Текст книги "Вся жизнь как подарок судьбы"

Адям

Мне, наверное, ещё раньше нужно было сказать об этом человеке, которого кое-кто считал моим товарищем. Да я и сам поначалу не гнал его от себя. Кощунственно, конечно, рассуждать о том, чего ради, на горе всем: родителям, товарищам и многим-многим незнакомым людям – появляются на свет такие уроды. Решать это не нам.

Адька – Адям – мой ровесник, жил рядом, на 3-й Березниковской улице. Бедная, безвольная серая мышка – мать тётя Клава – и всегда пребывающий под градусом, неизменно улыбавшийся отец дядя Саша сына своего зачинали явно во хмелю. Адям, прекрасно сложенный физически, был заметным, совершенно безвольным недоумком. Он постоянно тянулся ко мне, как преданная собачонка. «Мы с Николой по семь лет учились, девять классов на двоих кончили: он семь, я – два!» – с гордостью любил повторять Адям. Не способный «лазить», жить хоть сколько-то честно он мог лишь только под моей опекой. Однажды мне стало известно об одном «подвиге» Адьки с какими-то барачными гопниками. Пообещал в следующий раз прилюдно и всерьёз набить морду. А знай я всё наперёд…

Он был не нашего поля ягодой. В Риткином кильдиме не появился ни разу: не вписывался он в собиравшийся там время от времени интересный, не очень честный, но по-человечески порядочный контингент.

Я только что назвал недоумком Адяма. А учить уму-разуму нужно было меня самого. После окончания 7-го класса я решил пойти в школу юнг. Забрал из своей 30-й школы документы. Но не получилось из меня моряка (слишком сильный ветер гулял тогда в голове), и отказались обратно взять в мою школу, так как набор учеников закончился. Направили в школу № 39; учиться в ней я не захотел, к тому же сразу не приглянулся местному классному лидеру Сандлеру: ему не понравилась моя отчуждённая независимость. В школу я ходил через два дня на третий, Сандлер заметно подогревал класс, напряжение при моём появлении раз от раза росло. Однажды, предугадав назревшую развязку, я, всего лишь на случай необходимой «демонстрации», положил в карман складной нож. Будто изготовленный из серебра, заводской поделки, он чем-то напоминал тельце небольшой хищной щучки. Это был единственный случай, когда я взял его из дома. И угадал: в тот же день после окончания уроков из класса я выходил в плотном окружении одноклассников: по себе меряя, они могли подумать, что я захочу от них убежать.

Вышли на улицу, круг раздался (всё было явно оговорено заранее), я оказался в центре, ко мне шагнул Сандлер. Его удар я прозевал, а в следующее мгновение из меня, так вот, без причины, никогда не битого, вылетел совершеннейший, потерявший рассудок зверь. Как мой враг увернулся от смертельного взмаха ножа, я не понял. К счастью, и мне моей судьбой, и много мнящему о себе еврейскому отпрыску были уготованы иные жизненные пути. Круг рассыпался; уходя, я услышал: «В школе больше не появляйся!» На другой день, желая увидеть реакцию на моё явно неожидаемое появление, я специально уже с утра был в классе. Как никогда он был тих, все молчали. Просидев один-два урока, я покинул эту школу навсегда; учебный год для меня закончился. Случившееся обсудили: немедленный ответ, по сути, превратился бы в хулиганство. Своих ребят от решения этого вопроса я отключил полностью. До домашних моё решение расстаться со школой дошло не сразу, тем более что вскоре назрели события, для них более неожиданные и страшные.

Вкус водки (тот, самый первый, случай – не в счёт) я узнал в 14 лет. Но, это я помню хорошо, от установленной самому себе нормы впервые отступлю только через годы. Водку я пригублял не так уж и редко: и после уличных картёжных игр, и после совсем уж неправедно заполученных денег. Пользовались мы сейчас уже ставшими раритетными гранёными стаканами. В любой компании я наливал себе сам ровно две трети стакана, после чего чувствовал в голове легчайший хмель, и не было человека, который смог бы заставить меня выпить в тот день ещё. Нередко мы отдыхали на природе, иногда к нам подсаживалась незнакомая шпана, и кто-то из чужаков, несмотря на отказ, наливал мне. Реакция всегда следовала одна: опрокинутый стакан, жёсткий взгляд в глаза самозванца – и инцидент потухал, не родившись. То же случалось и с попыткой сунуть мне в рот папиросу. Командовать собой я не мог позволить никому. За всю жизнь я не выкурил ни одной папиросы, но, помню, курящим раз-два видел себя во сне.

