Текст книги "Левша. Повести и рассказы"

Глава VII

Раздается за стеною и дядин голос, и еще чей-то другой, незнакомый голос; а тоже слышно, что и маменька с тетенькой здесь находятся.

Незнакомый рассказывает, что он был уже у Богоявления и там дьякона слушал, и у Никитья тоже был, но «надо, – говорит, – их в ровнях ровно поставить и под свой камертон слушать».

Дядя отвечает:

– Что же, действуй; я в Борисоглебской гостинице все приготовил. Сквозь все комнаты открыты будут. Приезжих никого нет, кричите, сколько хотите, обижаться будет некому. Отличная гостиница: туда только одни приказные из палат ходят с челобитчиками, пока присутствие; а вечером совершенно никого нет, и даже перед окнами, как лес, стоят оглобли да лубки на Полежской улице.

Незнакомый отвечает:

– Это нам и нужно, а то у них тоже нахальные любители есть и неприметно соберутся мой голос слушать и пересмеевать.

– А ты разве боишься?

– Я не боюсь, а за нахальство рассержусь и побью.

А у самого у него голос, как труба.

– Я им, – говорит, – на свободе все примеры объясню, как в нашем городе любят. Послушаем, как они подведут и покажут себя на все лады: как ворчком при облачении, как середину, как многолетный верх, как «во блаженном успении» вопль пустит и памятную завойку сделает. Вот и вся недолга.

И дядя согласился:

– Да, – говорит, – надо их сровнять и тогда для всех безобидное решение сделать. Который к нашему елецкому фасону больше потрафит, о том станем хлопотать и к себе его сманим, а кто слабже выйдет, тому дадим на рясу за беспокойство.

– Бери деньги с собой, а то у них крадут.

– Да и ты тоже свои с собой бери.

– Хорошо.

– Ну, а теперь ты иди уставляй угощения, а я за дьяконами поеду. Они просили, чтоб в сумерки, потому что наш народ, говорят, шельма: все пронюхает.

Дядя и на это отвечает согласно, но только говорит:

– Я вот этих сумерек-то у них в Орле боюся, а теперь скоро совсем стемнеет.

– Ну, я, – отвечает незнакомый, – ничего не боюсь.

– А как ихний орловский подлет[2]2
  «Подлет» – по староорловски то же, что в Москве «жулик», или в Петербурге «мазурик» (см. «Историч. оч. г. Орла» Пясецкого, 1874 г. (Прим. автора.)


[Закрыть] с тебя шубу стащит?

– Ну, как же. Так-то он с меня и стащит! Лучше пусть не попадается, а то я, пожалуй, и сам с него все стащу.

– Хорошо, что ты так силен.

– А ты с племянником ступай. Парнище такой, что кулаком вола ушибить может.

Маменька отказывается:

– Миша слаб, где ему защищаться!

– Ну, пусть медных пятаков в перчатку возьмет, тогда и крепок сделается.

Тетенька отказывается:

– Ишь, что выдумает.

– Ну, а чем я худо сказал?

– На все у вас в Ельце, видно, свое правило.

– А то как же? У вас губернатор правила уставляет, а у нас губернатора нет, вот мы зато и сами себе делаем правило.

– Как бить человека?

– Да, и как бить человека есть правила.

– А вы лучше до воровского часу не оставайтесь, так ничего с вами и не приключится.

– А у вас в Орле в котором часу настает воровской час?

Тетушка отвечает из какой-то книги:

– «Егда люди потрапезуют и помоляся уснут, в той час возстают татие и исходя грабят».

Дядя с незнакомым рассмеялись. Им это все, что маменька с тетенькой говорили, казалось будто невероятно или нерассудительно.

– Чего же, – говорят, – у вас в таком случае полицмейстер смотрит?

Тетенька опять отвечают от Писания:

– «Аще не Господь хранит дом – всуе бдит стрегий». Полицмейстер у нас есть с названием Цыганок. Он свое дело и смотрит, хочет именье купить. А если кого ограбят, он говорит: «Зачем дома не спал? И не ограбили бы».

– Он бы лучше чаще обходы посылал.

– Уж посылал.

– Ну, и что же?

– Еще хуже стали грабить.

– Отчего же так?

– Неизвестно. Обход пройдет, а подлеты за ним вслед и грабят.

– А может быть, не подлеты, а сами обходные грабили.

– Может быть, и они грабили.

– Надо с квартальным.

– А с квартальным еще того хуже, на него, если пожалуешься, так ему же и за бесчестье заплатишь.

– Экий город несуразный! – вскричал Павел Мироныч (я догадался, что это был он), и простился и вышел, а дядя пошевеливается и еще рассуждает:

– Нет, и вправду, – говорит, – у нас в Ельце лучше. Я на живейном поеду.

– Не езди на живейнике! Живейник тебя оберет да и с санок долой скинет.

– Ну, так как хотите, а я опять племянника Мишу с собой возьму. Нас с ним вдвоем никто не обидит.

