Текст книги "Бунт Стеньки Разина"

Священники в соборе услыхали, что делается. Соборный священник отец Кирилл совершал литургию и первый выбежал из церкви; за ним бежал священник церкви Рождества Пресвятые Богородицы отец Козьма. Святитель еще трепетался, испуская последнее дыхание. Отец Кирилл припал ему к груди, а Козьма к ногам: они рыдали и просили последнего прощания. Но митрополит был безответен.

Атаман, увидев такую сцену, закричал:

– Прочь! Гоните их!

Есаул Воронок кинулся с толпою козаков и начал гнать священников от тела. Они убежали в собор, получив несколько ударов. Тело лежало на месте около часу. Между тем козаки услышали в соборе шум, и пятнадцать человек ворвались в церковь.

– Что вы тут стучите? – кричали они.

– Никто тут не стучит, – говорили священники.

– Вон отсюда! – закричали козаки и выгнали их из храма. Наконец Васька приказал прибрать тело, а сам с козаками отправился судить князя Семена Львова. Товарищ Прозоровского, неизвестно по какому поводу, до сих пор оставался жив и находился в неволе. Теперь его привели в круг, потом отвели на пытку, а наконец палач Ларка отрубил ему голову.

Тело митрополита Иосифа было внесено священниками на ковре в собор. Священники смотрели на него с ужасом: спина и брюхо были покрыты черными пятнами и пузырями от огня; борода и волосы опалены; голова разбита. Его облачили в архиерейские одежды и положили посредине храма в уготованном (вероятно, им самим для себя) гробе. На другой день раздался протяжный благовест, как обычно звонили на преставление святителей; все священники сошлись из приходских церквей; о народе не говорит современное известие: вероятно, от страха никто не осмелился отдать последний долг архиерею. Совершили погребение и понесли тело в гробницу под приделом св. Афанасия и Кирилла. Но как только поставили архипастыря в последнем приюте, в церковь вошла толпа козаков, побрякивая саблями, и закричала:

– Попы, идите в наш круг! Все идите сейчас! Приходские священники повиновались. Там подьячий держал написанную бумагу. Стоя в круге, Васька сказал козацкому подьячему:

– Читай. Подьячий читал:

«Лета такого-то мы, атаманы, и все козаки донские, астраханские, терекские и гребенские, и пушкари, и затинщики, и астраханские посадские люди, и гостиные торговые люди, написали меж собою приговор, что жить нам здесь в Астрахани в любви и совете, и никого в Астрахани не побивать, и стоять друг за друга единодушно, и идти вверх, и побивать, и выводить изменников-бояр…»

– Довольно! – перервал его Васька. – Прикладывайте руки, попы, и за себя, и за своих духовных детей!

Священники показали было вид несогласия, но Васька закричал:

– Прикладывайте, а не то мы вас всех до смерти перебьем! Они подписывали, хотя многие из них и недослышали, в чем дело.

Еще недоставало соборных священников. Васька послал за ними; они сошлись, и протопоп Иоанн, прочитав приговор, подписал за всю свою братию. Потом приневолили к подписке и дьяконов. В заключение всего козаки торжественно отнесли этот приговор в Троицкий монастырь. Васька Ус отдал его келарю Аврааму. Келарь сохранял его в ризнице, опасаясь, чтоб братия не похитила его. Несколько дней после того Васька заставлял подписывать этот приговор монахов, которые не попали в круг в день составления приговора.

Девять дней тело митрополита лежало в открытой гробнице; на десятый устлали гробницу камнями и закрыли досками. Никто не мог явно вздохнуть о нем, страшась грозного Васьки. Но недолго он был грозен; чрез несколько времени он умер от ужасной болезни: говорили, что его съели черви.

