Текст книги "Дмитрий Балашов. На плахе"

 
Может быть, это «завтра»,
Которое нам создают?
Может, надобно жить
Потихоньку к такому готовясь?
 
 
Повелите ж! Но мне,
Заблудясь в перепутьях седых,
Недостанет на то
Ни смиренья души, ни терпенья.
 
 
Я Россию хочу, словно Китеж,
Поднять из воды!
Мне великое прошлое
Застит иные свершенья! –
 

писал он в эти годы.

7

Что-то зловещее есть в том, как все ближе и ближе к Дмитрию Михайловичу ложатся разрывы несчастий.

В 1989 году Балашов попал в ДТП.

На повороте шоссе в деревне Черкассы разлилась солярка из проходившего здесь бензовоза. Машина Д. М. Балашова, попав в солярную лужу, потеряла управление и сбила мальчика-велосипедиста. Кстати сказать, несколько минут спустя в этой же солярной луже потерял управление мотоцикл.

И хотя вины Д. М. Балашова не было, но следствие поначалу грозило обернуться для писателя большой бедой.

В Государственном архиве новейшей политической истории Новгородской области хранится повестка с грозным требованием Балашову явиться в суд[89]89
  ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 1315.


[Закрыть].

Но все-таки разобрались.

28 ноября 1989 года следователь УВД Калининского облисполкома уведомил Балашова, что «уголовное дело, возбужденное по факту дорожно-транспортного происшествия, имевшего место 4 сентября 1989 года в деревне Черкассы, прекращено производством за отсутствием в Ваших действиях состава преступления по ст. 5 п. 2 УПК РСФСР»[90]90
  ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 1316.


[Закрыть].

Ну а в 1993 году сын писателя, Алексей, отбиваясь – по его версии! – от грабителей, смертельно ранил одного ножом.

Ему грозила тюрьма, и он сбежал на Украину.

Об отношениях Дмитрия Михайловича с выросшими, ставшими взрослыми сыновьями, рассказывать еще не пришло время и, видимо, надо было бы опустить эту тему, но тут приходит на помощь сам Дмитрий Михайлович.

За несколько лет до своей гибели, он написал рассказ «Сын»…[91]91
  Балашов Д. Юрий: роман, повести, рассказы, очерки. Астрель, М., 2006.


[Закрыть]

«Там, где больничный коридор расширяется, образуя двусветный полузал с фикусом, водруженным на столик в центре, и с потертыми, обтянутыми красной тканью креслами для посетителей по бокам, сидят рядом двое – отец и сын.

Отец маленький, «тиндитный», в обтерханном пиджачке, с мозолистыми, коричневыми еще от летнего загара руками, седенький, с жидкими остатками волос, когда-то (он уже и не помнит того сам) густых и пышных, а ныне едва прикрывающих лысину. Сын – рослый, на полторы головы выше отца, в клетчатой рубахе с закатанными рукавами; он свободно положил мускулистые руки на плоские ручки кресла и вытянул длинные, тоже мускулистые ноги в сторону фикуса. Сын находится здесь на обследовании, у него что-то с печенью, да и с нервами (слегка заикается), но печень, пока не подошел набор в армию, не мешала ему пить, а заикание не мешало учиться в школе (пока учился), и только теперь, доведя до озверения военкома, парень лег в больницу, где и навещает его нынче приехавший из-за города отец.

Отец мнет корявыми пальцами у себя на коленях целлофановый пакет, в котором помимо дюжины сладких булочек, испеченных мачехою сына Галиной Петровной, лежат уворованные из новогодних гостинцев младших детей апельсин, два яблока и три шоколадных конфетки»…

Так начинается этот рассказ…

Надо сказать, что, и написав столько романов, беллетристической свободе в обращении с исходным материалом Дмитрий Михайлович так и не научился. Сознательно или подсознательно, но по мере возможности он старался не отступать от реальной первоосновы.

