Текст книги "Полная история государства Российского в одном томе"

В сию минуту оцепенения, горестию произведенного, явилась Царица и пала на тело умершего: ее вынесли в беспамятстве. Тогда, изъявляя и глубокую скорбь и необыкновенную твердость духа, Годунов напомнил Боярам, что они, уже не имея Царя, должны присягнуть Царице: все с ревностию исполнили сей обряд священный, целуя крест в руках Патриарха… Случай дотоле беспримерный: ибо мать Иоаннова, Елена, властвовала только именем сына-младенца: Ирине же отдавали скипетр Мономахов со всеми правами самобытной, неограниченной власти. – На рассвете ударили в большой колокол Успенский, извещая народ о преставлении Феодора, и вопль раздался в Москве от палат до хижин: каждый дом, по выражению современника, был домом плача. Дворец не мог вместить людей, которые стремились к одру усопшего: и знатные и нищие. Слезы лилися; но и чиновники и граждане, подобно Боярам, с живейшим усердием клялись в верности к любимой Царице-матери, которая еще спасала Россию от сиротства совершенного. Столица была в отчаянии, но спокойна. Дума послала гонцов в области; велела затворить пути в чужие земли до нового указа и везде строго блюсти тишину.

Тело Феодорово вложили в раку, при самой Ирине, которая ужасала всех исступлением своей неописанной скорби: терзалась, билась; не слушала ни брата, ни Патриарха; из уст ее, обагренных кровию, вырывались слова: «я вдовица бесчадная… мною гибнет корень Царский!» Ввечеру отнесли гроб в церковь Михаила Архангела Патриарх, Святители, Бояре и народ вместе; не было различия в званиях: общая горесть сравняла их. 8 января совершилось погребение, достопамятное не великолепием, но трогательным беспорядком: захлипаясь от слез и рыдания, Духовенство прерывало священнодействие, и лики умолкали; в вопле народном никто не мог слышать пения. Уже не плакала – одна Ирина: ее принесли в храм как мертвую. Годунов не осушал глаз, смотря на злосчастную Царицу, но давал все повеления. Отверзли могилу для гроба Феодорова, подле Иоаннова: народ громогласно изъявил благодарность усопшему за счастливые дни его Царствования, с умилением славя личные добродетели сего Ангела кротости, наследованные им от незабвенной Анастасии, – именуя его не Царем, но отцом чадолюбивым, и в искреннем прискорбии сердца забыв слабость души Феодоровой. – Когда предали тело земле, Патриарх, а с ним и все люди, воздев руки на небо, молились, да спасет Господь Россию, и лишив ее пастыря, да не лишит Своей милости. – Совершив печальный обряд, раздали богатую казну бедным, церквам и монастырям; отворили темницы, освободили всех узников, даже смертоубийц, чтобы сим действием милосердия увенчать земную славу Феодоровых добродетелей… Так пресеклось на троне Московском знаменитое Варяжское поколение, коему Россия обязана бытием, именем и величием, – от начала столь малого, сквозь ряд веков бурных, сквозь огонь и кровь, достигнув господства над севером Европы и Азии воинственным духом своих властителей и народа, счастием и промыслом Божиим!..

Скоро узнала печальная столица, что вместе с Ириною вдовствует и трон Мономахов; что венец и скипетр лежат на нем праздно; что Россия, не имея Царя, не имеет и Царицы.