XVII

В апреле козаки поплыли из Черкаска к Кагальницкому городку; 14 апреля сожгли его до основания и, по войсковому суду, перевешали всех до единого сообщников Стеньки, исключая самого атамана и брата его Фролки. Вероятно, в числе умерщвленных были и их семейства, которые тогда находились в Кагальнике. Неизвестны подробности взятия Стеньки. В государевых грамотах говорится о нем розно; в одной – что Кагальник взят приступом; в другой – что Стенька был связан ужем железным от донских козаков, которые обратились от злоб своих. Современные иностранцы и малороссийская летопись говорят, что Стенька взят был обманом. Корнило Яковлев был его крестный отец, и Стенька имел к нему уважение: это объясняет несколько, почему Стенька щадил этого старика во время своей силы, когда, как кажется, мог его низвергнуть. Корнило подступил к Кагальнику и вступил с ним в переговоры.

– Ты в опасности, – говорил он: – тебя или убьют, или выдадут. Дело твое пропало. Ты уже не в силах противостать могуществу царя. Принеси-ка лучше повинную и проси помилования. Я получил от великого государя грамоту о том, что он прощает тебя и желает тебя видеть в Москве. Поедем вместе; там ты расскажешь, какие обиды тебя искусили на воровство.

Стенька мало верил таким убеждениям, но повиновался из отчаяния, потому что дело его было окончательно проиграно, а жизнью он не дорожил. Корнило сначала оставил его на свободе, но потом заковал в кандалы вместе с братом. Стенька, говорит современник, не надеялся подобного поступка от лица, ему столь близкого; но тот, кто был вероломным против своего законного государя, не заслуживал ничего лучшего.

Стенька и Фролка были привезены в Черкаск. Предание говорит, что козаки очень боялись, чтоб Стенька не ушел из неволи: на то он был чернокнижник, никакая тюрьма не удержала бы его, никакое железо не устояло бы против его ведовства. Поэтому его сковали освященною цепью и содержали в церковном притворе, надеясь, что только сила святыни уничтожит его волшебство. В конце апреля обоих удалых братьев повезли в Москву. Сам Корнило Яковлев провожал их с другим значным козаком, Михайлом Самарениным, и с конвоем. В их обозе отправляли трех драгоценных персидских аргамаков, которых везли некогда на бусе, ограбленной Стенькою во время его возвращения из Персидского похода. Вместе с ними козаки возвращали царю три золотых ковра, взятые на той же бусе и принадлежавшие поэтому царской казне.

Фролка был от природы тихого нрава и затосковал.

– Вот, брат, это ты виною нашим бедам, – говорил он с огорчением.

Стенька отвечал:

– Никакой беды нет. Нас примут почестно: самые большие господа выйдут навстречу посмотреть на нас.

4 июня распространилась в Москве весть, что козаки везут Стеньку. Толпы народа посыпали за город смотреть на чудовище, которого имя столько времени не сходило с уст всего русского люда. За несколько верст от столицы поезд остановился. Стенька был еще одет в свое богатое платье; с него сняли его и одели в лохмотья. Из Москвы привезли большую телегу с виселицею. Тогда Стеньку поставили на телегу и привязали цепью за шею к перекладине виселицы, а руки и ноги прикрепили цепями к телеге. За телегою должен был бежать, как собака, Фролка, привязанный цепью за шею к окраине телеги.

В такой триумфальной колеснице въехал атаман воровских козаков в столицу московского государя, у которого он грозил сжечь дела. Он следовал с хладнокровным видом, опустив глаза, как бы стараясь, чтоб никто не прочитал, что у него было на душе. Одни смотрели на него с ненавистью, другие – с состраданием. Без сомнения, были еще такие, что желали бы иного въезда этому человеку, бывшему столько времени идолом черни.

Их привезли прямо в Земский приказ и тотчас начали допрос. Стенька молчал.

