Текст книги "Вся жизнь как подарок судьбы"

Но дело по грабежу считалось успешно раскрытым. Как никогда быстро был слеплен суд. Ограбленный, как мне было известно, кроме Адяма, упоминал о двух черноволосых парнях, судили же двоих русых и двоих рыжих. Прокурор в своей речи гремел: «Чёрные преступники пока на свободе, но…». В перерыве, пока готовился приговор, мне показали потерпевшего. Увидев меня, он вздрогнул. Съёжился, застыл…

– Успокойся, ты меня раньше не видел. Я спрашиваю: как, указав в заявлении одного рыжего и двоих чёрных грабителей, ты смог «опознать» этих вот троих невиновных рыжих пацанов? Как ты будешь после этого спать, мужик? Я надеюсь, что плохо… И тебя сожрёт совесть.

За преступление, которого они не совершали, двоим ребятам дали по 15, одному 20 лет. Женю Калёнкова и Вовку Копчёного ждали бы срока по 25. Адям получил свои 20, пять лет ему недодали, видимо, за помощь следствию. Однако прожил он после суда совсем недолго. И найти его должны были, как я надеялся, «покончившим жизнь самоубийством» в лагерном туалете. Впрочем, последнее было всего лишь моим несостоявшимся чаянием. Тётя Клава получила похоронку и всем рассказывала, что «Адика в лагере за что-то расстреляли». И что виноват в её несчастье не сын, а главный воробьёвский бандит, то есть я.

Но это будет потом. А тому, что сразу после суда в городе рядом со мной вдруг оказался один из тех гопников, я поначалу не придал значения. Зато понял, почему, увидев меня, тогда перепугался тот мужик: внешне Славка Медведь, как он назвался, и я были действительно очень похожи. Менты постарались. Сумбур в голове потихонечку укладывался. Стало ясно, как к месту нашей встречи опера подвели Адяма, почему, ограбив мужика, те «гопники» убежали, оставив в руках Адьки все улики. Это были подставные мусорки. Сейчас им нужны Женька и Копчёный. От базара с Медведем я оттолкнулся сразу.

На другой день он опять «случайно» нашёл меня в центре города. Пришёл с бутылкой, как я увидел, не совсем дешёвой водки, пытался уговорить меня выпить. За мной ходил, как привязанный, я с ним не говорил, выискивал глазами его возможных сопровождающих, всматривался в народ. Медведь, отглатывая помаленьку от пузыря, уговорил его едва ли не весь. Ему понадобились приключения, и он их нашёл: зацепился за проходивших мимо троих ребят. Судя по чистейшей фене прилично одетого старшего из них, за ребят не простых. Парень угомонил гада жестоким ударом (взятым, кстати, мной на вооружение).

От меня менты отстали. На этом моя юношеская неспокойная жизнь, как я решил, кончилась. А вот заглядывать вперёд я не умел, но об этом чуть ниже. Из головы ещё долго не уходил мой улыбчивый «приятель» капитан Шаблов: скорее всего, эту грязную паутину с обязательным прицелом на меня плёл он. А ещё было интересно: за кого всё же ментура держала меня? Неужели они и впрямь верили в россказни обиженной судьбой тёти Клавы?

Заодно уже несколько слов о дальнейшей судьбе спасённых мной друзей. Копчёного тогда случайно поймали в Астрахани как беспаспортного малолетку. Через приют направили к месту жительства. Участковый сразу прознал о его появлении, но, возможно, знал он и настоящую его роль во всей этой дикой истории. Вовка, посидев дома «за печной трубой», уехал в Минск, где два курса проучился в физкультурном институте. Вернулся в Иваново, окончил пединститут, выступал на всесоюзных соревнованиях по пятиборью. С Женькой мы встретились в 1955 году на Северном Кавказе, когда перед армией я навестил брата Юрия. Женя там тоже ждал призыва.

