Текст книги "Дмитрий Балашов. На плахе"

Сознавал ли Дмитрий Михайлович, что деятельность по защите храмов не прибавит ему ни зарплаты, ни наград?

Понимал…

«Я знал, что кладу свою голову на плаху, знал, что руководители Карелии со мной расправятся, но верил, что мои действия вызовут большой шум, который спасет уникальные культурные ценности».

И порою приступала слабость, порою начинало казаться Дмитрию Михайловичу, что ноша, которую он взвалил на свои плечи – не по силам младшему научному сотруднику…

«Была ночь после драки в Совмине с очередным советским начальником, когда думалось: не бросить ли все это? – признавался он. – Понял – нельзя! Совесть замучит. Утром я проснулся героем и далее летел, как камень, выпущенный из пращи. Было создано Всесоюзное общество охраны памятников старины, и я до сих пор считаю этот поступок самым значительным в своей жизни».

Забегая вперед, скажем, что этот подвиг – а как иначе назвать самоотверженную деятельность Д.М. Балашова! – не был напрасным.

«Одновременно с Балашовым, – вспоминал С.А. Панкратов, – участвовал в той битве и Леонид Леонов – в защиту лесов. И многие другие деятели действительно русской культуры. Их совместными усилиями и была создана к 70-му году атмосфера в обществе, когда стало считаться неприличным быть разрушителем. (Выделено нами. – Н.К.) Когда понятие безродного вандализма слишком переплелось с господствующей идеологией и последней пришлось уступать завоеванные, казалось бы, навсегда, атеистические и русофобские позиции… Заслуга Балашова и всех, кто помогал ему в той нелегкой борьбе, в том, что красота стала утверждаться в обществе – выше сиюминутных идеологических предпочтений».

Нелепо было бы изображать Д.М. Балашова главным и единственным борцом с насаждавшейся Н.С. Хрущевым и Л.Ф. Ильичевым антиправославной идеологией шестидесятников, мечтавших о возвращении на русскую землю «комиссаров в пыльных шлемах».

Эта борьба велась в России повсюду, и именно потому, что сопротивление было повсеместным, и не удалось Н.С. Хрущеву в полной мере возродить пресловутые ленинские принципы государственной русофобии…

Дмитрий Михайлович был лишь одним из героев этого русского сопротивления. И в той борьбе он и возрастал духовно…

5

Ближайшей соратницей и помощницей Дмитрия Михайловича в эти годы становится его мать.

Она одна воспитывала его детей – Василия и Анну.

Она исполняла различные поручения сына в Ленинграде:

«Сейчас съездила в Пушкинский дом и напишу тебе все шифры… – писала она 16 июня 1961 года. – Вот все, что ты просил. Гриша на экзамене и, наверное, принесет «2» (на осень придется), поэтому пока писать не хочу, скоро напишу письмо. Пока целую. Мама»[60]60
  ГАНПИНО. Ф. 8107, о. 1, д. 1165, л. 1.


[Закрыть].

А потом она и вообще перебралась в Петрозаводск.

Но в Петрозаводске Анна Николаевна не замкнулась в пенсионерско-бабушкинских обязанностях. Немолодая уже женщина сумела переквалифицироваться в реставратора икон и устроилась работать в Петрозаводский краеведческий музей.

Многие запомнили эту худенькую, очень подвижную, с волосами, подстриженными по моде тридцатых годов, женщину. Она курила папиросы, была остроумной и ироничной.

Кстати сказать, Савва Ямщиков, воспоминания которого мы уже цитировали, познакомился с Анной Николаевной прежде, чем с Дмитрием Михайловичем.

Анна Николаевна добровольно взялась помогать ему при разборе и профилактической помощи иконам, хранившимся в музейном запаснике. Как вспоминает Ямщиков, эта «миниатюрная на вид сотрудница, которую, казалось, можно было покачнуть легким дуновением воздуха, трудилась, ни в чем не уступая молодым и мощным коллегам».

Но главной для Анны Николаевны в эти годы была работа сына…

Сохранилась переписка Дмитрия Михайловича с матерью, относящаяся к летним месяцам 1963 года… Дмитрий Михайлович уезжал тогда на Печору с группой «Моснаучфильма».

