Текст книги "Полная история государства Российского в одном томе"

Еще гораздо важнее и затруднительнее были для нас сношения с Литвою: ибо Стефан, как бы предчувствуя, что ему жить недолго, нетерпеливо хотел довершить начатое: возвысить Державу свою унижением России, и считая Ливонию только задатком, а мир отдохновением, мечтало восстановлении древних границ Витовтовых на берегах Угры. Посол его, Сапега, узнав в Москве о кончине Иоанновой, сказал Боярам, что он без нового Королевского наказа не может видеть нового Царя, ни говорить с ними о делах; ждал сего наказа три месяца, и представленный Феодору (22 июня), объявил ему за тайну, будто бы в знак искреннего доброжелательства, о намерении Султана воевать Россию – то есть Баторий хотел испугать Феодора и страхом расположить к уступчивости против Литвы!.. Во время сего пышного, как обыкновенно, представления Царь сидел на троне с державою и скипетром; близ него стояли Рынды в белой одежде и в златых цепях, у трона один Годунов: все иные Вельможи сидели далее. Но Послу оказали честь без ласки: не приглашенный Феодором к обеду, он с сердцем уехал домой и не впустил к себе чиновника с блюдами стола Царского. Начав переговоры, Сапега требовал, чтобы Феодор дал Королю 120 тысяч золотых за наших пленников, освободил Литовских без выкупа, удовлетворил всем жалобам его подданных на россиян и не именовал себя в государственных бумагах Ливонским Князем, если не желает войны: ибо смерть Иоаннова, как думал Баторий, уничтожала договор Запольский. Ему ответствовали, что Феодор, движимый единственно человеколюбием, уже освободил 900 военопленных, Поляков, Венгров, Немцев в день своего Царского венчания; что мы ожидаем такого же Христианского дела от Стефана; что справедливые жалобы Литовские не останутся без удовлетворения; что сын Иоаннов наследовав Державу, наследовал и титул отца, который именовался Ливонским. Вследствие многих прений Сапега заключил с Боярами мирное условие только на десять месяцев; а Царь послал боярина, Князя Федора Михайловича Троекурова, и Думного Дворянина, Михайла Безнина, в Варшаву, чтобы склонить Короля к истинному миролюбию. Но Стефан более, нежели когда-нибудь, хотел войны и чаял в ней успеха, сведав, что делалось тогда в Москве, и с прибавлениями, внушенными злобою.

Годунов, стараясь деятельным, мудрым правлением заслуживать благодарность отечества, а ласками приязнь главных Бояр, спокойно властвовал 16 или 17 месяцев, презирал недоброжелателей, имея в руке своей сердце Государево и, снискав особенную дружбу двух знаменитейших Вельмож, Никиты Романовича Юрьева и Князя Ивана Федоровича Мстиславского, один правительствовал, но советовался с ними, удовлетворяя тем их умеренному честолюбию. Сия счастливая для него связь рушилась кончиною Юрьева: ибо слабодушный Князь Мстиславский, хотя и названный отец Борисов, будучи обманут кознями врагов его: Шуйских, Воротынских, Головиных, пристал к ним и, если верить Летописцу, сделался участником заговора гнусного: хотели, чтобы он позвал Бориса на пир и предал в руки убийц! Так сказали Годунову устрашенные друзья его, сведав о злобном кове; так сказал Годунов Царю… Было ли законное следствие, разыскание, неизвестно; знаем единственно, что Князя Ивана Мстиславского, неволею постриженного, сослали в обитель Кирилловскую; Воротынских, Головиных в места дальние; иных заключили в темницу; Шуйских не коснулись: для того ли, что не могли обличить их, или из уважения к ходатайству Митрополита, связанного дружеством с ними? Вообще не казнили смертию ни одного человека. Может быть, Годунов опасался кровопролитием напомнить ненавистные времена Иоанновы; может быть – что еще вероятнее – он карал единственно личных своих недоброжелателей, распустив слух о мнимом злодейском умысле. Даже сын Мстиславского, Князь Федор Иванович, остался в Думе первым, или старейшим, Боярином. Несмотря на такую умеренность в наказании действительного или вымышленного преступления, столица и двор были в тревоге: ближние, друзья опальных, страшились дальнейшей мести, и знатный чиновник, Михайло Головин, ушел из Медынской своей отчины к Баторию, как бы в оправдание Годунова: ибо сей беглец-изменник, милостиво принятый в Литве, заклинал Короля не мириться с Царем уверяя, что Москва и Россия в безначалии, в неустройстве от малоумия Феодорова и несогласия Вельмож; что Королю надобно только идти и взять все, ему угодное, в нашем сиром, бедном отечестве, где никто не хочет ни воевать, ни служить Государю. Баторий верил и, холодно приняв Московских Послов, сказал им, что может из снисхождения дать нам перемирие на десять лет, если возвратим Литве Новгород, Псков, Луки, Смоленск, землю Северскую, и примолвил: «Отец Феодоров не хотел меня знать: но узнал; сыну будет тоже».