Последняя наша встреча состоялась через годы. Я после института уже жил на Камчатке. Приехав в отпуск в Иваново, сначала нашёл Калёнкова, в то время инженера швейной фабрики. Вместе мы разыскали Копчёного. Собрались у моей сестры Лиды. Вовка был с цацей-женой, и вслух о прошлом мы не говорили. Зато моё мнение о его настоящем он услышал:

– Вовка, когда ты был недоделанным щипачом, Копчёного в городе уважали. А сейчас ты, товарищ Постышев, оказывается, в натуре третий секретарь горкома комсомола. Мог ли я когда подумать, что кто-то из нас скурвится до такой степени.

Секретарь горкома ВЛКСМ, довольный своей жизнью, молча нагло улыбался во весь рот.

Моя большая любовь – Эвелина

Я взрослел. В 17 лет, вскоре после ДТК, у меня появилась очень красивая девочка Эля, ей едва исполнилось шестнадцать (на фото – 17 лет). Помнится, что я влюбился, едва её увидев, потом от встречи до встречи буквально не находил себе места. То, что эта недавно появившаяся в Воробьёве девочка моя, узнали соседские парни и, естественно, сразу же стали её боготворить. Мать Адяма, узнав про Эльку, сразу бросилась к её родителям, и можно было лишь догадываться, каких жутких грехов она вывалила там на мою голову. Знаю только, что бабка Эвелины, похоже, страшно меня боялась, с матерью мы совсем накоротке встретились однажды. Но эта встреча обожгла меня не только пылающей ненавистью, но и удивительной красотой женщины. Я до сих пор сохранил в памяти её ненавидящие меня глаза и первую свою мысль о её удивительной красоте. Зато с отцом, школьным учителем, интеллигентным, мягким человеком, я подружился с первой встречи. С дядей Лёней, как я его называл, мы иногда прогуливались с ружьями по карьерам. Много говорили, и уж он-то бандита во мне не видел точно.

Эвелина

Может показаться, что нашу любовь в одночасье разрушил пустяк. Я часто напрочь забывал о той стальной колее Судьбы. Но забывал я, а не Тот, кто всегда оказывался рядом. Как-то раз, застав меня дома за чисткой ружья, Эля попросила прийти сегодня на вечер в её воробьёвскую девичью школу. Я же, собираясь на охоту, ответил отказом. «Смотри, – сказала девочка, – можешь остаться с ружьём, но потерять меня». С тем и ушла. Я всё-таки передумал: к завершению школьного вечера пошёл свою любовь встретить. Долго под хихиканье знавших меня девчонок переминался с ноги на ногу у школьных дверей. И не встретил, не дождался. На другой день ко мне пришёл Юра Макаров. Хороший парень из Голенищева, тоже по амнистии пришедший из колонии. Уж не знаю, за что можно было посадить этого тихого парня, чем он мог отличиться в своём околотке.

– Коля, ты любишь Элю?

– Да.

– Знаешь, вчера, когда ты стоял у двери школы, мы с ней тебя видели из кустов. Мы там целовались. Я её так люблю, что готов всё время стоять перед ней на коленях.

– Но я, Юра, на такое не способен, хотя её тоже люблю… Любил.

– Ты можешь её оставить?

– Боюсь, что теперь – да. Точно скажу позже, мне нужны несколько дней.

В том нашем гордом возрасте быть готовым всё время стоять перед девчонкой на коленях? Да ещё и признаться в этом кому-то! Мне этого было не понять. Эвелину я любил очень, но до такого самоунижения дойти не смог бы, думаю, никогда. И, тем не менее, Юрку я понял. Понял и предательницу Эльку, которой всего лишь польстила такая жертвенность пацана. Не знаю, как назвать то, что творилось в моей груди, но я не спал полных трое суток. Меня, мою любовь предала девчонка, от любви к которой я был буквально без ума! Мне хватило трёх дней: от моей недавно ещё сумасшедшей страсти в сердце, как казалось, не осталось даже пепла. Эля, которую я не видел эти дни, пришла как ни в чём не бывало. Спросил, как прошёл вечер в школе, она начала что-то плести.

И моя бывшая любовь услышала предельно презрительное: «Это была наша последняя встреча! Ты мне не нужна! Уходи!»

