Текст книги "Кругами рая"

Часть вторая
Кругами рая

По дороге идет убийца. Хотя никого этот человек, скорее всего, не убьет, разве что по неосторожности, да и наложить на себя руки вряд ли сумеет. Значит, просто вот так шагает, никого не трогает, неудобств не причиняет. Кому придет в голову, что по крайней мере одно преступление за ним уже есть и что мечтает он только о том, как бы поскорее спрятаться в доме, адрес которого дала ему любовница, и чтобы по дороге его никто не узнал? Он уже взвинтил себя до такой легкости духа, чтобы казаться отвлеченным и неприметным, и сам в эту легкость почти поверил.

Вообще, чего в этой истории будет больше – того, что случится, или того, что не случится, мы пока сказать не можем. Хотя знаем, что случится, и даже довольно скоро. Вот только как?

Ни одна история, известно, не начинается с того момента, с какого начинают ее рассказывать. И путаница, которая возникает, происходит не от искусства заманивающего нас рассказчика, а самым естественным образом: не угадать сразу, что, где, когда сработает, и потому просит быть рассказанным или хотя бы произнесенным. Так и образуется беспорядочная очередь. Это понимал, например, Александр Иванович Герцен, человек не детективный, а только политический, который признавался нам, что не бежит отступлений и эпизодов: так идет всякий разговор, так идет сама жизнь, говорил он.

Начнем и мы, честно и без уловок. Может быть, с середины, а то и за несколько часов до развязки. Но и при этом отступлений и эпизодов вряд ли удастся избежать. Если герой не только не решил еще, кто он такой, но не знает своего даже ближайшего будущего, то нам-то откуда?

Глава первая

ЧИТАТЕЛЬ ТАК И НЕ УЗНАЁТ ИМЕНИ ГЕРОЯ, А ГЕРОЙ НАХОДИТ ПОД ШЛЯПОЙ ДРУГА. ЯВЛЕНИЕ ГРИНИ

Человек шел по загородному шоссе. Был он не стар и не молод, не красавец, но и не урод (для серийного убийцы, скажем в шутку, лучше не придумать). «Не сед, не сир, не сер, не сор…» – думал он про себя сам из вечной своей склонности к каламбурам, за которой скрывалось то ли одиночество, то ли хроническое безденежье, то ли просто веселый нрав. В не слишком преуспевающем мелком бизнесмене, например, это легко сочетается. Впрочем, с таким же успехом герой наш мог быть и учителем, у которого по всей планете трудились любимые ученики. Что гадать? Нам показывают, и мы видим: он свободен, скорее всего, в отпуске и идет куда-то по обычному отпускному делу. То есть без дела.

День начался славно. В тамбуре электрички ела мороженое девушка. Мороженое растеклось в морщинках ее губ и стало лиловой гвоздикой. Мужчина смотрел на девушку, вероятно, слишком пристально. Та, порозовев, улыбнулась:

– Мы с вами знакомы?

– Нет, – ответил он. – К сожалению.

Знал бы наш герой, как надтреснуто отзовется в его судьбе эта встреча, сказал бы «к счастью», а то и вовсе не посмотрел бы в ту сторону. И привлекла-то его поначалу не девушка, а эта якобы гвоздика в ее губах. Вечные игры фантазии! Но он, как уже говорено, ничего не знал даже и на минуту вперед.

Вышли они вместе. Он помахал рукой. Девушка, чуть помедлив, помахала в ответ.

– Хорошая, – сказал он сам себе вслух. – Очень. Вероятно, домашнее воспитание.

Мужчина, говоря объективно, был уже не в том возрасте, чтобы не понимать, что у ангела чистой красоты при втором приближении может оказаться целый ряд недугов, осложняющих совместную любовь. Наследственная истерия, например, хроническое расстройство желудка или апоплексический удар, удачно перенесенный в детстве, но оставивший на всю жизнь травмирующее воспоминание. Впрочем, сейчас это практическое соображение, которое, кстати, ему и не пришло в голову, мужчина, пожалуй, отнес бы к разряду цинизма.