Пишут, что Феодор набожный, прощаясь с супругою, вопреки своему завещанию тайно велел ей презреть земное величие и посвятить себя Богу: может быть, и сама Ирина, вдовица бездетная, в искреннем отчаянии возненавидела свет, не находя утешения в Царской пышности; но гораздо вероятнее, что так хотел Годунов, располагая сердцем и судьбою нежной сестры. Он уже не мог возвыситься в Царствование Ирины, властвовав беспредельно и при Феодоре: не мог, в конце пятого десятилетия жизни, еще ждать или откладывать; вручил Царство Ирине, чтобы взять его себе, из рук единокровной, как бы правом наследия: занять на троне место Годуновой, а не Мономахова венценосного племени, и менее казаться похитителем в глазах народа. Никогда сей лукавый честолюбец не был столь деятелен, явно и скрытно, как в последние дни Феодоровы и в первые мнимого Иринина державства; явно, чтобы народ не имел и мысли о возможности государственного устройства без радения Борисова; скрытно, чтобы дать вид свободы и любви действию силы, обольщения и коварства. Как бы невидимою рукою обняв Москву, он управлял ее движениями чрез своих слуг бесчисленных; от церкви до синклита, до войска и народа, все внимало и следовало его внушениям, благоприятствуемым с одной стороны робостию, а с другой истинною признательностию к заслугам и милостям Борисовым. Обещали и грозили; шепотом и громогласно доказывали, что спасение России нераздельно с властию Правителя и, приготовив умы или страсти к великому феатральному действию, в девятый день по кончине Царя объявили торжественно, что Ирина отказывается от Царства и навеки удаляется в монастырь, восприять Ангельский образ Инокини. Сия весть поразила Москву: Святители, Дума, сановники, Дворяне, граждане собором пали пред венценосною вдовою, плакали неутешно, называли ее материю и заклинали не оставлять их в ужасном сиротстве; но Царица, дотоле всегда мягкосердая, не тронулась молением слезным: ответствовала, что воля ее неизменна и что Государством будут править Бояре, вместе с Патриархом, до того времени, когда успеют собраться в Москве все чины Российской Державы, чтобы решить судьбу отечества по вдохновению Божию. В тот же день Ирина выехала из дворца Кремлевского в Новодевичий монастырь и под именем Александры вступила в сан Инокинь. Россия осталась без главы, а Москва в тревоге, в волнении.

Где был Годунов и что делал? Заключился в монастыре с сестрою, плакал и молился с нею. Казалось, что он, подобно ей, отвергнул мир, величие, власть, кормило государственное и предал Россию в жертву бурям; но кормчий неусыпно бодрствовал, и Годунов в тесной келии монастырской твердою рукою держал Царство!

Сведав о пострижении Ирины, Духовенство, чиновники и граждане собралися в Кремле, где Государственный Дьяк и Печатник, Василий Щелкалов, представив им вредные следствия безначалия, требовал, чтобы они целовали крест на имя Думы Боярской. Никто не хотел слышать о том; все кричали: «не знаем ни Князей, ни Бояр; знаем только Царицу, ей мы дали присягу, и другой не дадим никому: она и в Черницах мать России». Печатник советовался с Вельможами, снова вышел к гражданам и сказал, что Царица, оставив свет, уже не занимается делами Царства, и что народ должен присягнуть Боярам, если не хочет видеть государственного разрушения. Единогласным ответом было: «и так да Царствует брат ее!» Никто не дерзнул противоречить, ни безмолвствовать; все восклицали: «да здравствует отец наш, Борис Феодорович! он будет преемником матери нашей, Царицы!» Немедленно, всем собором, пошли в монастырь Новодевичий, где Патриарх Иов, говоря именем отечества, заклинал Монахиню Александру благословить ее брата на Царство, ею презренное из любви к жениху бессмертному, Христу Спасителю, исполнить тем волю Божию и народную – утишить колебание в душах и в государстве – отереть слезы россиян, бедных, сирых, беспомощных, и снова восставить державу сокрушенную, доколе враги Христианства еще не уведали о вдовстве Мономахова престола. Все проливали слезы – и сама Царица Инокиня, внимая Первосвятителю красноречивому. Иов обратился к Годунову; смиренно предлагал ему корону, называл его Свышеизбранным для возобновления Царского корени в России, естественным наследником трона после зятя и друга, обязанного всеми успехами своего владычества Борисовой мудрости.

Так совершилось желание властолюбца!.. Но он умел лицемерить: не забылся в радости сердца – и за семь лет пред тем смело вонзив убийственный нож в гортань Св. младенца Димитрия, чтобы похитить корону, с ужасом отринул ее, предлагаемую ему торжественно, единодушно, духовенством, синклитом, народом; клялся, что никогда, рожденный верным подданным, не мечтал о сане державном и никогда не дерзнет взять скипетра, освященного рукою усопшего Царя-Ангела, его отца и благотворителя; говорил, что в России много Князей и Бояр, коим он, уступая в знатности, уступает и в личных достоинствах; но из признательности к любви народной обещается вместе с ними радеть о Государстве еще ревностнее прежнего. На сию речь, заблаговременно сочиненную, Патриарх ответствовал такою же, и весьма плодовитою, исполненною движений витийства и примеров исторических; обвинял Годунова в излишней скромности, даже в неповиновении воле Божией, которая столь явна в общенародной воле; доказывал, что Всевышний искони готовил ему и роду его навеки веков Державу Владимирова потомства, Феодоровою смертию пресеченного; напоминал о Давиде, Царе Иудейском, – Феодосии Великом, Маркиане, Михаиле Косноязычном, Василии Македонском, Тиверии и других Императорах Византийских, неисповедимыми судьбами Небесными возведенных на престол из ничтожества; сравнивал их добродетели с Борисовыми; убеждал, требовал, и не мог поколебать его твердости, ни в сей день, ни в следующие – ни пред лицом народа, ни без свидетелей, – ни молением, ни угрозами духовными. Годунов решительно отрекся от короны.