Послы доказывали безрассудность Королевского требования: их не слушали. Тогда они употребили хитрость: во-первых, искусно разгласили, что Михайло Головин есть лазутчик, посланный к Стефану Московскими Боярами; во-вторых, предложили Вельможам Коронным и Литовским заключить тесный союз между их Державою и Россиею для истребления Хана Крымского. Та и другая мысль имела счастливое действие. В Варшаве перестали верить Головину, рассуждая, что знатные россияне могли естественно уходить из отечества в Царствование жестокого Иоанна, а не Феодора милосердого; что сей мнимый беглец сорит деньгами, без сомнения данными ему из казны Царской для подкупа людей, и, нелепо унижая Россию, будто бы готовую упасть к ногам Стефановым, изобличает тем свою ложь; что Король, обольщенный Давидом Бельским, изгубил многочисленное войско под стенами ужасного Пскова и не должен быть новою жертвою легковерия; что он уже близок к старости; что незапная смерть может исхитить меч, если и победный, из рук неутомимого воителя; что шумный Сейм будет спорить о выборе Стефанова преемника, а сильный враг опустошать Литву; что лучше воспользоваться известною слабостию Феодоровою для утверждения с Московскими Боярами искреннего, вечного союза между обоими Государствами, независимо от жизни или смерти их Венценосцев. Сие мнение одержало верх в Думе Королевской, так что Троекуров и Безнин не только возвратились в Москву с новою мирною грамотою, сроком на два года, но Король отправил к нам и своего посла чрезвычайного, с предложением столь неожиданным, что оно изумило Совет Царский!

Послом был знаменитый муж, Михайло Гарабурда, давно известный и приятный двору Московскому совершенным знанием нашего языка, умом гибким, вежливостию, а всего более усердием к Закону Греческому. Он вручил Боярам миролюбивые, ласковые письма от Вельмож Королевских и в тайной беседе с ними сказал: «Имея полную доверенность от государя нашего, Духовенства и всех мужей Думных, Коронных и Литовских, объявляю, что мы искренно хотим быть в неразрывном союзе с вашим отечеством и ревностно стоять против всех общих недругов. Для того оставим суетные прения о городах и волостях, коих ни вы нам, ни мы вам не уступим без кровопролития. Пусть каждый во веки веков бесспорно владеет тем, чем владеет ныне! Ничего не требуем: не требуйте и вы!.. Слушайте далее. Мы с вами братья единого Славянского племени, отчасти и единой Веры: для чего нам не иметь и единого Властителя? Господь да продолжит лета обоих Венценосцев; но они смертные: мы готовы, в случае Стефановой кончины, присоединить Великое Княжество Литовское и Польшу к Державе Феодора (так, чтобы Краков считался наравне с Москвою, а Вильна с Новымгородом), если, в случае Феодоровой смерти, обяжетесь признать Стефана Государем всей России. Вот самый надежный способ – и нет иного – утвердить тишину, незыблемое, истинное дружество между нашими Государствами!» Бояре донесли Царю, и, после торжественного совещания Думы с знатнейшим Духовенством, дали следующий ответ: «Мы не дозволяем себе и мыслить о кончине нашего великого Самодержца; не хотим даже предполагать и Стефановой: у вас иное обыкновение, едва ли достохвальное: ибо пристойно ли Послу ехать в чужую землю за тем, чтобы говорить о смерти своего Венценосца? Устраняя сию непристойность, объявляем согласие Государя на мир вечный». Но Гарабурда не хотел слышать о том без договора о соединении Держав, прибавив: «разве отдадите нам и Новгород и Псков: ибо Стефан не удовольствуется ни Смоленскою, ни Северскою областию». А наш Государь, – сказали ему Бояре, – не даст вам ни драницы с кровли. Можем обойтися без мира. Россия ныне не старая: берегите от ее руки уже не Ливонию, не Полоцк, а Вильну! Изъявив сожаление, что наши Вельможи и Духовенство не вразумились в мысль великую, добрую, Гарабурда откланялся Царю, а после Боярам, которые особенно принимали его в набережных сенях, сидя на рундуке (где Борис занимал четвертое место, уступая первенство Князьям Мстиславскому, Ивану Петровичу Шуйскому, Дмитрию Ивановичу Годунову); дали ему руку и письмо учтивое к Королевским Вельможам, сказав: «Ты был у нас с делом важным, но ничего не сделал. Ненавидя кровопролитие, Царь объяснится с Королем чрез своего Посла». Гарабурда уехал (30 апреля), а Князь Троекуров вторично отправился к Стефану (28 июня) с новым наказом.

