Текст книги "Свет Валаама. От Андрея Первозванного до наших дней"

Из посторонних посетителей также никто не посещал Валаам за это время, кроме одних финнов.

12 января 1920 года истекала вторая годовщина полного разобщения нашей обители с Россиею.

18 января автору сей летописи исполнилось 20 лет непрерывного пребывания его в трудах монастырской письменности в канцелярии Валаамского монастыря.

В ночь на 30-е января настоятель монастыря, возвращаясь из Сердоболя в обитель, едва не погиб на озере, неоднократно проваливаясь вместе с лошадью под лед.

8 февраля вновь возобновлено служение заказных литургий в Успенском храме.

26 и 27 мая прошел небольшой дождь в 120 миллиметров, по случаю чего был совершен благодарственный Господу Богу молебен.

В течение мая 1920 года автор сей летописи производил некоторые изыскания в архиве канцелярии монастыря. Между прочим посчастливилось найти полностью письма преосвященного епископа Игнатия (Брянчанинова) к настоятелю сего монастыря о. игумену Дамаскину. Ввиду высокой ценности этой замечательной в истории нашей обители переписки все письма праведного святителя Божия Игнатия выделены в особую папку, кроме того, со всех сняты копии и помещены в особой машинописи, там же помещено благодарственное слово от Валаамской обители святителю Игнатию за все его многие и благоплодные труды, подъятые им к духовному совершенствованию и процветанию нашей обители…

Среди настоятелей Валаамского монастыря последнего времени особенною ценностью выделяется переписка о. игумена Дамаскина…»

Будучи настоятелем первоклассного монастыря, слава которого снова распространилась по всей России, собирая со всех концов ее бесчисленных паломников, Дамаскин не изменил своих привычек и ничем не выделял себя из монастырской братии. Вместе со всеми ходит за общую трапезу, довольствуется общей пищей, одевается одинаково со всей братией, исполняет общее монастырское молитвенное правило.

Разумно, по-крестьянски рачительно, ведет Дамаскин монастырское хозяйство, но никогда никакая возможность обогатить монастырь не заслоняет для него главного назначения обители – спасения души насельника.

– Батюшка! – попросил его один из новоначальных монахов. – Позвольте в Петербург съездить. Мне долг надобно привезти.

– Нет… – сказал игумен Дамаскин. – Не надобно тебе ехать.

– Отчего же, батюшка?… Ведь сто пятьдесят рублей в долгу пропадет. Монастырю они лишними не будут.

– Брат! – сказал Дамаскин. – Да если бы ты мне сказал, что не сто пятьдесят рублей привезешь, а сто пятьдесят тысяч, и то бы я не благословил тебя ехать. Душа твоя, которую ты повезешь в мир, дороже денег. Оставайся, брат, в монастыре. Пусть деньги пропадут, да душа цела останется.

Инок послушался настоятельского совета и остался в монастыре и, пожив полгода, скончался в добром исповедании.

Этой же заботой о душевной пользе для братии проникнуты проповеди игумена Дамаскина. Они всегда необыкновенно просты и как бы безыскусны, но вместе с тем наполнены глубокою мыслью и согреты теплом великого исповедника…

«Мы идем в монастырь, и по-видимому, оставили мир и яже в мире… Но – увы! – по пристрастию к ничтожным вещам привязываем себя паки к миру и бывает нам последнее горше первых.

Отчего же так бывает?

Да потому что мы приходим в монастырь подражать житию святых угодников Божиих, но вскоре цель свою забываем, мало-помалу и прежде всего начинает диавол показывать нам чужие недостатки, а себя дает видеть, будто я живу хорошо… Если человек в то время не пойдет к духовному отцу и не откроет своих душепагубных мыслей и оне мало-помалу в нем укрепятся, тогда Бог от него отступает и он весь совершенно отдается врагу, сиреч, диаволу.

Увы! Тогда начинает человек зле созидать то, что прежде добре разорил. Бес лютый закроет тогда ему душевныя очи, сядет на гордую выю его – повесит ноги наперед, вложит в уста его гнуздало и управляет им амо же хощет. Начинает он отводить мало-помалу и так тонко, что уму не приобученному невозможно и понять.

