Текст книги "Дмитрий Балашов. На плахе"

На каком-то уже сверхусилии она добралась, доползла вновь до своего крыльца, поднялась на ноги и, кое-как взобравшись по ступеням, уцепилась за рукоять дверей. Падать в сенях так не хотелось! Тяжелое полотно наконец подалось, Марья открыла дверь и, облегченно теряя сознание, повалилась в ногах у мертвого супруга, одно лишь поминая в забытьи: по-годному сложить руки у себя на груди! Что-то еще не было сделано в доме… «Лампада не зажжена! – слабо догадалась она. – Вот полежу…»

Влажный воздух ранней весны, напоенный незримым теплом, ворвался в распахнутую дверь, наполнил избу, начал шевелить солому и сор, заглядывать за занавески в тщетных поисках какого бы то ни живого существа. Но Марья уже не шевелилась и не дышала.

Коротко взоржал конь, жалобно замычала корова в соседнем дворе, а вдалеке вновь требовательно заплакал ребенок».

Как созвучно это описание обессиливания Марьи жалобам самого Дмитрия Михайловича, которые порою срывались с его языка…

– А силы-то ведь тоже не бесконечны…

7

В биографии Балашова не надо смешивать дом и семью.

Хотя Балашову больше всего хотелось, чтобы эти понятия в его жизни слились воедино, но это никогда не получалось.

Если дома свои Балашов строил, сообразуясь с вековым опытом российских плотников, то семьи свои он строил совсем иначе…

Дмитрий Михайлович легко сходился с женщинами, охотно записывал на свое имя и родившихся от него, и родившихся до него детей.

Сближаясь с ним, женщины воспринимали его как образец подлинного русского мужика, из гущи народной. «Не случайно было у Балашова 12 детей. Да как же не рожать от такого? Не страшно с ним, надежно, вот и рожали женщины, и любили его. Духом силен русский человек…»[86]86
  Большакова Н. Встречи с Дмитрием Михайловичем Балашовым // «Наука и бизнес на Мурмане», № 2, 2005, с. 11.


[Закрыть]

Но это в начале знакомства.

Проходили годы, месяцы, а иногда всего лишь недели и все менялось…

Непростое занятие – разбираться с семьями, которые построил, приближаясь к пенсионному рубежу, Дмитрий Михайлович Балашов.

Одно перечисление его жен вызывает ощущение чтения некоего древнего эпоса…

Все путается тут…

Жены исчезают неведомо почему и неведомо куда, и снова появляются из неразличимой тьмы, неся радости и горести, помогая Балашову и создавая для него новые проблемы…

Еще труднее разобраться с детьми.

Все они очень разные. Одни живут с матерями без Балашова, другие с Балашовым, без матерей.

С годами в семье Дмитрия Михайловича стало очень много детей, много внуков, много женщин. Много, может быть, слишком много драматургии человеческих отношений.

К концу семидесятых, когда в моду вошли семьи простые, как отвертки, семья Дмитрия Михайловича приводила в изумление…

На первый взгляд могло показать, что ты переносишься на много лет назад. Раньше такими были все русские семьи, такой – вся русская жизнь.

Но при ближайшем рассмотрении это ощущение быстро рассеивалось.

Обнаруживалось одно существенное отличие.

В какой бы человеческой тесноте ни размещались русские семьи прежних времен, какой бы сложной ни была внутренняя драматургия, она базировалась на православных заповедях, ограничивалась и регламентировалась ими.

Этой основы в семье самого Дмитрия Михайловича долгое время не было. Вот и происходило то, что и должно происходить, когда не заложены в фундамент духовность и нравственность, тогда – в романах самого Дмитрия Михайловича прекрасно описано это! – не нужно и пожара – семья, дом истлевают сами собою.

Пока жива была Анна Николаевна Гипси, все как-то регулировалось, рассасывалось, после ее кончины семейные проблемы начали нарастать одновременно с проблемами внешними, и какие из них обладали большей разрушительной силой, нужно еще подумать…

– Меня дважды убивали, – рассказывал Дмитрий Михайлович. – А из Петрозаводска меня выселила бывшая жена, которая туда вернулась с юга.