Его повели к пытке. Первая пытка была кнут – толстая ременная полоса в палец толщиною и в пять локтей длиною. Преступнику связывали назад руки и поднимали вверх, потом связывали ремнем ноги; палач садился на ремень и вытягивал тело так, что руки выходили из суставов и становились вровень с головою, а другой палач бил по спине кнутом. Тело вздувалось, лопалось, открывались язвы, как от ножа. Уже Стенька получил таких ударов около сотни, и уж конечно палач не оказывал сострадания к такому подсудному. Но Стенька не испустил стона. Все стоявшие около него дивились.

Тогда ему связали руки и ноги, продели сквозь них бревно и положили на горящие уголья. Стенька молчал.

Тогда по избитому, обожженному телу начали водить раскаленным железом. Стенька молчал.

Ему дали роздых. Принялись за Фролку. Более слабый, он начал испускать крики и вопли от боли.

– Экая ты баба! – сказал Стенька. – Вспомни наше прежнее житье; долго мы прожили со славою; повелевали тысячами людей: надобно ж теперь бодро переносить и несчастие. Что, это разве больно? Словно баба уколола!

Стеньку принялись пытать еще одним родом мучений. Ему обрили макушку и оставили виски.

– Вот как! – сказал Стенька брату. – Слыхали мы, что в попы ученых людей ставят, а мы, брат, с тобой простаки, а и нас постригли.

Ему начали лить на макушку по капле холодной воды. Это было мучение, против которого никто не мог устоять; самые твердые натуры теряли присутствие духа. Стенька вытерпел и эту муку и не произнес ни одного стона.

Все тело его представляло безобразную багровую массу волдырей. С досады, что его ничто не донимает, начали Стеньку колотить со всего размаху по ногам. Молчал Стенька.

Перенесши все страдания, не высказав ни одного слова, Стенька не мог быть обвинен собственным сознанием, говорит современник; только очевидное и гласное преступление не затруднило приговорить его к смерти.

Предание говорит, что, сидя в темнице и дожидаясь последних смертных мучений, Стенька сложил песню, и теперь повсюду известную, где он, как бы в знамение своей славы, завещает похоронить себя на распутье трех дорог земли Русской:

 
Схороните меня, братцы, между трех дорог:
Меж московской, астраханской, славной киевской;
В головах моих поставьте животворный крест,
Во ногах мне положите саблю вострую.
Кто пройдет или проедет – остановится,
Моему ли животворному кресту помолится,
Моей сабли, моей вострой испужается:
Что лежит тут вор, удалый добрый молодец,
Стенька Разин, Тимофеев по прозванию!
 

6 июня его вывели на Лобное место вместе с братом. Множество народа стеклось на кровавое зрелище. Прочитали длинный приговор, где изложены были все преступления обвиненных. Стенька слушал спокойно, с гордым видом. По окончании чтения палач взял его под руки. Стенька обратился к церкви Покрова Пресвятые Богородицы (Василия Блаженного), перекрестился, потом поклонился на все четыре стороны и сказал: «Простите!»

Его положили между двух досок. Палач отрубил ему сначала правую руку по локоть, потом левую ногу по колено, Стенька при этих страданиях не издал ни одного стона, не показал знака, что чувствует боль. Он, говорит современник, как будто хотел показать народу, что мстит гордым молчанием за свои муки, за которые не в силах уже отмстить оружием. Ужасное зрелище истязаний над братом окончательно лишило последнего мужества Фролку, видевшего то, что ожидало его самого через несколько минут.

– Я знаю слово государево! – закричал он.

– Молчи, собака! – сказал ему Стенька.

То были последние его слова. Палач отрубил ему голову. Его туловище рассекли на части и воткнули на колья, как и голову, а внутренности бросили собакам на съедение.