Веселее, однако, не стало. Глаза испуганной косули, пепельный снопик волос и тонкий обтягивающий свитер… Просто подарок. Поллюционный образ. Весенний сон Сандро Боттичелли.

Для полноты сочиненной грусти необходимо было почувствовать себя еще и несчастным. Но несчастным он чувствовать себя не хотел, потому что это означало бы окончательную потерю вкуса. А вкус, как он говаривал сам, умирает последним.

Незаметно для себя миновав станцию, человек шел по шоссе вдоль глухого зеленого забора с сумкой-торпедой наперевес. Такие доброкачественные заборы неизменно вызывают суетливое желание заглянуть внутрь. Хозяева как будто специально вознамерились позлить прохожую часть человечества, а заодно указать ему его место.

По ту сторону забор воспринимался, без сомнения, иначе. Он вовсе не являлся флагом высокомерия, совсем не обязательно. Почему за ним непременно должны были скрываться преступно нажитые пуховики, пасторально раскиданные на траве, или там золотой самовар, наполненный коньяком? Это, ей-богу, наше купеческое воображение.

Разве не может человек хотя бы эту, выездную часть своей жизни провести интимно, не оглядываясь на соседей? Даже при нынешней свободе нравов бывает, например, такого качества и значения поцелуй, что ему непременно нужно уединение. К суверенности человека вообще надо относиться бережно. Наш герой это понимал. В настоящий момент– особенно.

Чужого подглядывания сторонился сегодня не он один. Собачка, похожая на маленького лиса, играла справа от него на газоне в стогу скороспелого сена, переворачивая на себя маленькие копешки. Вдруг она остановилась и начала стрелять во все стороны злыми глазками – не подсмотрел ли кто ее детскую резвость?

Пора, однако, было уже искать лаз. В городе чертеж, нарисованный Таней, казался ему яснее ясного, но в реальном пейзаже он вдруг превратился в зашифрованный план. Если бы в чертеже было, например, указано, что он приедет именно утренней электричкой, что в тамбуре ему встретится девушка с лиловой гвоздикой в губах, что злая собачонка будет кусать и портить ради забавы стог сена…

Кстати, где на чертеже стог сена? Нет его. Как же тут не заблудиться? И этого особняка в мавританском стиле, попятившегося в глубь леса, тоже нет. Золотой петушок на одной из башенок поднял для оправки хвост, а сам при этом тревожно смотрел на север.

Прохожему тоже стало тревожно. Он, вообще говоря, плохо осваивался в новой местности, хотя вид легко и уверенно идущего по жизни человека многих вводил в заблуждение.

– Доброе утро! Не подскажете, где здесь ныряют в поселок академиков? – спросил он немолодую женщину, которая, на зависть ему, была в домашнем халате и тапочках. Ему еще только предстояло тут обжиться.

Глаза дамы придерживались давно задуманного выражения брезгливой умудренности и при этом какого-то джульетто-мазиновского удивления.

– Вы его уже прошли, – сказала женщина, вынимая изо рта лезущий туда желтый локон. – Вернитесь обратно, шагах в двадцати, за «зеброй», в кустах будет деревянная лестница.

– Да-а? – протянул мужчина. – А мне казалось…

– Человеку бывает, что кажется, – философски улыбнулась дама.

– Благодарю, – сказал он, а про себя, впрочем вполне беззлобно, повинуясь одному лишь дорожному возбуждению, добавил: – Прощай, солнце! Увидимся ли еще?..»

Женщина долго смотрела мужчине вслед, будто запоздало признавала в нем знакомого. Этого только не хватало. Хорошо еще, что герой наш в этот момент не догадался обернуться.

Тревога между тем не сходила с его узкого лица, а глаза имели такое выражение, какое можно подсмотреть только со дна колодца. В них было столько печали и скорби, сколько бывает лишь в глазах коверных, знающих ремесленную изнанку веселья, да разве в глазах отвоевавших солдат, собак, детей и беременных женщин. Может быть, еще в глазах прачек, разоблаченных шулеров и смешавших водку с шампанским молодоженов. В глазах птиц, попрошаек, сумасшедших, вымерших динозавров, а также всех униженных и оскорбленных. В общем, хорошо, что его взгляда сейчас никто не видел.