8

Вернувшаяся с юга жена – это Евгения Ивановна Влазнева.

Еще студенткой Петрозаводского Государственного университета пришла она жить к Балашову, родила ему семерых детей, а потом уехала менять родительскую квартиру в Херсон, и полтора года ее не было, а когда вернулась…

Произошло тогда, видимо, нечто похожее на то, что Д.М. Балашов описал в рассказе «Сын», изменив при этом, разумеется, имена героев…

«Вера (первая жена), когда еще его бросила, в енти круглосуточные ясли запихала! Он приехал – хотел в свой сельский детский сад мальчонку перевести, благо и от дома два шага – а Венька заморенный, жалкий, один нос красный торчит! Эвон теперь какой вымахал, на молоке да домашней сметане! Раздел его, и сам чуть не заплакал: желтый, глядеть не на что, и еще улыбается, рад, что раздели, и по раздутому животу себя лупит ручонками…

Вера, как со своим джигитом развязалась, Веньку с руганью опять забрала да и увезла с собою в Херсон. И опять Геннадий Васильич выручал сына, уже большенького, опять заморенного, опять голодного, почитай, украл у матери! Дорого ты мне стоил, сын!»

Дневниковых записей Дмитрий Михайлович тогда, кажется, не вел, но остались стихи тех лет, в которых Балашов без просторечий, необходимых в рассказе, описал всю разыгравшуюся в Петрозаводске драму…

 
Когда прожито все,
И осенние листья в тревоге,
Словно карты,
Мешает пропойный бродяга-солдат,
 
 
Уходи!
Остается земля
И в полях остается дорога
В никуда!
В золотистой России рассеянный свет.
Одиночество!
Звоном встают над землею закаты.
И любимая женщина взглянет
Уже не любя.
Уходи от страстей,
Уходи от ненужной расплаты
За грехи, что свершить не пришлось.
Уходи от себя!
Все одно: не вернуть неразумную юность
Из сумрачной дали,
И смешно закликать ту судьбу,
Что угасла вчера.
На дорогах России
Таким вот куски подавали,
И горюнились бабы вослед,
Провожая с двора.
 

Мы уже говорили, что в народном понимании русской судьбы, как в научных работах, так и в художественных произведениях Дмитрия Балашова, прослеживаются явные фольклорные истоки. Стихотворение, процитированное нами, показывает, что и свою собственную судьбу он не отрывал он этих истоков.

 
Уходи! Детям жить,
Не мешай укрепляться иному!
 
 
Тверже посох сожми,
В небылое дорога строга!
Оглянись еще раз на изломы родимого дома
И запомни не книги свои,
А свои, на закате, стога.
 
 
Будут версты, и пухлые тучи, и злые березы,
В опрокинутых далях утонут твои города.
Пусть века прошумят над могилой!
И самое лучшее:
Упокоиться в этой земле
Без креста и следа…
 

Стихотворение это очень сильное.

Правда, сила его не в лиризме, а в том беспощадном и по-народному безжалостном отношении к отжившему, отмирающему.

Поколения должны заменять друг друга, и в словах: «Детям жить! Не мешай укрепляться иному!» – скрыта, хотя и горькая и жестокая, но безусловная житейская истина. Личностное сопротивляется этому, но сопротивление возможно только в художественном пространстве лирики, герою же предлагают «запомнить не книги свои, а свои, на закате, стога», то есть вернуться в безликую глубь народной жизни – безболезненно и спасительно упокоиться в этой вечной земле…

9

Народное, без сомнения, почерпнутое из фольклора отношение в отдельной личности мы обнаруживаем и в романах Дмитрия Михайловича Балашова.

Для его героев не важно, что они могут. Конструктивнее, важнее то, чего герои не могут…

Например, любимый герой Дмитрия Балашова ратник Федор не мог не строить в своей стране свой дом. Вопреки здравым размышлениям, срабатывал стереотип крестьянского быта и, чтобы преодолеть эту невозможность, Федору нужно переродиться.

Отметим тут, что образ Федора в романе «Младший сын» сопряжен с фигурой его одногодка, товарища по детским играм, Козла.