Нет сомнения, что Баторий немедленно обнажил бы меч на Россию, если бы Вельможные Паны, особенно Литовские, боясь разорения земли своей, не противились его славолюбию и не грозили Королю отказом Сейма в деньгах и в людях. Обольщенный успехами войны с Иоанном, он только для вида и в угодность Вельможам сносился с нами, будто бы желая мира и, нелепо предлагая Думе Царской отдать ему Россию по смерти Феодора, в то же время просил денег у Папы, чтобы идти к Москве, для себя завоевать нашу землю, а для Рима нашу Церковь: Иезуит Антоний был его ревностным ходатаем (злобясь на россиян за худой успех своего Посольства к Иоанну), и Сикст V обязался давать Стефану ежемесячно 25 тысяч скудий для предприятия столь великого! В сем расположении Стефан не думал следовать примеру Феодорова милосердия: хваля бескорыстное освобождение Литовских пленников, требовал неумеренного окупа за наших; взяв с Царя 54 тысячи рублей, отпустил некоторых, но удержал знатнейших и не хотел возвратить серебра, отнятого в Литве у гостей Московских, которые ехали в Грецию с милостынею для поминовения Царевича Иоанна; не унимал Воевод своих, которые из Ливонии, Витебска и других мест посылали шайки разбойников в области Псковскую, Великолуцкую, Черниговскую; одним словом, явно искушал терпение России, чтобы произвести войну.

Троекуров нашел Стефана в Гродне и вручил его Панам грамоту наших Бояр. Прочитав ее, Паны изъявили сильное негодование. «Желая тишины (говорили они), мы вопреки Королю предлагали вам условия искреннего братства, согласные с выгодами обеих Держав; а вы, не ответствуя на главное предложение, пишете, что Царю угодно осчастливить Короля миром, если уступим вам Киев, Ливонию и все, что именуете древнею собственностию России! То есть мы кормим Вельмож Московских хлебом, а Вельможи Московские бросают нам камень! Отчего такая гордость? Разве мы не ведаем нынешних жалких обстоятельств вашей земли? У вас есть Царь; но какой? едва дышит, и бездетен: умеет только молиться. Бояре в смутах, народ в волнении, Держава в неустройстве, рать без усердия и без добрых Воевод. Знаем, что вы тайно сноситесь с братом Императора Немецкого: какое ваше намерение? можете ли найти защитника в Цесаре, когда он и себе худой защитник? Уже многие Государи Европейские метят на вас. Султан требует Астрахани и Казани; Хан с огнем и мечом в недрах России; народ Черемисский бунтует. Где ум ваших Бояр? Отечество в несгоде, а они презирают наше доброжелательство и твердят, что Царь готов стоять против всех недругов! Увидим. Доселе мы удерживали Стефана от исполнения клятвы, им данной при восшествии на престол: клятвы отнять у России все Литовское, чем она завладела после Витовта. Теперь не хотим досаждать ему пересказом ваших речей бездельных, но скажем: Иди на Россию, до берегов Угры: вот наше золото, вот наши руки и головы!»

Князь Троекуров слушал хладнокровно, ответствовал с жаром: «Не мы, но вы суесловите, Паны Вельможные! Какие речи, дерзостные и нелепые! Царствование благодатное именуете несгодою и бедствием для России! Видите гнев Божий, где мы видим одну милость Небесную! А будущее известно ли смертному? Вы не беседовали со Всевышним. Горе тому, кто злословит Венценосца! Имеем Царя здравого душою и телом, умного и счастливого, достойного своих великих предков. Как отец, дед, прадед Феодоров, так и Феодор судит народ, строит землю, любит тишину, но готов и разить недругов. Есть у него воинство, какого еще не бывало в России: ибо он милостив к людям и жалует их щедро из казны своей; есть Воеводы доблие, ревнители славы умереть за отечество. Так, Феодор умеет молиться, и Господь, благоволя о небесной Вере его, конечно даст ему победу – и мир, и благоденствие, и чад возлюбленных, да Царствует племя Св. Владимира во веки веков! Пусть изменники оглошают землю бесстыдным лжесловием о смутах Вельмож и неустройстве нашего Царства: ветер клевету развевает. Не хотим уподобиться вам дерзостию и в истине: молчим о том, что видим в Литве и в Польше, ибо мы присланы не для раздора». Далее, сказав, что Вельможи Российские знают только своего Царя и не сносятся с иноземными Князьями; что Султан требует не Астрахани, не Казани, а нашего дружества; что Хан, помня 1572 год и Князя Михайла Воротынского, не смеет заглянуть и в нашу Украйну; что в России везде тишина; что мы спокойно властвуем и в отдаленной Сибири – на Конде, в Пелымском Государстве, в стране Пегих Колмаков и на Оби, где 94 города платят нам дань – Посол заключил сими словами: «То ли называете несгодою России? Мира желаем, но не купим. Хотите ли войны? Начинайте! Хотите ли доброго дела? Говорите о деле!»