А вот и мемориальная лестница. Мужчина сбежал по ней стремительно и оказался в поселке академиков.

Здесь было тихо и сыро. Усыпанные угольным шлаком, разбегались дороги и тропинки. Участки заросли черничными кустами. Коза с рогами, которые хотелось назвать горными, лежа у забора, щипала траву. Какой-то мальчишка в глубине сада гнусаво ставил петухам голос: «Ку-ки-ре-ку-у!»

Улочка называлась «Ба-альшой проспект». Вправо от нее уходил «Угольный тупик Пушкина». Еще одна стрелка показывала в сумрачную даль. На ней той же черной краской было выведено: «Водопад "Слезы социализма"».

Неожиданно перед ним возник человек с рыжим ежиком на почти лысой голове и не видимыми миру бровями. На нем были то ли длинные трусы, то ли шорты, символизирующие смену дня и ночи: одна штанина светло-зеленая, другая – темно-синяя. Или жизни и смерти. Сзади граница разделяла две помятые в телеге дыни ягодиц, а спереди роковым образом проходила по фаллосу, который обычно раньше хозяина обретает вечный покой.

– Добро пожаловать в нашу обитель сна и грез, – сказал рыжий и улыбнулся одними глазами, не имеющими цвета.

– В каком смысле? – спросил наш герой, не успевший опомниться еще от прыжка из верхнего мира.

– Спим, – ответил незнакомец и произвел такое натуральное, трудовое движение челюстью, как будто во рту его оставался непрожеванным хвост куропатки, которую до того он поместил в себя целиком.

Метров через пятьдесят мужчина свернул, как ему было сказано, к зеленой даче с белыми наличниками. Покосившийся столб, от времени и сырости изумрудный, был на месте. На нем обещанная серая шляпа, которую носил еще, должно быть, Утесов.

Подошедший поднял шляпу и увидел на обещанном ключе ящерку. Это уже был сюрприз.

Ящерка тут же крепко уперлась лапками и стала поводить длинной мордочкой, оглядывая слепящий мир в поисках опасности. Он взял ее аккуратно пальцами, посадил себе на ладонь и стал гладить.

– Ты моя хорошая!

Ящерица легко и как бы играя попыталась убежать. Зеленоватые, с бежью по краям клеточки на ее шкурке вытянулись вслед этому порыву. Глаза стали белыми от испуга.

– Ах ты, крокодайла! – сказал мужчина, обиженный в лучших чувствах. – Стоять!

Поднеся ящерку к лицу, он стал таращить на нее глаза, пугать. Та задвигала хвостиком и головой быстро-быстро. Причем делала она это так: головка влево – хвостик вправо, головка вправо – хвостик влево.

– Молодец! – сказал мужчина восхищенно. – Четверка.

Молодой ветер ударил в березу над ним, сильно. Та изогнулась, вытянув вперед ветви, а телом подавшись назад. И вокруг опять стало тихо.

– Продолжай сторожить, – сказал мужчина ящерке. – Я буду тебя навещать и приносить еду. Будем разговаривать. Или тебя не устраивает мое общество? Всех не устраивает мое общество, ну всех!

Он посадил ящерку снова на торец столба с мягкой подушечкой мха и, придерживая ее пальцами до последнего момента, бережно прикрыл шляпой.

– Ваши действия? – Минуты две мужчина внимательно смотрел на столб и шляпу. Все вокруг как будто тоже замерло вместе с ним, даже тень от березы. Оса бросилась было к уху, но зло зависла в воздухе. Стал слышен шум муравейника. Под шляпой сохранялась верная ему тишина. Он почувствовал в душе что-то вроде умиления и покоя. Наконец-то он один.

– Человеку бывает, что кажется, – сказал мужчина и направился к чужому дому.