В отличие от Федора, он сумел преодолеть «несчастливую» невозможность и способен теперь на все…

– А я не хочу никого кормить, я хочу сам жрать! – говорит он Федору, вернувшись из Сарая.

И напрасно растолковывает ему Федор, что человек до тех пор и человек, пока есть своя земля и воля.

Козел не слышит, не может услышать его слов.

Он предал свою землю, и душа его мертва.

«Счастливое» обретение способности преодолевать врожденную невозможность оборачивается духовной смертью.

Такой человек не просто мертв сам, но он еще и распространяет смерть…

Этот Козел и сожжет дом Федора…

Тот самый дом, который Федор начинал строить посреди романа, дом, который стал смысловым фокусом повествования.

Образ строительства развивался и дальше, включая в себя и московское, устраиваемое, как дом, княжество Данилы. Этот образ охватывал весь роман: ведь борьба в нем идет между сыновьями Александра Невского, внутри одного дома…

И вот, подожженный Козлом, сгорает этот дом Федора…

Татары, приведенные Андреем Городецким, сжигают Москву.

Картина пожара жутка и трагична: «Ночью багровые отсветы полыхали над городом. Птицы, чьи гнезда сгорали вместе с жильем, вились в воздухе, падали в огонь»…

Пребывание Балашова в Чеболакше, как мы уже говорили, тоже оборвалось пожаром…

Зимой 1983 года, после завершения романа «Великий стол», дом в Чеболакше сгорел, уничтожив уникальную, собираемую десятилетиями, балашовскую библиотеку.

Наверное, дом Дмитрия Михайловича Балашова горел так же, как и дом Федора.

Но в романе сгорели только стены дома, а сам дом остался, ибо неуничтожима возникшая духовность, неуничтожим тот выработанный веками порядок жизни, который даже слабых людей заставляет быть сильными, учит их умению «огоревывать» любую беду.

И Дмитрий Михайлович тоже надеялся на это…

– Я задержался, застрял там на два лишних года, – рассказывал он. – Конечно, я много получал от Чеболакши, прежде всего возможность писать крестьянские сцены буквально набело. Когда все это было выпито, высосано, надо было все бросить и уехать. Я медлил, и только пожар меня, наконец, выгнал.

Он уезжал, надеясь, что в другом месте на родной русской земле, снова поднимет свой дом-семью…

Он не знал еще, что главный «пожар», главное разорение было у него еще впереди…

Глава седьмая
Новгород Великий

«…B истории, как и в жизни, ошибаются очень часто!.. И за ошибки платят головою иногда целые народы, и уже нет пути назад, нельзя повторить прошедшее, потому и помнить надо, что всегда могло бы быть иначе – хуже, лучше? От нас, живых, зависит судьба наших детей и нашего племени, от нас и наших решений. Да не скажем никогда, что история идет по путям, ей одной ведомым! История – это наша жизнь, и делаем ее мы. Все скопом, соборно. Всем народом творим, и каждый в особинку тоже, всею жизнью своею, постоянно и незаметно. Но бывает также у каждого и свой час выбора пути, от коего потом будут зависеть и его судьба малая и большая судьба России. Не пропустите час тот!..»

Д.М. Балашов

1. Переселение в Новгород. 2. Съемки фильма. 3. Появление Ольги Николаевны. 4. Ольга Николаевна. 5. Победы и поражения. Женитьба. 6. Трудности конца восьмидесятых. 7. Рассказ «Сын». 8. «Сын» – рассказ-исповедь. 9. Обращение Балашова к православию. Венчание с Ольгой Николаевной

«Когда меня бросила жена, а дом сгорел, я, наконец-то, убрался из Карелии, – пишет Д.М. Балашов в своей «Автобиографии». – В Новгороде мне дали квартиру, и с 1984 года я живу тут, продолжая писать и периодически конфликтуя с начальством. Это уже, видимо, мне суждено делать до самой смерти».

Тут Дмитрий Михайлович, как это он часто делает, чуть-чуть спрямляет свою биографию.

Из Петрозаводска он поехал не в Новгород, а в Псков.

1

Савва Ямщиков вспоминает, что однажды, когда он жил в Ленинграде в гостинице, ему позвонил Лев Николаевич Гумилев и попросил принять Балашова.

