Текст книги "Воспоминания о П. И. Чайковском"

Мне хочется вспомнить еще одно место: трактир Барсова, довольно резко отличавшийся от остальных. Трактир этот помещался в том доме, где теперь находится театр Шелапутина, и залы его почти вполне сохранились в залах театрального фойе. Особенность трактира заключалась в том, что в нем получались не только газеты, но и толстые журналы. В то время толстые журналы заключали в себе почти все проявления русского умственного движения и представляли большой интерес. В библиотеках новые книжки всегда были разобраны и мы с П. И. находили наиболее удобным местом для знакомства с текущими новостями литературы этот трактир, где нередко проводили за чаем и книжками журналов часа два, три; прислуга, поощряемая с нашей стороны скромными даяниями на чай, старательно доставляла нам всякую свободную книжку и трактир был настолько тих, что можно было заниматься чтением без помехи. За чтением следовало, конечно, обсуждение, превращавшееся иногда в длинный спор, как и всякие споры, обыкновенно не кончавшийся. Зала, в которой мы всегда сидели, сохранилась: это круглая комната с зеркалами; излюбленным же местом Чайковского был уголок направо, около прохода в курительные комнаты. Бывая теперь в театре Шелапутина, я всегда вспоминаю давно прошедшие времена, когда Чайковский был еще молодым, многообещающим музыкантом.

Перед отъездом из Москвы в деревню с Чайковским был случай, не лишенный комического оттенка. После покушения Каракозова 4 апреля в Москве господствовало сильнейшее возбуждение; патриотические и верноподданнические чувства выражались с необыкновенной силой при всяком удобном случае, толпы народа и студентов с Н. Г. Рубинштейном во главе ходили по улицам и пели народный гимн, останавливаясь перед домами различных учреждений и лиц, на площадях служились благодарственные молебствия, заканчивавшиеся опять гимном, едва ли не впервые тогда начавшим исполняться всенародно; демонстрации эти имели иногда очень величественный характер. В театрах, преимущественно в Большом, эти заявления также нашли свой отзыв, стали очень часто давать Жизнь за Царя, собиравшую полную залу, и все особенно патриотические места вызывали необыкновенно шумные восторги. В то время личность преступника не была еще вполне удостоверена, распространились между прочим слухи, что он поляк, одна газета написала, что сердце еще ранее подсказало ей это, и демонстрации получили новый оттенок, отозвавшийся и на опере Жизнь за Царя, в которой появление поляков вызывало негодование публики, так что второй акт пришлось совсем пропускать. Исполнители сами разделяли чувства публики и бас Демидов, певший партию Сусанина, в 4-м акте однажды напал на поляков и довольно энергично начал их разбрасывать; оторопевшие от неожиданности хористы не оказывали сопротивления, Сусанин одержал полную победу и занавес пришлось опустить не закончив акта вследствие общего замешательства. Восторг, публики не имел границ и Сусанин, вместе с поляками, чувствительно помятыми им, несколько раз должен был исполнить народный гимн. В партии Сусанина чередовались двое исполнителей и на следующий раз другой хотел возобновить подвиг Сусанина, но хористы, не получившие режиссерских указаний, на этот раз оказали сопротивление и занавес опустился среди довольно оживленной схватки; потом, конечно, следовал многократно повторенный гимн, но театральное начальство на будущее время решило совсем лучше пропускать 4-й акт и тогда гимн стали исполнять в третьем, вместо «Страха не страшусь», перед уходом Сусанина с поляками. В газетах сообщения об этих купюрах появились значительно позже; Чайковский, как я уже говорил, посещал Большой театр довольно редко и только по слухам, знал о патриотических демонстрациях в Жизни за Царя. Будучи занят постоянно музыкой и уже замышляя в то время писать оперу, молодой композитор взял из библиотеки музыкального общества оркестровую партитуру Жизни за Царя и отправился в театр, чтобы с нотами в руках проследить эффекты различных оркестровых комбинаций; ему, консерватору и горячему патриоту, совсем не приходило в голову, что он совершает нечто предосудительное и усевшись на свое место в партер, он углубился в ноты, не замечая негодующих взоров, а потом и говора своих соседей, или не относя этого говора к себе; между тем соседи возмущались не на шутку тем, что какой-то неизвестный в такое время интересуется музыкой и сидит с нотами. Наконец раздалось угрожающее требование, чтобы он вышел вон и тогда только несчастный музыкант заметил, что он служить предметом общего внимания окружающих, страшно сконфузился, испугался и поспешил удалиться подобру-поздорову, пока было время.