Для Фролки казнь была отсрочена. Его подвергли снова допросу. Он сказал:

– От большой пытки я не пришел в память и не высказал всего, а теперь опамятовался и скажу все, что у меня в памяти. Были у моего брата воровские письма, присланные откуда ни на есть, и эти всякие бумаги он зарыл в землю для того, что как в доме у него никого не было, то он собрал их в денежный кувшин, засмолил и зарыл в землю на острове, на реке Дону, на урочище Прорве, под вербою, а эта верба посередине крива, а около ней густые вербы; а около острова будет версты две или три. Да еще за два дня до прихода Корнилы Яковлева Степан, брат, посылал меня в Царицын взять его рухлядь у посадского человека Дружинки Потапова; говорил он, что у него есть костяной город, образцом сделан будто Цареград… Подлинно не знаю, у кого взял он его – у князя ли Семена либо у Кизиль-баша, только Стенька велел взять этот город да сундук с платьем.

Впоследствии, в сентябре того же года, козацкий атаман с выборными козаками ездили искать этих писем на острове, пробовали землю щупами и ничего не нашли. Современные иностранцы говорят, что Фрол получил жизнь и осужден на вечное тюремное заточение.

 
Как бывало мне, ясну соколу, да времечко:
Я летал млад-ясен сокол по поднебесью,
Я бил-побивал гусей-лебедей,
Еще бил-побивал мелку пташечку.
Как, бывало, мелкой пташечке пролету нет.
А нонеча мне, ясну-соколу, время нет.
Сижу я, млад-ясен сокол, во поимане,
Я во той ли во золотой во клеточке,
Во клеточке на жестяной на шесточке.
У сокола ножки спутаны,
На ноженьках путочки шелковые,
Занавесочки на глазыньках жемчужные!
Как бывало мне, добру-молодцу, да времечко:
Я ходил, гулял, добрый молодец, по синю морю,
Уж я бил-разбивал суда-корабли,
Я татарские, персидские, армянские,
Еще бил-разбивал легки лодочки:
Как бывало легким лодочкам проходу нет;
А нонеча мне, добру-молодцу, время нет!
Сижу я, добрый молодец, во поимане,
Я во той ли во злодейке земляной тюрьме.
У добра-молодца ноженьки сокованы,
На ноженьках оковушки немецкие,
На рученьках у молодца замки затюремные,
А на шеюшке у молодца рогатки железные.
 

Корнило Яковлев и Михайло Самаренин возвратились на Дон вместе с стольником Косаговым, который вез козакам милостивую грамоту, хлебные и пушечные запасы и денежное жалованье. Очень обрадовались козаки хлебным запасам, потому что у них был тогда неурожай, а недавние смуты вовсе не благоприятствовали успехам земледелия. Козачество встретило послов за пять верст от Черкаска. Войсковым атаманом был тогда Логин Семенов. Когда, по обычаю, был собран круг, Косагов сообщил, что атаманы Корнило Яковлев и Михайло Самаренин в Москве дали за все козачество обещание принести присягу на верность государю. Только домовитые и значные козаки согласились без отговорок; люди молодые и незнатные, большею частью прежние приверженники Стеньки, приняли такое требование неохотно.

– Мы, – они говорили, – рады служить великому государю и без крестного целования, а креста целовать нечего.

Молодцы еще считали себя не подданными, а вольными людьми, служащими царю не по обязанности, а по охоте. Но партия старейших взяла верх. Три круга собирались один за другим. На третьем круге старшие проговорили:

– Даем великому государю обещание учинить пред святым Евангелием целым войском, а кто из нас на обещание не пойдет, того казнить смертью по воинскому праву нашему и пограбить его животы; а пока не принесут все обещания, положим крепкий заказ во всех куренях не продавать ни вина, ни другого питья, и кто к обещанию пойдет пьян, такому человеку, как и продавцу вина, учиним жестокое наказание.

29 августа черный священник Боголеп привел к присяге атаманов и прочих козаков по чиновной книге, перед стольником и дьяком.

– Теперь, – сказал после того стольник, – атаманы и козаки, сослужите великому государю верную службу: идите со всем войском под Астрахань против оставшихся там единомышленников Стеньки.