Впервые свою алкогольную норму я нарушу в 19 лет на проводах в армию. Сейчас мне за восемьдесят, спиртное пью в любое время в зависимости от желания, особо себе не отказываю. С некоторых, уже давних, пор могу потерять самоконтроль и напиться о-о-очень даже хорошо. Но! Обычно большие пьянки проходили только в компаниях хорошо известных мне людей. В любой степени опьянения я никогда не терял головы, не становился агрессивным дураком, всегда оставался миротворцем. А то просто мог найти местечко, чтобы заснуть. Назавтра на достаточно долгое время против этой заразы приобретал иммунитет. И у меня, не сглазить бы, после праздника любой интенсивности никогда пока не болела голова.

Не улавливая от меня запаха алкоголя или курева, домашние о моей второй жизни не имели представления. Их успокаивали моя охотничья страсть, увлечение птицами, естественно растущая тяга к девочкам. Так что до исполнения 16 лет меня можно было считать очень даже хорошим ребёнком.

Судьба, между прочим, уже подготовила мне первый (из немалого числа будущих) сюрприз. Женька Потанин, сосед Адяма по 3-й Березниковской, где-то нашёл неизвестно кем припрятанный немецкий пистолет, 9-миллиметровый парабеллум. Он был в прекрасном состоянии, но без патронов. Наган пошёл по мальчишеским рукам, я об этом, естественно, узнал и, само собой, сразу же стал его единоличным хозяином. Изредка ко мне приходил уже взрослый уголовник с соседней улицы Валентин Четвериков – Матрогон, просил на два-три дня «пушку» и всегда аккуратно её возвращал. Зачем она была ему нужна, я не спрашивал. Скорее всего, для гоп-стопа, стрелять в людей, это я знал точно, он бы не стал. О Валентине я до сих пор вспоминаю с благодарностью: уже имевший две ходки, просвещая меня, он всегда предостерегал от тяжёлых поступков.

А в этот раз, гуляя по пьяни с моей «пушкой», Валентин с двумя приятелями засветился, да так, что понял: завтра его возьмут. Меня он не нашёл. Встретив соседа Витьку Седого, изо всех сил пытавшегося казаться приблатнённым, попросил передать «машину» мне. За Седым и парабеллумом пришли на следующий день, домой его больше не отпустили. Конечно же, сразу узнали обо мне, но… Это я понял лишь потом: прямо сейчас я им был не нужен, у следователя о Карасе почему-то, может, с подачи того же Седого, сложилось более высокое мнение.

За мной пришли

Все мы знаем, что эти люди всегда имели привычку приходить в тёмное время суток. Милицейский капитан появился у нас дома в первых числах марта 1952 года, едва ли не в день моего 16-летия. Уже по пути из дома капитан сказал, что меня он мог взять давно, но у него на этот счёт есть свои и отнюдь, как я сразу понял, не в мою пользу соображения. Сегодня же я только что вернулся с 3-й Березниковской, где около Адькиного дома дурачился с нормальными ребятами и девчонками. И вдруг, увидев меня с сопровождающим, Адям удивился:

– Никола, ты куда?

– В гости!

– Кто это? Адям? – спросил милиционер.

– Я очень плохо вижу ночью.

– Ну-ну! Адям, это ты?! Иди сюда, ты мне тоже нужен.

Районное отделение милиции тогда располагалось рядом с трамвайным кольцом 4-го маршрута. Сейчас этот маршрут, наверное, не вспомнит в Иванове ни один человек. Капитан, это был следователь Шаблов, оставил Адьку в коридоре и завёл меня в кабинет, а вернее, в какой-то класс. В два или три ряда там стояли длинные столы, за двумя из них сидели что-то писали два опера. Прямо против двери в углу – стол и два стула, мой конвоир указал мне на один из них. Я сел.

– Ну, Коля, расскажи, где сейчас твоя «машина».

Вопрос, конечно же, меня не касался. Я на него не отреагировал.

– Коля, где твоя «волына»?