Мне еще припоминается случай, пустой сам по себе, но имеющий в себе оттенок, рисующий характер Чайковского. Его пятидесяти рублевого жалованья ему не хватало и он прибегал иногда к самым мелким займам, не свыше трех рублей; таким путем он задолжал мне 15 или 20 р. Собираясь в мае уезжать, из Москвы, он начал чувствовать угрызения совести, что не может отдать долга, иначе ему не с чем, было выехать. Мне, конечно, и в голову не приходило вспоминать об этих деньгах, но моему новому другу казалось, что я хотя и не поминаю ему, но в глазах моих ему чудилась укоризна. Вступить со мной в объяснения ему не хватало мужества и он решился наконец на полумеру: простившись со мной перед отъездом в классах, он забежал ко мне на квартиру и оставил пять рублей в уплату, чем, разумеется, привел меня в немалое изумление. Я так бы и не понял причины его поступка, но он сам позже рассказал о своей борьбе и терзаниях; это обстоятельство отчасти может служить мерилом его отношения к деньгам и дать понятие о тех суммах, которыми он располагал в то время. Петр Ильич уехал в то время, если не ошибаюсь, в киевскую, губернию, в имение своей сестры, умершей года за полтора до его смерти.

Глава II

Летом 1866 года шли приготовления к открытию московской консерватории, которое должно было состояться в начале учебного года. В то время будущая консерватория не имела никаких собственных денежных средств, обеспечивающих ее существование, кроме нескольких тысяч рублей, пожертвованных различными лицами и сполна ушедших на первоначальное обзаведение. В отношении внешней обстановки Н.Г. Рубинштейн старался о возможной простоте и не хотел затрачивать ни одной лишней копейки на более изящную мебель, столы или вообще какое-нибудь украшение, но инструменты, то есть рояли, были приобретены отличные, а также не скупились и на другие подобные предметы. Н.Г. Рубинштейн хотел, чтобы консерватория блистала составом преподающих, и достиг этого с согласия дирекции музыкального Общества, капитал которого был единственным источником для покрытия неизбежного дефицита по консерватории. Для преподавания в консерватории были приглашены не только наиболее выдающаяся артистические силы Москвы, но и двое первоклассных заграничных виртуозов: скрипач Ф. Лауб и виолончелист Б. Косман; ангажемент этих артистов был сопряжен с весьма значительными, особенно по тогдашнему времени, денежными пожертвованиями, но ни дирекция Общества, ни Рубинштейн перед этим не отступали.

Я останавливаюсь на этих подробностях относительно консерватории потому, что для П. И. Чайковского она на много лет сделалась той артистической семьей, в среде которой рос и развивался его талант. Эта среда имела несомненное и сильное влияние на то, какие пути молодой композитор избирал в искусстве, и сам он так сжился с товарищеским консерваторским кружком, что сохранил к нему горячие симпатии и после выхода своего из состава профессоров Консерватории в 1878 году. Симпатии эти не исчезли в нем до конца его жизни.