Вступили в переговоры. Царь соглашался не требовать Киева, ни Волыни, ни Подолии, требуя для мира одной Ливонии, по крайней мере Дерпта, Нейгауза, Ацеля, Киремпе, Мариенбурга, Тарваста. «К чему такое великодушие? – сказали Паны Князю Троекурову с насмешкою: – мы дозволяем вам отыскивать всей Литвы: завоюйте и возьмите!» Они вторично предложили соединить обе Державы на веки веков и для того съехаться Вельможам Московским с Королевскими на границе; а Троекуров изъяснял им, что Царь не может решить столь важного дела без общей Земской Думы; что нужно немало времени для призвания всех государственных людей в Москву из Новагорода, Казани, Астрахани, Сибири – и требовал должайшего перемирия. «В России нет обычая советоваться с землею, – возражали Паны, – Царь вздумает, Бояре скажут да, и дело сделано»: Спорив несколько дней, утвердили перемирие еще на два месяца (от 3 июня до августа 1588), чтобы в течение сего времени съехаться Великим Послам с обеих сторон на реке Ивате, между Оршою и Смоленском, для условия о том, 1) «как Царю жить в любви братской с Стефаном, и 2) как их Государствам быть под единою Державою в случае Феодоровой или Стефановой кончины, или 3) какими городами Литве и России владеть бесспорно, буде они не захотят соединиться». Хотя третья статья отнимала силу у второй; хотя в самом деле мы ничего не уступали и не вредили ни чести, ни безопасности государственной такими условиями: однако ж сей договор был подписан Троекуровым уже в крайности, когда Паны объявили ему отпуск. Мы желали длить время, в надежде на будущее, и видя доброе расположение к миру в земле неприятельской. Сам Архиепископ Гнезненский в беседе с Царским чиновником (Новосильцовым, посланным тогда в Вену) сказал ему, что Россия имеет одного непримиримого врага в Литве и в Польше: Батория, коему жить недолго; что у него открылись на ноге опасные раны и что медики не смеют целить их, боясь тем ускорить его смерть; что Стефан не любим народом за безмерное славолюбие и за худое обхождение с супругою; что и Вельможи и Дворянство хотят быть под рукою Феодора, зная Христианские добродетели сего Венценосца, ум и благость Царицы, мудрость и высокие достоинства Правителя, Бориса Федоровича Годунова. «Сей муж знаменитый (продолжал Архиепископ) питал, утешал наших пленников, когда они еще сидели в темнице и, дав им свободу, милостиво угостил в своих палатах, одарив каждого сукнами и деньгами. Слава его везде разносится. Вы счастливы, имея ныне Властителя подобного Алексею Адашеву, великому человеку, который управлял Россиею в Царствование Иоанново». Еще недовольный таким сравнением, Новосильцов уверял, что Годунов превосходит Адашева и знаменитостию сана и глубоким разумом. – Одним словом, здравая Политика нудила нас удалять войну, сколько возможно. Еще Стефан бодрствовал духом и телом, отпуская Князя Троекурова; величавый и гордый в приветствиях, с видом суровым дал ему руку; велел кланяться Феодору… и сим заключил свои деяния в отношении к России, которая ненавидела и чтила его: ибо он, враждуя нам, исполнял законный долг, предписываемый Государю пользою Государства, и лучше легкомысленных Панов ведал невозможность истинного мира и трудность соединения Королевства их с Царством Московским. Уже Баторий назначил день Сейма в Варшаве, чтобы утвердить будущую судьбу Королевства заблаговременным избранием своего преемника, истиною и красноречием оживить в сердцах любовь к отечеству, ревность ко славе; наконец исторгнуть согласие на войну с Россиею. Но Судьба не благоприятствовала замыслам великого мужа, как увидим в следующей главе.