И это не ко мне, я молчал.

– Коля, ну скажи, где твоя «дура»?

– Товарищ следователь, я в милиции первый раз, вашего жаргона не понимаю, говорите со мной, пожалуйста, на нормальном русском языке.

Сидевшие за столами сотрудники буквально бухнулись в свои бумаги лбами: «Ну, Шаблов, он тебя уделал! Уделал, Шаблов!» – ржали громко и от души.

– Хорошо, Коля, расскажи про свой парабеллум. Сейчас ты пока первый, а мне для спокойной жизни надо узнать имена ещё шестерых. (Для себя я отметил, что ему известно, сколько мальчишек подержали пистолет в руках до меня. Хочет, чтобы я это подтвердил.)

– Я не знаю ни про какой парабеллум. Я никогда его не видел.

– Ладно, позови Адяма, сам жди там.

Адям, увидев меня, сразу начал рвать на себе рубаху:

– Никола, я сознаюсь! Возьму всё на себя!

– Ты ничего не знаешь! Не видел! Первый раз слышишь! Вякнешь лишнее – удавлю!

Не вякнул ни в этот раз, ни в следующие вызовы, которые чередовались для нас всю ночь. Утром пришла мама, я заметил, что вся она сжата, напряжена до предела. Для неё, отца, но особенно для бедной нашей, моей Бабы эта ночь вылилась в невыносимо жуткий кошмар. Они и в самом деле не могли до чего-то додуматься, и от этого им всё казалось гораздо более ужасным.

– Коля, за что тебя забрали? – обратилась она не к капитану, а ко мне.

– Мама, я не знаю! Спроси следователя.

– Коля, тебя здесь не били?

– Мама, таких, как я, в милиции не бьют.

Почему именно так тогда ей ответил, я, честно, не знаю и сам. Но что в сказанном был уверен, это точно. Правда, тогда про милицию я ещё мало что знал. Не слышал, о чем был разговор моей матери с Шабловым, но из отделения мы вышли все трое, третьим был Адька.

И вот что я узнал тремя месяцами позже, уже в колонии, от моего ровесника Юры Бурова, жившего не так далеко от меня на одной из Межевых улиц. Его дело поначалу как будто бы списывали с моего: тот же (но, конечно, другой) парабеллум, та же «несознанка», опять же целый месяц не злой следователь. И суд всего лишь через три дня после моего, и срок тот же – два года. Но есть один нюансик: Юрку, шестнадцатилетнего пацана, сразу же, с первого дня ареста поместили во внутреннюю, известную народу в качестве «политической», тюрьму. Он отказывался от пистолета, его не били, просто уговаривали сознаться. Пацан не кололся, и тогда все допросы стали проводить ночью. Нары в камерах на день пристёгивались к стене, отбой в 11 ночи, подъём в 6 утра. Юрку поднимали в 12 и держали на допросе до 5 утра, потом отправляли в камеру. Через час подъём, нары пристёгнуты, ножки сиденья-кресла, как и стола, вцементированы в пол. Сидеть можно, но облокотиться на ручку кресла, на спинку, на стол запрещено: тотчас стук в дверь, стук, стук, стук. В 11 часов отбой, в 12 – на допрос. Следователи, сменяя один другого, перестали спрашивать по делу, просили рассказывать о домашних, о жизни, о девчонках. Так до 5 утра, в 6 – подъём. За месяц без допроса у Юрки была одна ночь, его сокамерник, вор Золотой, рассказал мальчишке, что он всю ночь бегал по камере и что-то бормотал, бормотал. Чувствуя, что уже сходит с ума, Юра спросил следователя, что будет, если он сознается. «Через час ты будешь в Хуторовской тюрьме». Слово сдержали. «Коля, если бы ты знал, какое это счастье – настоящая тюрьма! – рассказывал Юрий. – Мне показалось, что я согласился бы остаться в ней на всю жизнь!»

Но об этом я узнаю потом. А наши встречи со следователем стали регулярными. Адям ещё раз заговорил о готовности взять всё на себя, пришлось разъяснить кретину, что, добившись малейшей слабины, следователь расколет его до конца, и тогда под суд, кроме Седого и нас двоих, пойдут ещё несколько мальчишек, фактически совершенно невинных детей.