«В изложении событий, даже мелких, я старался держаться со всей строгостью документальной, летописной канвы, памятуя, что читатель наших дней прежде всего хочет знать, как это было в действительности, то есть требует от исторического романа абсолютной фактологической достоверности, – писал Балашов в послесловии к роману «Младший сын». – Поэтому я разрешал себе лишь те дорисовки к летописному рассказу, которые позволительны в жанре художественного воспроизведения эпохи, например, в воссоздании второстепенных персонажей, людей из народа, живых картин тогдашней жизни, которые, однако, тоже строились мною по археологическим и этнографическим источникам».

Вот и в рассказе «Сын», Дмитрий Михайлович только чуть-чуть – меняя имена, слегка поправив свой возраст и положение! – отстраняется от реальной жизни, но устройство семьи и отношения в семье, он не трогает, переносит их в рассказ один к одному из жизни.

«Венька на встрече неуклюже ткнулся губами ему в висок, пробормотал что-то о том, что вот, у всех тут были свои на Рождество, а к нему одному никто доселева не приезжал… И тем согрел сердце: все-таки любит! – Ну, не станешь же объяснять, что мачеха заявила давеча, мол, не поедет, что и глядеть не может на этого оболтуса, что у всех дети как дети, а Венька, раз ученье бросил, так мог бы на работу поступить, а не грабить старого отца… Что верно, то верно! Ведь и школу оставил, а оставался всего-то одиннадцатый класс, и учителя хвалили, мог бы и в институт поступить… И на работу не пошел: «Я буду зарабатывать сам! Сто долларов в месяц стану приносить!». Знаем мы эти заработки! В первый месяц принес отцу кожаную куртку турецкую, а мачехе какую-то электромаслобойку, которая скоро испортилась, во второй, кажись, набор столовых ножей, а там и заработки, видать, кончились… Куда едет, так все к отцу: «Дай, батя, на дорогу!» А недавно – простить себе не может Геннадий Васильич – выпросил: «Пусти, батя, за руль!» Водить-то вроде умеет, батька научил, права только ленится получить. А тут гололед… Поспешил да и въехал на «козле» в чужую машину, которая к тому же шла по основной. Те вылезли, черные какие-то. Венька долго толковал с ними, сам Геннадий Васильич сидел в машине, облитый стыдом, потом вылез. «Они требуют пятьсот долларов!» – сказал Венька сумрачно. – «Может, сбавят?» – неуверенно пробормотал Геннадий Васильич, оглушенный непомерною суммою (это сколько же будет миллионов-то, Господи!). Но Венька отверг: «Меньше никак! Иномарка! Тут одна дверца стоит за двести долларов!» – «Как же быть-то, Венюшка?» Но сын развернулся на сей раз быстро: поймал левака, съездил куда-то к какому-то своему дружку, деньги достал, но сказал, что надо вскоре отдать доллары Антону»…

При желании можно было бы попытаться соотнести описанного в этом рассказе сына с кем-либо из сыновей Дмитрия Михайловича Балашова, тем более, что многие подробности, приведенные в рассказе, явно заимствованы писателем из его отношений с Евгенией Ивановной Влазневой (в рассказе она названа Верой), а некоторые – это как-то совсем жутковато! – мы еще встретим в милицейских протоколах и показаниях на суде, но все же я не стал бы производить персонофикацию прототипа героя рассказа.

Хотя тут и много жизненной первоосновы, но все же это не очерк, не мемуары, а рассказ, и даже и вбирая в себя документальный материал, он оказывается шире исходного материала.

Разумеется, Геннадий Васильевич чрезвычайно похож на Дмитрия Михайловича, и все равно это – не автопортрет. В рассказе перед нами возникает образ человека, который прожил всю жизнь настоящим мужиком, который кормил свою семью, а теперь, на склоне лет, лишился возможности соответствовать званию кормильца и хозяина.

«Эх! Чтобы достать эти клятые доллары, пришлось ликвидировать вклад в сберкассе. Никак не удавалось Геннадию Васильичу собрать себе на похороны, чтобы своих не вводить в расход! Прежние сбережения съела инфляция, эти… Пришлось, что жальче всего, корову продать, и новый выходной синий костюм. Да еще Антон этот, которого все боятся, потребовал с него, с отца, вместо пятиста пятьсот пятьдесят долларов, проценты, вишь, за месяц набежали! (Вот тогда-то и пришлось расстаться с костюмом.)