– Лев Николаевич, – спросил Ямщиков. – Это что за новые эскапады «Нестора»? Мы же с ним накоротке. К чему этот придворный этикет?

– Дорогой Савва Васильевич, за что купил, за то и продаю, – ответил Гумилев. – Балашов просил позвонить.

«Через час, – пишет С.В. Ямщиков в своих воспоминаниях, – конечно же, без предварительного звонка, в дверях возник милый, необычайно радушный проситель.

– Знаете, Савва Васильевич, я решительно расстаюсь с Карелией и прошу вас подсказать, как мне осесть на Псковщине или Новгородчине. Вы же прекрасно знаете эти земли.

У меня на примете был один продающийся хуторок неподалеку от Псково-Печерского монастыря.

Туда-то и отправился балашовский обоз с детьми, лошадьми, коровами и, как пошутил Лев Николаевич, с «женским гаремом».

Но на хуторе Рогозина гора в Псковской области, хотя Балашов и приобрел его, он задержался недолго, вскоре перебрался в Новгород.

Новгород уже не раз возникал в жизни Дмитрия Михайловича.

В 1947 году он впервые побывал здесь, когда город еще лежал в руинах. Дмитрий Михайлович приехал тогда в Новгород с краюхой хлеба и луковицей в кармане и сразу отправился в церковь Спаса-на-Ильине, чтобы попробовать зарисовать поразившие его фрески Феофана Грека.

Разумеется, нелепо приписывать этой поездке какое-то определяющее судьбу будущего писателя значение, но кажется, что грозно проникающий прямо в душу взор Вседержителя с фрески Спаса-на-Ильине Дмитрий Михайлович Балашов пронес через всю жизнь.

И десять лет спустя, на Терском берегу, в Варзуге, сохранившей древнюю культуру Великого Новгорода, наверняка вспоминал Дмитрий Михайлович о своей давней поездке.

А еще десятилетие спустя, когда уже и обыск прошел в квартире Балашова, когда пришлось оставить работу в Институте языка, литературы и истории Карельского филиала АН СССР, кто, если не «Господин Великий Новгород» помог Дмитрию Михайловичу?

Весь гонорар за эту повесть Балашов вложил тогда в приобретение дома в деревне Чеболакше, на берегу Онежского озера и во многом благодаря этому и сумел написать свой главный «новгородский» роман – «Марфу-посадницу», принесшую ему заслуженную славу.

И вот теперь, на новом витке в жизни Балашова снова возникает Новгород.

Теперь уже навсегда…

Рассказывают, что когда Балашов впервые приехал в Великий Новгород, милиция прямо на перроне задержала его и препроводила в отделение – для выяснения личности…

«Готовый эпизод для художественного фильма о Балашове, – говорит по этому поводу С.А. Панкратов. – В старинном русском городе советскому милиционеру показался странным и опасным человек в старинной русской одежде. Господи, воля Твоя…»

2

Возможно, что и в Новгороде, как и в Пскове не задержался бы Балашов, но тут помог случай.

«В 1984 году Дмитрий переезжает в Новгород, ищет новое пристанище, – пишет Г.М. Балашов. – В этот момент режиссер Салтыков пригласил его сниматься в кинофильме «Господин Великий Новгород» – о Великой Отечественной войне. Киношники и телевизионщики тогда имели большой вес. И по окончании съемок на банкете Салтыков попросил местных начальников помочь писателю Балашову с приобретением жилья. И в скором времени подходящую квартиру нашли на ул. Никольской 21 и поселили туда Дмитрия Михайловича».

Понятно, что к середине восьмидесятых писательская слава Дмитрия Михайловича уже набрала силу, и ничего удивительного в том, что ему – известному на всю страну писателю! – дали квартиру в Новгороде, нет.

Но с другой стороны в Пскове такого с ним не случилось, и как не крути, а получается, что Новгород признал своего певца и приветил.

Поэтому-то и любопытно то, в каких драматических тонах описывает свой переезд в Новгород сам Балашов.

«Попал я сюда по соединившемуся почину несчастья и удачи.