Маменька сначала и слышать не хотели, чтобы меня отпустить, но дядя стал обижаться и говорит:

– Что же это такое: я же ему часы с ободком подарил, а он неужели будет ко мне неблагодарный и пустой родственной услуги не окажет? Не могу же я теперь все дело расстроить. Павел Мироныч вышел при моем полном обращении, что я с ними буду и все приготовлю, а теперь вместо того, что же, я должен, наслушавшись ваших страхов, дома, что ли, остаться или один на верную погибель идти?

Тетенька с маменькой притихли и молчат.

А дядя настаивает:

– Ежели б, – говорит, – моя прежняя молодость, когда мне было б хоть сорок лет, – так я бы не побоялся подлетов, а я мужик в летах, мне шестьдесят пятый год, и если с меня далеко от дому шубу долой стащут, то я пока без шубы приду, непременно воспаление плеч получу, и тогда мне надо молодую рожечницу кровь оттянуть, или я тут у вас и околею. Хороните меня тогда здесь на свой счет у Ивана Крестителя, и пусть над моим гробом вспомнят, что твой Мишка своего дядю родного, в своем отечественном городе, без родственной услуги оставил, и один раз в жизни проводить не пошел…

Тут мне стало так его жалко и так совестно, что я сразу же выскочил и говорю:

– Нет, маменька, как вам угодно, но я дяденьку без родственной услуги не оставлю. Неужели я буду неблагодарный, как Альфред, которого ряженые солдаты по домам представляют? Я вам в ножки кланяюсь и прошу позволения, не заставьте меня быть неблагодарным, дозвольте мне дядюшку проводить, потому что они мне родной и часы мне подарили, и мне будет от всех людей совестно их без своей услуги оставить.

Маменька, как не смущались, должны были меня отпустить, но только уж зато строго-престрого наказывали, чтобы и не пил, и по сторонам не смотрел, и никуда не заходил, и поздно не запаздывался.

Я ее всячески успокаиваю.

– Что вы, – говорю, – маменька: зачем по сторонам, когда есть прямая дорога. Я при дяде.

– Все-таки, – говорят, – хоть и при дяде, а до воровского часу не оставайся. Я спать не буду, пока вы домой обратите.

А потом стала меня за дверью крестить и шепчет:

– Ты на своего дяденьку Ивана Леонтьевича не очень смотри: они в Ельце все колобродники. К ним даже и в дома-то их ходить страшно: чиновников зазовут угощать, а потом в рот силой льют, или выливают за ворот, и шубу спрячут, и ворота запрут, и запоют: «Кто не хочет пить – того будем бить». Я своего братца на этот счет знаю.

– Хорош-с, – отвечаю, – маменька; хорошо, хорошо! Во всем за меня будьте покойны.

А маменька все свое:

– Сердце мое, – говорят, – чувствует, что это у вас добром не кончится.

Глава VIII

Наконец, вышли мы с дяденькой наружу за ворота и пошли. Что такое с нами подлеты двумя могут сделать? Маменька с тетенькой, известно, домоседки и не знают того, что я один по десяти человек на один кулак колотил в бою. Да и дяденька еще, хоть и пожилой человек, а тоже за себя постоять могут.

Побежали мы туда-сюда, в рыбные лавки и в ренсковые погреба, всего накупили и все посылаем в Борисоглебскую, в номера, с большими кульками. Сейчас самовары греть заказали, закуски раскрыли, вино и ром расставили и хозяина, борисоглебского гостинника, в компанию пригласили и просим:

– Мы ничего нехорошего делать не будем, но только желание наше и просьба, – чтобы никто чужой не слыхал и не видал.

– Это, – говорит, – сделайте милость; клоп один разве в стене услышит, а больше некому.

А сам такой соня – все со сна рот крестит.

Вскоре же и Павел Мироныч приехал и обоих дьяконов с собою привез: и богоявленского, и от Никития. Закусили сначала кое-как, начерно, балычка да икорки, и сейчас поблагословились за дело, чтобы пробовать.

Три верхние номера все сквозь в одно были отворены. В одном, на кроватях, одежду склали, в другом, крайнем, закуску уставили, а в среднем – голоса пробовать.

Прежде Павел Мироныч посредине комнаты стал и показал, что главное у них в Ельце купечество от дьяконов любит. Голос у него, я вам говорил, престрашный, даже как будто по лицу бьет и в окнах на стеклах трещит.

Даже гостинник очнулся и говорит:

– Вам бы самому и первым дьяконом быть.

– Мало ли что! – отвечает Павел Мироныч, – мне, при моем капитале, и так жить можно, а я только люблю в священном служении громко слушать.

– Этого кто же не любит!

И сейчас после того, как Павел Мироныч прокричал, начали себя показывать дьякона: сначала один, а потом другой одно и то же самое возглашать. Богоявленский дьякон был черный и мягкий, весь как на вате стеган, а никитский рыжий, сухой, что есть хреновый корень, и бородка маленькая, смычком; а как пошли кричать, выбрать невозможно, который лучше. В одном роде у одного лучше выходит, а в другом у другого приятнее. Сначала Павел Мироныч представил, как у них в Ельце любят, чтобы издали ворчанье раздавалось. Проворчал «Достойно есть», и потом «Прободи, владыко» и «Пожри, владыко», а потом это же самое сделали обя дьякона. У рыжего ворчок вышел лучше. В чтении Павел Мироныч с такого с низа взял, что ниже самого низкого, как будто издалека ветром наносит: «Во время оно». А потом начал выходить все выше да выше и, наконец, сделал такое воскликновение, что стекла зазвенели. И дьякона вровнях с ним не отставали.