– Радостными сердцами пойдем под Астрахань и будем служить великому государю! – отвечали козаки.

А между тем остатки приверженцев казненного Стеньки, спасшиеся от бойни их братьи в Кагальнике, под знаменем Алешки Каторжного в отчаянии бежали в Астрахань, грустно запевая:

 
Помутился славный-тихий Дон
От Черкаска до Черного моря!
Помешался весь козачий круг!
Атамана боле нет у нас,
Нет Степана Тимофеевича,
По прозванию Стеньки Разина!
Поимали добра-молодца,
Завязали руки белые.
Повезли во каменну Москву,
И на славной Красной площади
Отрубили буйну голову!
 

XVIII

Но не пришлось донцам служить под Астраханью, как обещали. Они отговаривались тем, что крымский хан с стотысячною ордою, вероятно по сношениям с астраханскими мятежниками, готовится идти к Азову и Дон требует обороны. Дело обошлось и без их помощи.

Федька Шелудяк отправился с астраханцами и царицынцами вверх по Волге, захватил в свою ватагу саратовцев; потом пристали к нему самарцы с Ивашком Константиновым. Это полчище в июне достигло Симбирска. Там начальствовал Петр Васильевич Шереметев. Мятежники стали под городом и послали челобитную как будто бы просить прощения, но написали ее в таком тоне, как люди, не лишенные надежды оправдаться. Они написали, что вооружались против царских изменников – бояр, и называли изменниками по имени князя Юрия Долгорукого и боярина Хитрово, царского оружейничего. Им отвечали, и за это Шереметев впоследствии получил выговор от царя. Впрочем, ответ его был, конечно, неудовлетворителен для Шелудяка; тогда вслед за тем козаки начали приступ.

На этом приступе они были отбиты. Повторили они его в другой раз и также были разбиты. Наконец, около 23 июня, Шереметев сделал на них сильную вылазку и так поразил, что они потеряли пушки, ружья, запасы и бежали без оглядки к Самаре, оставив в руках победителя пленных, которые потом были казнены.

Из Самары все полчище разбежалось; Федька Шелудяк убежал с астраханцами в Астрахань; саратовцы и царицынцы разошлись по домам; самарцы остались в своем городе, а с ними было несколько из других городов, всего в Самаре набралось их две тысячи. Они послали от себя Лукьяна Сергеева просить пощады.

Как только в Москве получили известие о победе Шереметева, был отправлен на судах с московскими стрельцами и тамбовскими солдатами боярин Иван Богданович Милославский. Царь дал ему право, в случае надобности, уверить мятежников царским прощением. Чтоб придать этому походу значение того государского милосердия, которое великие и страшные вины отпускает не иного чего ради, по словам сказания о Стеньке Разине, токмо ища погибших душ к покаянию и обращению, боярин получил икону Пресвятые Богородицы, называемую «живоносный источник в чудесех».

Это ополчение достигло Астрахани в последних числах августа. Верные своему приговору, надеясь притом, как видно, на содействие крымского хана, мятежники решились не поддаваться и, услышав, что боярин приближается, поплыли против него на стругах, чтоб не дать ему достигнуть до города. Милославский пристал у Болдинского устья, выше города, и приказал укрепляться, а между тем послал в Астрахань предложение сдаться и принести повинную. Упорствовали удалые. Предводитель новой шайки, приставшей к ним из донских остатков Стенькиной, Алешка Каторжный, перешел на Нагорную сторону, чтоб пресекать сообщение Милославского с верховым краем по Волге, и схватил гонца с царскою грамотою, а вслед за тем астраханцы сделали нападение на боярский стан на Болдинском устье. Тогда Милославский, 12 сентября, приказал на Нагорной стороне, на речке Соленой, сделать земляной городок. Не успели ратные люди окончить своей работы, как Федька Шелудяк и Каторжный напали на царское войско. Они были отбиты, и, убегая обратно, многие попадали в Волгу, другие попались в плен и не были казнены, как прежде делалось.