«Вчера утром я приехала сюда (в Петрозаводск. – Н.К.). Как-то холодно было, истопила. Обжилась, – пишет сыну Анна Николаевна 11 июля 1963 года. – Вчера же начала работать. И сегодня утром работала. Уже пять текстов напечатала из 60-ти. Как та баба, которая «горобщв» ловила. Завтра пойду в архив, Соболевского возьму.

Вчера же получила деньги. В филиале.

В музей пока не пойду, подожду несколько дней, двину работу, пока Малышевы не приехали.

Сегодня приходила Галя. Она мне понравилась, но она еще совсем девочка. А что же? Надо, по-моему, жениться тебе. И самое бы умное было – это пожить ей у нас год или два, а если сживетесь – и тогда уж регистрироваться. Только как мать ее на это посмотрит – неизвестно. Я с ней говорила откровенно и прямо. Она согласна со мной, что думала мало. Но, по-видимому, влюблена.

Жалко мне ее мать.

Надо бы ей пожить у нас – тогда механически все разговоры и сплетни прекратятся. А кто там знает, позагсились или нет – никому дела до этого не будет. Она на мать похожа, а в общем симпатичная. Зря только красится.

Сегодня Зоя Славкина пришла и сидела у меня с 2-х часов и до 6-ти. Послезавтра придет и меня потащит к себе, квартиру смотреть. Ну, мы с ней поболтали. Посплетничали.

Получила книги, дал мне их Печорин…

Желаю тебе всего хорошего. Не скучай, по возможности наслаждайся жизнью, не спорь очень-то, не стоит. Помни, что словами редко кого можно убедить. И душу не выворачивай перед чужими. Будь здоров. Пиши. Мама»[61]61
  ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 1165, л. 4.


[Закрыть].

Письмо это в дороге встретилось с письмом Дмитрия Михайловича, отправленным 12 июля 1963 года.

«Сегодня будет «Горка» Первый раз в жизни увижу. Пение здесь сильное – слишком кричат, но стариннее, чем у нас на севере.

Вчера был вечер у Тирановой. Пять баб в сарафанах – здесь их носят много и «назло» власти, запрещают ношение национальной одежды.

Володя[62]62
  Владимир Бельчинский.


[Закрыть] (сценарист, с этим мы подружились): «Эх, а мы ведь ничего этого не знаем! Какие же мы русские?»

Пока ничего не записал, не дают работать – ну, воля не своя, хоть погляжу.

Дама – режиссер – меня невзлюбила[63]63
  Режиссер Чубакова.


[Закрыть]. Ну черт с нею. Я ить не держусь.

Юра[64]64
  Ю.К. Бегунов.


[Закрыть] бегает и ищет рукописи, наплевав на кино. И прав, конечно.

Нашел былинщика, записал одну былину «Дюка» коротенького. Володя был в восторге, он со мною ходит все.

На это письмо ответь. Я буду в Цильме еще недели две. Они олухи взяли магнитофон без пленки. Я тебе телеграмму послал.

Может быть, достанешь. Юра послал в Ленинград, Володя из Москвы просит – что ни то пришлют.

Летели ужасно долго. В Ухте сидели сутки. Я чегось-то нехорошее съел, худо стало, отравился верно. Сейчас от всякой пищи неважно – пью молоко, тем спасаюсь – теперь уже получше.

Народ здесь часто – низкий, ниже меня ростом.

Былинщик был совсем миниатюрный старичок. В домотканых портах, рубашке. Порты такие, внизу узкие, а в мотне мешком немного и крестик красивый у него. А лицо небольшое, но выразительное. Я его накануне заставлял вспомнить, а тут уж он пришел, в память всю былину спел, Володя записал ее на ленту и кусочки разговора.

Тирановой наши дали ей десять рублей – как бы на угощение. Ну, она подумала – потом взяла. А мы еще пили, закусили кислой рыбкой. Поговорят – еще споют песню. Потом показали действие из хоровода – игровую песню – все очень красиво – и как всегда – за этим – культура веков. Ради чего мы преследуем и уничтожаем etc.

Поедем на реку Пижму еще отсюда. Дюк.

Гале, если приходит, всяческий привет. Скажи лично ей: несмотря на болезни жалею, скучаю и так далее – и так хочется все это показать, все, что вижу тут – и песни и былины и людей – не умею я в общем-то рассказывать.