Её рыдания меня не трогали: прощение предательства тогда было не для меня. Юрке я сказал, что моя любовь перегорела, он может Эльку забирать. Она в наш окончательный разрыв не поверила и навещала меня регулярно. Мне это было удобно. Соседские парни о случившемся между нами не узнали. Ещё долго уверенные в неприступной девственности моей девочки (эту их веру я время от времени поддерживал), не рискнули бы сказать ей вслед хоть что-то нехорошее.

Родная школа

В колонии мы получали табели средней школы города Наволоки. Окончательное их оформление пришлось на выходной день, районо отдыхало. И все наши табели за 8 класс украсили хорошо проштампованными печатями МВД – Министерства внутренних дел. Я видел, как расстроена этим была наша классная, Надежда Дмитриевна.

Дома я хотел учиться только в родной школе № 30. И, опять же, благодаря моему, как я тогда мог подумать, везению здесь уже был новый директор – Николай Алексеевич Никитин, прошедший войну офицер. Сейчас, закрыв глаза, я ясно вижу картину нашей первой встречи, слово в слово помню весь наш разговор. Зайдя в кабинет, я сразу сказал, что учился в этой школе с пятого класса, и, передав директору табель, заявил, что учиться в какой-либо другой школе не хочу.

– О! Отличник! – встретил меня директор. – Я тебя беру! Где ты учился?

– В колонии, – не очень громко сообщил я.

– В Калуге! Подожди-подожди, а почему в табеле печать МВД?

– Я сказал, что учился в колонии.

– И за что ты туда попал?

– За парабеллум. Дали два года.

– А как у тебя с дисциплиной?

– Николай Алексеевич, давайте я расскажу о себе главное, а вы уже решите, возьмёте меня или нет. Я всегда презирал хулиганов, никогда им не был. Сразу скажу больше: я не допущу хулиганства в классе. Но если что-то случится без меня, не вызывайте, пожалуйста, в свой кабинет, я вам ничего не скажу. И ещё: если не возьмёте в вашу, в мою, школу, я в другую сейчас уже не пойду. Но я очень хочу учиться.

Я говорил, глядя директору прямо в глаза, мои глаза сказали ему даже больше, чем слова, и только правду.

– Я тебя беру!

Мне кажется, да не кажется, это так и было: тогда в лице Николая Алексеевича я приобрёл доброго, большего, чем директор школы, понявшего меня товарища.

Очевидно, узнав (конечно же, не всю) предысторию моего появления в классе, меня сразу по-звериному люто возненавидел классный руководитель Василий Тимофеевич, которого за глаза все мы называли Васькой. За год он дважды приводил меня в кабинет директора, и я видел, как неприятны были эти визиты Николаю Алексеевичу. Слушая по сути ничего не говорящие на меня жалобы, директор на него даже не смотрел, молча сидел, глядя в окно. Я видел: он даже не пытался скрывать своего неприятия этого постоянно озлобленного человека.

Отстав от своих бывших одноклассников всего на один год, в новом классе я оказался старше будущих товарищей уже на два года. Если мы пришли в первый класс в возрасте чуть старше восьми лет, этих привели в школу семилетними. В моём новом классе, насколько помню, около трети учеников оказалось выше меня на голову: всего два года – и уже проявились признаки скачка акселерации. Но несколько казались слабенькими и ростом ниже моих 165. Были очень скромные ребята и моей комплекции, и крупнее меня. О себе очень громко я вынужденно заявил едва ли не в первые день-два. Кончилась перемена, прозвенел звонок, мы зашли в класс. Моя парта была в третьем ряду против учительского стола. Я уже сел на место, прямо передо мной у своей парты стоял мальчишка, и я увидел, как, проходя мимо, какой-то из учеников ущипнул его за бок. Ущипнул, я это понял, больно. Как вдруг следующий идущий к своей парте гадёныш довольно сильно ткнул бедного мальчика в бок ручкой. И это меня настолько взбесило, я не вскочил из-за парты, а буквально взлетел:

– Слушайте все! Если ещё раз кто-то в классе обидит слабого, дело будете иметь со мной!

