меня моя старенькая учительница. Рассказал о себе, спросил, кто ещё её навещает. Оказалось, что только Алик Абрамов. Она не жаловалась, я же решил, что кто-то уехал, кто-то весь в своих заботах, а тому же Лёвке на неё, как, впрочем, на всех нас, было откровенно наплевать. Однажды на своё письмо получил ответ от соседки: нашей Мамы не стало. Я уверен, что ей, святому человеку, там, наверху, не так трудно, как когда-то было в жизни.

Свою школу я посещал после армии и потом, приезжая из института. Собственно, и шёл-то я туда больше ради встречи с Николаем Алексеевичем. Помню, мы с ним говорили о плюсах-минусах смешанного обучения. Как-то коснулись моей бывшей, очень средней, успеваемости, и Николай Алексеевич сказал, что не любит «круглых отличников». Почему? Потому, что практически все они, за редким, может быть, исключением – не умеющие дружить эгоисты, претендующие на собственную исключительность; и не чуждые недобрых заглазных разговоров с учителями о своих одноклассниках, то есть – доносов.

Армия

Я видел перед собой одну цель – поступление в институт, решил стать охотоведом. Идти на три года в армию, которая тогда мне казалась той же тюрьмой, я не желал категорически. На моё письмо в единственный тогда нужный мне пушно-меховой институт, располагавшийся в Балашихе, ответили, что факультет охотоведения переведён в Иркутский сельхозинститут. Но туда было уже не дотянуться. К тому же мне девятнадцать – возраст призыва.

Предпринял активные действия откосить от армии. Потом, когда я рассказывал об этих попытках ребятам в институте, а затем уже и на Камчатке, смеху было много. Люди любят посмеяться над чужими неудачами. Многие из моих знакомых никогда не рассказывают о своих проколах. Я в этом плане «раздет», не боюсь показаться даже совсем «голым». Многих это просто радует, другие со злорадным удовольствием зубоскалят, пересказывая с собственными приписками то, как кому-то однажды пришлось не к месту пукнуть. И в этом плане я продолжал своё образование на поприще более глубокого познания достоинств или низости окружения.

Истощились надежды отсидеться от армии в подполье, и я таки туда загремел. Вернее сказать, только ещё поехал в числе ивановской группы из одиннадцати несостоявшихся инвалидов и симулянтов. Потом в нашей группе проявился вполне настоящий инвалид ума 3 группы, о чём парень из села Ряжово Ильинского района радостно извещал буквально всех. А пока нас неторопливо везли в грузовых вагонах в Прибалтику. Мы были во всём своём: в самой бросовой одежде. По случаю остановок поездов с призывниками все ближние магазины со спиртным на время закрывались. Наш собранный из грузовых вагонов-телятников состав шёл вне расписаний, а стоянки были затяжными. И мы бегали в розысках далёких от станции нужных магазинов, где ещё можно было купить водку. У меня тогда проявилась гадкая забава: я издевательски разговаривал с милиционерами и военными патрулями: ни тем, ни другим в эти дни мы были не подвластны. Основной же контингент призывников нашего состава был представлен парнями из Горького. Они забавлялись тем, что выискивали в своей толпе кого-то в целой одёжке и с весёлым хохотом разрывали на нём последнюю рубаху.

На одной затяжной остановке среди оголтелой толпы парней появился глухонемой мужичок-прохиндей. Сейчас бы его назвали «предпринимателем»: он торговал фотокопиями, сделанными с немецких скабрезных открыток. Показать бы в то время наши современные «фотошедевры»! Тогда же вся неприличность была представлена глубоким декольте дамы: груди объёмные, но соски, упаси боже, конечно же, не были видны. Помнится, продавал мужичок такие фотки по три рубля. Среди нашей оравы было немало парней из глухих деревень, это они платили деньги, мычащий делец опускал их в карман своего долгополого пальто. Состав на станции задерживался, ничего интересного на перроне больше не было.

И вдруг! Вот оно – чудо, сотворение которого можно было ожидать только от небес. Глухонемой заговорил! Он не говорил, кричал, орал, но, как мы очень скоро поняли, не от радости. Судя по его членораздельной речи, исцелил мужика, скорее, посланник ада: его оживший голосовой аппарат извергал душераздирающие маты. Подробности этого чуда выяснились быстро. Деньги, полученные за фотоплагиат, дабы кто их не украл, как я уже говорил, он опускал в карман. Но кармана как такового на самом деле не было. Трудовой заработок мужичка сразу падал в низ полы. И надо же такому случиться: среди горьковчан оказался кто-то не очень честный. Полу мужика потихоньку задрали, подол бритвочкой, извините за феню, расписали и… никакого тебе ограбления: выпавшие у разини деньги были кем-то «найдены». Но главным всё-таки явилось исцеление несчастного глухонемого.