Этим летом (1866 г.) у меня на даче, в Богородском, за Сокольниками, жил Г. А. Ларош, которому оставалось полгода до окончания курса, после чего он должен был переселиться в Москву и сделаться преподавателем консерватории. Не могу теперь припомнить, дождался ли Г. А. Ларош приезда П. И. в Москву или уехал в Петербург раньше, во всяком случае 1-го сентября 1866 года Ларош на празднике открытия консерватории не присутствовал. Для консерватории помещение было нанято на углу Воздвиженки и проезда Арбатских ворот, в доме барона Черкасова, ныне принадлежащем г. Арманду. Открытие консерватории состоялось при торжественной обстановке, в присутствии властей и посторонних лиц. В четыре часа дирекцией музыкального Общества в зале консерватории были устроен обед, на котором, кроме профессоров и преподавателей Консерватории, присутствовали члены дирекции, некоторые из действительных членов общества и принимавший всегда живейшее участие в его делах князь В.Ф. Одоевский. Обед прошел очень оживленно и среди многих речей Петр Ильич также произнес небольшой, красиво построенный спич, в котором предложил тост за здоровье основателя первой русской консерватории и учителя своего А. Г. Рубинштейна. Эта речь произвела весьма хорошее впечатление, во-первых, благодаря ее содержанию, а во-вторых и потому, что была хорошо сказана, так как Петр Ильич говорил вообще хорошо, имея притом хотя не большой, но довольно звучный и приятный голос. После обеда затеяли музыку, тем более, что вновь приглашенного виолончелиста, Б. Космана, никто из присутствующих, кроме Рубинштейна, не знал, и всем хотелось услышать его, как одного из наиболее знаменитых виртуозов на своем инструменте. Но Чайковский решил, что первой музыкой во вновь открытой консерватории должна быть музыка Глинки, а потому сыграл сам наизусть увертюру из Руслана и Людмилы. Он играл на фортепиано хотя и без виртуозных тонкостей, но очень хорошо, и даже с значительной техникой; конечно все остались в высшей степени довольны, в особенности мыслью им руководившей, хотя и самое исполнение было хорошо. После увертюры были сыграны трио d-moll Бетховена (И. Венявский, Ф. Лауб и Б. Косман) и его же соната A-dur для фортепиано с виолончелью (Н. Рубинштейн и Б. Косман). С удивительной игрой Лауба мы все уже были ранее знакомы; г. Косман также оказался в полном смысл первоклассным виртуозом с замечательной техникой, тоном и глубоким артистическим пониманием.

Н.Г. Рубинштейн нанял себе квартиру во флигеле, рядом с консерваторией; пробив стену, устроили непосредственное сообщение между обоими домами, так что из квартиры Рубинштейна был вход в один из классов. Петр Ильич поселился вместе с Рубинштейном, и хотя из Консерватории музыки не было слышно, зато сам Рубинштейн часто входил в свою квартиру, иногда и не один, так что Петру Ильичу опять приходилось по временам искать уединения в трактирной зале «Великобритании». Его занятия в консерватории были не особенно многочисленны; он имел гармонический