– Ты ему все вернул? – спрашивает сын.

– Все, Венюшка! Да еще и лихву пришлось дать пятьдесят долларов.

– Собака! – ворчит сын и спрашивает, помедлив: – Деньги взаймы достали?

– Корову продали, Венюшка, – с тихим упреком отвечает отец».

И Венюшка, хотя многие черты его, несомненно, и списаны с родных сыновей, это тоже собирательный образ молодого человека, вступающего в жизнь новой перестроечной России, к которой его не готовили ни в школе, ни в семье.

«Ну ладно, я выйду отсюда, деньги эти тебе отдам! – возражает сын нарочито бодро. – В Киев съезжу, там должен товар прийти из Германии. Расплачусь с тобой и за машину, и за все разом!

Сын говорит уверенно, а у отца на душе тоскливое ожидание новых бед. Он знает про себя, что никаких денег сын ему не вернет, что «товар» этот (что за товар?) в лучшем случае получит не Венька, а тот самый Антон, а ему, отцу, придется еще давать Веньке деньги на поездку в Киев, о чем он думает с тихим ужасом – денег нет совсем, и уже взять не у кого!

Помедлив, отец заговаривает о самом больном, ради чего он сегодня прежде, чем заглянуть в палату, ходил беседовать с врачом. Сын явно бегает от набора в армию, и это отцу тяжелее всего. Ведать, что рослый парень, сидящий рядом с ним в красном больничном кресле, еще и симулянт, вовсе непереносно».

8

Мы уже говорили, что последние рассказы Дмитрия Михайловича Балашова, независимо от какого лица они написаны, следует отнести к жанру исповедальной прозы.

Не важно, что интеллектуальный уровень Геннадия Васильевича, конечно же, гораздо ниже уровня писателя и ученого Д.М. Балашова. Исповедь-то писателя не об этом, в том покаянии, которое захватывает его, образовательный уровень не играет никакой роли.

Просто не сумел герой рассказа, как и сам Дмитрий Михайлович, объяснить что-то важное сыновьям, не хватило сил, времени воспитать их такими, чтобы они могли не сгибаясь пройти через любые испытания жизни.

И какие бы объяснения ни подыскивал тут Геннадий Васильевич или сам Дмитрий Михайлович, они не снимают с него – это и автор, и герой рассказа понимают совершенно определенно! – ответственности.

«Зарабатывал когда-то Геннадий Васильич! Было! До перестройки этой самой. А теперь рубить углы да бревна ворочать уже и невмочь! И с Галиной почто ты разругался, сын! Я-ить и женился, почитай, тебя ради! Чтобы не был в забросе, в грязи да во вшах… Эх, Венька, Венька! Ласковый ты был и чуткий ко всякому рукомеслу. Вспомнить, как мы с тобою фундамент клали, – сердце радуется! Хотелось выучить тебя, чтобы стал большим человеком…

Когда упустил? Когда, в чем недосмотрел? Может, надо было временем и не жалеть сына (все ведь боялся оторвать от ученья, летами давал отдыхать!), а брать с собою на шабашки, где все работают, себя не щадя, по четырнадцать часов кряду, и где не с кем было бы Веньке гулять и бражничать! Пока силы имел, пока ездил… Все бы ты был под присмотром отцовым! И мастерством овладел, плотницкое дело, оно завсегда потребное! Не узнал ты, сын, вкуса настоящего труда! Все через веревочку прыгал, вот и допрыгался! А думает, поди, что старик-отец глуп. Все они мечтают без труда в рай заскочить, всякие енти иномарки у их только и на языке…

И что ему делать с Венькой теперь? Иные советуют из дому выгнать: пусть, мол, на своем коште поживет! А как выгонишь! И права того у меня нет, прописан дак! Да и сам не могу– родная кровь!..