Меня же эта история не просто насмешила, я узнал, что в одном из наших телятников находятся братья по разуму – щипачи. И самонадеянно поставил себе цель выявить коллег уже при следующей остановке. Опять повторюсь: эшелонов с неуправляемой братией призывников боялись по всему их следованию. Почему и магазины закрывали. Но, как оказалось, боялись не все. Уже на следующей станции прямо посередине перрона нарисовалась прожжённая, уверенная в себе тётя, с трёх сторон обставленная ящиками с пивом. Вокруг неё сразу образовалась страждущая толпа. Интересующих меня парней я засёк ещё издали по особой, можно сказать, ищущей охотничьей походке. Трое ребят спокойно подошли к окружённой толпой парней смелой торговке, один из них взялся за угол бокового ящика во втором или третьем сверху ряду и тихо, плавно поднял его ровно настолько, чтобы можно было достать бутылку. Второй спокойно одну за другой взял и передал товарищу три штуки. Ящики плавно опустились на своё место. Меня такая работа восхитила, сомнений быть не могло: это именно те кудесники, которые вылечили бывшего глухонемого. Так спокойно и тихо могли работать только профессиональные карманники, и, по крайней мере, один среди троих здесь присутствовал.

Наши нескучные пятисуточные железнодорожные приключения закончились на станции города Черняховск. Где-то была баня, всех сразу обмундировали и повезли в воинскую часть, которая для нас пока ещё должна была стать временной. По прибытии на место построили сразу около ворот.

Появился командир части:

– Товарищи солдаты! Я поздравляю вас…

– Змей ты, сука! Зачем ты сюда меня привёз?! – выскочил из строя один из «товарищей солдат».

В следующий момент к герою подскочил рослый капитан и одним ударом отправил его в нокаут.

– Ах ты, падла! – из строя к капитану бросился другой, более рослый и крепкий солдат. Удар офицера и этого послал за первым.

Потом мы узнали, что капитан отвечал за спортивную работу в части, и эти «поставленные» удары у него были отработаны, но, конечно же, не на солдатах.

Поместили нас в карантин, где какое-то время всех заставили работать. На этом отрезке трудовой повинности меня смогли поймать только в самый первый день. Сразу после ужина я осмотрел место нашего утреннего развода. Зажатое между казармой и забором, оно было совсем узким. Значит, каждое утро, выходя из казармы последним, я буду стоять в строю на левом фланге. Ведомые старшинами отобранные для работ группы будут проходить совсем рядом, после чего они сразу свернут за угол. Чтобы слиться с проходящими рядом первыми «невольниками», мне хватит всего лишь одного шага, и через секунды я за углом. Там я прибавляю шаг и иду якобы по порученным мне делам. Всё это увидело моё богатое воображение, дальше я пошёл на осмотр территории части. В углу на отшибе нашёл большой стог соломы, с тыльной его стороны сразу же оборудовал уютную нору. И уже со следующего утра, прикрывшись от внешнего мира клоком соломы, приступил к повышению своего интеллектуального уровня – читал книги, взятые из казарменной библиотеки.

Через несколько дней нас перевели на строившиеся арт-склады. Моросил дождь, и, не желая мокнуть, на вопрос офицера, есть ли среди нас столяры и плотники, первым, естественно, выскочил я. Нужны были пятеро, думаю, четверо оказались спецами настоящими. Разжаловали нас через пять дней, при этом офицер, плохо выразившись в адрес моей мамы, пообещал: попади я в его батарею, он сделает из меня краснодеревщика. Так проходил мой первый, трудовой, этап армейской службы в карантине. Потом нас перевезли в другую часть – артбригаду, находившуюся в двух километрах от города Неман. Здесь мне предназначалось служить три года. Я сознаю, что рассказывать не красящую меня правду должно быть стыдно, но считаю, что в мемуарах специально обелять себя было бы ещё большим грехом.

А ещё в карантине парень, первым выскочивший с претензией к командиру части, для меня так и оставался Змеем, но звали его Славкой. Первые дни я держался обособленно и от своих ивановских «инвалидов», и от шумных горьковчан. Слышней всех было крикливого, всё время взвинченного Змея. Однажды по пути в столовую он оказался рядом со мной. И опять криками, чуть ли мне не в ухо, поносил армейскую службу. Я резко повернулся к нему:

– Заткнись! Никуда ты отсюда не денешься!