класс, который тогда предполагали по примеру Петербурга сделать одногодичным; для более высоких теоретических классов подготовленных учащихся не было, и потому Чайковский взял еще класс элементарной теории музыки, который по своей многочисленности состоял из нескольких параллельных отделений. Так как в консерватории плата преподавателям соответствовала числу часов их занятий, то вознаграждения приходилось Петру Ильичу получать не особенно много, и эта причина заставляла его мириться с некоторыми неудобствами совместной жизни с Н. Г. Рубинштейном, бывшим, впрочем, самым предупредительным хозяином по отношению к своему жильцу. Сколько помнится, главной работой его в это время была симфония Зимние грезы, которая близилась к окончанию. Чайковского нередко упрекали в излишней поспешности и небрежности работы; в сущности я не знаю, на чем основывался такой упрек, потому что и в начале, и в конце своей деятельности он отделывал свои сочинения с большой тщательностью и решительно безо всякой торопливости; если же сочинения следовали у него одно за другим без особенно больших перерывов, то это объясняется лишь настойчивостью в работе; он ежедневно посвящал несколько часов композиций, и нерасположение к работе было ему неизвестно, по крайней мере в утренние часы, так же как неизвестно было и знаменитое русское «пока что», у многих из нас похищающее немало времени. Кроме своих прирожденных талантов, П.И. имел еще огромную выгоду превосходной дисциплинированности, вероятно данной ему воспитанием в его детстве. Быть может, этим он обязан своей первой воспитательнице, француженке, имя которой я забыл. Она живет до сих пор в одном из небольших городков южной Франции и хранит память о своем воспитаннике. Петр Ильич, расставшийся с ней в десятилетнем возрасте, если я не ошибаюсь, навестил ее за год или менее до своей смерти. Когда он рассказывал мне об этом посещении, то был, очевидно, очень тронут. Старушка очаровала его за душевною простотой, с какой приняла его; сорока лет как будто не бывало, и она обращалась с ним, как и прежде; показала ему его детские тетрадки, которые она тщательно хранит, французские стихи, написанные им в детстве, напоминала ему разные случаи из давно минувшей детской жизни и т. д. Петр Ильич испытал, по его словам, совсем особенное впечатление, с оттенком тихой грусти, но необыкновенно приятное. При всей пылкости и впечатлительности своей натуры, П.И. всегда был олицетворением порядка и аккуратности, в особенности в своих занятиях, и всегда умел ценить время. В первое время своего пребывания в Москве, он, несмотря паевой 26-летний возраст, был неопытным юношей по многим, особенно материальным, вопросам жизни; но по отношению к работе он и тогда был зрелым мужем, с какою-то особенно выработанной техникой труда, в которой все было предусмотрено в смысле простоты и практичности проемов, точно у хирурга при операции. Это уменье также сберегало ему немало времени и позволяло работать с непостижимой для других скоростью.