В сих последних сношениях с Баторием Правительство наше имело еще особенную, тайную цель: хотело возвратить отечеству изгнанников и беглецов Иоаннова Царствования, не столько из милосердия, сколько для государственной выгоды. Слыша, что некоторые из них желают, но бояться ехать в Россию, Царь посылал к ним милостивые грамоты – именно к Князю Гаврилу Черкасскому, Тимофею Тетерину, Мурзе Купкееву, Девятому Кашкарову к самому изменнику Давиду Бельскому (свойственнику Годунова) – обещая им забвение вины, чины и жалованье, если они с раскаянием и с усердием явятся в Москве, чтобы доставить нам все нужные сведения о внутреннем состоянии Литвы, о видах и способах ее Политики. Феодор прощал всех беглецов, кроме несчастного Курбского (вероятно, что его уже не было на свете) и кроме нового изменника, Михайла Головина: выведав от него много тайного о России, Баторий имел у нас и собственных лазутчиков, между купцами Литовскими: для чего Феодор велел им торговать единственно в Смоленске, запретив ездить в Москву.

Стараясь удалить разрыв с Литвою, но ожидая его непрестанно, Царь оказывал тем более миролюбия и снисходительности в делах с Шведским Королем, чтобы вдруг не иметь двух неприятелей, однако ж не забывая достоинства России, чувствуя необходимость загладить ее стыд возвратом нашей древней собственности, похищенной Шведами, и только отлагая войну до удобнейшего времени. Сведав о кончине Иоанновой, Эстонский наместник Делагарди спрашивал у Новогородского Воеводы, Князя Василья Федоровича Шуйского-Скопина, хотим ли мы наблюдать договор, заключенный на берегу Плюсы, и будут ли наши Послы в Стокгольме для условия о вечном мире? Но в письме своем, как бы желая досадить Царю, он назвал Короля Великим Князем Ижерским и Шелонския пятины в земле Русской. Ему отвечали, что Россия никогда не слыхала о Шведском Великом Князе пятины Шелонской; что он (Делагарди) может извиниться единственно неведением государственных обычаев, будучи иноземцем и пришлецом, удаленным от Двора и дел Думных; что Царь исполняет договор отца своего, не любит бедствий войны и ждет послов Шведских, а своих не может отправить в Стокгольм. Колкость произвела брань. Делагарди в новом письме к Шуйскому говорил о старом невежестве, о безумной гордости россиян, еще необразумленных худыми ее следствиями. «Знайте (писал он), что меня не именуют чужеземцем в высокохвальном Королевстве Шведском: правда, нередко удаляюсь от двора, но единственно для того, чтобы учить вас смирению. Вы не забыли, думаю, сколько раз мои знамена встречались с вашими; то есть, сколько раз вы уклоняли их предо мною и спасались бегством?» Ответом на сию непристойность было молчание презрения. Еще благоразумнее и достохвальнее поступил Феодор в личном сношении с Королем Иоанном. Предлагая нам не возобновлять гибельного кровопролития, Иоанн в грамоте к Царю употребил следующее выражение: «отец твой, терзая собственную землю, питаясь кровию подданных, был злым соседом и для нас и для всех иных Венценосцев». Сию грамоту Феодор возвратил Королю, велев сказать гонцу его, что к сыну не пишут так о родителе! Но слова не мешали делу: Боярин, Князь Федор Дмитриевич Шестунов, и Думный Дворянин Игнатий Татищев, съехались (25 октября 1585) на устье Плюсы, близ Нарвы, с Шведскими знатными сановниками, Класом Тоттом, Делагардием и другими. Шведы требовали Новагорода и Пскова, а мы и взятых ими городов Российских и всей Эстонии, и семисот тысяч рублей деньгами; смягчались, уступали с обеих сторон и не могли согласиться. Шведы грозили нам союзом с Баторием и нанятием ста тысяч воинов: мы грозили им силою одной России, прибавляя: «не имеем нужды, подобно вам, закладывать города свои и нанимать воинов; действуем собственными руками и головами». Последние наши условия для мира, отвергнутые Шведами, состояли в том, чтобы Король возвратил нам Иваньгород, Яму, Копорье за 10000 рублей или 20000 Венгерских червонцев. Сказали: «Да будет же война!» Но одумались, и в Декабре 1585 года утвердили перемирие на четыре года без всяких уступок, с обязательством вновь съехаться Послам обеих держав в августе 1586 года для соглашения о мире вечном. – Во время сих переговоров надменный Делагарди утонул в Нарове.