– А-а-а-а! Тебе нравится служить! – он аж присел к земле.

– Мне не нравится! И я не буду! А ты будешь!

Змей замолк. После ужина я забрался с книгой на второй этаж своей железной койки. Ко мне подошёл один из горьковчан:

– Спустись! Тебя зовут.

На лестничной межэтажной площадке меня ждали четыре парня, в их числе были Змей и его тогдашний заступник, который оказался Виктором Чистовым. И только сейчас я, наконец, рассмотрел, что это именно они были в той троице любителей пива на привокзальном перроне. А сейчас Виктор спросил меня в лоб:

– Ты сказал, что не будешь служить. Что ты придумал?

– Я смертельно больной.

– А что у тебя?

– Пока не знаю, но чего-нибудь найду.

– А мы решили, что у тебя что-то уже в запасе есть.

С этого первого разговора мы как будто нашли друг друга. Славка с Виктором, как оказалось, только перед призывом вернулись из лагерей. Чистов был щипачом, получил свои шесть лет, три из них скостили за работу по так называемым зачётам. Едва вернувшись домой, сразу загремел в армию. Виктор был из тех надёжных парней, на которых можно положиться в трудной ситуации. Если бы я рассказал сейчас о том, что он успел натворить за 10 месяцев, пока я находился в части, никто из читателей мне бы не смог поверить. Потому об этом мне лучше помолчать. И всё-таки про первый подвиг Чистова расскажу. Вскоре после карантина мы уже в артиллерийской бригаде попали в разные подразделения. Виктор и Славка оказались в разных батареях, я – во взводе управления. Старшина третьей, Витькиной, батареи отличался тем, что нерадивых солдат приглашал на второй этаж в свою каптёрку и там избивал. Об этом все знали, но молчали. Солдат Чистов, естественно, старшине не понравился, его черёд на «беседу» в каптёрке для вновь прибывших не стал ни первым, ни каким-то другим. Когда после вечернего построения солдатам был дан отбой на сон, старшина позвал к себе Чистова. Тот для начала запустил в старшину сапогом, потом соскочил с кровати и вторым сапогом избил его на глазах всей батареи, добавив, что в следующий раз убьёт. Самое неожиданное для всех было то, что на другой день старшина написал командиру части рапорт с просьбой о переводе его в хозвзвод. Садисту-старшине очень не хотелось вылететь со службы, так что Виктору его первый армейский «подвиг» тихо сошёл с рук.

Рядовой Герасимов в армии, 1956 г.

Неплохим, но несчастным парнем был Славка. Я больше не слышал его криков; он, наоборот, оказался совсем тихим. Иногда Слава выбирал время, чтобы прийти ко мне поговорить. Потом его отправили в госпиталь, где долго обследовали. Вернувшись в часть, пришёл ко мне:

– Коля, знал бы ты, что там со мной делали. Мне воткнули больше трёхсот уколов, только пункцию спинного мозга делали несколько раз. И сейчас комиссовали. Сказали, что мне нельзя ни смеяться, ни плакать, ни читать книг, ни смотреть кино, ни бывать на солнце.

Мне его было искренне жалко, а я ещё пытался по-дурацки шутить:

– Вот видишь, Слава, ты меня обошёл, уходишь из армии через полгода службы, а я ещё здесь.

У меня всё складывалось по-другому, намного интересней. Ещё в карантине всем нам, с 10 классами образования, предложили сразу идти в школу сержантов. Вот как состоялся мой разговор с «вербовавшим» нас капитаном:

– Герасимов, у тебя десять классов, ты зачисляешься в школу сержантов.

– А я туда не пойду. Не хочу.

– А кто тебя будет спрашивать. Ты уже зачислен.

– Товарищ капитан, я неправильно выразился. Я бы очень хотел быть сержантом, но мне нельзя: я почти слепой.

– Что, это правда?

– Да, меня и в армию с трудом призвали. Вот сейчас с этого расстояния я не вижу на ваших погонах звёзд, на улице не могу офицера отличить от старшины. Что вы капитан, мне сказали ребята.

– Жалко. Из тебя бы получился командир.

– Мне тоже жаль.

После карантина мы, как я уже сказал, прибывшие одним этапом, попали в артиллерийскую бригаду. И во мне там при первой встрече «увидел» будущего радиста прекраснейший человек, подполковник Сирота. Это явилось очередной моей удачей, и я использовал любой момент, чтобы исчезнуть в радиоклассе, что, кстати, приветствовалось. Но это случится чуть позже.