Полное молчание. Скорее всего, после такого громкого заявления ниоткуда взявшегося и столь уверенного в себе новичка мои новые товарищи постарались выяснить его происхождение. На протяжении следующих двух лет нашей совместной учёбы насилие в классе отсутствовало полностью. Мы сдружились.

Моё громкое «Слушайте все!» класс услышал вскоре ещё один и последний раз. Все мы, бывшие школьники, видели много-много раз картину: звенит звонок, учитель ещё не успел подняться со стула, как он и весь его стол оказывался облепленным учениками, тянувшими свои носы в журнал. Все хотели ещё раз посмотреть на свои оценки. Я изредка тоже шёл к столу, обходил округлую кучу любопытствующих в одну сторону, возвращался – в другую. После звонка до прихода учителя я громко стыдил комсомольцев за неуважительное отношение к своим билетам: целый карман их я насобирал, «валявшихся в классе на полу». Всё это звучало в порядке лёгкого, необидного розыгрыша. Где я нашёл их комсомольские билеты, все, конечно, понимали. А однажды у меня в руках оказалась чья-то записная книжка. Я не помнил, из чьего кармана её достал, и, чтобы выяснить это, открыл. Книжечка принадлежала комсоргу Боре Смирнову. Сразу увидев в ней что-то нехорошее, прочитал. Потом две пометки комсорга зачитал уже всему классу. И парни узнали, кто из них однажды, будучи за спиной учительницы, подставил ей «рога» и кто на вопрос учителя выкрикнул некую непристойность. В классе до этого никто не слышал отдельных выражений, используемых в недавней моей бытности, сейчас же ситуация к этому располагала. С Борисом объяснился без матов, но сказанное отхлестало комсорга очень жёстко. Обещал: если такое повторится, наказание будет более чем серьёзным. Хотя в принципе моя угроза была пустой. Борька тогда объяснил мне и классу, что записано это не для передачи кому-то, а лишь для оглашения на комсомольском собрании. Боря, мальчик из культурной семьи, всерьёз увлекался скрипкой (не исключено, что потом стал известным музыкантом). К несчастью, он с детства был пропитан страстью к стукачеству, доносам. Я не думал, что такой «честности» его учили дома. Миллионам нам, мальчишкам и девчонкам, в глупые головы эту гнусность вбивал подлый комсомол.

Как-то в один из первых дней, а может, недель моего знакомства с классом мне случилось без достаточной на то причины больно обидеть словом одного из своих одноклассников. Моё положение (в глазах мальчишек) ответ на незаслуженную обиду практически исключало. Парень замкнулся, промолчал. Но это уже сразу отвратительным осадком буквально прилипло к моей душе и мучило дома весь вечер. Уже на другое утро, дождавшись, когда в классе собрались все ребята, я подошёл к парню:

– Юра! Вчера я вёл себя как последний подонок, баклан: при всех и, главное, ни за что обидел тебя! Поверь, пожалуйста, мне очень стыдно за своё недостойное, скотское поведение. Вот почему я сейчас при всех наших парнях прошу у тебя прощения. Хочу надеяться, что больше не сорвусь. Без серьёзной причины никто от меня такого больше не услышит.

И мне после сказанного вдруг стало очень легко. Ребята молчали, но я видел, как после моих слов их лица посветлели. Они в меня поверили, и за все два (тогда ещё будущих) года нашего общения никто из них в сказанном мной не разуверился. И очень скоро я в этом убедился.

Как среди нас оказался мой одногодок Лёвка, с которым я пришёл ещё в пятый класс? Как, почему он умудрился тоже отстать на год, спрашивать я не стал. Лёва, сын известного в Иванове врача, был из тех, кого близко к себе я не подпускал: снобизмом, трусостью, готовностью предать от него несло уже на расстоянии. О своей встрече с ним лет через 20 (он тогда тоже был врачом) я рассказал в своей первой книге «Остров Карагинский: путешествие в непознанный мир Природы», которую уже давно передал в библиотеку дорогой мне школы № 30.