Между мной и Шабловым вскоре установились отношения, похожие на взаимоуважение: следователь видел во мне достойного противника, мне же он нравился своей беззлобностью и постоянной улыбкой. Я считал себя умным, наблюдательным, хорошо разбирающимся в людях и откровенного врага в нём не видел. Каким же большим и наивным дураком я был тогда!

При очередном «приглашении» Шаблов, как всегда, сверкая золотыми зубами, заявил:

– Коляша, сегодня я расколю тебя до самой жопы. Сейчас из тюрьмы привезут Седого, будет очная ставка!

– Хорошо! Я хочу увидеть эту суку.

Витька рассказал всю правду. Я же объяснил: Седой, наверное, узнал, что, пока он в тюрьме, я плотно контачу с его подругой Зинкой (я врал). И за это он решил оговорить меня. «Витя, правда, что у тебя есть эта девчонка?» Тот согласно кивнул. Очная ставка провалилась.

По прошествии месяца Адяма из следствия исключили, моё дело взяла к себе прокуратура. Здесь меня встретила следователь в юбке, но уже с первых её слов, не слов – крика я увидел в ней не женщину, а злобную бездушную овчарку. Она перестала орать и услышала спокойное и категоричное:

– Ещё раз начнёте с крика, от меня здесь не услышат ни одного слова!

Для себя я определил её как озлобленную неумную бабу. Крику больше не было, колоть меня было бесполезно, этого не составило труда понять даже такой дуре. Седой, сдавший меня свидетель, уже сидит. Чего ещё они ждут. И тут я вспомнил: однажды Шаблов, как всегда дружески улыбаясь, признался, что в воскресенье целый час ходил за мной по Сенному рынку: «Украл бы ты хоть носовой платок, шесть лет, Коля, я бы тебе обеспечил». Значит, с чьего-то «стука» он считал меня достойным большего срока и не терял надежды мне его пришить. А ещё всё время улыбался, пёс. Впрочем, всех ждущих скорого суда наша тюрьма вместить не могла, потому многие, и я в их числе, неизбежной встречи с Фемидой дожидались дома.

Все эти дни подаренной мне свободы мы с ребятами жили по своему расписанию. Я часто навещал Риткину «малину», где бывалые парни в деталях знакомили меня с тонкостями тюремного быта. В том, что мне это скоро понадобится, сомнений не было. К тем, кто лично прошел тюремную науку, у меня было немало вопросов, и на все я получил подробнейшие ответы, советы, подсказки. Тюрьма меня не страшила, скорее даже влекла. Знал, что в камеру приду как свой.

Об изнанке моей жизни последних двух лет мои домашние находились в полном неведении. Впрочем, не узнали они всей правды и годы спустя.

До суда у меня оставалось одно незаконченное дело, и я отложил его на 6 мая. Необходимо было посетить неприветливо встретившую меня прошлой осенью среднюю школу № 39. Не любил я неоплаченных долгов, тем более долга такого. Своих ребят при решении моей личной проблемы, опять по той же причине, в расчёт не брал. В нашей боксёрской секции хватало парней, готовых помочь мне. Я сказал, что достаточно двоих, вызвался ещё и третий. Ребят я попросил посчитать, что они на обычной тренировке отрабатывают удары на боксёрском мешке и груше. Но ни в коем случае парня не покалечить, не сломать челюсть.

Всё сложилось по моей задумке. Шёл я туда с предварительной разведкой: знал, что последним на сегодня в расписании стоял урок физкультуры, и проводиться он будет во дворе. Урок закончился, Сандлер, как специально, первым поторопился на выход к торцевой калитке. Увидев меня, явно узнал, но не признался. Встретив через несколько шагов недобрые взгляды троих крепких ребят, всё понял и повернулся ко мне. Я молча прошёл к калитке и не стал на это смотреть. Долг, боюсь (уходя, я не оглянулся), с большим перебором, был возвращён.

То, что трое били одного, аморальным не считал. Будучи на голову выше меня и уже этим сильнее, мой недруг потому и решился тогда при всём классе пойти на ещё большую открытую агрессию. К тому же я не мог отказать действительно уважавшим меня ребятам в удовольствии прийти мне на помощь. Уверен, что еврейские родители не захотели оставить этого дела без ответного возмездия. Но с 7 мая я уже находился под ещё более надёжной охраной.