Внутриполитическая ситуация в душе остается сложной, объяснял Гриня. Особенно остро стоит проблема жилплощади. Всем родным явно не хватает места, зато много приживал и других неопознанных личностей. Антисанитария страшная, процветает панибратство и оскорбительная душевная близость.

Ускоренные темпы прогресса совершенно не дают возможности сосредоточиться. Какая там икебана? Зубы некогда почистить, раскрепощенно мурлыча. Воспоминания детства просвистывают со сверхзвуковой скоростью. Отдайте мне мое, и я скажу, что из этого ваше.

Секундная стрелка предостерегает нас от трат, намекая, что вечность – тоже время. А мы все на бегу. И бег этот к тому же в замедленном темпе происходит. То есть сердцебиение частое, как в жизни, а движение кинематографически замедленно. Канаву перескочил – юности как не бывало.

Иногда хочется объясниться. Невозможно. Сочтут за педанта или безнадежно виноватого. Единственная пауза, в сущности, когда гости наполняют рюмки и раскладывают салат. Да и та тягостная.

Юмор давно выполняет исключительно служебную функцию – скрашивает длинноты. Смеемся отзывчивее, чем прежде, от невозможности подобрать нужные слова и как-то оправдать процесс проживания. Потом смотрим в свежевырытую яму и ничего не можем вспомнить.

Подозрителен я стал ко времени. Не люблю его, опасаюсь. Редко когда удается его обмануть.

Глава вторая

ГЕРОЙ, ОКАЗАВШИСЬ В ЧУЖОМ ДОМЕ, ЗНАКОМИТСЯ С СОБСТВЕННОЙ ПОДПИСЬЮ, ВСПОМИНАЕТ ОБ ОТЦЕ И УХОДИТ В ВООБРАЖЕНИЕ, ЧТО ВСЕГДА ПРИЧИНЯЕТ ЕМУ ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ

Дверь подалась легко. В предбаннике под опрокинутым бидоном с ехидной вмятиной лежал второй ключ. Здесь пахло сухими цветами, пучки которых покачивались на веревках. Должно быть, целебными. В паутине у высокого окошка в красивом разбросе, точно циркачки под душным куполом, висели мухи.

На дне шарообразного аквариума, керамического от пыли, в пуговичном мусоре, сквозь который ползли шнурки с вмятыми слепыми глазками, лежала история дома. Здесь были давно не пользованный бритвенный прибор, пробки Vinoexpo, побелевшая от времени клешня камчатского краба, крошечный божок, словно выпавший из земляного ореха-мутанта, и серпантинно свернувшиеся гитарные струны. Сама гитара висела тут же, интимно прижавшись к торфяного цвета ветровке.

Осколок зеркальца на столике дополнял картину неприбранного быта, из которого когда-то ушла романтика, но осталась легкость.

Хозяин, вероятно, был бородат, просыпался, не отягченный снами, и, посвистывая, искал утром необходимые вещи. Понюхав у ларька пивную пену, такой мог сказать продавцу: «Товарищ, пиво не молодое!»

В комнату гость вошел робко, словно готовясь к встрече с духом хозяина. Подойдя к окну, заправил за трубу короткий тюль и одну створку окна толкнул в сад. Пока никто не предлагает правил, надо брать ситуацию в свои руки.

Оглянувшись, он подошел к телевизору «Панасоник» и расписался на его пыльной крышке. Потом отступил на шаг и посмотрел на свою работу, прищурившись, как делают художники. Читалось только имя Алексей и начальная буква отчества и фамилии.

Подпись вышла стремительная, с множеством глаз и ножек, как некое неизвестное ему животное, водного, скорее всего, происхождения. Внутри одного глаза он снял аккуратно пыль, но получилось не лучше, получилось хуже: животное с выколотым глазом, иначе говоря, урод, каракатица.

– Вот что значит изо дня в день строить из себя фрикадельку, – сказал он, обращаясь к безглазой каракатице, которая, однако, на всех документах скучно представительствовала за своего владельца. «Устала старуха», – подумал он и ласково стер каракатице еще один глаз.