С тех пор боярин стоял под Астраханью три месяца, стараясь действовать более убеждением, чем оружием. Федька и его главные сообщники решились защищаться до весны; но положение Астрахани делалось со дня на день печальнее: там был недостаток съестных запасов, и люди стали голодать. Многие являлись к Милославскому с повинною. Боярин не только не казнил их, но ласкал, кормил и поил. Эти примеры ободряли и других к таким же поступкам. Между тем явился черкесский князь Каспулат Муцалович, осадил Астрахань с другой стороны, и таким образом положение ее стало безвыходно. Рвение к мятежу угасало. Уже партия Федьки значительно умалилась. В досаде, козаки, неистово не хотевшие сдаваться, всем на страх хотели перебить вдов и детей тех, которые были прежде умерщвлены при Стеньке и Ваське Усе; но это намерение почему-то не исполнилось: Милославский послал в Астрахань еще новое предложение и уверял, что всем будет пощада и великий государь по милости своей отпустит им вины.

24 ноября Федька, видя, что в Астрахани нет более единомыслия, взял из ризницы Троицкого монастыря приговор, составленный на другой день смерти митрополита Иосифа, и изорвал его. Вероятно, желая обделать сдачу города как можно выгоднее, он вступил в сношение с князем Каспулатом Муцаловичем, но тот, выманив его на переговоры, задержал.

Астраханцы, лишенные самого упорного мятежника, послали к Милославскому сказать, что они сдаются. Это было 26 ноября: Милославский приказал делать мост на реке Кутуме для торжественного входа государева войска.

На другой день, 27 ноября, мост был готов. Все ратные люди пошли пешие, а Милославский впереди нес в руках икону; все были без шапок и в лучших платьях; священники пели молебствие, а навстречу к боярину выходили с иконами также священники, а за ними все астраханцы, большие и малые. Когда обе процессии встретились, астраханцы упали на землю и завопили:

«Истинно достойны мы смертного посечения; но как Бог милосердый грешников прощает, так и мы просим великого государя наши вины отдать!»

Боярин отвечал:

– По милости великого государя вам всем – всяких чинов людям, кто был в воровстве, вины всем отданы, и вы государ-скою милостью уволены.

При радостных восклицаниях народа, при веселом звоне колоколов боярин вошел в соборную церковь, поставил там свою икону и, призвав иконописца, сказал:

– Спиши с этой иконы новую, да поставится она в сем храме в память предыдущим родам!

Потом он принял печать царства Астраханского, Приказную избу, осмотрел все укрепления, поставил караулы на башнях, водворил стрельцов и, таким образом, возвратил Астрахань власти царя.

Никто не был казнен; никто не был задержан; не было никакого разбирательства. Самые важные преступники остались без преследования. Сам Федька Шелудяк жил на свободе и потом находился во дворе боярина. Не обошлась, однако, им даром такая льготность. Они, по обычаю времени, должны были передать свои награбленные богатства в руки боярина и воеводы и чиновных людей, голов, подьячих, дворян и проч. Таким образом, Ивашка Красулин подарил боярину шубу и саблю, которая на дуване досталась ему после князя Семена Львова; Феофилка Колокольников дал ему перстень с камнем да горлатную лисью шапку, да сверх того все свое имущество должен был отдать в Приказную избу. Митька Яранец дал ему панцирь, а его подьячих оделил материями. Есаул Ларин дал ему турецкую пищаль. Убийца митрополита Алешка Грузинов, когда сами астраханские жители обвиняли его в этом убийстве, отделался тем, что роздал кафтаны да шапки приказным людям и получил отпуск из Астрахани. Монахи искупляли свое сношение с мятежниками тысячами рыб, приносимых боярину. Многие отдавались в холопы воеводе, дьякам, подьячим и стрелецким головам. Они как будто желали теперь загладить свою прежнюю вольницу добровольным порабощением. К этому понуждал их большой недостаток съестного и бедность, одолевавшая их после того, как они все, что награбили, прежде пропивали, а потом отдавали начальным людям; да к тому же многие между ними были беглые люди и хотели избавиться возврата к прежним господам.