А заставить работать как? Крестный нудит: «Балуешь ты его!» – Балую, конечно! Ныне и сам вижу, куда пошло! Тем-то, приятелям Венькиным, что! Председателев сын на даровом бензине цельными днями по деревне на мотоцикле гоняет, и уему ему нет, а и городские дружки под стать. А мой-то несмышленыш все ладит не хуже других быть, ну и тянет с отца! Добро у соседей воровать не начал! А и начнет – как узнать? Узнаешь, когда в наручниках поведут! И что сделать с тобою, Венюшка, и как помочь? Просвети, Господи, старую голову мою! Максим Лексеич говорит, что взял бы его к себе, на автобазу, да только права надобно прежде получить!»

Рассказ «Сын» весь состоит из невеселых мыслей Геннадия Васильевича, которыми никак не может он достучаться до сына.

И больно сознавать герою рассказа, что он уже потерял сына, страшно думать, что будет с сыном, когда он все-таки уедет от него, а еще страшнее думать, что будет с ним, если сын останется дома…

«Отец слушает его и почти верит. Так хочется верить ему, прямее-то сказать! – что все беды пройдут, что Венька остепенится, поступит на работу, начнет приносить деньги в дом, после чего и Галя потишеет, не станет на него сердце нести… И будет у них вновь дружная семья и мир в доме. И так не хочется думать, что ничего этого не произойдет, и что кончатся все мечты сына о роскошной жизни, которую показывают им каждый день по «ящику», обыкновенной тюрьмой, а там – сын станет являться домой раз в три-четыре года, зверски пить, водить своих лагерных дружков, а те учнут таскать из дому что попадя, на любой упрек замахиваясь в ответ ножами, а там и Галина, не выдержав, уедет с детьми к матери, в Старую Руссу, и останется он, сивый дурень, один, и, возможно, тоже начнет пить, и когда-нибудь, как в нынешние морозы, найдут его замерзшим где ни то за коровниками, у бревенчатой стены кормокухни, а сын… Сына к тому времени прирежут в лагере, поспорив за карточной игрой, и будет то лучшим выходом для него, как и смерть для его бесталанного родителя, который ни Берлина не брал, ни целины не подымал…»

9

Мы уже говорили, что Дмитрий Михайлович многое мог…

Мог быть заботливым и добрым, а мог – вспыльчивым и грубым. Иногда – чаще всего в своих книгах! – он был мудрым, а порою – это уже в реальной жизни – казался близоруким и недалеким.

Вспоминают, как в девяностом году Дмитрий Михайлович восторгался Борисом Ельциным, тем самым, про которого два года спустя скажет, что никогда бы не подумал, что можно так быстро и так бездарно промотать все богатства России…

Но человек вообще может многое…

Конструктивна невозможность чего-либо…

Дмитрий Балашов не мог не писать романы.

Он, рожденный в России, не мог не быть русским, не мог не прийти к православию, хотя этот путь и был мучительно трудным для него, куда труднее, чем путь к фольклорным истокам…

– По романам отца многие пришли к православной вере… – рассказывает его сын Василий Дмитриевич Балашов, – но сам он долго не был церковным человеком… Он декларировал, что русский человек должен быть православным, но церковь и молитву оставлял старушкам. В его романах, если внимательно перечитать их, прослеживается эта борьба ума и сердца… И тем не менее процесс духовного созревания шел в нем… А человек, который вооружается познанием Бога, становится опасным для сил зла и поэтому вокруг него и сгущались тучи. Много раз отец попадал в автомобильные катастрофы, случались с ним и другие неприятности… Но Бог берег его, давая время постигнуть самое главное. Последний год отец почти физически ощущал это… Он лихорадочно торопился доделать то, что не успел… Он объехал всех своих внуков… Дописал последний роман… Доделал дом в Козыневе… Но меня, как православного человека, больше всего радует, что в самом конце жизни, буквально за неделю до трагической кончины он успел исповедаться и причаститься. И сейчас мы можем говорить, что умер он православным человеком, церковным человеком…

Продолжая нашу мысль, скажем, что Дмитрий Михайлович многое мог. Но, забегая вперед, скажем, что он не мог не успеть исповедаться и причаститься…

Разве не об этом он писал за десятилетие до своей кончины…

 
Возле елок и осинок
Оседает грязный снег.
Исполать тебе, Россия,
Исполать тебе вовек!
 