Между прочим мне приходит на память небольшой случай, наглядно рисующий эту способность быстро работать. В конце 60-х годов в Москву по случаю устроенной тогда этнографической выставки, приезжали многочисленные славянские депутации из-за границы; в числе депутатов были Палацкий, Ригер и др. Приезжим был устроен торжественный прием в университете, в котором участвовали представители от московских ученых и художественных Обществ; от музыкального Общества и консерватории являлись мы втроем: Н. Г. Рубинштейн, Петр Ильич и я. Недели за полторы, профессор университета, давно уже умерший К. К. Герц, бывший инспектором научных классов в консерватории и читавший в ней лекции эстетики, принес торжественный марш, написанный одним из московских учителей музыки, чехом по происхождению, для встречи славянских депутаций. Марш был написан для фортепьяно, но сам автор не решался его инструментовать для оркестра, и К. К. Герц обратился к П. И. с просьбой, сделать это ради ожидаемых дорогих гостей. П.И. не отказывался, но отговаривался недосугом в данную минуту, однако К. К. Герц настаивал, указывая на необходимость иметь время для переписки партий и репетиций; в конце концов, уступчивый в подобных случаях П.И. согласился, а успокоенный К. К. Герц отправился читать свою 45-минутную лекцию эстетики. По окончаний лекций К. К. Герц к величайшему изумлению своему нашел оставленную для передачи ему готовую партитуру марша, самого же Петра Ильича уже не было в консерватории. Оказалось, что препирательства их были совсем излишни, они только разно понимали в данном случае скорость: К. К. Герц разумел несколько ближайших дней, а П.И. думал, что от него требуют буквально немедленно выполнения работы, и просил отсрочки потому лишь, что обещал у кого-то быть по окончании своих классов в консерватории.

Над первой симфонией своей П.И. трудился так много, как ему редко случалось и впоследствии, что и понятно, ибо симфония была первой большой работой после окончания курса в консерватории. Это сочинение он хотел представить по окончании учителям своим Н. И. Зарембе и А. Г. Рубинштейну, питая весьма основательную надежду, что оно будет исполнено в одном из концертов музыкального общества в Петербурге, который в артистическом отношении, да и вообще, интересовал его несравненно более Москвы, хотя зарождение симпатии к этому последнему городу уже началось и в скором времени Петербургу предстояло отступить на второй план. Н.Г. Рубинштейну вся симфония в то время едва ли была показана, на просьбу же его дать что-нибудь для исполнения в музыкальном Обществе Петр Ильич предложил скерцо из симфонии – пьесу, написанную раньше еще в Петербурге, которое и было исполнено в декабре. Скерцо это – наименее значительная часть в симфонии Зимние грезы, и притом очень короткая, так что исполнение это прошло в публике мало замеченным.