Память – удачливый рыболов, потому что правил игры ее мы не знаем. Пусть кто-нибудь объяснит, например, как в одно время и в одном месте у человека могут выстроиться в живую цепочку слова «люффа», «мама», «жовиальный» и «щупочка»? А ведь все головы примерно так устроены.

Сейчас незаметно для себя мужчина оказался в такой сети памяти. Правда, у него ряд получился другой: каракатица, отец, подагра, левша, нянчить…

Произнеся слово «каракатица», он вдруг вспомнил об отце, которого не видел почти год. Вспомнил, как вспоминают скорее не об отце, а о давно оставленном сыне, с заботой и тревогой. Как-то он там, непрактичный? С кем, простодушный и доверчивый? Изменился, вырос, влюбился уже, наверное, и не по первому разу? Удачно ли? А то и женился, небось, и сам сына нянчит?

Да, они с отцом получаются тогда дед и прадед. Чепуха какая-то! Его как всегда занесло.

В действительности Алексей часто вспоминал последний эпизод их ссоры с отцом. «Ты знаешь, кто такая каракатица?» – «Нет». – «Мне так хотелось кому-нибудь об этом рассказать». Отец навис над столом. Ночные дискуссии за шахматами давались ему теперь из остатка сил. Видно было, что, даже если бы сил совсем не было, он и тогда бы не отказался от этой традиции и умер бы с остротой на устах, делая последний ход.

Однако вопрос о каракатице был шагом к примирению, этого нельзя было не понять. Теперь казалось, что это была даже не попытка примирения, а просьба о пощаде. Тогда он этого не хотел расслышать. Еще несколько минут назад этот расчувствовавшийся старик гарцевал, острил и колол его ядовитой рапирой. Обида отняла у Алексея не только способность чувствовать, но даже слух и зрение. Голос отца шел издалека и из тумана. Должен был пройти почти год, чтобы Алексей понял, что, может быть, не отец тогда оттолкнул его от себя, а он бросил отца. Теперь воображение повело его, как всегда, не прямым путем.

Привычка жить воображением затрудняла нашему герою жизнь. Опрометчивые жесты и слова ставили его иногда в комические положения, из которых он выходил только благодаря самообладанию и той же фантазии. Внешне это, слава богу, не выглядело ненормальностью и воспринималось лишь как странность или особенность.

Настоящим бедствием были только физиологические реакции. Тут выучка оказывалась бессильна. Однажды во время фуршета какой-то гламурный субъект трижды произнес при нем слово «идиопатия» и один раз «гомофобия», явно при этом подразумевая сказать «педофилия». Не успев изобрести предлог, Алексей выскочил в туалет, где и выблевал не успевшие прижиться шанежки.

Отсутствие его длилось так долго, что о возвращении не могло быть речи. Пренебрегая тяжелым сопротивлением организма, он вспомнил вдруг разительное сходство собеседника с улыбающимся бультерьером; при этом глаза собаки представляли собой новорожденных и тут же завяленных белых мышек, в то время как глаза собеседника были точь-в-точь вареные яйца; верх и низ явно не совпадали и пытались мучительно соединиться, вызывая тупой бунт организма.

А в это время гламурный по широкому кругу заносил ладонь к фужеру, словно в борьбе старомодной галантности с вожделением хотел и не смел дотронуться до талии юной партнерши, потел от волнения, начинал икать, и наш герой на другом этаже снова наклонял лицо к раковине. Так всякий раз на чужую беду организм Алексея немедленно отвечал своей.

Он страдал, независимое поведение организма унижало. Ему всегда были неприятны люди, которые говорили о чем-нибудь: «выше моих сил», но должен был признать, что справиться с собой не может и что это и впрямь выше его сил. В последнее время ему почти перестали даваться ясные мысли и простые состояния. Фантазия работала на опережение, и, чтобы вывести его из тупика, навстречу спешила другая, которая уже окончательно заметала след первой.