 
Серый цвет твоих развалин,
Косогоры да вода,
Да над сказочною далью
Зависают провода.
 
 
Словно тем вон косогором
Шли в лаптях, за ратью рать,
Не рифмованным укором
В порубежьи умирать.
 
 
А над речкою-калекой,
Где осока да пустырь,
В незапамятные лета
Сергий ставил монастырь.
 
 
И за синими холмами
Ото всех лихих времен
Бородатыми волхвами
Город Китеж потаен.
 
 
Вот теперь уже взаправду
Увлажнилися глаза,
Вот теперь уже в награду
Даже эти небеса.
 
 
Даже серость, даже сырость,
Даже облачная хмарь.
Исполать тебе, Россия,
Принимай меня, как встарь.
 
 
Никуда-то мне не скрыться,
Сколь ни стану колесить –
Надо Сергию молиться,
Надо Богу послужить!
 

Через одиннадцать лет совместной жизни Балашов обвенчался со своей женой Ольгой Николаевной.

«Я, наконец-то, «дозрела», – рассказывает она. – Роспись росписью, а венчание – это очень серьезный шаг для меня. Все думала, могу ли взять на себя такую ответственность – ведь теперь мы отвечали друг за друга перед Богом. За Дмитрия я не волновалась, а за себя боялась, вдруг подведу, что-то сделаю не так».

Не подвела…

Она была рядом с Балашовым, может быть, в самые его трудные годы, до последних дней…

Глава восьмая
К неотменимому концу

Мы живем, если можно так выразиться, при последнем блеске вечерней зари древней устной культуры русского народа. От нас зависит, будет ли, и насколько сохранена народная культура прошедших веков. По-моему, перед величием одного этого факта все мы должны чем-то поступиться, что-то отодвинуть, какие-то мелкие, скажем, карьерные соображения попросту забыть, дабы выполнить главное…

Д.М. Балашов

1. Предварительные итоги. Как много не удалось. 2. Нищета и унижения новой жизни. 3. Он торопился сказать. Балашов на Соборе 1998 года. 4. Пикуль и Балашов. 5. Антитынянов 6. Последняя встреча с Поветкиным. 7. Поездка в Петрозаводск. Автокатастрофа. 8.Последние дни. Медицинское обследование. 9. Отъезд Ольги Николаевны в Выборг

«Государи Московские» – незаурядный пример в современной отечественной исторической романистике… – писал Лев Николаевич Гумилев. – И хотя каждый из этих шести романов можно прочесть в качестве самостоятельного произведения, все вместе они представляют собой целостное, неразрывное историко-художественное полотно, охватывающее огромный и крайне значимый в отечественной истории промежуток времени – с 1263 г. (смерть кн. Александра Ярославина Невского) до середины XIV в. (создание Московской Руси и Великого княжества Литовского). И эта столетняя историческая картина со многими десятками исторических и созданных воображением писателя лиц воссоздана Д.М. Балашовым погодно».

1

Действительно…

Выстроенное Дмитрием Михайловичем Балашовым здание эпического повествования, рассказывающего о рождении государства Российского, поражает своей красотой и гармонией. Сюжетные линии, пронизывающие все романы цикла, создают целостную картину жизни русского общества XIII–XIV веков…

И приходится только сожалеть, что и этот самый главный труд Балашова, остался незавершенным…

«Силы уходят, время уходит, но этот отрезок русской истории я завершил – уже вышел седьмой роман «Государей…» – «Святая Русь», завершающий рассказ о XIV веке, – говорил сам Дмитрий Михайлович Балашов незадолго до своей кончины. – Часть своей работы я выполнил, но лишь часть. Таким образом, если рассматривать мою жизнь последовательно, то можно констатировать, что ни в одном звене она не состоялась. Я не закончил «Государей Московских» – «карамзинский» цикл, как планировал, у меня не получился; не получился и мой свадебный цикл. Как журналиста меня быстро «прикрыли», хотя я мог писать критические статьи, рецензии об архитектуре и живописи – это мне понятно и близко, но и это тоже не состоялось.