Правительство сначала не было, по-видимому, недовольно милосердием Милославского: по крайней мере, по его отзыву, впоследствии оно в своих грамотах дозволяло отпускать покаявшихся мятежников. Но летом 1671 года прислан в Астрахань князь Яков Одоевский для суда и расправы. Начались допросы, пытки, казни. Федька Шелудяк был взят из двора Милославского. Вслед за тем взято из того же двора тридцать два человека беглых боярских людей, участников мятежа и вступивших в услужение к боярину.

Милославский был этим недоволен и на запросы Одоевского прямо указывал на царские грамоты, в которых прощались астраханским мятежникам все их вины. Но ему в новые дела вступаться не велено.

Отыскивали и препровождали в Астрахань тех, которые, с позволения Милославского, находились в других городах. Таким образом, из Саратова были привезены: убийца митрополита Иосифа Алешка Грузинов, бывший в Астрахани тысячником Ивашка Грехов, теперь мирно промышлявший наемного работою на рыбных ловлях, и беглый человек князя Львова, Пашка Поляк. Главные преступники, как, например, Федька Шелудяк, Алешка Грузинов, Феофилка Колокольников, Красулин, и другие были повешены. Один, по имени Корнилко Семенов, сожжен живой за то, что у него нашли тетрадку заговорного письма. Другие были отправлены на службу в верховые города с боярином Милославским, который, однако, не подвергся ничему за свои взятки.

Новый астраханский митрополит Парфений приказал вынуть гроб своего предшественника и поставить посреди церкви. Так стоял он три дня, и астраханские жители приходили просить у покойника прощения, а потом, в знак уважения к его мученической кончине, погребли его в главной соборной церкви, в углу, за святительским местом. Набожные люди видели в нем праведного страдальца. Носились вести о знамениях, которыми небо свидетельствовало о его праведности. 16 августа 1671 года в астраханской Приказной палате отбирали показания о таких знамениях. Двое пушкарей объявили, что через неделю после смерти митрополита они стояли на карауле близ зелейного двора и увидали ночью свечу на том самом месте, где архипастырь был сброшен с раската. Это видение повторялось три ночи сряду и продолжалось каждый раз три часа. Другой, отставной стрелец Иван Глухой, говорил:

– Когда воровские козаки и астраханские жители столкнули с раската митрополита Иосифа, я скорбел ногою, грыжною болезнью. В первую ночь после этого дня, во втором часу ночи, как есть, кто-то меня за больную ногу дернул: я в то время встал и стал ужасен, и ненароком поглядел от себя из чердака в красное окошко к соборной церкви от урочища улицы гостиного двора, и тогда на раскате, у соборной церкви, увидел я: три свечи горят; от средней свечи как будто искры и пламя великое, а над нею будто, кубец; не в обычай было мне то чудо; размышлял я всяко; и в ту ночь девять раз вставал смотреть, а те свечи горели неугасимо. Про такое чудо я никому не поведал, ни домашним, а только поутру, как встал, скорбною ногою здоров стал. С того числа, с 11 мая по 6 августа, с вечера до утра, как только встану и погляжу, горели свечи неугасимо. Седьмого августа я извещал об этом протопопа да старца митрополичьего чашника; а протопоп мне сказал, что многие люди видят свечи на том месте, где митрополит упал на землю. С этого времени я больше ничего не видал и с той поры обрекался поставить образ Успения Пресвятой Богородицы на том месте, где митрополит погребен.

Митрополит Иосиф не был причислен к лику святых; но до сих пор в Астрахани набожные люди поклоняются его могиле.