Сейчас Алексей почувствовал смутный прилив жалости к отцу. Ему захотелось его увидеть, обнять, сотворить «дремлющий глаз» в знак примирения. Воздуха стало не хватать, он криво усмехнулся и снова подумал о каракатице, про которую отец сказал, что она не только фигура языка и ругательство, но живое существо, также, как они, обитающее в природе и, так же, как они, мыкающее свою жизнь.

– Ну, что вы смотрите на меня, деревянные глазки? – сказал он, пытаясь взять себя в руки и обращаясь к подписи на телевизоре, с которой, как выяснилось, отношения у него не сложились.

И тут зазвонил телефон.

Глава третья

ЧИТАТЕЛЬ ЗНАКОМИТСЯ С ОТЦОМ ГЕРОЯ, УЗНАЕТ О ДЕТСТВЕ РАХИТА, ЕГО ЛЮБВИ К КАПИТАНСКОЙ ДОЧКЕ И РОЖДЕНИИ ВНУТРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА

Возможно, именно одновременно с этим телефонным звонком отец нашего героя, профессор филологии и автор популярных беллетризованных биографий, проснулся. Он и летом укрывался ватным одеялом, поэтому вспотел, но журавлиный нос его все равно оставался холодным. Он помнил, что мерз с детства, только это про блокаду и помнил. А как выжил, про это ничего, только то, что потом рассказывала мама.

Старик сладко распрямил тело, выходя из утробной позы, проверил на полу кружку недопитого кофе и продолжал при этом невольно прислушиваться к тому, что происходит за стеной.

Под утро ему приснился сон, и то ли в самом сне, то ли сквозь сон послышалось, что его окликнула жена. При их необъявленном моратории на отношения это было событием, если не добавить – потрясающим событием. Он почувствовал прилив то ли нежности, то ли жалости к жене.

Если бы оклик повторился… Вдруг Дуня больна или что-нибудь ее напугало? А если просто так? О, если просто так! Он боялся даже подумать об этом как о счастье, которым, казалось, давно не дорожил и на которое в разных безответственных разговорах потратил столько вздорного яда.

В то же время к подобным совпадениям и знакам старик старался относиться спокойно и даже иронически, в пророческую силу снов не верил. Фрейд способный беллетрист, со своей Idee fixe. Но он-то уже не подросток.

* * *

Григорий Михайлович с благодарностью думал о том, что двадцатый век запоздал к нему со своими открытиями и не символисты, например, стали его первой любовью. Могло ведь случиться иначе. Но не случилось, спасибо советской власти. Человек, воспитанный на Андрее Белом или Вячеславе Великолепном, непременно занялся бы сейчас расшифровкой сна, да на том бы и потерял день. Такого рода безумие не только отталкивало его, представлялось тратой времени, но попросту было ему несвойственно.

В том, серебряном бору культуры существовал интеллектуальный заказ: найти универсальную формулу спасения. Люди вели себя как во время пожара, каждый тащил из огня самое дорогое. Не всегда это была кубышка, чаще в практическом отношении совершенный даже пустяк, но пустяк со значением.

Однако в мире к тому времени не осталось уже ни одной необгоревшей ценности, ни одного неповрежденного устоя, ни одного нравственного правила, которые могли бы стать камнем для нового здания. Надежда оставалась только на высшие силы. Поэт превратился в локатор, публика теснилась в ожидании чуда.

ГМ прикидывал на себя и всегда переживал ненатуральность этого положения. Однажды под Плюссой гроза застигла его врасплох, в случайной позе, в поле: до леса далеко и до дома далеко. Он тогда пожалел, что не умеет молиться. Попробовал: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный…», но не роднились слова, даже посреди этого ужаса он невольно рассмеялся. Однако и то правда, почувствовал себя тут же совсем оставленным, никому не нужным, сиротой перед смертью.

Молнии фотографировали окрестность. Фотографии выходили в духе гиперреализма, выхваченные из мрака чьей-то хищной зоркостью. На одной из них, вероятно, был он, пытающийся занять в пространстве как можно меньше места, с испуганными глазами, видимый до скелета. Не дай бог!