При том, что я – автор девяти романов, нескольких серьезных работ по фольклористике, сборника баллад, сборника сказок, двух сборников свадебных обрядов, при всем этом у меня внутреннее ощущение, что я – неполучившийся человек, который не выполнил ни одной из задач, которые мог выполнить»…

Эта самооценка своих свершений могла бы быть воспринята, как преувеличенная скромность, даже как некое кокетство крупного ученого и большого писателя, но слова эти были произнесены почти накануне завершения жизненного пути, и отнестись к ним нужно со всей серьезностью.

2

Почему в конце жизни у Балашова возникло ощущение о себе как о неполучившемся человеке, объяснить не трудно… Это, собственно, и не балашовское ощущение, это ощущение практически всех русских людей, подошедших в те годы к пенсионному рубежу.

Облепившие полуспившегося Ельцина молодые реформаторы жадно и торопливо спешили сколотить состояния, обворовывая в первую очередь как раз пенсионеров.

Разумеется, Дмитрий Михайлович пенсионером никогда не ощущал себя. В перевалившем шестидесятилетний рубеж Балашове по-прежнему бродили немереные силы.

Но теперь эти силы были направлены не на завершение грандиозной эпопеи, а прежде всего на поиск своего писательского места в новой России.

В девяностые годы Дмитрий Михайлович из приверженца Ельцина превращается в сторонника Зюганова, пишет письма и статьи, агитируя за КПРФ, но внутренне осознает, что и это не его место.

Очень много в эти годы Балашов ездит по свету.

Помимо приватных заграничных поездок он дважды совершает плавание на паруснике «Седов» вокруг Европы, ездит в славянский ход, колесит – это в его-то возрасте! – на автобусе по Восточной Европе…

Из каждой поездки он привозит очерки.

«На «Седове» вокруг Европы», «Любовь», «Приднестровский дневник»…

Очерки эти сразу же публикуются, но как это было в девяностые годы со всей отечественной литературой, уже не рождают никакого отклика среди читателей, забывших в заботах и беспросветной нужде о том, что еще десятилетие назад казалось главным…

И, разумеется, не приносят эти публикации никаких ощутимых гонораров.

Но Балашов не сдается, он продолжает искать свое место в новой России с таким же упорством, как он искал его после завершения «театраловедческого» факультета.

Повесть «Деметрий из Херсонеса» не вписывается в устоявшийся круг интересов Д.М. Балашова, но повесть и писалась, кажется, не из стремления сказать что-то необходимое, а как попытка более успешного осуществления себя в новой литературной реальности…

«Съездить в Турцию удалось на деньги спонсоров – директор ликероводочного завода сделал широкий жест: купил мне путевку, – рассказывал Дмитрий Михайлович. – А потом, когда я сказал, что этого мало, второй раз меня туда отправил. Правда, после этого не стремится со мной встречаться, видимо, считает – хватит»…

Не очень-то успешной оказалась и написанная по результатам поездки повесть.

Ее напечатали.

Но и она ни успеха, ни денег не принесла Балашову.

Отмечен был Дмитрий Михайлович в эти годы и литературными премиями, но и они – достаточно скромным было материальное наполнение их! – существенно ублагополучить его жизнь не смогли.

А победы и торжества тут же заносило самым отвратительным мусором нищенской жизни…

«25 мая 1998 года. Начальник УВД Новгорода ЕВ. Крылов сообщает, что по заявлению Балашова проведена проверка.

«Факты, изложенные в Вашем заявлении, подтвердились. В возбуждении уголовного дела в отношении Вашего сына Балашова А.Д. отказано по ст. 113 и 5 п.2 УПК РФ.

Сувенирный нож, взятый им без Вашего разрешения, он обещает вернуть в ближайшее время. По поводу возврата им Ваших денег вы вправе обратиться в Новгородский городской суд»[92]92
  ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 1322.


[Закрыть].

И то, что Дмитрий Михайлович сумел подняться над засасывающей его пучиной отчаяния нищеты, сумел в последние месяцы жизни перешагнуть через бездну (так он назвал одну из лучших своих статей), можно назвать настоящим подвигом писателя.