Ко времени моего прихода во взвод демобилизовались все старослужащие сержанты. На смену им появились только что пришедшие из школы младшие сержанты второго года службы. Но во взводе оставался ефрейтор Валентин Мызин. Вот он был настоящим, волевым командиром. Ефрейтор Мызин командовал взводом при построениях, загонял молодых сержантов в строй, когда мы шли в столовую. Они, бедные, возмущались, жаловались. И при мне меньше чем за год, получая к каждому празднику по лычке, Мызин стал уже старшим сержантом. И этих повышений он заслуживал.

Одно время мне, не знаю уж по чьему недоумию, поручили переписывать на ватман печатными буквами тексты уставов. Занимался я этим в Ленинской комнате. Однажды, зайдя в комнату дописывать очередной ватман, застал там Мызина и всех молодых сержантов. Валентин встретил меня «по-командирски»:

– Иди отсюда на ***!

– А может быть, лучше ты, Мызин, сам пойдёшь на ***?

Не надо объяснять, в какой шок повергла «командиров» эта наглость салаги. Мне, насколько я помню, чуть ли не тут же объявили наряд вне очереди на чистку картошки. Но меня уже понесло. Чистить картошку на кухне я предложил своему непосредственному командиру, младшему сержанту. Я же «писал» уставы и попутно их читал. Знал, что до принятия присяги, а это нам ещё предстояло, со мной, в общем-то, ничего страшного произойти не может. Вечером перед отбоем построение, после которого старшина взвода велел мне подняться в каптёрку. Мне всю жизнь везло на надёжных друзей. Везло и на начальников, которые чуть ли не с первого разговора становились для меня добрыми товарищами. Старшина взвода Николай Иванович, пройдя всю войну, сохранил в себе человеческую душу. Сейчас же, после высказанного им внушения, я спокойно объяснил сложившуюся ситуацию. Я уже говорил, что при серьёзном разговоре всегда предпочитал смотреть человеку в глаза, это обоим даёт возможность заглянуть друг другу в душу, понять собеседника. Часто этого хватает для возникновения взаимной симпатии. Или неприятия, в худшем случае – вражды. Уходя от старшины, я уже знал, что приобрёл в его лице доброго товарища.

В баню нас водили в город Неман. Я не любил проходить эту дорогу в строю, предпочитал идти с флажком впереди либо сзади строя. А так как с началом обучения сразу же стал отличником боевой и политической подготовки, в качестве некоторого мне послабления никто не противился, когда я, ещё выходя на построение, мог заранее иметь флажок в руке. В баню, а когда и обратно, нас нередко сопровождал старшина. Пока парни после бани одевались и готовились к построению, раза два или три Николай Иванович звал меня с собой в буфет, где нам обоим покупал по кружке пива.

Однажды по пути из бани я имел самое прямое отношение к предотвращению едва не случившейся кошмарной трагедии. Тогда я шёл метрах максимум в тридцати сзади нашего небольшого, в два десятка человек, строя. Услышав шум быстро мчащегося грузовика, я оглянулся и увидел скривлённое бешенством лицо человека за рулём. Понял моментально – это зверь! Враг! Парни, как один оглянувшись на мой дикий вопль «Атас!», мгновенно отвалились влево. До гибели им оставались секунды, но ребята успели. Несомненно, за рулём тогда был люто ненавидевший русских местный литовский фашист. Правые колёса машины, как мы потом рассмотрели по следам на дороге, должны были пройти точно вдоль середины строя.

Довольно быстро заимел я и ещё одну «привилегию» – мытьё полов. Поздняя осенняя, да и зимняя тоже, погода в Прибалтике оказалась отвратительной: моросящие дожди сменялись густыми, такими же промозглыми туманами, на смену которым опять приходила морось. Как же противно было по таким утрам выходить на физзарядку! После подъёма вместо утренней физзарядки кому-то, всего лишь по сиюминутному наитию сержанта, выходила очередь на мытьё полов различных частей казармы. Однажды не минула эта не любимая солдатами повинность и меня. Мне «выпала честь» стать поломоем штаба дивизиона. Но, как оказалось, не всего штаба, так как кабинеты ранним утром ещё закрыты, и мыть нужно лишь «предбанник», крохотную прихожую. Располагался штаб наверху нашей двухэтажной казармы, туда изредка заходил помполит, в миру – «дивизионная чума», там же находилась каптёрка старшины. И это была удача: я никогда, даже под вечер, не видел пол прихожей грязным. Так и пошло: если за окном была слякотная погода, на утреннем разводе сержант едва успевал сказать: «Мыть полы сегодня…» – как я, не давая ему ещё договорить, делал шаг из строя. Ребята только смеялись. А я, заимев свою, в полмешка размером, персональную тряпку, утром, всего лишь намочив и отжав, пятясь задом, протягивал её по крашеному полу, и приборка была закончена. Раз зашёл кто-то из сержантов, засмеялся: «Ведь знаю, что пол ты не мыл, а придраться не к чему». Но по хорошей погоде я с удовольствием бегал со своим взводом. После возвращения из армии я ещё долго жаловался, что, прослужив всего-то неполный год, «столько полов перемыл, сколько самые нерадивые солдаты не успевали осилить за всю службу». И, кисло улыбаясь, принимал в свой адрес ехидные смешки.