Вначале внушает бес своей жертве что-нибудь утаить от денег или вещей. И вот уже одним пальцем и поймал! И совесть человека уже затемнена.

Потом бес внушает причесать головку, а нет так и косу заплести, показаться красивым, потом выйти за ворота, пройтись вокруг монастыря, да еще не одному, а товарища прихватив: – да какого?! – такого, чтобы отцам не открывался.

Что же они говорят, о чем беседуют, идучи?!

Обыкновенно смех неподобный, дерзские осудительные слова, а не то так вынет какой-либо разращенный и тавлинку, начинает подчивать своих товарищей, которые если не вкусили сего яда, то их начинает принуждать и пользу от него открывать: «ты хотя раз понюхай, то сам уверишься о его пользе», а нет – так иной и пузырек из кармана вынет: «на, выпей-ка ты, брат, я знаю – ты здоровее будешь и веселее!» и человек, не подкрепленный благодатиею Божиею, неподдерживаемый отеческими советами, на все сие решается и в привычку приходит, и привычку приобидеть трудно.

Что же еще дальше?!

Начинает от всех человек тот таиться, показывать себя порядочным, даже и хорошим, а тайно на вся злая готов…

Вот, любимая моя братия, до чего доводит нерадение о малых, потому-то писание и говорит: аще кто о малых не радит, не верь ему и в большем, и еще, друже, в малом был еси верен – над многими тя поставлю, вниди в радость Господа твоего.

В сей вышеозначенной погибели есть причина – безсоветие и самочинная жизнь, ни о ком диавол не радуется так, как о самочиннике, самочинник хотя по-видимому и добродетели творит, а сам погибает…

 
И так братия – мира бегите,
Бога любите,
С советом живите,
Своей воли не творите!
Молвы и рассеянности себя удаляйте,
в пустыню водворяйтесь!
Кто Бога и пустыню любит, —
Того и Бог полюбит…
А кто к миру пристрастился,
тот и с пустынею простится
да и Бог тогда от него удалится!
И останется человек, яко ветроград не огражденный
на расхищение птицам и зверям;
да и сам будешь для других ловушкой.
Он всегда празднословием своим всякого готов занимать
И молитву к Богу от нас отнимать;
Ему скучно о спасении души говорить,
Не любит он постом и поклонами тело свое утруждать,
Да не хочет и молитву творить,
А всячески старается время всуе провождать;
Он в том и находит себе утеху,
Как бы наделать людям побольше смеху…
Много сегодня я, братия, грешный говорил,
И сам ничтоже пред Господом благо сотворил
горе мне грешному и сущу,
благих дел неимущу,
глаголющу, а не творящу;
учай другага – себе не учиши, —
увы, увы! душе моя, горе тебе».
 

О силе молитвы игумена Дамаскина мы уже рассказывали, сейчас время сказать, что с годами все сильнее развивался в нем и дар прозорливости.

– Старец Божий! – попросил его архимандрит Иоанн, благочинный Санкт-Петербургской епархии. – Скажи мне слово на пользу!

– Читайте «Пролог», там все есть! – ответил Дамаскин.

Архимандрит Иоанн был поражен. Никто не знал, что он уже много времени, за делами, все откладывает чтение «Пролога».

Еще более поразительна история иеромонаха Агафангела, ставшего ризничным монастыря.

Начинал он подвизаться в Валаамском монастыре, но потом сподобился посетить Веркольскую общежительную пустынь святого праведного Артемия в Архангельской губернии. Тихая, благодатная жизнь смиренных иноков пустыни так полюбилась ему, что он остался пожить тут. Братия тоже полюбила Агафангела и, когда он задумал возвращаться на Валаам, куда его с ранней юности влекла неведомая сила, уговорили, помолясь Пресвятой Богородице и праведному Артемию, бросить жребий, где Агафангелу следует, оставив мир, посвятить себя служению Богу. Выпало – оставаться в Веркольской пустыни…

Но прошло два года и снова возникло в Агафангеле непреодолимое желание идти в Валаамский монастырь. Под уважительным предлогом Агафангел оставил Веркольский монастырь и вернулся на Валаам.