Еще две Державы Европейские находились тогда в сношениях с Феодором: Австрия и Дания. Известив Рудольфа о своем воцарении, он предлагал ему дружбу и свободную торговлю между их Государствами. Сановника Московского, Новосильцова, честили в Праге, где жил Император: не только Австрийские Министры, но и Легат Римский, Послы Испанский, Венециянский, давали ему обеды; расспрашивали его о Востоке и Севере; о Персии, землях Каспийских и Сибири; славили могущество Царя и хвалили разум Посланника, действительно разумного, как то свидетельствуют его бумаги. Он доносил Боярский Думе, что Рудольф занимался более своею великолепною конюшнею, нежели правлением, уступив тягостную для него власть умному Вельможе Адаму Дитрихштейну; что Император, бедный казною, не стыдится платить дань Султану, единственно на время удаляя тем грозу меча Оттоманского; что состояние Европы печально; что Австрия бедствует в мире, а Франция в войне междоусобной; что Филипп II, подозревая сына (Карлоса) в умысле на жизнь отца, думает объявить наследником Испании Эрнеста, цесарева брата. В сих донесениях Новосильцов описывает и предметы гражданской жизни, плоды народного образования, заведения полезные или приятные, им виденные и неизвестныев России, даже сады и теплицы, исполняя Посольский наказ любопытного Годунова. Министры Австрийские за тайну объявили ему желание утвердить союз с Россиею, чтобы низвергнуть Батория и разделить его Королевство; но сия мысль, излишно смелая для слабого Рудольфа, осталась без действия: Император хотел послать к Царю собственного Вельможу, и не сдержал слова, написав с Новосильцовым единственно учтивое письмо к Феодору.

Фридерик, Король Датский, быв в явной недружбе с Иоанном, спешил уверить нового Царя в искреннем доброжелательстве; прислал в Москву знатного чиновника; писал с ним, что всемирная слава о Христианском нраве и чувстве Феодоровом дает ему надежду прекратить все старые неудовольствия и возобновить дружественные связи с Россиею, государственные и торговые. Сии связи действительно возобновились, и Дания уже не мыслила тревожить нашей морской Северной торговли, желая только участвовать в ее выгодах.