Наука и религия, позабыв распри, принялись тогда спасать целую картину мира. Получилось, конечно, прямо наоборот, как говорила его мама. Мир крошился и расползался на глазах. Науки, как некогда силы природы, рождали страх и суеверие, в то время как изображение Отца в виде старого человека (Церковь грешила явным антропоморфизмом) не пробуждало уже священного трепета. В прорехах на шелке с неземными цветами стали селиться черти.

Обыватель пытался найти связь между насморком у австралийской косули и падением урожайности в Пустошке. Тайна превратилась в капризную домашнюю птицу: ее надо было ежедневно кормить спиритическими зернами, иначе она могла сбежать к соседу.

В городах между тем прибывало число увеселительных заведений, на эстраду вышли хулиганы – их принимали так же восторженно, как гастролирующих магов. Картины Апокалипсиса из снов перешли в газеты, подготавливая население к чрезвычайщине. Все готовились к потрясению, а вместе с тем мечтали уже о том, как из оставшихся лоскутов сшить новое платье, чтоб было оно и удобнее, и практичнее, и наряднее.

Мистические лекала, конечно, не пригодились. Задачами кройки и шитья занялся Госплан, который мог дать фору поэтам-профессорам только по части полного отсутствия юмора. В России никогда не умели жить легко.

Вчерашний день уже наутро казался людям давностью, история виделась застарелой болезнью, с рецидивами которой надо покончить во имя будущего, которое, впрочем, все равно было неизбежным, как рассвет. Ощущение настоящего съежилось при этом до календарной недели, исполненной недугом долга, и, как у всех, заканчивалась воскресеньем.

Храмы, правда, приспособили под склады. В старое искусство человек не мог войти по незнанию языков и обычаев, а в новом ему отказали от места. Он на все махнул рукой и решил устраиваться сам.

Последнее Григорий Михайлович, без сомнения, относил и к себе.

Однако это ведь только так говорится: «сам по себе». В действительности от этого камня расходятся не три сказочные дороги, а миллионы путей. «Сам по себе» крепкий инженер с садовым участком и нобелевский лауреат, советский «горлан» и карманник Шура Балаганов – всем кажется, что они сами по себе.

Но известно, что и дождевой червь не переползет через дорогу, если обстоятельства откажутся тому способствовать. А человек существо еще и социальное – теснота и зависимость от ближнего и опасностей куда больше. Учтем при этом громоздкое сооружение государства с его учреждениями, то и дело проверяющими гражданина на гибкость и выживаемость. Короче, «сам по себе» не более чем жизненная установка, почти метафора. И уж ничего глупее, чем слово «самодостаточность», нам по крайней мере не известно. Хотя мы, заметьте, и звуком не наметили, что существуют еще такие, чисто человеческие изобретения, как душа, Бог, бессмертие – сегодня фантомные, идущие скорее по разряду комического, но это пока кого не коснется. А коснется непременно, даже и самого просто устроенного человека. Что уж говорить о Григории Михайловиче? Тут как раз и может неожиданно пригодиться то, от чего человек когда-то решительно отмежевался.

* * *

Когда старик появился на свет, шла война, на которой, не дождавшись его рождения, погиб отец. Грудь мамы высохла от голода. Его выкармливали подкрашенной молоком жидкостью с сахарином, не возлагая особых надежд. Но мать все же надеялась, а он, вероятно, хотел жить. Так в беспамятной воле к жизни и пропустил войну.

Их с мамой комната была одновременно кухней, потому что кухни в коммуналке не было. В комнате стояла керосинка, продукты хранились между рамами крохотного окна, потолок от чада обрастал шерстью; по ночам она шевелилась, вызывая тихую атавистическую тоску. В коммуналке и все жили тесно; ссорились отчаянно, болели коротко, каждый был равен своей репутации, а тайны бывали только у детей.