И опять, едва только попросил Агафангел игумена Дамаскина принять его в число братии, Господь послал новое испытание. Внутренний голос начал внушать, что он – преслушник воли небесной… Ведь жребий указал ему оставаться в Веркольской пустыни. Более того – он обманывает и игумена, ведь он ничего не сказал ему о жребии.

– Батюшка очень внимательно посмотрел на меня, – рассказывал Агафангел, – как бы проникая пытливым взором своим вглубь сердца и ума моего и, склонив голову, в глубоком молчании, просидел минут пять, затем поднял голову и сказал с весьма веселым видом: «ну, ладно, чадо, не скорби! Владычица наша Милостивая и праведный Артемий простят, что ушел ты из их обители, оставайся у нас в монастыре, а теперь ступай помолись Всеблагой Царице небеси и земли и преподобным отцам нашим преблаженным Сергию и Герману, Валаамским чудотворцам…

19 ноября 1871 года, в пятницу, в шесть часов утра, игумен Дамаскин готовился исповедовать братию… Тут и случился с ним первый параличный удар.

Келейник Сергий успел подхватить игумена и усадить на диван. Сейчас же позвали наместника и доктора. Игумен был в памяти, но не мог говорить.

Только когда перевели в спальню, речь вернулась к нему.

– Ну, слава Богу! – сказал Дамаскин и перекрестился. Сразу же после этого он исповедался и приобщился Святых Христовых Тайн и со всеми простился…

Исповедовал и приобщал Дамаскина отец Галактион.

Дамаскин попросил келейника Александра прочитать молитву «Величая Величаю Тя Господи…»

Когда келейник закончил читать, по лицу Дамаскина текли слезы.

– Отныне… – сказал он, – прошу всегда после келейного правила читать эту молитву…

12 декабря, приобщившись дома запасными Святыми Дарами, игумен Дамаскин в присутствии казначея, ризничного и иеродиакона Памвы подписал духовное завещание…

«Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Благоволением Божиим достигнув дней глубокой старости, с часу на час ожидал я часа смертнаго, часа страшнаго и вожделеннаго, теперь же, на самом пороге вечности: почему, пока еще нахожусь в совершенной памяти, желаю я, грешный, сказать последнее мое слово вам, дражайшие мои чада, отцы и братия о Господе.

Прежде всего, припадая, прошу простить меня, если кто из вас какое-либо имеет на меня поречение: я всю жизнь любил Валаам – это святое место, место нашего обитания, любил каждого из вас и по мере моих сил и разумения, от всей души старался о процветании обители и о спасении и малого и большого ея сына; двери келлии моей и мое сердце были всегда отверзты для нужд ваших; но я был человек грубый, простой, необразованный, – естественно, что искренняя, глубокая моя любовь к вам иногда и не находила себе приличных внешних выражений; молю, будьте ко мне снисходительны, – простите!

Расставаясь с вами, братия, вручаю вас Господу и покрову Преподобных и Богоносных Отец наших. Преемника себе не назначаю, но кого из среды своей общим, единодушным изволением о Господе изберете вы себе во Игумена, того избираю и я. Всесильный Господь молитвами святых да подкрепит избранного в его служении на прославление имени Господня! С своей же стороны все вы, отцы и братия, храните мир и единение духа с вашим настоятелем; терпеливо переносите неизбежныя взаимныя тяготы и памятуя, что вас избрал Господь на служение Себе, в чувстве благодарного сердца всеми силами старайтесь быть достойными небесного звания вашего.

Живя среди вас, по закону общежития, я пользовался всем необходимым от монастыря и не стяжал никакой собственности: поэтому не стесняйтесь составлением описи и хранением оставшихся в келлии моих вещей: но немедленно, по кончине моей, возвратите по хозяйствам.