Будучи в мире – по крайней мере на время – с Христианскою Европою, Россия, спокойная внутри, хотя и не страшилась, однако ж непрестанно береглась Тавриды. Магмет-Гирей, обещая союз и Царю и Литве, тайно сносясь с Черемисою и явно посылая толпы разбойников в наши юго-восточные пределы, пал от руки брата, Ислам-Гирея, который с Янычарскою дружиною и с именем Хана прибыл из Константинополя. Убийством наследовав и трон и Политику своего предместника, Ислам писал к Феодору: «Отец твой купил мир с нами десятью тысячами рублей, сверх мехов драгоценных, присланных от вас моему брату. Дай мне еще более – и мы раздавим Литовского недруга: с одной стороны мое войско, с другой – Султанское, с третьей – Ногаи, с четвертой полки твои устремятся на его землю», – и в то же время Крымские шайки, вместе с Азовцами, с Ногаями Казыева Улуса, жгли селения в уездах Белевском, Козельком, Воротынском, Мещовском, Мосальском: Думный дворянин, Михайло Безнин, с легкою конницею встретил их на берегу Оки, под Слободою Монастырскою, разбил наголову, отнял пленников и получил от Царя золотую медаль за свое мужество. Еще два раза Крымцы, числом от тридцати до сорока тысяч, злодействовали в Украйне: в июне 1587 года они взяли и сожгли Кропивну. Воеводы Московские били, гнали их, следом пепла и крови; не отходили от берегов Оки; стояли в Туле, в Серпухове, ожидая самого Хана. Таврида уподоблялась для нас ядовитому гаду, который издыхает, но еще язвит смертоносным жалом: ввергала огонь и смерть в пределы России, невзирая на свое изнурение и бедствия, коих она была тогда жертвою. Сыновья Магмет-Гиреевы, Сайдет и Мурат, изгнанные дядею, (в 1585 году) возвратились с пятнадцатью тысячами Ногаев, свергнули Ислам-Гирея с престола, взяли его жен, казну, опустошили все Улусы. Сайдет назвался Ханом; но Ислам, бежав в Кафу, через два месяца снова изгнал племянников, с 400 °Cултанских воинов одержав над ними победу в кровопролитной сече; умертвил многих Князей и Мурз, обвиняемых в измене; окружил себя Турками и дал им волю насильствовать, убивать и грабить. Пользуясь сими обстоятельствами, Царь предложил убежище изгнанникам Сайдету и Мурату: дозволил первому кочевать с толпами Ногайскими близ Астрахани; звал второго в Москву, честил, обязал присягою в верности и с двумя Воеводами отпустил в Астрахань, где надлежало ему быть орудием нашей политики и где встретили его как знаменитого Князя Владетельного: войско стояло в ружье; в крепости и в пристани гремели пушки, били в набаты и в бубны, играли в трубы и в сурны. В сем древнем городе, наполненном купцами Восточными, Мурат явился с великолепием Царским: открыл пышный двор; торжественно принимал соседственных Князей и Послов их, держа в руке хартию Феодорову с златою печатию, именовал себя владыкою четырех рек: Дона, Волги, Яика и Терека, всех вольных Улусников и Козаков; хвалился растоптать Ислама и смирить надменного Султана; говорил: «милостию и дружбою Царя Московского будем Царями: брат мой Крымским, я Астраханским; для того великие люди Российские даны мне в услугу». Так говорил он своим единоверцам, а Воеводу Астраханского, Князя Федора Михайловича Лобанова-Ростовского, тайно убеждал избавить его от строгого, явного присмотра, дабы Ногаи и Крымцы имели к нему более доверенности и не видали в нем раба Московского: ибо Лобанов и другие Воеводы, сохраняя пристойность, наблюдали за всеми движениями Мурата. Величаясь знаками наружного уважения, он ездил в мечеть сквозь ряды многочисленных стрельцов, но не мог ни с кем объясняться без свидетелей. Между тем служил нам ревностно: склонял Ногаев к тишине и к покорности; уверял, что Царь единственно для их безопасности и для обуздания хищных Козаков строит города на Самаре и на Уфе; грозил огнем и мечом мятежному Князю сей Орды, Якшисату, за неприязнь к России, и вместе с братом своим, Сайдетом, готовился ударить на Тавриду, с Ногаями, Козаками, Черкесами, ожидая только Феодорова повеления, пушек и десяти тысяч обещанных ему стрельцов для сего предприятия.

Вид Константинополя. 1720 г.

[1585–1587 гг.] Но Царь медлил. Опасаясь Стефана гораздо более, нежели Ислама, и неуверенный в мире с первым, он писал к Мурату (в феврале 1587 года): «Благоприятное время для завоевания Тавриды еще не наступило: мы должны прежде усмирить иного врага, сильнейшего. Будь готов с верными Ногаями и Козаками идти к Вильне, где встретишься со мною; и когда управимся с своим Литовским недругом, тогда легко истребим и вашего: поздравим Сайдет-Гирея Ханом Улусов Крымских». А к Исламу приказывал государь в сие же время: «Хан Сайдет-Гирей, Царевич Мурат, Князья Ногайские, Черкесские, Шавкальские, Тюменские и Горские молят нас о дозволении свергнуть тебя с престола. Еще удерживаем их на время; еще можем забыть твои разбои, буде искренно желаешь ополчиться на Литву, когда выйдет срок перемирия, заключенного нами с ее властителем кровожадным: ибо мы верны слову и договорам. Я сам поведу рать свою от Смоленска к Вильне; а ты с главною силою иди в Волынию, в область Галицкую и далее; вели иной рати идти к Путивлю, где она соединится с нашею Северскою, чтобы осадить Киев, имея с правой стороны мое войско Астраханское, коему должно с Царевичем Муратом также вступить в Литву. Испытав худые следствия впадений в Россию, испытай счастия союзом с нею». Предвидя, что Сайдет, низвергнув Ислама, подобно ему сделался бы для нас атаманом разбойников, и что мы променяли бы только одного варвара на другого, Феодор обольщал сыновей Магмет-Гиреевых Крымским Ханством, а Хана ужасал ими, чтобы иметь более силы для войны с Баторием. Сия хитрость не осталась без действия: Ислам, боясь племянников, уверял Феодора, что впадения Крымцев в Россию происходили от своевольства некоторых Мурз, казненных за то без милосердия; что он ждет Московского Посла с шертною грамотою и наступит всеми силами на Литву. Ислам в самом деле объявил своим Улусникам, что им до времени лучше грабить Стефанову землю, нежели Феодорову!