В классе был ещё один школьник-переросток старше меня на год – Витя Ульянов. Каким оказался он, судите сами. Осенью 1953 года, будучи на картошке в Ильинском районе, мы вшестером пришли в соседнее село навестить таких же «невольниц», девчонок девятого и восьмого классов одной из ивановских школ. Из клуба после просмотра кинокартины вывалила толпа местных парней. Увидев нас, окруженных девчонками, местные самцы остановились и стали горланить похабные частушки. Я попытался их урезонить. Они сначала отошли, как вдруг затрещали колья ближайших заборов: деревенское пьяное быдло вдруг обиделось и решило проучить городского. Толпа повалила к нам с криками: «Где этот мусор?!» Я велел своим срочно по одному уходить. Первым бросился вон Лёвка, за ним сразу трое. Виктор остался.

– Витя, уходи!

– Нет, Коля, я останусь!

– Уходи, Витя, убьют!

– Коля, я не уйду!!

Мы стояли в калитке, с улицы нас прикрыли, думаю, не меньше 30 девчонок. Ни пьяные маты, ни замахи кольями не смогли их разогнать, некоторые, поменьше ростом, в голос заплакали, но не отбежала ни одна. Удары через частокол нас не доставали. Трое дураков перелезли через забор. Мы, непробиваемо прикрытые со стороны улицы отважными 14–15-летними девочками, с ножами-складничками в руках встали против вооруженных толстенными дубинами пьяных, жаждущих убить деревенских раздолбаев. Те с прискоком пытались достать до нас кольями, мы, выискивая между ударами щели, вылетали для нападения. Редко в своей будущей жизни я был так зол, зол до полного остервенения. Я видел в них не людей, а безмозглых скотов, если бы они не были трусами, не отбегали, кого-то я успел бы достать. Наш бой, вероятно, был очень кратковременным. «Коля! Мне сломали руку», – услышал я Виктора. Закрыл его спиной, а через какие-то секунды один из кольев попал мне по голове. Отломившийся, упавший к моим ногам кусок дубины сохранился в моей памяти до сего дня. Нас подхватили, прикрыли пять-шесть девочек, завели в пристройку дома. Рука у Вити онемела, но кости были целы. Выдержала и моя голова. Дождавшись, когда деревня утихла, мы вышли в темноту и напрямую по кочкам, по болоту пошли домой. На другой день нам сказали, что ночью мы прошли по известному всей округе гиблому месту, болоту, в котором тонули деревенские коровы.

Костя, я, Витя Ульянов (слева направо), школа № 30, 1954 г.

Таким надёжным другом оказался Витя Ульянов. Я не удосужился спросить, почему и он оказался ещё более, чем я, припозднившимся учеником. Потом узнал, что на общешкольном родительском собрании директору задали вопрос: «Почему в школе вместе с нормальными детьми учатся бывшие преступники?» Николай Алексеевич ответил: «В школе есть бывшие малолетние правонарушители, но они под постоянным нашим наблюдением, и сейчас их поведение вне всяких нареканий». Много позднее меня стала посещать мысль, что, может быть, «малолетних правонарушителей» было всего двое, и не Виктору ли тоже, как и мне, приходилось с тоской смотреть на колючую проволоку и торчащие над забором вышки охранников. Мы с ним только-только повстречались в школе, а он показал свою готовность пожертвовать из-за меня своей жизнью. Меня как товарища он, вероятно, оценил за прекращение издевательств над слабыми мальчишками. Определяя для себя людей, вглядываясь в их характеры, я обычно сам без лишних вопросов узнавал, на какое расстояние могу того или другого подпустить к себе. А с годами убедился, что нередко более надёжными, честными товарищами оказывались те, кто не понаслышке знал, что такое окружённая забором зона. Кстати, только что вспомнил, что ни один из моих одноклассников не задал мне вопроса о моей недавней жизни.

Сколько потом нехороших слов (лучшим из них было «скотина») сказал я в свой адрес, что сразу после школы потерял Виктора из поля зрения. Впрочем, окончание школы для нас обоих совпало с призывом в армию. После армии по радио я слышал о каком-то отчаянном спортсмене-мотогонщике Викторе Ульянове и думал, что им мог быть именно он.