Прощайте, мои драгоценные братия и отцы! Господь да благословит вас всех! От глубины души благодарю вас за обилие вашей любви и уважения ко мне недостойному, поминайте, молю, меня в ваших святых молитвах.

Прощайте! Мир вам! Аминь!»

Завещание, как и положено, будет оглашено после кончины Дамаскина.

Целое десятилетие предстояло ему пролежать запечатанному, среди важнейших монастырских бумаг.

Три рода жизни – общежитское, скитское и пустынное – было в монастыре…

Игуменское послушание можно приравнять к четвертому…

А сейчас Дамаскин вступал в пятый род дарованной ему жизни.

Параличный удар, полученный на семьдесят шестом году жизни, был началом постепенного угасания внешней стороны жизни Дамаскина и его деятельности.

Постепенно отстраняется он от внешних попечений и погружается в мир безмолвия…

Нельзя без душевного волнения перечитывать записи келейников игумена Дамаскина о последних его годах:

1872 год. 1 января. Приобщался в алтаре за ранней обедней, и так каждую субботу приобщался до самой своей кончины за ранней обедней. Сначала еще сам ходил с палочкой, а потом уже его носили в креслах… После причастия, бывало, наклонится головою на стол, весь в себя уйдет, погрузясь в размышление. И, после этого размышления, всегда у него лицо было особенно-радостное и спокойное.

1874 год. 16 декабря. Отец игумен только что приехал и взошел на лестницу, как почувствовал – язык отнялся…

Позвали доктора и взяты были все возможныя меры. Батюшка все понимал, только не говорил.

После вечерни ему читали Акафист Божией Матери.

Ночь провел безспокойно; а утром прочитали правило.

После ранней обедни приобщался Святых Христовых Тайн. Потом уже стал говорить…

Когда в пять часов читали Акафист Божией Матери, отец игумен сам пел:

– Радуйся, Невесто Неневестная…

1874 год. 18 декабря. В 11 часов ночи о. Игумен проснулся, встал, умылся, одел чистое белье, причесал голову и велел читать правило. По окончании в двенадцать часов ночи приобщился Святых Христовых Тайн, с умилением и со слезами, в мантии и епитрахили. После Причастия наклонил голову на стол, и долго так пробыл; потом сказал: «Слава Тебе Господи, слава Тебе Боже наш!» – и велел читать благодарственные молитвы. Сделался очень весел и говорил; попросил чаю и выпил две чашки.

Потом велел читать книгу «Валаамские подвижники», а сам слушал, иногда говорил, что очень мало написано. В три часа лег отдохнуть, и велел идти келейнику о. Александру тоже отдохнуть…

20 декабря. Утро провел весело и много говорил. Позвал келейника Александра и благословил резным крестом с Афона.

Днем поехали в Назарьевскую пустынь, там служили молебен: о. Игумен молился с особенным усердием, а когда стали читать Евангелие, то он подошел и наклонил под него голову и простоял все чтения Евангелия. По окончании же молебна подошел к образу Божией Матери, сделал поклон, снял камилавку, и долго смотрел на икону Богоматери; потом приложился и обратясь сказал: «Спаси, Господи!» У него на глазах слезы, он плакал.

С крыльца часовни о. Игумен любовался природою. Потом пошли в настоятельские кельи, при входе в них, велел петь: «Достойно есть», а сам пошел в спальню.

Отпуст сделал в спальне.

Сел в кресла и спросил, обращаясь к послушнику Димитрию:

– Вы не заметили, что я вчера у вас был?

– Нет, не заметили… – удивленно ответил Димитрий.

– Ну а я был… – сказал игумен и, подумав, проговорил задумчиво. – Живите, дети, хорошенько ради Бога, помните, зачем пришли в Обитель. Прошу вас, ходите как можно чаще к духовному отцу, а что с возу упало, то уже пропало, только не отчаяться бы, а то Господь милостив.