Но вся эта жизнь могла бы кому-то казаться праздником, не встречай мы время от времени на своём пути откровенных гадов. Я имею в виду только тех, кто неприятен, враждебен буквально всем. Как я уже рассказывал, первым в моей жизни таковым был наш классный Васька. И вот сейчас, в армии, встретился ещё один. Почему-то с первых дней меня возненавидел командир взвода лейтенант Дикой. Всё его поведение соответствовало фамилии, он был нелюдимым даже с офицерами: утром при встречах с другими командирами не считал нужным здороваться. Об этом нам сказал симпатичный, весёлый второй наш лейтенант, помкомвзвода. Летом, услышав, что Дикой заходит в казарму, я старался сразу выскользнуть из неё через окно, и при необходимости найти меня тогда могли только парни. Как-то его попытка оставить меня на выходной день дневальным по казарме наткнулась на спровоцированный мной нагоняй от подполковника Сироты, сказавшего, что моё постоянное место в радиоклассе. Я, как и все наши ребята, откровенно презирал урода Дикого, он это видел, а стать лучше просто был не способен.

То, что я рассказал о своей службе, думаю, напрочь не смогут принять новобранцы более поздних поколений. Дело в том, что я ещё не объяснил главного: в годы моего призыва в армии не было понятия о вскоре поразившем её уродливом извращении – «дедовщине». Дисциплина была, но без насилия. Рассказанные случаи с Чистовыми и его другом – это нечто совсем не характерное для армии того времени. По крайней мере, за год в нашем взводе между солдатами не произошло ни одной серьёзной словесной перепалки. Правда, слухи о каком-то негативе, творящемся в стройбатах, до нас доходили, но это было так далеко. Не было на виду и неприязни на национальной основе. Я, например, подружился с тремя ребятами-азербайджанцами, двое из них служили в батареях нашей бригады, один – в соседней. От одного парня, Ахата, я впервые узнал, что в письмах ему присылают какой-то «план», который они курят. Замечательные отношения у нас были с армянами, коллегами-радистами, чаще я общался с Зарзандом Велояном. И вот картинка к тому, что я сейчас рассказываю. При первом нашем обмундировании мне и ещё одному салаге достались шинели голубоватого цвета. Это заметно выделяло нас в общем рыжевато-сером солдатском строю, кто-то даже нам наверняка завидовал. Однажды ко мне во взвод зашёл сержант одной из батарей. Объяснил, что едет в отпуск, и попросил дать на это время шинель. Возвратившись в часть, сразу же мне её вернул. Выпала удача и Зарзанду: его направили на Кавказ в родной город для сопровождения комиссованного неходячего молодого солдата. Во время учений при разводе станин гаубицы парень якобы не успел убрать ноги. «Зарзанд, он армянин?» – спросил я. «Армян таких дураков, чтобы ноги под станину совать, не бывает, он азербайджанец». Возвращая мне шинель, Велоян рассказал, что едва поезд отошёл от Черняховска, его подопечный «калека» выбросил костыли в окно.

Тот мой первый инцидент с Мызиным не получил никакого нежелательного продолжения. Как сильный и умный человек, он просто понял мой характер. И ещё. Валентин считал себя отменным бегуном и часто во время утренней физзарядки отрывался от взвода, уходил, возвращаясь потом в казарму на несколько минут позднее нас. Однажды меня подмыло показать ему, что хорошо и далеко бегать может не только он; пристроившись под его темп, я пошёл рядом. Заметив это, самолюбивый командир, прибавив ходу, попытался меня измотать, но километра через два-три не известных мне до того лесных троп мы пришли с ним шаг в шаг. Я видел его с этим несогласие, но, опять же, оно ни в чём на наших отношениях не отразилось. Я же стал уважать его ещё больше.