Интересно, что чуть более чем через год мы встретимся в моей 30-й школе. Увидеть меня здесь он явно не ожидал и заметно опешил. Но поздоровался:

– Здравствуй, Николай! (В его глазах застыл тревожный вопрос.)

– Здравствуй, Саша! Не беспокойся. Всё нормально.

Суд и тюрьма

Я не стал уподобляться тем, кто в ожидании приговора шёл на суд в самой что ни на есть бедной одёжке и с вещевой сумкой. Я же был не виновен! И оделся (понт надо было держать!) во всё самое лучшее и самое последнее, что у меня было. Под демисезонным ещё приличным пальто на мне были сразу две (явно говорящие о моей дури) вельветовые ковбойки и совсем ещё новые серовато-голубые брюки. Само собой, никакой сумочки.

Про суд сейчас не помню ничего. Несколько удивило, что свидетелем против меня оказался Женя Потанин, а также экспертное заключение по оружию, из которого следовало, что «выстрелы из парабеллума в последнее время не производились». Из него точно стреляли, и не раз, но патроны были от ТТ 7,62-мм, и пули, очевидно, не смогли так прочистить 9-миллиметровый ствол. Женька на суде, естественно, не говорил, что пистолет этот нашёл он, подтвердил, что у меня его видел (хотя это навряд ли). Мне было ясно, что сценарий для свидетеля писался следователем. На Женьку не обижался. Он был на год то ли старше, то ли младше меня, но по моим меркам оставался ещё совсем неискушённым ребёнком. И хоть в чём-то поставить знак равенства между нами было просто немыслимо. Почему-то не увидел в суде Седого. Потом уже узнал, что судили его за те единственные сутки хранения пистолета отдельно, и Витька, со своим уже собственным сроком, находился чуть ли не в лагере.

После трёх дней карантина в нулёвке передо мной открылась дверь в камеру № 72. Она, как, впрочем, и ещё две, в которых мне пришлось побывать, была рассчитана на содержание четверых. Если смотреть от двери в сторону «решки», слева железная кровать – «юрца», тумбочка, вторая кровать, внешняя стена; справа параша, кровать, другая кровать, стена. Близко к внешней стене с окном – «решкой» – стол. Я смотрел на всё спокойно и без особого интереса, среди будущих соседей нет ни одного сколько-нибудь знакомого. Их же появление разодетого в пальто и аж в двух вельветовых ковбойках парчового фраерка откровенно ошарашило. Да-а-а! Для местных ребяток я казался тем ещё явлением.

– Статья? – первый вопрос от сидевшего в дальнем левом углу.

– 182.

– Четыре? (Нож.)

– Один. (Отметил: ответ оказался неожиданным.)

– Кого знаешь из взрослых воров?

Назвал Гену – Пятёру, ещё одного, добавив, что обоих недавно повязали.

– Назови тех, кто сейчас на свободе.

– Ты слишком много хочешь знать!

– Романа знаешь? (Иногда этот подонок с нами общался.)

– Пять дней назад я набил ему морду. (Это было правдой.)

– Ты?! Роману?! За что?

– Плохо себя вёл.

И всё. Больше уже не удивлялись ни моему прикиду, ни спокойствию. Спросили, не хочу ли я есть, но сказали, что кроме чёрного хлеба, «мандры», ничего нет. Свои вопросы я оставил на завтра.

В камере из более или менее порядочных уголовников был один – карманник Коля Балобин из какого-то районного центра, предельно истощённый, очень больной, эпилептик. Вчерашний допрос вёл Славка Енот, гопник-неудачник, сдёрнувший с кого-то шапку. Утром следующего дня историю своего преступления изложил мне 12-летний мальчишка Ваня. Семь деревенских малолетних «преступников» где-то «нашли» 200 рублей, это увидела 70-летняя бабка. Чтобы молчала, ребята дали ей 20 рублей, остальные деньги проели на купленных в сельпо пряниках. Всем, и бабке тоже, как сказал мне ребёнок, дали по два года реальной тюрьмы. Ваня дня через три из камеры исчез. Я спросил о нём нашу тюремную воспитательницу и из её злого вопроса: «А ты считаешь, что ему место в тюрьме?» – всё понял и от души порадовался за ребёнка. Возможно, нашлись судьи более человечные, и мальчишке теперь предстоит жить с условным сроком, но на воле.