Ну, вот скоро вернуться ребята, пойдем к Ермолину книжнику. Юрка снова будет выпрашивать книги, а я страдать от неудобства….

В общем я г…ный собиратель и икон отсюда явно не привезу»[65]65
  ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 1103, л. 1–2.


[Закрыть].

Анна Николаевна еще не получила этого письма, но в ответ на телеграмму сына, требующего кассет, пишет 12 июля новое письмо, приложив его к посылке с кассетами.

«Дорогой Дюк, получила сегодня утром телеграмму о кассетах.

Пошла в институт. Кассет там не было. Обещала мне купить и принести Анна… кто она, как дальше – не знаю. Митрофанова что ли?

Потом пришла в 3 часа говорит: у Юли остались кассеты, в воскресенье она их добудет – в понедельник можно выслать. Я сказала: это поздно.

Тогда мы решили пойти и купить их. Пошли и купили. Сходили в музкабинет и намотала она мне их.

Пошла на почту: без ящика не принимают, а где я ящик найду. Пока ищу или домой пойду – и почта закроется. Пошла в универмаг, купила чемоданчик, переложила их туда и вот сейчас отправляю тебе.

Быстрота, глазомер, натиск.

Люди все хорошие и эта Аня тоже. Мы с ней пока путались по городу, все разговаривали. Так что чемодан не выбрасывай. Это будет мой.

Ну, я устала, как собака, пойду домой (пишу на почте) и очень мало сегодня сделала – одну песню спечатала.

Будь здоров. Пиши. Мама»[66]66
  ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 1165, л. З–4.


[Закрыть].

19 июля 1963 года, когда пришла вторая телеграмма от Балашова с просьбой выслать кассеты, Анна Николаевна уже получила и его письмо, отправленное 12 июля из Усть-Цильмы.

«Дорогой Дюк, телеграмму вчера от тебя получила, вернее вечером поздно позавчера и вчера утром тебе отправила. Даты посылки авиапочтой 12-го № 966/1.

Дело в том, что отсюда самолеты не ходят туда в Сыктывкар, пошла посылка, наверное, на Архангельск, а из Архангельска в Сыктывкар, а уж оттуда в Усть-Цильму. Сегодня 19-е. Уж, наверное, получил…

Ты там ни с кем не ссорься – не стоит. И ни с дамами, ни с какими тоже. Невежливо с дамами ссориться…

За эту зарплату сэкономила 40 р. Сегодня пойду получать вторую.

Половину песен перепечатала, отбирая»[67]67
  ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 1165, л. 5.


[Закрыть].

Просьба не ссориться с дамами – совет сыну, в ответ на жалобу, что режиссер Чубакова его невзлюбила. Совет, надо сказать, весьма разумный, а заодно – невежливо с дамами ссориться! – и весьма дипломатичный.

«Здравствуй мама, – пишет Дмитрий Михайлович матери 18 июля. – Едем на лодке в дер. Бор. Кассеты еще не пришли, я в меланхолии. Влюбляюсь в каких-то девочек просто из потребности влюбляться. Никогда больше не буду связываться с кино. А Юра собирает себе рукописи и в ус не дует.

Все как-то не так. Комическая авиапочта быстрее, чем за две недели ничего не возит.

Ты перепечатываешь просто или производишь правку некую?

Вопрос глупый и риторический, больше писем я не получу…

Галя меня любит, а я втюрился в одну местную только ради того, что у нее славянское лицо и оделась она в парчовый сарафан, взятый у соседей. Конечно, мои старания познакомиться с ней успехом не увенчались, да и, честно говоря, никаких особых стараний я не прилагал.

Почему Галя не купчиха (с виду)… Она сама об этом жалела. Я ведь ей все говорил самым подлым образом»[68]68
  ГАНПИНО. Ф. 8107, о. 1, д, 1103, л. 7.


[Закрыть].

«Дорогой Дюк, получила твою посылку и кассеты, – писала Анна Николаевна сыну 27 июля 1963 года. – И ложки, и туеса – все в отменном порядке. У нас жарко. Даже очень. Только вечером прохлада вступает в свои права. Гриша скоро уж уедет из своего пыльного Волхова и приедет в Ленинград. Там дождется Станислава Голубцова и потом с ним вместе приедет сюда.