16 декабря. Сделался с Дамаскиным второй удар. Хотели послать на берег лодку, дабы дать знать в Петербург, наместнику отцу Виктору, но Дамаскин не благословил. Его долго уговаривали, и, наконец, он как бы нехотя согласился. А когда ушли, сказал келейнику:

– Собираются послать лодку на берег; но напрасно. Она не попадет, и наместник не приедет – ему надо славить. Ну, буди на то воля Божия!

Действительно, на другой день озеро стало мерзнуть, и никак нельзя было послать лодку.

В 6 часов вечера отец Игумен пел: «Днесь спасения нашего…», «Честнейшую Херувим» и еще говорил:

– Я уйду, а вы останетесь, и назад…

Видимо, он хотел сказать «не приду», но не договорил, залился слезами.

26 декабря. Отец Игумен был в Коневском скиту и в своей пустыньке.

Здесь мерили его гроб.

– Не мал ли уже мне он? – спросил он.

Потом рассказал, что, бывало, ляжешь в него, закроешься крышкой, так скоро и душно станет, надо и открыть…

Рассказав это, тяжело вздохнул…

1875 год. 13 мая. В скиту Всех Святых с отца Игумена сняли портрет фотографией.

Потом он ходил по братским кельям, водил его монах отец Гавриил.

В этот же день разрешил келейнику своему Александру жить в Скиту и благословил образом Преподобного Александра Свирского.

1876 год. 12 сентября. В Назарьевской пустыньке освящена каменная кладбищенская церковь во имя Святых Отцов в посте и подвиге просиявших…

1880 год. Января 10 дня. Отец Александр много говорил с Игуменом и просил, чтобы он помолился за него, дабы Господь простил его согрешения.

– Батюшка, – сказал он потом. – Теперь в монастыре говорят, что у нас будет Настоятель чужой?

– Нет, чадо, – ответил Дамаскин. – Угодники Божии давно уже другого избрали…

19 января. Игумену было полегче. Неожиданно он сказал своему келейнику Александру:

– Спаси, Господи, чадо, за послушание!

И поклонился…

И этот поклон, как и всё в жизни Дамаскина, помимо прямого выражения признательности и благодарности, нагружен еще и мистическим смыслом.

Келейнику Александру, постигавшему духовную азбуку у самого Дамаскина, приняв схиму, предстоит стать одним из самых известных монастырских старцев-схимонахом Алексием…

1881год. 1 января. Игумен приобщался дома с великим благоговением.

С сего время стал очень мало употреблять пищи…

10 января. Тоже приобщался со слезами, со всеми прощаясь и сам у всех прощения прося.

Уже ничего не ел, только изредка пил, очень заметно изменился и ослаб.

16 января. Доктор отец Никанор, послушав пульс, сказал, что Игумен долго не проживет.

17 января. После ранней обедни приобщался и все был в памяти, только не говорил.

18 января, в воскресенье. Утром все как будто вставал, потом протягивал руки, как бы кого встречая, но глаза у него были закрыты.

Потом снял с себя камилавку, и два раза перекрестился, и на лице его появилась особенно-приятная улыбка; сложив руки на груди, он как бы задремал минут на десять и был спокоен…

Все время десятилетней своей болезни, как вспоминали его келейники, игумен Дамаскин никогда не охал, не стенал.

– Батюшка, как ваше здоровье? – спрашивали его.

– Слава Богу! – всегда отвечал он…

Никогда не спрашивал чего-либо определенного из пищи, но был всегда доволен тем, когда что дадут. Не назначал он время для обеда и ужина: но когда предложат, всегда был готов как дитя…

«О, дивное и чудное это было послушание его и отсечение своей воли! – вспоминали келейники. – По истине уча, учил плоть презирати. Прилежати же учил о бессмертной душе»…

Бывало, посадят его в кресло и позабудут… Через какое-то время придут – жмется игумен, неудобно ему сидеть.

– Батюшка? – сокрушались келейники. – Что же вы не позвонили? Ведь был у вас колокольчик…

– А я положил так, что если Бог вам возвестит, то вы придете. Вы и пришли…

Иногда келейники возили игумена кататься.