3

«Я, приближаясь к неотменимому концу жизненного пути, все больше тревожусь о судьбе России и все меньше о своей собственной, и к тому же, по своему несносному всегдашнему обыкновению, оказываюсь в вечной оппозиции к существующему режиму… – напишет Дмитрий Михайлович за три с половиной месяца до смерти. – И мне, в предвидении собственного конца и в опасении конца России, хочется именно теперь собрать воедино “передняя и задняя”, “оба полы сего времени”, и высказаться, возможно, в последний раз! Помогут ли чему-нибудь слова, даже напечатанные, – Бог весть! Но внутренняя потребность высказаться властно толкает меня к бумаге…

Народ вымирает. Живые силы страны – как опоенные. В страшном сне не приснилось бы еще лет пятнадцать назад то, что делается, по сути, с благословения руководства России!»[93]93
  Балашов Д. Через бездну.


[Закрыть]

В последние месяцы жизни, Дмитрий Михайлович торопился сказать все, что должен был сказать…

Он пишет статьи, подытаживающие его творческий путь, он ведет беседы, в которых как бы нечаянно затрагивает самое главное…

Тут – прошу читателя извинить меня за это автобиографическое отступление! – я должен описать свою последнюю встречу с Д.М. Балашовым на Соборной встрече «Духовно-историческая и православная темы в современной художественной литературе», посвященной исторической литературе», проходившей 5–6 февраля 1998 года.

«Надо делать, надо совершать поступки, – говорил тогда Д.М. Балашов. – Этого требует от нас Господь Бог.

Я скажу, что мне приходилось жить в деревне, держать скотину и так далее, и я заметил такую вещь, что когда ты все до предела силы напрягаешь, каким-то образом тебе оказывается помощь. Вдруг не идет дождь. У тебя раскидано сено, тучи волочатся на такой вот высоте, а дождя нет, пока ты не собрал, но ты должен работать как сволочь, потому что малейшая ослаба, которую ты себе даешь, она видна сверху, это касается и личности, и народов в целом. Не надо давать себе этой ослабы»[94]94
  Духовно-историческая и православная темы в современной художественной литературе. Стенограмма Соборной встречи 5–6 февраля 1998 года. Нижний Новгород. ГИПП «Нижполиграф», 1998, С. 50


[Закрыть]…

Второй день Соборной встречи, проходившей теперь в конференц-зале Союза писателей России, начинался с моего доклада.

Привожу его по тексту стенограммы.

«Вчера Юрий Лощиц прочитал нам блистательный памфлет по поводу современных тенденций к укорачиванию русской истории. Я разделяю пафос выступления Юрия Михайловича, но, должен заметить, тенденции эти не вчера появились.

Вот один из примеров. В четырех томах «Курса лекций по русской истории» Ключевского имя святого князя Александра Невского упоминается всего пять раз: три раза, когда речь идет о его родственниках, еще раз – в связи с монастырем и один раз – по поводу ордена самого святого князя. А самого святого князя и тех деяний, которые на много столетий вперед определили историю нашего Отечества, повенчавшего, как сказал присутствующий здесь Дмитрий Балашов, Русь со Степью, у Ключевского нет.

К сожалению, у нас еще до сих пор бытует представление, будто цензура – это чисто советское изобретение. Это не совсем так. Если мы сравним рекордсменов советского непечатания – таких, как Михаил Булгаков, Андрей Платонов, Николай Гумилев, – с запрещенными писателями дореволюционной поры, то разница будет такая же, как между юношами-третьеразрядниками и гроссмейстерами. Например, книга «Просветитель» преподобного Иосифа Волоцкого была напечатана через 350 лет после ее создания, а «Житие протопопа Аввакума» – спустя 200 лет.

Тут я привожу примеры лишь самых главных русских книг, книг, которые все столетия продолжали жить сотнями и тысячами копий тогдашнего «самиздата». И когда мы немного подсмеиваемся над панегириками советских литераторов Брежневу, Ленину, – то не нужно забывать, что это, в сущности, детский лепет, наивный такой, по сравнению с тем, как принуждали писать и думать, ну, например, о Петре I те же Романовы.