Нештатные ситуации с учителями (классный руководитель Васька не в счёт) за два года у меня случились дважды. Была у нас молодая, хотя уже и не девочка, учительница русского языка и литературы Маргарита Николаевна. Мы её уважали. Почему-то решив, что в этом классе я объявился в качестве второгодника, она и относилась ко мне, по её разумению, заслуженно – с презрением. Я всегда любил и хорошо знал русский язык. Это сейчас, перешагнув за восьмой десяток, не расстаюсь с поисковиком компьютера.

Так вот, за все диктанты, сочинения, наверняка их даже не проверяя, она выставляла мне только тройки. На мои вопросы «почему три?» ответ был приблизительно такой, что большего я не заслуживаю. Ну и ладно.

Однажды, давая нам задания на дом, она предупредила:

– Сдачу сочинений не просрачивать!

– Маргарита Николаевна, в русском языке есть слово «срок»!

– Есть «срок», а есть…

– Срак? Такого я не знаю!

Она промолчала, а какое-то время спустя нашла-таки, как ей показалось, повод уколоть меня:

– Вот сидел два года и ещё будешь сидеть!

– Да, Маргарита Николаевна, я действительно имел срок два года, но не в школе.

Про мой срок она узнала в учительской, а может, ещё, не дай бог, от нашего классного Васьки… Бедная! Какой же она оказалась трусихой! Живя, очевидно, ещё под впечатлением легенд о страшной «Чёрной кошке», она вдруг встретила реального уголовника. И где! Ни разу больше не подошла она к моей парте с проверкой выполнения домашнего задания, я же постоянно стал получать свои заслуженные четверки. А вот обязательные по школьной программе литературные произведения, кроме «Поднятой целины» (да и то, выискивая в ней упоминания про Щукаря) и «Повести о настоящем человеке», я читать отказался, довольствовался тем, что из уроков схватывала моя отличная в то время память. Причиной этого и виной моей недообразованности была та же моя «поперечная» натура, противящаяся любому насилию. Вы считаете, что я обязан это знать, что я должен это прочитать? А я не хочу! Потому что мне это неинтересно. Возможно, здесь многое зависло от профессионализма школьного литератора. Учился я с желанием, но к получению пятёрок стремления не имел, среди моих отметок было немало заслуженных троек.

Приблизительно зная, с чем я хочу связать свою жизнь, интересные мне книги я читал, что называется, запоем. Правда, прочитывал всё о путешествиях большей частью в жаркие страны, в джунгли, хотя и знал, что побывать в них мне не придётся никогда.

Второе непонимание с учителем у меня имело место уже в классе последнем, десятом. Мы все не любили учителя физкультуры, не давал он нам того, что было бы парням в физре интересно. Не уважал и он нас. И однажды, глядя на меня, физрук заявил:

– Жаль, что бить вас нельзя!

– И нам жаль! Вас всего один раз вынесли бы из класса, и прийти к нам ещё вы бы не рискнули.

Он обиделся, пожаловался на меня нашей любимой в то время классной, разговор о которой будет впереди.

Напомню тем, кто ещё не знает или уже забыл, что было время, когда мальчишки и девчонки в средних школах-десятилетках учились порознь. В мою бытность последним годом раздельного обучения был 1953-й. На другой учебный 1954–1955 год учеников в школах опять (так когда-то давно уже было) воссоединили. Не досталось это счастье только десятым классам, в одном из которых тогда мне пришлось доучиваться. Так вот в то, прежнее, время школьные вечера, когда девчонки и парни могли вместе потанцевать, проводились то в одной, то в другой школах. Ближней к нам была девичья школа № 33, и хотя танцор из меня никакой, в последние свои два школьных года на вечера в неё я иногда заходил.