У нас гостят Малышевы и мы часто куда-нибудь ездим. Были в Кижах, были в Кондопоге, там очень хорошая церковь, очень интересная, очень высокая. Стоит на небольшом холмике возле самой воды. А сама Кондопога пыльная и неинтересная. Комбинат большой, но туда ведь не сунешься – не пустят.

Послушай, меня беспокоит и очень твой желудок. Перестань ты эту кислую рыбу есть. Ведь это надо привычку иметь. Ты, очевидно, отравляешься от нее.

Скоро я всю выборку и печатанье окончу, осталось штук пять из сатирических и выбор их мал – приходится повторять твои из книги или из Кирши. Как закончу, пойду в музей работать.

Да вот 11-го поеду в Ленинград, Анну поведу 13-го августа к 12 часам в балетную школу. Конечно, нет шансов у нас – ну что будет, то будет.

Ох, как жарко. Север ведь – а палит, что твой юг»[69]69
  ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 1165, л. 6–7.


[Закрыть].

Переписка на этом – мы привели лишь небольшую часть ее! – не завершается, но и процитированные письма достаточно полно рисуют отношения Анны Николаевны с сыном.

Она не только сумела в одиночку вырастить и воспитать сына, не только помогла ему получить образование и устроиться на интересную работу, но – такое бывает уже совсем редко! – сумела сохранить с ним предельно-доверительные отношения, когда он стал совсем взрослым.

6

В одну из поездок по Карелии, проходя мимо скотного двора, Дмитрий Михайлович Балашов увидел брошенную в навозную грязь доску. Доска показалась ему необычной, и он не побрезговал поднять ее. Провел рукою, счищая грязь, и понял, что это икона.

Дома, вместе с матерью, Анной Николаевной, они отмыли икону и увидели лик Господа Вседержителя…

Едва ли разумно было бы трактовать этот эпизод жизни Д.М. Балашова, как чудо обретения иконы. Это скорее метафора его жизни, когда он пытался поднять – и поднимал! – втаптываемые нашими интернационалистами в навозную грязь русские святыни.

Выстоять в этой борьбе было трудно.

Путь Дмитрия Михайловича в эти годы чем-то напоминает его описание деревни Кузомени на Терском берегу…

«От пристани до деревни и дойти было трудно.

Ноги вязли в сыпучем песке. Впечатление диковатое. Добротное русское село, рубленное с достатком, с избытком, – то тут, то там двухэтажные хоромы, сараи на речной стороне на таких подпорах, прилива ради, что залюбуешься, – все это село утонуло в азиатских барханах.

Песок сухой и зыбучий тяжелыми волнами перекатывался через деревню, засыпая устье Варзуги, и избы будто плывут в песчаном море»[70]70
  ГАНПИНО. Ф. 8107, о.1, д. 454, л. 36.


[Закрыть].

Увязая в сыпучем песке равнодушия, и двигался Дмитрий Михайлович, и понятно, что без Божьей помощи не одолеть было этого пути. Божья помощь явно сопутствовала невоцерковленному Дмитрию Михайловичу в его подвижнических трудах…

Особенно ярко это проявилось во время болезни его матери…

В 1964 году, когда разгорелось сражение за спасение предназначенных к уничтожению храмов, Анна Николаевна Гипси заболела.

Диагноз был страшным – рак.

Для Дмитрия Михайловича это известие стало настоящим ударом.

«Наши разговоры о здоровье Анны Николаевны, которые мы вели обычно в больничном коридоре, стоя у окна, были трудными, – вспоминает профессор, доктор медицинских наук Игорь Григович. – Балашов смотрел прямо в глаза и тихим голосом, но настойчиво задавал вопросы, на которые до операции ответить точно было очень трудно. Дмитрий был всего на несколько лет старше меня, однако держался очень официально, не допуская никаких упрощений наших отношений. Я постоянно ощущал некоторое недоверие к себе, возможно, связанное с моим возрастом, а может быть, его пугал диагноз, так как слово «рак» почти всегда предполагало плохой исход, а мои обнадеживающие слова воспринимались им как дежурная, профессиональная ложь».