За Гришей еще долго сохранялось прозвище «Рахит». Из всех детей, вероятно, он один жил без тайны, для которой в детстве необходим хотя бы один сообщник. Большинство ребят приехали из эвакуации, все были старше его и в острой форме переживали приступы иронии с уклоном в садизм. Девочки пытались ущипнуть, мальчишки учили ловить правильный поток воздуха, который бы поднял его, легкого, над крышей. Он понюхал землю раз, другой, а потом пустил в обидчиков костлявые кулаки, которые оказались разительней кастета. Его, конечно, подержали в объятьях до прекращения воинских судорог, но мирный договор был заключен, и даже без обидных слов.

Гриша привык к своему одиночеству без мечты, которая на худой конец могла бы быть его тайной, но только из чего ее было строить? Мир его составляли скрипучая деревянная коляска, в которой возили его младенцем, заячья лапка, дровяные щепки и веревка для строительства самолетов, мухи и божьи коровки, мамины молитвы и сказки, прохудившийся медный чайник, из которого он мечтал сделать каску, и перемещающиеся по комнате тени от высокого тополя за окном. Других друзей у него не было. Так он и дотянул до школы, в которую из-за неудачной даты рождения пришел на год позже, уже умея читать.

К этому времени в нем достаточно накопилось презрения к людям и к их жизни, которое по младости лет он принимал за уважение. Однажды в семье милиционера Лехи случилось несчастье: у младшей годовалой девочки пропустили ложный круп. Как всегда, подозревали сначала бронхит, потом воспаление легких, и участковая врачиха не разглядела. Теперь уж дело шло к концу. Дверь в комнату была открыта, все соседи собрались в коридоре. Родители метались от люльки к телефону, ожидая «скорую». Поглядывали во двор. Вопреки здравому смыслу, кто-то советовал завернуть ребенка в простынку, пропитанную уксусом и водкой, другие рекомендовали запаковать в ватное одеяло, третьи, напротив, распеленать и открыть окно. А малышка уже посинела, сипела едва слышно, и только громкая свистулька внутри продолжала подавать сигналы в приоткрытый ротик. Ее активная жизнь в умирающем тельце тогда странно поразила Гришу и вызвала в нем какую-то смутную надежду. Потом суета разом кончилась, малышку увезли, в квартире стало тихо.

Еще до начала поминок милиционер, без гимнастерки больше похожий на гармониста, напился и, когда всем миром был сооружен наконец стол, мог только всхлипывать. Старший сын стоял при нем с сухими прозрачными глазами.

Во все эти дни Гриша чувствовал незнакомое ему до сих пор родство с населением коммуналки, но никакого желания душевной близости не было – прикоснуться к кому-нибудь, заговорить, встретиться глазами, пользуясь охватившей всех деликатной чувствительностью. Он ощущал в себе готовность вынести и вытерпеть все, что выпадает на долю людей. Уверенность эта пришла именно тогда, когда умирал младенец со свистулькой в горле, и Гриша впервые чувствовал и переживал то же, что все остальные. Однако испытанная им солидарность одновременно давала ему право на жизнь без лишних жестов и привычное одиночество.

Неизвестно, как сложилось бы все дальше, но тут судьба поступила с ним самым благородным образом, подложив в затрепанном переплете роман «Капитанская дочка». Книжечка эта, рассыпающаяся в руках, по его теперешнему впечатлению, появилась внезапно, хотя была, скорее всего, взята в школьной библиотеке, когда он еще не знал, что та входит в обязательное чтение. Глаза тогда особенно не разбегались, на полках кроме детских книг и приключений пылился только «золотой век». Другие книги им принесет голубка Пикассо, но та прилетит не скоро. Однако и здесь выбор был, и этот надо признать самым удачным: провидение оказалось хорошим психологом.

Он решил, что роман о войне и любви (впрочем, не ошибся). Однако сначала воображению, приученному, что слезы должны катиться не только у читателя, но и у автора, материала для переживаний не хватало. Уже в первой главе герой успел вырасти из младенчества и отправиться в службу; суровый наказ отца, быстрые слезы матушки; той же ночью Петруша напился и, к огорчению Савельича, проиграл в карты сто рублей. Это было похоже на немое кино, только успевай водить глазами.