В этот раз я появился там в шикарном, только что сшитом по заказу бежевом костюме. К раздевалке стояла очередь, которую я по недостатку знания хороших манер в расчёт не взял. Только разделся, как ко мне с крайне оскорбительными словами подлетел прилично одетый паренёк. Я его, насколько, опять же, позволяло моё уличное воспитание, невежливо попросил не мешаться под ногами. В актовом зале, где проходило школьное празднество, оказалось полно знакомых ребят. Среди них, как всегда, были те, о ком давно плакали детские трудовые колонии, просматривался и совсем мелкий около-уголовный подрост. Ко мне подошёл один из пацанов, показал на обиженного мной парнишку:

– Тут шныряет вон тот молодой баклан, предлагает кого-то подраздеть. Мне показалось – тебя. Может быть, мы возьмём его на себя?

– Угадал – ему понравился мой костюм. Но трогать его не надо, просто научим уважать взрослых. Я сейчас пока спрячусь вон там в уголочке. Иди, возьми двоих ребятишек и подойдите ко мне, я вам кое-что подскажу.

Это событие и впрямь было для меня. Всё удалось как по писаному! Я уже на виду, шкет, похоже, даже с сопровождающими, подлетел скорым шагом и что-то опять же крайне непристойное стал говорить мне. Я молча улыбался, слушал, ждал. Подошёл первый наш «заговорщик», посмотрел на моего обидчика, без слов взялся за голову и быстро ушёл. Через полминуты подошёл второй «артист» и со словами: «На кого ты прыгнул!» – поторопился уйти. Я молчал, смотрел на растерянного забияку, он уже не знал, как теперь себя вести. Добил его мой третий ассистент: подойдя к нам, он посмотрел моему недавнему недругу в глаза, тихо и спокойно сказал: «Тебя сегодня убьют!» – и тоже поспешил уйти. Бедного мальчишку мне стало уже жалко: теперь он что-то лепетал, говорил, что «не знал…», просил прощения, в глазах слёзы.

– Сейчас быстро уходи, – сказал я, – и упаси тебя бог от попыток раздеть ещё кого-нибудь.

А теперь опять о серьёзном. И вновь история, связанная с той же девичьей школой. Ко мне подошёл Васька: «Герасимов, вчера на вечере в 33 школе учительницу обозвали б***ю. По всем приметам это ты».

– Василий Тимофеевич, по своей бывшей специальности я – карманник! Но никогда не был хулиганом. Женщина для меня всегда была святыней. Прошу впредь с дурацкими вопросами ко мне не подходить! – предельно жёстко отчеканив это, я резко отвернулся и остался стоять на месте. Отходить пришлось ему.

Так что любви классного руководителя к уголовнику Герасимову не прибавлялось. И он придумал, как «выспаться» на мне, что называется, по полной программе во время экзаменов. Для меня предпоследним по окончании 9 класса был экзамен по Васькиному предмету – истории. Кое-что я читал и помнил, но к экзамену прихватил ещё и «шпоры». Василий Тимофеевич просчитал всё. Но не меня. Я подгадал так, чтобы, взяв билет, сесть за правую, если смотреть от стола экзаменаторов, парту. Сел и сразу же откинул соседнюю створку парты, освободив место для того, чтобы было удобно положить внутрь левую руку. Стал делать заметки на своём листке. Ассистировала на экзамене незнакомая немолодая учительница. Васька любезно предложил ей выйти немного отдохнуть. Она ушла. Василий Тимофеевич поднялся из-за стола, якобы тоже решив немного размяться, прошёл мимо меня, просверлив взглядом мою лежащую в парте руку. Возвращаясь, он ещё раз убедился, что в парте в моей руке всё чисто. За секунды, пока он находился ко мне спиной, моя левая слетала в карман и легла на прежнее место, но уже с нужными мне подсказками. Едва я их успел просмотреть, как Васька, торопясь принять у меня экзамен в отсутствии ассистента, вне очереди позвал отвечать меня. Я на вопросы билета ответил, и, ничего мне не сказав, учитель выпроводил меня вон. Делать в школе было нечего, я уехал на трамвае домой, где сразу засел с мальчишками на травке играть в карты.

– Играешь, – прибежал кто-то из моих одноклассников, – а Васька поставил тебе «гуся»!