Когда сочинение было вполне окончено, П. И. повез его в Петербург на показ учителям своим Н. И. Зарембе и А. Г. Рубинштейну, но тут его ожидало довольно горькое разочарование: симфония подверглась очень строгой критике и не была одобрена к исполнению в концертах музыкального Общества. Нет надобности говорить, что это неодобрение было тяжелым ударом для композитора, возлагавшего большие надежды на свое произведение. Впрочем, удар этот был не совсем первым и далеко не последним. Редкому из композиторов было так мало удачи в начале поприща, как автору Зимних грез, но об этом можно будет сказать дальше. Н.П. Зарембе, между прочим, не понравилась вторая тема первой части, так называемая побочная партия; мне и самому автору – тема, напротив, очень нравилась своим контрастом с первой, но, преклоняясь, перед авторитетом Н. И. Зарембы, П. И. заменил тему другой и сделал нужные переделки; но и в этом виде симфония испытала прежнюю участь, и лишь две средние части из нее были исполнены в Петербурге, как бы в утешение композитору, но части эти, по-видимому, успеха не имели. По правде сказать, я и до сих пор не понимаю строгости петербургского суждения относительно Зимних грез, теперь русская симфоническая литература по крайней мере вдесятеро богаче, нежели тогда, но если бы появилось вновь подобное сочинение молодого, начинающего композитора, то оно сразу составило бы ему имя. Суждение это можно проверить, ибо симфония Зимние грезы осталась в прежнем виде, за исключением несчастной второй темы, еще раз переделанной. Все усилия композитора вспомнить эту тему в первоначальном виде остались тщетными.

Чайковский в начале своей деятельности охотно пользовался народными песнями и для финала своей первой симфонии он взял песню Цвели цветики, к сожалению песня эта, попавшая в число общеупотребительных городских, сильно пострадала; конец же ее, очевидно не народный, очень смущал Петра Ильича, который обращался к различным знатокам русской песни, как, например, П. М. Садовскому и А. Н. Островскому, знавшим наизусть множество народных напевов, но никто не знал ничего, кроме ходячего городского варианта, в таком виде и оставшегося в симфонии. Я привожу этот случай ради того, чтобы в позднейшие времена не подумали, что автор Зимних грез в начале не совсем знал и понимал характер и склад народной мелодии. Он вполне сознательно взял напев, испорченный городскими образованными любителями, как сделал например, А. С. Аренский в своей опере Сон на Волге с не менее искаженной горожанами песней «Вниз по матушке по Волге», впрочем, последняя песня уже после сочинения оперы г. Аренского появилась в сборнике русских песен гг. Лопатина и Прокунина в несравненно более чистом и близком к характеру народной песни варианте.

Петербургская неудача с симфонией имела своим последствием то, что огорченный автор ее перестал возлагать надежды на поддержку и сочувствие оттуда и теснее примкнул к московскому кружку музыкантов, среди которых талант его ценился очень высоко. К ослаблению связи с Петербургом послужило также и то обстоятельство, что А. Г. Рубинштейн в 1867 году покинул основанную им консерваторию и надолго уехал из России, предприняв длинный ряд концертных путешествий по Европе и даже в Америке. В декабре 1866 года Г. А. Ларош окончил курс в петербургской консерватории и вслед затем переселился в Москву, где тотчас же поступил в число преподавателей консерватории. Сколько помнится, Ларошу пришлось даже поселиться в квартире Н. Г. Рубинштейна вместе с Петром Ильичем. Вызвано это было состоянием здоровья г. Лароша, которому в холодную погоду воспрещен был выход на воздух. Так как при этом условии посещение зимой классов консерватории делалось невозможным для нового преподавателя, то Н.Г. Рубинштейн предложил и ему поселиться в его квартире, имевшей непосредственное сообщение с консерваторией. Такое близкое соседство Чайковскому было, конечно, очень приятно, тем более, что в часы работы соседи, благодаря удобству квартиры, не мешали друг другу. П.И. всегда чувствовал к Г. А. Ларошу большую привязанность, нисколько не ослабевшую в нем до конца жизни, поэтому переселение такого дорогого ему человека в Москву увеличило в его глазах ее притягательную силу, и он постепенно делался все более и более москвичом, каким и сошел в могилу. Только в последние лет шесть-семь стали досаждать ему различные неприятности в Большом театре: где с ним не особенно церемонились. Такие сюрпризы, как беспричинное снятие с репертуара Черевичек, единственное в своем роде представление Чародейки, снятие с репертуара Мазепы, – сильно его огорчали и оскорбляли, особенно по сравнению с тем вниманием и предупредительностью, какие он встречал в петербургском, Мариинском театре, так что Петербург, благодаря Мариинской сцене, получил первенствующее значение в его глазах, в качестве поприща его артистической деятельности.