Там, на севере, где я жил до того, лопнула (с треском и безобразиями, как водится) моя прежняя семья, и я оказался буквально сидящим, точнее «парящим» на чемоданах.

А тут известный, ныне покойный, кинорежиссер (уж не помню, как мы с ним и познакомились!) возжаждал запечатлеть мой лик в одном из героев его фильма, посвященного событиям Отечественной войны (подошел типаж!), прельстивши меня обещанием познакомить с городским начальством, а начальство – с книгою, написанной мною о прошлом города, на предмет представления автору (то есть мне) жилья в этом самом городе. Обещание свое режиссер сдержал, и жилье спустя пол года мне действительно дали»…

Приведенная цитата заимствована нами из рассказа Д.М. Балашова «Лаура», написанном незадолго до смерти писателя… И хотя, конечно, художественное повествование – не мемуары, но в последние годы, Дмитрий Михайлович, кажется, и не рассказы писал, а исповедовался…

Так что сомнений в точности изложения фактов тут нет.

Как и в описании съемок фильма Алексея Александровича Салтыкова… Роль, которую пришлось сыграть Балашову в этом фильме, оказалась не то, чтобы трудной, а какой-то зловещей, и в общем-то пророческой, если заглянуть на полтора десятилетия вперед…

«С этого фильма все и началось. Пока меня многократно «мучали», а затем «убивали». (Дубль, еще дубль, еще… Нет, повторите проход! Так лучше, но теперь лишние люди вошли в кадр… Отойдите, там! Мальчики, отойдите дальше! Съемка идет!) Пока меня мучили и гоняли, собиралась толпа, и не только из одних мальчишек».

С.А. Панкратов писал, что эпизод с задержанием Балашова милицией по приезду в Новгород, мог бы войти готовым эпизодом в художественный фильм о Балашове…

Может быть…

Хотя, конечно, гораздо интереснее то, что первым делом по приезду в Новгород Дмитрий Михайлович снимается в фильме, где его убивают.

Пророческую интонацию этой сцены в фильме усиливало то, что Балашов и не играл в этом фильме. Старик-хранитель, которого убивают немцы, это не совсем роль, это сам Балашов и был…

3

А с квартирой Дмитрия Михайловича в Новгороде, действительно, не обманули.

В 1984 году для него в тихом уголке Новгорода, не очень далеко от церкви Спаса на Ильине в двухэтажном небольшом домике сделали из двух одну большую квартиру.

Сюда, в эту просторную новгородскую квартиру, на углу Славны и Суворовской, и пришла в конце сентября 1985 года двадцатичетырехлетняя Ольга Николаевна Качанова.

«Я тогда училась на пятом курсе факультета иностранных языков и, как многие студенты, подрабатывала репетиторством, – рассказывает она, вспоминаю историю своего знакомства с Балашовым. – Наш куратор, Леонора Кузьминична Чистоногова позвонила мне в общежитие и предложила позаниматься с детьми «известного исторического романиста Балашова Дмитрия Михайловича, только что переехавшего в Новгород». Кто такой Балашов, я не знала. Выгодным для меня было то, что заниматься надо было с двумя ребятами сразу: девочка училась в Карелии в школе с финским языком, а мальчик только начал изучать английский. Мне было сказано, что Балашова много издают, и человек он богатый, так что взять за уроки можно и побольше»…

Подумав немного, Ольга Николаевна согласилась.

В назначенное время она пришла на Суворовскую, позвонила в дверь и…

«Я увидела сначала глаза, не всего человека, а именно глаза. Светло-голубые, глубокие, умные, с лукавинкой, улыбающиеся и при этом с каким-то вопросом. Глаза, в которых я утонула сразу. Это потом мама скажет, что Дмитрий меня заговорил. Это все будет потом, а сейчас сердце как-то дернулось, забыла вдохнуть в очередной раз, в голове забилось…

Вдохнув побольше воздуха, сказала что-то, прошла в прихожую.

Дмитрий Михайлович с интересом оглядывал меня, задавал какие-то вопросы, я что-то отвечала, даже улыбалась, кажется.

Выскочили ребятишки, мое спасение, мой спасательный круг, ухватившись за который, я стала понемногу выплывать. Девочку звали Дуняша.