Восторженная ложь о якобы богобоязненном отце народа, который, как мы знаем, любил повеселиться в компании Всешутейшего Собора, и который, что самое главное, издал позорнейший указ об отмене тайны исповеди, нанесший самый страшный, может быть, удар по нашей Православной Церкви, – эта ложь не подвергалась критическому осмыслению даже такими серьезнейшими историками, как Сергей Михайлович Соловьев.

Нам посчастливилось, что мы живем в тот редкий момент нашей отечественной истории, когда можно говорить о нашей истории, не стесненными ничем, кроме своей совести и страха Божия. И к кому, если не к нам, обращены слова: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые».

Конечно, многие из нас, растерявшиеся от нужды и бесправия, не соотносят эти слова с собою, но ведь виновата здесь не только нужда. Не все сейчас понимают, что тютчевское счастье никакого отношения не имеет к тому счастью, модель которого насаждается в обществе потребления.

«Его призвали всеблагие, как собеседника, на пир» – в этих словах поэта полнее, чем в самой многостраничной политической программе, сформулировано и раскрыто все, что нужно делать нам, застигнутым ночью, опустившейся на наше Отечество. Желаем мы этого или нет, готовы или не готовы, но мы должны стать собеседниками в тютчевском значении этого слова. Мы обязаны освободиться от всех, пусть и дорогих нашему сердцу иллюзий и открытыми глазами увидеть то, что явлено сейчас не только сосредоточенному молитвенному сознанию, но и нам, грешным.

Именно это – стремление стать собеседниками – движет, на мой взгляд, современными историческими романистами…

Сейчас подлинный такой момент свободы, и вся проблема только в том, чтобы расстаться со своими заблуждениями. Конечно, и сейчас можно услышать от многих православных людей, даже священников, что нехорошо, дескать, Петр I поступил с отменой тайны исповеди, но, с другой стороны, окно в Европу прорубил, да и отмена тайны исповеди – это ведь только злоумышлений против монаршей личности касалось, против государственного порядка, а обо всем остальном священник не обязан был сообщать в Тайную канцелярию.

Тут, конечно, трудно что-либо возразить. Про «окно в Европу» все верно и про злоумышления против порядка… Только, с другой стороны, и чекисты от священников не требовали, чтобы о супружеских неверностях им сообщали или о том, что кто-то у кого-то что-то украл.

Конечно, очень больно говорить об этом, но тут очень важный момент… Мы не можем немножко верить в Бога, а немножко в идею, которая нашу веру опровергает.

Иначе просто не сойдутся концы с концами в нашей истории.

Иначе получится так, что и цари у нас – помазанники Божии, и народ – православный, а потом пришли какие-то злые дяди масоны и все перевернули с ног на голову. Но тут ведь, конечно, все знают, что были злые дяди, только ведь и Бог-то тоже был, и уж если Он попустил, что пришли к власти злые враги Церкви, значит, что-то не так помазанники Божии делали и народ-боголюбец тоже.

И, конечно, проблема такого противостояния первых Романовых и Православия не может быть сведена только к оценке Петра I. Многое было сделано и царем Алексеем Михайловичем…»[95]95
  Духовно-историческая и православная темы… С. 123–127.


[Закрыть]

Читая доклад, я сидел на торце президиумного стола, а напротив – Дмитрий Михайлович Балашов и я видел, как он внимательно слушает. Свое выступление я закончил цитатой из первого послания к коринфянам апостола Павла…

«Не хочу оставить вас, братья, в неведении, что отцы наши все были под облаком и все прошли сквозь море. А это были образы для нас, чтобы мы не были похотливы на злое, как они были похотливы. Все это происходило с ними как образы, а описано в наставление нам, достигшим последних веков».

Вчера писатель Крупин немножко как-то смущался – православно или не православно то или иное изображение исторических персонажей, но если мы вдумаемся поглубже в слова апостола, мы поймем: все-таки главный грех не в том, чтобы попытаться заново пережить в своих произведениях историю; главный грех в том, чтобы оставить нашу отечественную историю в злом плену выработанных за много столетий схем».