Московская консерватория и некоторые из членов ее корпорации были так близки П. И., имели столь важное значение в его жизни, что мы считаем необходимым поговорить о некоторых из них, и прежде всего о самом основателе и директоре московской консерватории; мы даже считаем не лишним в самых общих чертах коснуться хода его артистического развития, тем более, что о нем, несмотря на огромную популярность Н. Г. Рубинштейна при жизни, очень мало было известно тогда, а еще менее теперь; человеческая натура так счастливо устроена, что людей, выходящих из рядов живых, скоро забывают, как бы ни поклонялись им перед тем. Надеюсь, мне простят мое небольшое отклонение в сторону от главного предмета и не посетуют за него.

Н. Г. Рубинштейн родился 2-го июня 1835 года в Москве, в Замоскворечье, в приходе Николы в Толмачах, где отец его имел собственный дом. Он выказывал в самом раннем возрасте выходящие из ряда вон музыкальные способности и был вообще очень богато одаренной натурой. Не учившийся в гимназии, он в 15-летнем возрасте подготовился к экзамену, и едва минуло ему 16 лет, поступил в университет, на юридический факультет. Попав в кружок товарищей, мало интересовавшихся профессорскими лекциями, он и сам отбывал посещение их, как необходимую повинность, и с трудом окончил курс в 1855 г. действительным студентом. Во время выпускных экзаменов он уже был женихом, и свадьба состоялась тотчас по окончании их. Одним из условий брака был отказ от публичной артистической карьеры, но занятия уроками музыки были разрешены. Н. Г. Рубинштейн зачислился в канцелярию губернатора и набрал массу фортепианных уроков, начинавшихся в иные дни в 7 ч. утра; как он мне раз сказывал позже, уроки доставляли ему до 7000 р. в год, что при существовавшей тогда плате в 3 р. за час, должно было составить сумму около 2400 часов в год, т. е. не менее девяти часов в сутки, считая, за исключением праздников и короткой летней вакации, около 260 учебных дней в году. Если к этим 9 часам в день прибавить время, нужное на переезды между уроками, то весь день окажется занятым. Рубинштейн действительно рассказывал мне, что он обыкновенно возвращался домой только к позднему обеду, а несколько часов спустя, когда в салоне его жены начинался вечер, он укладывался спать, чтобы встать ранним утром и отправиться вновь на уроки. Резкая разница во взглядах на общественную роль искусства и самый образ жизни необходимо должны были привести к разлуке супругов, которая и состоялась с небольшим через два года после свадьбы; детей у Рубинштейна не было. Для будущей артистической и общественной деятельности Н. Г. эти годы были, пожалуй, очень полезны. Будучи насильственно оторван от артистических успехов, он продолжал, конечно, принадлежать музыке всеми силами своей страстной натуры, только должен был в стремлении и к любимому искусству весь сосредоточиться в себе и таким образом дополнить и привести в порядок приобретенные им урывочно различные сведения. Учился музыке Н. Г. Рубинштейн не особенно систематично; в начале, с 4-х летнего возраста, учительницей его была мать, сама хорошая пианистка, потом от 9 до 11 летнего возраста он учился в Берлине у Т. Кулдака и теории музыки у знаменитого Дена – в консерватории хранятся различные его контрапунктические работы, написанные детской рукой – потом, по возвращении в Россию, учителем его сделался А.П. Виллуан, бывший также учителем старшего брата, имевшего в то время уже европейскую известность, – весь курс обучения он кончил в 13-летнем возрасте и с тех пор учителей музыки уже не имел. В университете он хотя и не приобрел солидных знаний в юридических науках, но получил дисциплину ума и всегда с живейшим удовольствием и благодарностью вспоминал годы своей университетской жизни. Запрет являться перед публикой помешал ему увлечься легкими для такого таланта и вместе с тем соблазнительными успехами виртуоза и заставил углубиться во внутреннюю работу над собой. Светлый ум, блестящие способности и несокрушимая энергия, которую он вкладывал во всякое дело, позволили ему развить богатые задатки своей натуры, опыт жизни также заставил его узнать многое, и таким образом, очутившись 23 лет на свободе, он обладал трезвостью взгляда и знанием людей, обыкновенно не дающимися в таком возрасте, а он уже мог выступить на поприще самостоятельной деятельности во всеоружии ума, таланта и знания своего дела. Все это я рассказываю со слов знавших Н.Г. Рубинштейна в его юношеские годы, а отчасти по его собственным рассказам, сам я тогда еще не был в Москве. Относительно артистического значения Н.Г. Рубинштейна в то время может дать понятие рассказ графа Л. Н. Толстого, который я позволю себе привести здесь. В самом конце 50-х годов гр. Лев Николаевич задумал вместе с несколькими из друзей своих устроить музыкальный кружок в Москве, члены которого могли бы собираться поочередно в разных местах. На устройство таких музыкальных собраний члены вносили несколько десятков рублей каждый и с общего согласия предложили взять на себя главную роль очень популярному тогда в Москве учителю музыки, Л. Оноре, мужу известной певицы, урожденной Цильсудской. Л. Оноре был отличным пианистом, очень любимым в аристократических кругах Москвы, а вместе с тем благороднейшим артистом. Он прямо сказал обратившимся к нему лицам, что если они хотят устроить что-либо действительно прочное и серьезное, то должны обратиться к Николаю Рубинштейну, как лучшему и главному представителю музыкального мира в Москве. Дело на этом остановилось, потому что вскоре открылось отделение музыкального общества в Москве с Н. Г. Рубинштейном во главе, граф Лев Николаевич переселился на долгое время в Ясную Поляну, члены его кружка большей частью поступили в члены нового Общества, а один из них, покойный князь Ю. А. Оболенский сделался его директором. Я привел этот рассказ для характеристики значения, которым Н. Г. Рубинштейн несмотря на молодость пользовался в то время между музыкантами.