Родители, так и не поверившие в мои преступные наклонности, наняли защитника, и до следующего суда меня сразу переселили в соседнюю, следственную, камеру № 71. Там я познакомился ещё с одним деревенским «преступником». Длинный рыжий симпатичный парнишка лет пятнадцати, оказалось, очень любил и хотел читать. Книг у него не было, и он «обокрал» сельскую библиотеку: похитил 4 книжки. Приговор его был ещё впереди. Уже потом рыжего грабителя сельской «Ленинки» я встретил в колонии: его преступление любимая Родина по доброте своей оценила «всего лишь» в четыре года отсидки.

Меня же вскоре свозили на второй суд и с подтверждённым приговором вернули в ставшую мне уже родной камеру под номером 72. Кстати, на этом суде вторым свидетелем моей вины оказался специально доставленный из лагеря Седой. В воронке́ при возвращении в «дом родной» он услышал: «Витя, я ж тебя, суку, искал по всей тюрьме. И сейчас ты уже никуда от меня не денешься!» Он заплакал, что-то стал мне говорить. Я же его просто пугал. Уже всё переосмыслив, в душе против него я ничего не имел. Он, как и Женька Потанин, специально на меня не стучал. Это его самого сдали. Фактически из-за меня он оказался жестоко и безвинно потерпевшим. И сейчас мне его стало по-человечески жаль: «Ладно, Седой, искать тебя я не буду, живи, не бойся».

В 72-й за моё отсутствие появился новый парнишка. Рассказал: четверо мальчишек-соседей, гуляя, увидели два «ничьих» велосипеда. Двум парням они оказались очень нужными, те их и угнали. Третий, придя домой, рассказал об этом матери, которая взяла его за руку и привела в милицию. Мальчишка там всё подтвердил. Судили всех четверых, всем дали по два года, но честному пацану срок назначили условный. Как я узнал потом, уже находясь в колонии, родители, возможно, мальчишек, в краже невиновных, решение суда обжаловали. И… новый судья определил вину каждого, в том числе и того, кого мама привела в милицию за руку, в 10 лет реального срока. Каждому (!) «выдали» по 10 лет! Уверен, кто-то сейчас скажет, что такого не может быть. Но я говорю о конкретных мальчишках, об одном конкретном уголовном деле, с которым мне пришлось столкнуться.

Однажды на обед нам выдали щи – воду с зелёной капустой, в которой плавали личинки мух – опарыши. Несколько штук я припрятал, а злючке-воспитательнице заявил, что выложу их при первой же прокурорской проверке. Детально прошмонав, меня перевели в другую, 77-ю, камеру и поторопились отправить в колонию. Я уже оставил кому-то ставшее ненужным пальто, ещё раньше Славке Еноту подарил одну из своих ковбоек; в ожидании отправки в колонию оставался приодетым в совсем ещё новую ковбойку и приличные брюки.

На этап собирали и взрослых. Мы находились в каком-то предбаннике, и здесь я встретился глазами с сидящим напротив парнем моего сложения, лет где-то 19–20. Явно из бывалых, держался он уверенно. Разглядывая его, я сразу отметил, что одет он в некогда приличный шерстяной костюм-двойку, с обтрёпанными обшлагами пиджак и такие же брюки.

– Тебя куда? – спросил он.

– В колонию, говорят, в Кинешму.

– Суки там тебя сразу разденут.

– Не разденут.

– Разденут!

– Не успеют!.. Раздевайся!

В колонии нас сначала поместили в карантин. Там правил бал сучий бригадир Сашка Калмыков. Этой твари оказался нужным даже мой старый потрёпанный костюм. Когда же я сказал, что о нём, Калмыкове, думаю, гад ударил меня по лицу пиджаком, едва не выбив пуговицей правый глаз (я до нынешнего, за восемьдесят, возраста никогда не пользовался очками, но хорошо вижу только глазом левым). Мародёрством, как я знал, он занимался по указке сук, не пропускал ни одной мало-мальски приглянувшейся ему шмотки. Ребята говорили, что этот садист постоянно тешился избиением малолеток. Родом же эта нечисть оказалась из моего города Иванова. Я решил, что он не имеет права на прощение. Я обязательно буду его искать!