Кто именно тогда прибежал ко мне, сам этот факт отметило и отложило в далёкий уголок памяти лишь моё подсознание. И только через многие-многие годы я вспоминал: ведь он же никогда у меня не был. Да и вообще не помню, чтобы кто-то из моих одноклассников бывал на моей удалённой от центра города воробьёвской окраине. Но он прибежал и нашёл меня, значит, очень хотел уберечь от беды. И ведь действительно уберёг. Такое не делается из-под палки, и это значило, что мальчишки видели во мне не столько неформального лидера класса, сколько настоящего доброго товарища. И, копаясь в своей памяти, переоценивая свои былые поступки, такое иногда осознаёшь лишь через многие годы, можно сказать, с накоплением жизненной мудрости.

А сейчас, чтобы добежать до школы, мне хватило не более получаса. Открыв дверь учительской, я крайне невежливо вызвал Василия Тимофеевича:

– Что, у меня «гусь»?

– Я поставил тебе двойку.

– Это нехорошо! Но вы меня очень плохо знаете!

– У тебя двойка! Как это получилось? – встретил меня директор.

– Николай Алексеевич, если меня очень не любить, то можно было поставить тройку. Но я считал, что ответил на четыре.

– Ты ругался с ним в течение года?

– Вы не помните, что он дважды приводил меня к вам в кабинет, жаловался, что я весь класс держу в своих руках.

– Так. Какой у тебя остался экзамен? Геометрия? Сдаёшь в четверг. Значит, сдашь геометрию с утра и сразу найдёшь, где я буду принимать экзамен у 9 «А». Василий Тимофеевич будет ассистентом, ты пересдашь свой экзамен мне. Но только не подведи!

– Спасибо! Я не подведу!

Всё разрешилось проще. Когда все ребята 9 «А» вышли из класса на отдых, остались только готовящиеся отвечать и я. Меня подозвали к столу.

– Герасимов, я был не прав. Иди, у тебя три.

– А я хочу сдать на пятёрку.

– Иди-иди, – махнул мне рукой директор.

Как же это здорово, что парни принимали меня душой! Не прибеги тогда мой спаситель на окраину города, не найди меня, я точно остался бы с двойкой до поры, когда что-либо исправить было уже невозможно.

Стоп! Стоп! Стоп! Вот именно сейчас, когда в очередной, из многих, раз перечитываю эту часть рукописи, я вдруг понял то, о чём не мог догадаться тогда и ещё многие десятилетия жизни. Как же я ошибался! Как не мог догадаться раньше?! Ведь это точно: узнав, что Васька решил меня добить двойкой, ученика за мной на самую окраину города послал директор Николай Алексеевич! И адрес мой домашний дал ему тоже он.

В десятый класс мы пришли в прекрасном настроении: нашему Ваське предложили должность директора школы рабочей молодёжи. Вот так: «На тебе, Боже, что нам негоже», – иногда ради собственного избавления от гадких людей их отправляли на повышение. Я был уверен, что с таким повышением озлобленного на всех Васьки облегчённо вздохнули не только ученики. И заслуга в этом Николая Алексеевича.

Меня опять ждало небольшое приключение. Я довольно крупно по тем меркам обыграл в карты одного гадёныша из барачного хулиганья. Расплачиваться ему было нечем, с фуфлыжником мне пришлось провести воспитательную «беседу». Вскоре я получил приглашение в сад имени 1 Мая на толковище. Сказали, что там будут нормальные пацаны. Мне казалось, что таких в городе уже не сыскать, милиция кого переловила, кого запугала. А вдруг… Короче, идти к подонкам вечером в одиночку мог только такой придурок, как я. В подобных ситуациях гонор во мне всегда преобладал над рассудком, и он не дал мне от этой встречи отказаться. Было желание ещё раз объяснить подонкам своё к ним отношение. Это было второй раз в моей жизни, когда я решил взять с собой «пёрышко», заткнул его с тыльной стороны левой руки за ремешок часов.

На углу у текстильного института неожиданно встретил Эдика Богдановского.

– Привет, Коля! Чего ради ты оказался в наших краях?