Но партиарх и Бояре еще не теряли надежды: ждали Великого Собора, коему надлежало быть в Москве чрез шесть недель по смерти Феодора; то есть велели съехаться туда из всех областных городов людям выборным: духовенству, чиновникам воинским и гражданским, купцам, мещанам. Годунов хотел, чтобы не одна столица, но вся Россия призвала его на трон, и взял меры для успеха, всюду Послав ревностных слуг своих и клевретов: сей вид единогласного, свободного избрания казался ему нужным – для успокоения ли совести? или для твердости и безопасности его властвования? Между тем Борис жил в монастыре, а Государством правила Дума, советуясь с Патриархом в делах важных; но указы писала именем Царицы Александры и на ее же имя получала донесения Воевод земских. Между тем оказывались неповиновение и беспорядок: в Смоленске, Пскове и в иных городах Воеводы не слушались ни друг друга, ни предписаний Думы. Между тем носились слухи о впадении Хана Крымского в пределы России, и народ говорил в ужасе: «Хан будет под Москвою, а мы без Царя и защитника!» Одним словом, все благоприятствовало Годунову, ибо все было им устроено!

В Пятницу, 17 февраля, открылась в Кремле Дума Земская, или Государственный Собор, где присутствовало, кроме всего знатнейшего Духовенства, Синклита, Двора, не менее пятисот чиновников и людей выборных из всех областей, для дела великого, небывалого со времен Рюрика: для назначения Венценосца России, где дотоле властвовал непрерывно, уставом наследия, род Князей Варяжских, и где Государство существовало государем: где все законные права истекали из его единственного самобытного права: судить и рядить землю по закону совести. Час опасный: кто избирает, тот дает власть, и следственно имеет оную! ни уставы, ни примеры не ручались за спокойствие народа в ее столь важном действии, и Сейм Кремлевский мог уподобиться Варшавским: бурному морю страстей, гибельных для устройства и силы Держав. Но долговременный навык повиновения и хитрость Борисова представили зрелище удивительное: тишину, единомыслие, уветливость во многолюдстве разнообразном, в смеси чинов и званий. Казалось, что все желали одного: как сироты, найти скорее отца – и знали, в ком искать его. Граждане смотрели на Дворян, Дворяне на Вельмож, Вельможи на Патриарха. Известив Собор, что Ирина не захотела ни царствовать, ни благословить брата на Царство, и что Годунов также не принимает венца Мономахова, Иов сказал: «Россия, тоскуя без Царя, нетерпеливо ждет его от мудрости Собора. Вы, Святители, Архимандриты, Игумены; вы, Бояре, Дворяне, люди приказные, дети Боярские и всех чинов люди царствующего града Москвы и всей земли Русской! объявите нам мысль свою и дайте совет, кому быть у нас Государем. Мы же, свидетели преставления Царя и Великого Князя Феодора Иоанновича, думаем, что нам мимо Бориса Феодоровича не должно искать другого Самодержца». Тогда все Духовенство, Бояре, воинство и народ единогласно ответствовали: «наш совет и желание то же: немедленно бить челом Государю Борису Феодоровичу и мимо его не искать другого властителя для России». Усердие обратилось в восторг, и долго нельзя было ничего слышать, кроме имени Борисова, громогласно повторяемого всем многочисленным собранием. Тут находились Князья Рюрикова племени: Шуйские, Сицкие, Воротынский, Ростовские, Телятевские и столь многие иные; но давно лишенные достоинства Князей владетельных, давно слуги Московских Государей наравне с Детьми Боярскими, они не дерзали мыслить о своем наследственном праве и спорить о короне с тем, кто без имени Царского уже тринадцать лет единовластвовал