Папа иногда называл ее Овдотьей или Дусей. Евдокия, знакомясь с мальчиками, говорила, что ее зовут Таней. Очень стеснялась своего имени, иногда даже плакала…

Мальчика звали Ярослав, Слава. Мы прошли в комнату Дуняши, потом я позанималась со Славой».

– Ну, как? – спросил Дмитрий Михайлович после урока.

Ольга Николаевна объяснила, что Евдокии будет, конечно, трудно догонять одноклассников: они уже второй год изучают язык. Но у девочки есть способности и настойчивость.

– Когда опять придете?

«Отвечая, старалась не смотреть в глаза. Договорились обо всем. Расставаясь, Балашов пожал руку и опять зацепил глазами. Барахтаясь в них, как котенок в воде, пыталась хоть как-то разглядеть хозяина. Белые, не седые, а именно белые пушистые длинные волосы. Роста вроде бы невысокого. Спустя года два, выяснили с ним, что я выше на четыре сантиметра. Я всегда ощущала, что рядом со мной большой человечище, спокойно носила каблуки (правда, и Дмитрий ходил в сапогах с каблучками) и никогда не замечала, что он ниже ростом. Он был одет в красную косоворотку, ворот расстегнут».

4

В уже процитированном нами рассказе «Лаура», Дмитрий Михайлович описывает свою первую новгородскую влюбленность в женщину, с которой так и не было ни романа, ни просто знакомства…

«Разговаривали. О чем – не помню. Странно, но не помню даже ее имени и, боюсь, нынче могу не узнать, встретив в толпе. Ибо запомнилось и помнилось с мучительной болью не это, не внешние приметы, а скорее строй души; ее ясная, веселая кипучесть, во всей этой киношной кутерьме звеневшая сквозь и надо всем, как серебряный колокольчик. Да нет, словами опять не сказать, не определить… Но, разумеется, два эти рубежа: разница возрастов (в дочери она мне годилась, так-то сказать!) и счастливое замужество – исключали для меня всякую возможность более близкого с нею знакомства. И так только тихо радовался, когда она выделяла меня, не забывая в толпе хохочущих подруг, хотя особой близости не было меж нами. Помню только, что во мне проснулось то мучительное, как жар болезни, чувство обостренного ощущения ее присутствия и желания близости, не той грубой, от которой пересыхает рот, и рождаются зверские инстинкты, а какой-то иной, духовной, что ли… Да и попросту нравилась она мне нешуточно! Короче – влюбился, с удивлением и горечью чуя в себе наступление тех самых чувств, которые считал похороненными для себя уже лет тридцать тому назад… И, конечно, совсем, совсем не думал, не гадал, что и она ко мне, старику, может испытывать что-либо, кроме естественного уважения»…

С Ольгой Качановой все оказалось проще…

Недели через три Дмитрий Михайлович попросил ее пожить с детьми – ему нужно было ехать по делам в Ленинград и Москву.

«Так уж сложилось, что четверо детей, которые приехали с ним из Петрозаводска (Алексей, Евдокия, Ярослав и Арсений), долгое время не жили вместе, да и возраст: от 14 до 8 лет – все это стало причиной того, что Балашов решил в качестве «няньки» оставить меня, – говорит Ольга Николаевна. – Вернувшись из командировки, он упросил меня остаться пожить еще: «дети стали тише, да и он боится, что не справится по дому без женщины».

А в бездонных глазах – мольба о помощи.

Не рассчитал мужских сил Дмитрий Михайлович, привезя ребятишек, хозяйство в Новгород. И, поняв это, растерялся. Не знаю, бабья ли жалость, или мамино «не искать в жизни легких путей» сыграло роль, но я согласилась. Да так и осталась».

5

Мольба о помощи в глазах Балашова – это не преувеличение Ольги Николаевны. В середине восьмидесятых Балашову порою казалось, что все идет под откос.