В середине шестидесятых любое выздоровление раковых больных воспринималось как чудо.

С Анной Николаевной Гипси это чудо случилось.

После операции она быстро пошла на поправку, восстановив на несколько лет и активность, и хорошее настроение.

Как раз в это время в хирургическом отделении больницы выделили две палаты для детей, и Анна Николаевна, чтобы как-то скрасить больничную обстановку маленьким пациентам, предложила сделать на стенах этих палат рисунки.

«Дмитрий Михайлович, – вспоминает Игорь Григович. – соорудил козлы, и они в четыре руки принялись за дело. Работали споро, и вскоре появились контуры 12-ти достаточно больших, прекрасных копий с известных иллюстраций И.Я. Билибина к русским сказкам.

Вначале были нарисованы рамы, а поскольку верхний их край имел полукруглую форму, то по больнице распространился слух, что в хирургических палатах рисуют иконы. Стали приходить любопытные больные и персонал из всех отделений. Художников это раздражало, они стали закрываться. Но как-то поздно вечером во время дежурства я заглянул в палату и застал занятную картину: Анна Николаевна сидела с папироской на одних козлах, Дмитрий Михайлович – на других, а на полу расположились человек десять нянечек и ходячих больных. Анна Николаевна увлеченно рассказывала им о связи иконописи и светской живописи, Дмитрий Михайлович привычно молчал. Меня выставили за дверь со словами: «Вам, Игорь Николаевич, это неинтересно»…

Особенное их недовольство проявлялось, когда во время их работы в палату заходил профессор Д. Он был хороший интеллигентный человек, но склонный к высокопарным выражениям. Однажды, войдя в палату с кем-то из посетителей, он сказал: «А это наши пациенты, которые так своеобразно решили выразить свою благодарность» и что-то еще в этом духе.

Дмитрий Михайлович выскочил из палаты как ошпаренный, а Анна Николаевна закурила и, чего с ней никогда не бывало ранее, сказала что-то резкое. Позже Дмитрий Михайлович попросил меня «освободить их от подобных посещений». В конце концов, картины получились на славу, и еще много лет ими любовались, но после переезда больных детей в другую больницу картины при очередном ремонте закрасили».

7

Игорь Григович говорит, что общаться с Дмитрием Михайловичем было «трудно, начиная с восприятия его внешнего вида».

И не только он свидетельствует о трудном характере Балашова.

Тот же Савва Ямщиков пишет, что еще до личного знакомства с Балашовым, он немало слышал о нем от петрозаводских знакомых, «смаковавших эпатажные выходки научного сотрудника и писателя».

Нет никаких причин сомневаться в том, что были и эпатажные выходки со стороны Дмитрия Михайловича.

Было и смакование этих подробностей его знакомыми…

Но эпатажные выходки начала пятидесятых можно объяснить театральной игрой, которую, облачаясь в монашеские одеяния, затевал Дмитрий Михайлович, чтобы поразить впечатлительных однокурсниц, а теперь Балашов, приблизившийся к сорокалетнему рубежу, уже прошел школу Пушкинского дома и народные университеты Варзуги, и это объяснение уже ничего не объясняет…

Корни, питавшие в шестидесятые годы «неспокойность» Дмитрия Михайловича, на наш взгляд, выходили за пределы пространства личного опыта и характера Балашова, они втягивали в себя лукавство шестидесятых, и это лукавство мучительно и болезненно изживалось эпатажными выходками, столь развлекавшими его друзей и недругов.

Понять, что заботило и мучило Дмитрия Михайловича Балашова в середине шестидесятых, позволяют наброски статьи «О патриотизме»[71]71
  ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 576.


[Закрыть], сделанные в 1965 году.

«Идеи национального кажутся насмерть испорченными немецкими фашистами и копытами сталинской борьбы с космополитизмом. Любовь к Родине в мирное время, когда не нужно отдавать жизнь, начинает казаться постыдной, упорно подменяется тезисом государственного патриотизма (начальстволюбие) и бескрайнего интернационализма. В мире без Россий, без Латвий…

Крайнее… Римма Казакова, вообще еврейский вопрос. Чтобы поставить точки над «i», я скажу, дело не только в евреях – вопрос касается любого человека любой национальности, человек должен жить в той стране, которую он уважает, любит, считает Родиной. Гора Рабиндраната Тагора.