И никогда он не выбирал, куда поехать, хотя еще и мог говорить. Всегда соглашался с тем, что ему предлагали…

Три года потом он лежал на одном боку, и не было на нем ни одного пролежня.

И никогда ни на что не пожаловался…

А ведь как тяжела – тем более с отсечением своей воли! – была болезненная участь Дамаскина!

Возможно ли, говорит монастырская летопись, написать подробно, что он претерпел, во всем положась на волю своих келейников.

Положат его – он не скажет, – не хочу лежать! – лежит…

Посадят – сидит, пока келейники не придут.

О, дивное терпение этого Иова девятнадцатого века!

20 января 1881 года игумен Дамаскин в последний раз приобщился Святых Христовых Тайн.

Едва-едва уже мог он перекреститься и сказать: «Слава Богу!»

На 23-е число ночь прошла тревожно, без сна.

Читали Евангелие, по утру прочитали отходную, ибо заметно было, что отец игумен угасает…

Спустя несколько времени он сам перекрестился и сложил руки на груди. Лежал на правом боку так, что окружающие думали – задремал…

Вот он глубоко вздохнул, минуту спустя еще вздохнул и заснул навеки.

Игумена Дамаскина не стало…

Случилось это 23 января 1881 года в половине десятого дня, во время поздней обедни.

Честна пред Господом смерть преподобных Его!

Необыкновенная тишина окружала тело Дамаскина. Над головою лежало Евангелие, возле одра стояли иеромонах в епитрахили со свечей, схимонах, монахи, послушники.

Сразу же дали знать о кончине в церковь – и там сейчас же совершили ектенью.

Тело Дамаскина обмыли, отерли маслом и вином. На кресле перенесли из спальни в гостиную. Он сидел в рясе и клобуке, как живой…

Потом надели в мантию, спеленали и положили на одр…

27 января, в пять часов утра отец Никодим с отцом Афанасием служили панихиду. По окончании обедни – отпевание.

Отпевал наместник, десять иеромонахов, шесть иеродиаконов.

Во все время службы лицо игумена было открыто, а по прощании закрыли воздухом.

Иеромонахи подняли гроб и понесли в ризах: против церкви Петра и Павла была лития; здесь иеромонахи поставили гроб у рухольных ворот.

Наместник сказал:

– Откройте лицо, хотя еще посмотрим; в последний раз! Открыли, и оно оставалось не закрыто до последней минуты опущения в могилу.

Когда диакон сказал: «Вечная память!», лицо снова покрыли воздухом, а сверху черным покровом, с белым крестом.

Певчие запели…

Наместник Ионафан полил покойного маслом, которым игумен соборовался 12 декабря 1879 года, потом посыпал землею, и гроб закрыли крышкою, укрепив ее двумя винтами.

В этот день на монастырском подворье в Сердоболе в настоятельской спальне упала игуменская трость, с которой Дамаскин ходил по городу.

– Я сейчас же подумал, что трость упала не просто… – рассказывал отец Паломон монаху Виталию, приехавшему в Сердоболь, чтобы отправить в Петербург телеграмму о кончине настоятеля. – Чего же бы ей падать? Стояла-стояла, и вдруг упала!

– А в котором часу-то случилось это?

– Так в половине десятого и случилось. 23 января…

4 мая 1881 года. В неделю о расслабленном служили панихиду по Дамаскину в могиле, у самого гроба.

По окончании панихиды пропели пасху, и положили на гроб кедровый венок, украшенный живыми цветами и фарфоровое яйцо.

Вся могила была усыпана кедром.

Гроб стоял свеж, несмотря на то, что простоял в могиле уже четыре месяца.

Чудное было это зрелище. Могила открыта и вся устлана кедром, любимым растением покойного.

В ней гроб свежий, на нем стоит панихидница с зажженными свечами, которые все время горели и не гасли; тут лежали: кедровый венок и пасхальное яйцо, всеобщий привет братства.

Как кстати тут были слова: «Се бо приидоша к тебе от запада и севера и моря чада твоя», – ибо тут была братия, пришедшая из разных скитов.

Пред гробом стояла икона Казанской Божией Матери…