Всего более занимаясь Баторием, Швециею, Тавридою, мы видели опасность важную и с другой стороны, будучи в соседстве с державою страшною для целой Европы, и конечно не имели нужды в предостережениях Австрийского Двора, чтобы ожидать грозы с берегов Воспора. Трофеи Султанские в наших руках, замысел Солиманов на Астрахань, бегство и гибель Селимовой рати в пустынях Каспийских, не могли остаться без следствия: вся хитрость Московской Политики должна была состоять в том, чтобы удалить начало неминуемого, ужасного борения до времен благоприятнейших для России, коей надлежало еще усилиться и внешними приобретениями и внутренним образованием, дабы вступить в смертный бой с сокрушителями Византийского Царства. Так действовали Иоанн Великий, сын, внук его, умев даже иногда приязнию Султанов обуздывать и Крым и Литву; того хотел и Феодор, отправив (в июле 1584 года) посланника Благова в Константинополь, известить Султана о восшествии своем на престол, объяснить ему миролюбивую систему России, в рассуждении Турции, и склонить Амурата к дружественной связи с нами. «Наши прадеды (Иоанн и Баязет), – писал Феодор к Султану, – деды (Василий и Солиман), отцы (Иоанн и Селим) назывались братьями, и в любви ссылались друг с другом: да будет любовь и между нами. Россия открыта для купцев твоих, без всякого завета в товарах и без пошлины. Требуем взаимности, и ничего более». А посланнику велено было сказать пашам Амуратовым следующее: «Мы знаем, что вы жалуетесь на разбои Терских Козаков, мешающих сообщению между Константинополем и Дербентом, где ныне Султан властвует, отняв его у Шаха Персидского: отец Государев, Иоанн, для безопасности Черкесского Князя, Темгрюка, основал крепость на Тереке, но в удовольствие Селима вывел оттуда своих ратников: с сего времени живут в ней Козаки Волжские, опальные беглецы, без Государева ведома. Жалуетесь еще на утеснение Магометанской Веры в России: но кого же утесняем? В сердце Московских владений, в Касимове, стоят мечети и памятники Мусульманские: Царя Шиг-Алея, Царевича Кайбулы. Саин-Булат, ныне Симеон, Великий Князь Тверской, принял Христианство добровольно, а на место его сделан Царем Касимовским Мустафалей, Закона Магометова, сын Кайбулин. Нет, мы никогда не гнали и не гоним иноверцев». Не имея приказа входить в дальнейшие объяснения, Благов, честимый в Константинополе наравне с Господарем Волошским и более Посла Венециянского, не без труда убедил Амурата послать собственного чиновника в Москву. Паши говорили: «Султан есть великий Самодержец; Послы его ездят только к знаменитым Монархам: к Цесарю, к Королю Французскому, Испанскому, Английскому: ибо они имеют с ним важные дела государственные и присылают ему казну или богатую дань; а с вами у нас одни купеческие дела». Благов ответствовал: «Султан велик между Государями Мусульманскими, Царь велик между Христианскими. Казны и дани не присылаем никому. Торговля важна для Государств: могут встретиться и другие дела важнейшие; но если Султан не отправит со мною знатного чиновника в Москву, то Послам его уже никогда не видать очей Царских». Султан велел надеть на Благова кафтан бархатный с золотом и ехать с ним в Москву Чаушу своему, Адзию Ибрагиму, коего встретили, на берегах Дона, Воеводы Российские, высланные для безопасности его путешествия. Вручив Феодору письмо Султанское (в Декабре 1585), Ибрагим отказался от всяких переговоров с Боярами; а Султан, называя Феодора Королем Московским, изъявлял ему благодарность за добрую волю быть в дружбе с Оттоманскою Империею, подтверждал свободу торговли для наших купцев в Азове и восточным слогом превозносил счастие мира; но требовал в доказательство искренней любви, чтобы Царь выдал Ибрагиму изменника, Магмет-Гиреева сына, Мурата, и немедленно унял Донского Атамана, Кишкина, злого разбойника Азовских пределов. Видя, что система Константинопольского Двора в отношении к России не изменилась – что Султан не думает о заключении дружественного, государственного договора с нею, желая единственно свободной торговли между обеими Державами, до первого случая объявить себя нашим врагом, Царь отпустил Ибрагима с ответом, что на Дону злодействуют более Козаки Литовские, нежели Российские; что Атаман Кишкин отозван в Москву и товарищам его не велено тревожить Азовцев; что о сыне Магмет-Гирееве, нашем слуге и присяжнике, будет наказано к Султану с новым Послом Царским. Но в течение следующих шести лет мы уже никого не посылали в Константинополь, и даже явно действовали против Оттоманской Империи.