Надо отпускать.

Эренбург.

Идеи? основанные на единстве культуры, на солидарности людей и народов могут стать универсальными, а расизм или национализм (безразлично от кого он исходит) с его утверждением приоритета и превосходства, неизбежно порождает вражду, становится всеобщим бедствием.

При внешней убедительности цитаты о единстве культуры…

Внешне оберегать национальное достояние – на практике нивелировка.

Когда я обратился к Эренбургу поставить подпись – спасти сотни русских соборов от уничтожения – отказ принять нас – торопился за границу.

Так он ответил – во всяком случае, мне – на вопрос о своей родине.

Чтобы не затягивать.

Сталин.

Космополитизм делался руками людей, коим безразлична культура… и всякая… Поэтому так и получилось.

Чтобы не затягивать щекотливое… еврейской проблемы – напомню Левитана, Шейна, выдающегося фольклориста, собирателя.

Но зачем одни евреи?

В Дале не было ни капли русской крови – сколько обрусевших немцев, людей других национальностей участвовало в создании русской культуры»…

Мы привели эту пространную цитату, чтобы показать, какой котел бурлил в голове Дмитрия Михайловича. И в этом котле совершалась переоценка симпатий и антипатий, идей и светочей шестидесятых, в этом котле вываривалось мировоззрение писателя Балашова.

Мысли, которые пытается нащупать писатель, будут в дальнейшем отлиты им в безукоризненные художественные формы, ну а пока – увы! – ничего кроме неконтролируемых порою эпатажных выходок это бурление и не могло дать…

8

«Так уж сложилась его судьба, его жизнь, – говорил Станислав Александрович Панкратов. – Балашову приходилось, и нередко, на грани отчаянного риска, защищать свою точку зрения, и не только научную. Нередко же – объективность требует признать и это – Михалыч переступал через здравый (в то время весьма политизированный) смысл и настаивал на своем со всей ему присущей настырностью, могло даже показаться – оголтелостью. И страдал от этого, и даже в быту.

Всяко можно трактовать поведенческие механизмы. Вроде бы и не принято в интеллигентной среде с пеной, как говорится, у рта отстаивать свою точку зрения. Ну, высказал – и отойди в сторонку, послушай иные точки. Однако в такой позиции и в нашей-то жизни, не слишком ли размывается понятие принципиальности? И не чересчур ли срастается понятие терпимости – с равнодушием? Ведь принципиальность тоже понятие национально окрашенное, простите уж меня за это открытие. И температура принципиальности очень даже зависит от конкретной политической температуры – в обществе и государстве! Балашову многократно ставили в вину его горячность в диспутах, его непримиримость к оппонентам, чьи воззрения он считал разрушительными. Да, именно так и было. Причины? Кто-кто, а Балашов слишком хорошо знал методику принятия ответственных решений в нашей тогдашней отдельно взятой стране. В том числе и по вопросам культуры и духовной жизни людей. Отойти в сторонку и ждать объективного решения на общую пользу – значило быть нарочито близоруким, бесхребетным ожидальщиком манны небесной. Отойти и ждать можно было бы, если бы власть предержащие в подтексте каждого своего шага имели народное благо и благо страны, которой правили».

Об этом же, только другими словами, по-своему пишет и В.Е. Кузнецова из мурманского музея С.А. Есенина…

«Балашов жил в эпоху побеждающего атеизма, – рассуждает она. – Официально побеждающего! Но ведь вера была изгнана из обихода официально, но из народной жизни не уходила! И иконы в домах стояли (в нашем селе в каждом доме – красный угол с иконами был, пока село не умертвили, не вывезли людей из села. Многие, уезжая, оставили в доме одну-две иконы, дома охранять). Пусть церкви были поруганы. Но молитвы из домов не ушли, и детей крестили, и в церковь ходили, пусть порушенную, но если случалось найти церковь, где службы проходили – шли в церковь! И в литературе русской она оставалась, вера эта! Куда же ее денешь из литературы русской! Да ведь и душа-то живая, у каждого русского душа живая, Бога знающая. И у Балашова такая душа была».