Даже победы и те, казалось, оборачиваются поражениями…

«Мы живем, если можно так выразиться, при последнем блеске вечерней зари древней устной культуры русского народа, – не уставал повторять Дмитрий Михайлович и став известным и преуспевающим писателем. – От нас зависит, будет ли и насколько сохранена народная культура прошедших веков. По-моему, перед величием одного этого факта все мы должны чем-то поступиться, что-то отодвинуть, какие-то мелкие, скажем, карьерные соображения попросту забыть, дабы выполнить главное, уходящее устное творчество России перевести в письменный вид».

Сам он готов был поступиться ради этого многим. Даже собственным материальным благополучием.

Так произошло с изданием фундаментального труда Балашова-фольклориста – «Русская свадьба».

Издавал этот свод с нотами и грампластинками Дмитрий Михайлович, по сути, за свой счет, хотя тогда еще – в середине восьмидесятых – и не существовало частных издательств.

«Выход книги с оплатой в пятнадцать тысяч тогдашних рублей обеспечил сам Балашов, – свидетельствует В.И. Поветкин. – Однако издатели и тут, как говорится, нашлись: они направили основной тираж не в крупные магазины страны… а завалили книгой, например, склады в вологодских окраинах. Местным жителям, конечно, приятно прочитать о себе, но книжную гору им не выкупить».

Досадной тут была не просто потеря собственных денег, а еще и унизительная уценка труда, который Балашов считал главным в своей жизни. Прямо на его глазах затаптывался равнодушными, глухими к живому слову людьми последний блеск вечерней зари древней устной культуры русского народа…

Алексей Маркович Любомудров, аспирант Пушкинского дома, побывавший тогда[87]87
  15 мая 1986 года.


[Закрыть] у Балашова, вспоминает, что Дмитрий Михайлович встретил его в коридоре. Из комнат выглядывали дети – из одной молодой человек лет семнадцати, из другой – подростки, из третьей – трехлетний малыш…

«Балашов встретил меня без особой радости, не предложив чашки чаю, хмуро-серьезный, провел в небольшой кабинет, показавшийся мне почти пустым. Были там резной буфет с разложенными столярными инструментами, сундук, коробка с письмами. Небольшой, обшарпанный письменный стол. Рядом книжная полка, на которой книг было немного, среди них – Даль, молитвослов, церковный календарь. На стенах – три иконы, древнего письма. Сразу бросились в глаза огромные кипы бумаги: Балашов писал свои знаменитые романы карандашом, огромными угловатыми буквами, на обеих сторонах небольших листков, так что на странице умещалось дюжины две строк. Как в этих ворохах он потом разбирался – загадка.

Балашов уселся на стул, покрытый овчиной, поджал под себя ноги и начал беседу. Но спокойно сидеть он не мог: ерзал, вставал, ходил по комнате. Одет он был в коричневую косоворотку, рабочие брюки. Ходил без обуви, в толстых носках. Я разглядывал знаменитого писателя: малого роста, коренастый, чуть сутулый. Голова седая, с большими залысинами. Борода, усы. Голубые, даже синие, глаза. Голос у него был высокий и звонкий».

Беседу Алексей Любомудров записал полностью, и записанный им рассказ Балашова интересен не столько как источник биографических сведений, сколько как свидетельство состояния писателя в эти дни.

«Не дают писать! – говорил Балашов. – Из Петрозаводска выжили, дом сожгли. Некто из высокопоставленных чинов распорядился сжечь весь тираж «Младшего сына» – чудом отстояли. Здесь, в Новгороде, квартиру дали, правда, тех, кто дал, самих тут же сняли с должности. Такое впечатление, что какие-то «этнические удары» сопровождают каждый мой роман. Меня дважды убивали…

Из Петрозаводска выселила бывшая жена, которая туда вернулась с юга.

Сейчас другая меня тащит на суд – глупо, противно. Эта женщина, с которой мы вместе фольклорный сборник делали, родила ребенка. Да, мы с ней жили, я ее содержал, но ребенок не мой! Просто нужны алименты…

Здесь – сына хотят оставить на второй год в школе. Перевел в другую школу[88]88
  В архиве сохранился черновик статьи-жалобы Д.М. Балашова на притеснения его детей, который так и называется «ЧП в 4-й школе». ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 626.


[Закрыть] – такая же история, ставят двойки, учителя сговорились!