в России: был хотя и потомком Мурзы, но братом Царицы. Восстановив тишину, Вельможи, в честь Годунова, рассказали Духовенству, чиновникам и гражданам следующие обстоятельства: «Государыня Ирина Феодоровна и знаменитый брат ее с самого первого детства возрастали в палатах Великого Царя Иоанна Васильевича и питались от стола его. Когда же Царь удостоил Ирину быть своею невесткою, с того времени Борис Феодорович жил при нем неотступно, навыкая государственной мудрости. Однажды, узнав о недуге сего юного любимца, Царь приехал к нему с нами и сказал милостиво: «Борис! страдаю за тебя как за сына, за сына как за невестку, за невестку, как за самого себя, – поднял три перста десницы своей и примолвил: се Феодор, Ирина и Борис; ты не раб, а сын мой. В последние часы жизни всеми оставленный для исповеди, Иоанн удержал Бориса Феодоровича при одре своем, говоря ему: Для тебя обнажено мое сердце. Тебе приказываю душу, сына, дочь и все Царство: блюди, или дашь за них ответ Богу». Помня сии незабвенные слова, Борис Феодорович хранил, яко зеницу ока, и юного Царя и великое Царство». Описав, как Правитель своею неусыпною, мудрою деятельностию возвысил отечество, смирил Хана и Шведов, обуздал Литву, расширил владения России, умножил число ее Царей-данников и слуг; как знаменитейшие Венценосцы Европы и Азии изъявляют ей уважение и приязнь – какая тишина внутри государства, милость для войска и для народа, правда в судах, защита для бедных, вдов и сирот – Бояре заключили так: «Мы напомним вам случай достопамятный. Когда Царь Феодор, умом и мужеством Правителя одержав славнейшую победу над Ханом, весело пировал с Духовенством и синклитом: тогда, в умилении признательности, сняв с себя златую Царскую гривну, он возложил ее на выю своего шурина». А Патриарх изъяснил собранию, что Царь, исполненный Св. Духа, сим таинственным действием ознаменовал будущее державство Годунова, искони предопределенное Небом. Снова раздались клики: «Да здравствует государь наш Борис Феодорович!» И Патриарх воззвал к Собору: «Глас народа есть глас Божий: буди, что угодно Всевышнему!» В следующий день, февраля 18, в первый час утра, церковь Успения наполнилась людьми: все, преклонив колена, Духовенство, Синклит и народ, усердно молили Бога, чтобы Правитель смягчился и принял венец; молились еще два дни, и февраля 20 Иов, Святители, Вельможи объявили Годунову, что он избран в Цари уже не Москвою, а всею Россиею. Но Годунов вторично ответствовал, что высота и сияние Феодорова трона ужасают его душу; клялся снова, что и в сокровенности сердца не представлялась ему мысль столь дерзостная; видел слезы, слышал убеждения самые трогательные и был непреклонен; выслал искусителей, Духовенство с Синклитом, из монастыря и не велел им возвращаться. Надлежало искать действительнейшего средства: размышляли – и нашли. Святители в общем совете с Боярами уставили петь, 21 февраля, во всех церквах праздничный молебен, и с обрядами торжественными, с святынею Веры и отечества, в последний раз испытать силу убеждений и плача над сердцем Борисовым; а тайно, между собою, Иов, Архиепископы и Епископы условились в следующем: «Если Государь Борис Феодорович смилуется над нами, то разрешим его клятву не быть Царем России; если не смилуется, то отлучим его от Церкви; там же, в монастыре, сложим с себя Святительство, кресты и панагии; оставим иконы чудотворные, запретим службу и пение во святых храмах; предадим народ отчаянию, а Царство гибели, мятежам, кровопролитию – и виновник сего неисповедимого зла да ответствует пред Богом в день Суда Страшного!»