Поэтому, наверное, как говорил С.А. Панкратов, и сжигал себя Балашов на любом публичном выступлении – доказывая правоту своего понимания нашего общего пути… И что тут поделать, если он был именно такой и требовал, чтобы его так и воспринимали.

И произошло то, что произошло.

13 февраля 1967 года на квартиру к Балашову пришли с обыском.

«Протокол обыска.

Ст. следователь по особо важным делам КГБ при СМ Карельской АССР майор Мовчан, с участием сотрудников КГБ капитана Баранцева ст. лейтенанта Кузьмина в присутствии понятых Печерина Сергея Николаевича и Титовой Павлы Никитичны, произвел обыск на квартире Балашова Дмитрия Михайловича по адресу Петрозаводск, ул. Герцена, д.4, кв.7.

При обыске присутствует Гипси Анна Николаевна – мать Балашова Д.М.

Обнаружено и изъято.

1. Документ озаглавленный «Письмо старому другу», начинающееся словами «Ты просишь меня написать» и кончающееся словами «Для России этот врач гласность» на 6 листах…»[72]72
  ГАНПИНО. Ф. 8107, о.1, д. 1312.


[Закрыть]

Далее в протоколе обыска описываются изъятые рукописи, и мы видим здесь и «Реквием» Анны Ахматовой, и машинописные тексты А.И. Солженицына и Ф. Раскольникова, и перепечатки писем И. Оренбурга Л.И. Брежневу, М. Шатрова съезду КПСС, К. Паустовского и многих, многих других. Найдем здесь мы и папку с рукописным текстом на 24-х страницах, озаглавленном «О патриотизме».

В тридцатые годы изъятого у Д.М. Балашова было бы достаточно для немедленного ареста и осуждения его, но в шестидесятые чекисты не столько уничтожали диссидентов, сколько работали с ними.

Сложно сказать, какие планы они строили на Дмитрия Михайловича Балашова, но очевидно, что эти планы им пришлось корректировать в связи с тем, что на защиту его встал… «Господин Великий Новгород»[73]73
  «Молодая гвардия», 1967, № 6–7.


[Закрыть].

Так называлась первая опубликованная повесть Дмитрия Балашова, которая летом 1967 года появилась в журнале «Молодая гвардия».

Повесть эта, хотя и не принесла Балашову всенародной славы, но была замечена. Балашов превратился из младшего научного сотрудника в писателя, от которого ждут новых произведений…

Однако если «Господин Великий Новгород» и защитил Дмитрия Михайловича Балашова от «наездов» со стороны КГБ, то положение его в Институте языка, литературы и истории Карельского филиала Академии наук СССР поправить не смог и он.

А положение это с каждым днем становилось все более шатким.

С одной стороны, институтское начальство не могло не учитывать раздражения, которое своей деятельностью вызывал Балашов в правительстве республики, ну, а с другой стороны и его частые отлучки в Москву тоже не очень-то вписывались в круг обязанностей, которыми должен ограничиваться младший научный сотрудник.

Дмитрий Михайлович так не считал.

Это видно по наброскам индивидуального плана, который 23 января 1968 года составил Балашов:

«За год: написать (вчерне) общую часть работы – отрывками – наброски следующих разделов.

1-й квартал. Начало работы. В марте работа в ГПБ в Ленинграде.

2-й квартал. Апрель – июнь. Для успешного продолжения работы необходимо два месяца работы в ГПБ (без оплаты командировочных. В порядке, разрешенном академическим учреждениям).

3-й квартал. Июль – сентябрь. Продолжение работы. Отпуск.

4-й квартал. Октябрь-ноябрь.

В начало. Необходим месяц работы в ГПБ Ленинграда. В конце квартала отчет с предоставлением чернового варианта. Части исследования.

Д.Балашов.

В течение года потребуются командировочные выезды в Москву (все в пределах отпущенной на командировки суммы) для консультации со специалистами и знакомства с архивными материалами»[74]74
  ГАНПИНО. Ф. 8107, о.1, д. 1328.


[Закрыть].

Может быть, если бы Балашов не приковывал к себе такого внимания партийного начальства и сотрудников КГБ, подобный план и был бы принят, но в сложившейся ситуации начальство просто вынуждено было потребовать от него большей дисциплинированности.