С открытием действий музыкального Общества явилось поприще, достойное таланта и энергии Н. Г. Он с самого начала поставил себе задачей жизни успех этого дела, которому он отдался со всем пылом своей души. Хотя ему тогда еще не было 25 лет, но, как я уже говорил, он был умудрен опытом и жизнью, умел пользоваться всякою благоприятной минутой, но умел также и ждать, когда было нужно, с неослабной верой в то, что труды его не останутся бесплодны. Москва тогда была очень мало музыкальным городом, не только по сравнению с европейскими центрами, но даже и с Петербургом. Концерты первоклассных виртуозов были в ней не особенной редкостью, но симфоническая музыка была почти неизвестна. Среди дворянства и образованного купечества были, правда, кружки, в которых усердно играли квартеты классических композиторов, преимущественно Гайдна и Моцарта, но кружки эти были слишком замкнуты и носили совершенно приватный, домашний характер. Сочинения Шумана, например, были неизвестны не только любителям, но и большинству тогдашних музыкантов, даже Бетховена хотя и признавали, но относились к нему весьма критически. Среди таких условий серия десяти симфонических концертов была, предприятием очень смелым, требующим для своего успеха какого-нибудь особенного обстоятельства. Таким особым обстоятельством и была огромная артистическая сила, стоявшая во главе дела, которое в начале нужно было поддерживать с необыкновенными усилиями. Весь бюджет доходов симфонических собраний в первые три-четыре года существования Общества составлял в среднем 600–700 руб. на каждое собрание, то есть, столько, сколько платили потом жалованья одному М. К. Эрдмансдёрферу, а тогда этими деньгами нужно было оплатить все расходы: залу, публикации солистов и т. д., о жалованье капельмейстеру не говоря. Н. Г. Рубинштейн ясно понимал данное положение и прежде всего отказался от всякого вознаграждения за свой труд; не довольствуясь этим, он привлекал к участию различных московских артистов, главным образом вознаграждая их своими личными услугами: участием в их концертах, доставлением выгодного заработка на вечерах у частных лиц, с которых сам лично не брал ничего за участие в этих вечерах, хотя и составлял главную причину их устройства и т. д. В несколько лет вкус к симфонической музыке пустил в Москве прочные корни и дела музыкального Общества стали процветать, а концерты, за покрытием всех расходов, начали давать значительный ежегодный доход, образовавший капитал, давший возможность открыть консерваторию и пополнять ее дефицит в первые шесть лет существования. Зато личные дела Н. Г. Рубинштейна запутались и он, раньше не имевший долгов, начал их делать с первого года существования Общества, так что с открытием консерватории он сам принял жалованье в 3000 руб. за директорство, профессорские классы и дирижерство в концертах. В деле искусства Н.Г. Рубинштейн был чистейшим идеалистом, не допускающим ни компромиссов, ни личных симпатий и антипатий. Он всегда был готов на услугу и помощь всякому артисту, в особенности русскому, и в этом отношении решительно не соображался со своими средствами, а просто отдавал, что имел в данную минуту. Дирижером Н.Г. сделался только с начала концертов музыкального Общества, раньше ему приходилось дирижировать два-три раза в случайных концертах, но огромная талантливость помогла ему твердо стать на этом поприще с первых шагов. Экономя всячески траты по концертам, он не мог делать много репетиций, а следовательно, не мог особенно гнаться за отделкой деталей, но это окупалось цельностью художественного замысла и в оркестровом исполнении под его управлением всегда чувствовалась могучая артистическая натура капельмейстера, умеющего воодушевлять и увлекать исполнителей, а с ними и публику. Мне приходилось слышать немало первоклассных дирижеров, но некоторые сочинения, как например, пятая симфония Бетховена, которую между прочим, мне приходилось слышать под управлением и Берлиоза, и Вагнера, ни в чьем исполнении не делала на меня такого полного и сильного впечатления, как в исполнении Н.Г. Рубинштейна. Сочинения, требующие особенной страстности колорита, как, например, Ночное шествие и Mephisto-вальс Листа, никому не удавались так, как ему и не увлекали настолько слушателей. Чайковского он вскоре стал очень высоко ставить, как композитора и между ними образовался род взаимодействия: исполнитель своим талантом влиял на композитора, а композитор, в свою очередь, полетом своего вдохновения воодушевлял исполнителя, так что они сроднились как-то в художественном отношений между собой и Рубинштейн как бы сделался истолкователем и провозвестником идей Чайковского. Никакие другие композиций не вызывали в Рубинштейне такого напряжения всех его артистических сил при исполнении, как всякое новое сочинение Чайковского и последний едва ли бы приобрел так скоро свою известность, если бы не имел возле себя друга и артиста, всеми силами души готового содействовать его успеху. Чайковский умел это ценить и с своей стороны сделался преданнейшим его другом и помощником в делах консерватории и музыкального Общества; только смерть Рубинштейна положила конец этой обоюдной привязанности и Чайковский в своем фортепианном трио воздвиг своему другу такой памятник, какого удостаивались немногие из музыкантов.