В сию ночь не угасали огни в Москве: все готовилось к великому действию – и на рассвете, при звуке всех колоколов, подвиглась столица. Все храмы и домы отворились: духовенство с пением вышло из Кремля; народ в безмолвии теснился на площадях. Патриарх и владыки несли иконы знаменитые славными воспоминаниями: Владимирскую и Донскую, как святые знамена отечества; за Клиром шли Синклит, Двор, воинство, Приказы, выборы городов; за ними устремились и все жители Московские, граждане и чернь, жены и дети, к Новодевичьему монастырю, откуда, также с колокольным звоном, вынесли образ Смоленской Богоматери навстречу Патриарху: за сим образом шел и Годунов, как бы изумленный столь необыкновенно-торжественным церковным ходом; пал ниц пред иконою Владимирскою, обливался слезами и воскликнул: «О мать Божия! что виною твоего подвига? Сохрани, сохрани меня под сению Твоего крова!» обратился к Иову, и с видом укоризны сказал ему: «Пастырь великий! Ты дашь ответ Богу!» Иов ответствовал: «Сын возлюбленный! не снедай себя печалию, но верь Провидению! Сей подвиг совершила Богоматерь из любви к тебе, да устыдишься!» Он пошел в церковь Святой Обители с Духовенством и людьми знатнейшими; другие стояли в ограде; народ вне монастыря, занимая все обширное Девичье поле. Собором отпев Литургию, Патриарх снова, и тщетно, убеждал Бориса не отвергать короны; велел нести иконы и кресты в келии Царицы; там со всеми Святителями и Вельможами преклонил главу до земли… и в то же самое мгновение, по данному знаку, все бесчисленное множество людей, в келиях, в ограде, вне монастыря, упало на колена, с воплем неслыханным, все требовали Царя, отца, Бориса! Матери кинули на землю своих грудных младенцев и не слушали их крика. Искренность побеждала притворство; вдохновение действовало и на равнодушных, и на самых лицемеров! Патриарх, рыдая, заклинал Царицу долго, неотступно, именем святых икон, которые пред нею стояли, – именем Христа Спасителя, церкви, России, дать миллионам Православных Государя благонадежного, ее великого брата… Наконец услышали слово милости: глаза Царицы, дотоле нечувствительной, наполнились слезами. Она сказала: «По изволению всесильного Бога и Пречистыя Девы Марии возьмите у меня единородного брата на Царство, в утоление народного плача. Да исполнится желание ваших сердец, ко счастию России! Благословляю избранного вами и предаю Отцу Небесному, Богоматери, Святым Угодникам Московским и тебе, Патриарху – и вам, Святители – и вам, Бояре! Да заступит мое место на престоле!» Все упали к ногам Царицы, которая, печально взглянув на смиренного Бориса, дала ему повеление властвовать над Россиею. Но он еще изъявлял нехотение; страшился тягостного бремени, возлагаемого на слабые рамена его; просил избавления; говорил сестре, что она из единого милосердия не должна предавать его в жертву трону; еще вновь клялся; что никогда умом робким не дерзал возноситься до сей высоты, ужасной для смертного; свидетельствовался Оком Всевидящим и самою Ириною, что желает единственно жить при ней и смотреть на ее лицо Ангельское. Царица уже настояла решительно. Тогда Борис как бы в сокрушении духа воскликнул: «Буди же святая воля Твоя, Господи! Настави меня на путь правый и не вниди в суд с рабом Твоим! Повинуюсь Тебе, исполняя желание народа». Святители, Вельможи упали к ногам его. Осенив животворящим крестом Бориса и Царицу, Патриарх спешил возвестить дворянам, приказным и всем людям, что Господь даровал им Царя. Невозможно было изобразить общей радости. Воздев руки на небо, славили Бога; плакали, обнимали друг друга. От келий Царицыных до всех концов Девичьего поля гремели клики: слава! слава!… Окруженный Вельможами, теснимый, лобзаемый народом, Борис вслед за Духовенством пошел в храм Новодевичьей обители, где Патриарх Иов, пред иконами Владимирской и Донской, благословил его на Государство Московское и всея России; нарек Царем и возгласил ему первое многолетие.

Что, по– видимому, могло быть торжественнее, единодушнее, законнее сего наречения? и что благоразумнее? Пременилось только имя Царя; власть державная оставалась в руках того, кто уже давно имел оную и властвовал счастливо для целости Государства, для внутреннего устройства, для внешней чести и безопасности в России. Так казалось; но сей человеческою мудростию наделенный Правитель достиг престола злодейством… Казнь Небесная угрожала Царю-преступнику и Царству несчастному.