Не знаю, допишу ли роман, честно говорю»…

Роман «Отречение» Дмитрий Михайлович дописал.

И дописал во многом благодаря Ольге Николаевне Качановой.

Осенью 1986 года у Ольги Николаевны родился двенадцатый ребенок Балашова – сын Иван, а через десять месяцев, 17 июля 1987 года она расписались с Балашовым.

«Расписывались не торжественно, – рассказывает Ольга Николаевна. – Увидев такую неординарную пару, дама из загса занервничала. После слов: «Молодые, обменяйтесь кольцами» заметила, что кольцо одно. Дмитрий Михайлович колец вообще не носил, пальцы отекали, потому и не стал покупать себе. От растерянности он стал надевать мне кольцо на левую руку… Я руку отнимаю, и он принялся кольцо снимать… Но тут оно, как в замедленной съемке, выскользнуло из его рук и покатилось под стол. Я гляжу, паркет весь в щелях… Ну, думаю, все. Вижу, как Дмитрий Михайлович с одной стороны стола на четвереньки плюхается, загсовая дама – с другой. Мне же остается только наблюдать, как они по полу ползают. Наконец, Балашов и дама поднимаются, и он победно надевает мне на правый палец кольцо. Дама же, видимо, от всех этих неловкостей совсем растерялась, схватила первый попавшийся паспорт и, не глядя чей, начала заполнять страницу «Семейное положение», затем поставила печать для обмена и взяла другой паспорт. Только тут и выяснилось, что она расписала Балашова Дмитрия Михайловича с Балашовым Дмитрием Михайловичем».

Сейчас, спустя десятилетия, Ольга Николаевна с улыбкой вспоминает подробности своей свадьбы, но тогда, наверное, сохранить самообладание было труднее – Балашов был старше ее отца, и через полгода ему исполнялось шестьдесят…

Ольге Николаевне Качановой было тогда двадцать пять лет…

Но была любовь, и любовь помогла справиться с трудностями.

6

А трудностей хватало и у Дмитрия Михайловича Балашова в эти черные для нашей страны десятилетия…

– Издают мои книги, но мне за это деньги не платят, – жаловался он. – Целый ряд издательств просто на меня плюют – из года в год зарабатывают на переиздании моих романов, а я ничего не получаю. Живу как церковная мышь. Мне иногда стыдно: сижу – пишу, жена что-то стряпает на кухне, работает телевизор – мне мешает, я рявкаю, а потом думаю: чего ты рявкаешь, чего ты стоишь – дожив до семидесяти лет, не можешь нормально обеспечить семью? Что делать, если у меня пенсия – 360 рублей, да жена зарабатывает 400–600, а только счета на междугородные переговоры с теми же московскими редакциями приносят на полтысячи ежемесячно. А я тут еще машину купил – по старым ценам, до инфляции, но ее же надо чинить. А без транспорта мне уже нельзя – тяжело, годы не те. Значительная часть гонораров, которые нет-нет да выплачивают, уходит на ремонт машины.

А еще кроме машины была семья.

Тринадцать детей… Старшему перевалило за сорок. Младшему – и пяти не исполнилось. Родился он, когда отец уже перевалил на седьмой десяток…

Многие отмечают, что на рубеже восьмидесятых-девяностых годов в Балашове, который и раньше не отличался особой сдержанностью, появилась становящаяся порою просто неприличной резкость.

«Что было, когда на читательских встречах Балашова пытались убедить в полезности мелиорации, гидроэлектростанций или атомной энергетики! – пишет Вячеслав Огрызко. – По-моему, в таких ситуациях удержать писателя в рамках этикета никому не удавалось. Гнев Балашова не знал границ. Он мог даже в огромной аудитории нецензурно выругаться».

Но не только материальные трудности – «в этом возрасте беспросветная бедность начинает угнетать, а сил на то, чтобы стать лавочником или рэкетиром уже не осталось!» – угнетали Балашова.

И несдержанность его тоже только отчасти объяснялась особенностями его характера.

Куда существенней было то, что в эти годы, когда в очередной раз рушилось государство, которое так трудно и так долго собирали государи московские, Балашов не находил и не мог найти себе места в новой перестроечной России…