Я не думаю, что это можно назвать травлей…

Просто создавались условия, вписаться в которые Дмитрий Михайлович со всеми добровольно взятыми на себя заботами никак не мог.

С.А. Панкратов вспоминал о постоянной бесхлебице, которая преследовала Балашова, «научного сотрудника, известного в России и в славянских странах фольклориста, и просто – серьезного умного человека, униженного должностным окладом советского времени».

«Доходило до того, что Балашов вечерами резал из дерева солонки на продажу. У меня хранятся братина его работы (триконь), и большая сосновая кап-чаша, покоящаяся на трех выразительных фигурах».

Мелочные преследования, соединенные с безвыходной нищетой, сделали свое дело.

В 1969 году, когда вышел из печати сборник «Русские свадебные песни Терского берега Белого моря»[75]75
  В соавторстве с Ю. Е. Красовской.


[Закрыть], подытоживший результаты экспедиций в Карелию, Балашов оставил работу в Институте языка, литературы и истории Карельского филиала АН СССР.

9

«Господин Великий Новгород» и тут помог Дмитрию Михайловичу…

Весь гонорар за свою повесть Балашов вложил в приобретение дома в деревне Чеболакше, на берегу Онежского озера и обустройство тамошнего хозяйства.

Станислав Александрович Панкратов вспоминал, как сидели они с Балашовым на кухне (в комнате спали Анна Николаевна и дети – Аня и Вася), и Дмитрий Михайлович «впервые поделился своим желанием сменить научную работу – писательством, то есть, поменять жизненный жанр»…

Потом Дмитрий Михайлович иногда рассказывал, что и литературой он занялся ради того, чтобы иметь деньги на занятия фольклористикой.

Признание это содержит изрядную долю преувеличения, но если сделать поправку на тот смысл, который вкладывал Д.М. Балашов в занятия фольклористикой и занятия непосредственной писательской работой, то окажется, что фольклористику Балашов, действительно, не бросал.

Кстати, тогда еще впереди были и многие важные его работы непосредственно в фольклористике…

«Иногда в нынешнем городском человеке пробуждается память о его прошлом деревенском житье – с детскими играми, отроческими забавами и юношескими хороводами, с шумными свадьбами, приметами на каждый праздничный и будний день, с домашним хозяйством, скотиной и огородом, с незагаженным лесом и чистым, не усеянным бутылочными осколками речным дном. И во всем том житье незримо уживались Бука, Домовой, и Баенник, Кикиморы и Русалки, Леший и Водяной – всех не счесть, – говорит, размышляя о Д.М. Балашове, Владимир Иванович Поветкин. – И тут же с окоптелых досок покровительствовали тебе Никола Угодник и Параскева, Козмодемьян и Пантелеймон, Егорий Храбрый и еще целое воинство православных святых. Все такое разное. И все уживалось под покровом мудрости простых селян, растивших хлеб и лен, понятно, не для одних себя. А над всем высились песни – от колыбельных до надгробных причетов. Песни совсем не нынешние, другие, словно иным языком петые, и казалось подчас, будто поющий человек с лесом, полем, ручьем и звездами перекликался. Так ведь и было.

Было, да и сейчас еще встретишь в деревенском укладе нечто такое, что городскому жителю, как говорится, голыми руками не взять. Песню на ноты положишь, споешь – а она скособочилась, неузнаваема, будто в чужестранный наряд оболочилась. Вроде бы все на селе просто: поют, как и говорят, а и говорят, как поют».

В Чеболакше Дмитрий Михайлович начал жить так, как жили настоящие хранители фольклорных традиций – завел себе целое крестьянское хозяйство, кроме огорода он держал лошадь, двух коров, коз…

Добираться в Чеболакшу было нелегко.

От станции надо было девять километров идти пешком по плохой лесной дороге.

Не очень выручала и лодка, на которой Дмитрий Михайлович пытался ходить под парусом…

«Мама, – вспоминает Григорий Михайлович Балашов, – очень боялась этих путешествий и частенько садилась в лодку вместе с Дмитрием, чтобы в случае чего самой спасать его от утопления или погибнуть вместе».

Основания для опасений были. Не всегда, не всегда эти плавания заканчивались благополучно…