Ну, потом, таким же манером, и все прочее, как икатенью вести и как ее надо певчим в топ подводить, потом радостное многолетие «и о спасении»; потом заунывное – «вечный покой». Сухой никитский дьякон завойкою так всем понравился, что и дядя, и Павел Мироныч начали плакать и его целовать и еще упрашивать, нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее.

Дьякон отвечает:

– Отчего же нет: мне это религия допускает, но надо бы чистым ямайским ромом подкрепиться – от него раскат в грудях шире идет.

– Сделай твое одолжение – ром на то изготовлен: хочешь из рюмки пей, хочешь из стакана хлещи, а еще лучше обороти бутылку да и перелей все сразу из горлышка.

Дьякон говорит:

– Нет, я больше стакана зараз не обожаю.

Подкрепились – дьякон и начал с низа «во блаженном успении вечный покой» и пошел все поднимать вверх и все с густым подвоем «всем усопшим владыкам орловским и севским, Аполлосу же и Досифею, Ионе же и Гавриилу, Никодиму же и Иннокентию», и как дошел до «с-о-т-т-в-о-о-р-р-и им», так даже весь кадык клубком в горле выпятил и такую завойку взвыл, что ужас стал нападать, и дяденька начал креститься и под кровать ноги подсовывать, и я за ним то же самое. А из-под кровати вдруг что-то бац нас по булдажкам – мы оба вскрикнули и враз на середину комнаты выскочили и трясемся…

Дяденька в испуге говорит:

– Ну вас совсем! Оставьте их… не зовите их больше… они уж и так под кроватью толкаются.

Павел Мироныч спрашивает:

– Кто под кроватью может толкаться?

Дядя отвечает:

– Покойники.

Павел Мироныч, однако, не оробел: схватил свечку с огнем, да под кровать, а на свечку что-то дунуло и подсвечник из руки вышибло, и лезет оттуда в виде как будто наш купец от Николы, из мясных рядов.

Все мы, кроме гостинника, в разные стороны кинулись и твердим одно слово:

– Чур нас! чур!

А за этим, из-под другой кровати, еще другой купец выползает. И мне кажется, что и этот будто тоже из мясных рядов.

– Что же это значит?

А эти купцы оба говорят:

– Пожалуйста, это ничего не значит… Мы просто любим басы слушать.

А первый купец, который нас с дядей по ногам ударил и у Павла Мироныча свечу вышиб, извиняется, что мы его сами сапогами зашибли, а Павел Мироныч светочью чуть лицо не подпалил.

Но Павел Мироныч рассердился на гостинника и стал его обвинять, что если за номера деньги заплочены, так не надо было сторонних людей без спроса под кровать покладывать.

А гостинник будто все спал, но оказался сильно выпимши.

– Эти хозяева, – говорит, – мне оба родственники: я им хотел родственную услугу сделать. Я в своем доме, что хочу – все могу.

– Нет, не можешь.

– Нет, могу.

– А если тебе заплочено?

– Так что же, что заплочено? Это дом мой, а мне мои родные всякой оплаты дороже. Ты побыл здесь и уедешь, а они здесь всегдашние: вы их не пятками тыкать, ни глаза им жечь огнем не смейте.

– Не нарочно мы их пятками тыкали, а только ноги свои подвели, – говорит дядя.

– А вы ног бы не подводили, а прямо сидели.

– Мы подвели с ужаса.

– Ну, так, что за беда. А они к лерегии привержены и желамши слушать…

Павел Мироныч вскипел.

– Да это нешто, – говорит, – лерегия? Это один пример для образования, а лерегия в церкви.

– Все равно, – говорит гостинник, – это все к одному и тому же касается.

– Ах, вы, поджигатели!

– А вы бунтовщики.

– Какие?

– Дохлым мясом у себя торговали. Заседателя на ключ заперли!

И пошли в этом роде бесконечные глупости. И вдруг все возмутилось, и уже гостинник кричит:

– Ступайте вы, мукомолы, вон из моего заведения, я с своими мясниками сам продолжать буду.

Павел Мироныч ему и погрозил.

А гостинник отвечает:

– А если грозиться, так я сейчас таких орловских молодцов кликну, что вы ни одного непереломленного ребра домой в Елец не привезете.

Павел Мироныч, как первый елецкий силач, обиделся.

– Ну, что делать, – говорит, – зови, если с места встанешь, а я вон из номера не пойду; у нас за вино деньги плочены Мясники захотели уйти – верно, вздумали людей кликнуть.

Павел Мироныч их в кучу и кричать:

– Где ключ? Я их запру.

Я говорю дяде:

– Дяденька! Бога ради! Вот мы до чего досиделись! Тут может убийство выйти! А дома маменька и тетенька ждут… Что они думают!.. Как беспокоются!

Дядя и сам устрашился.

– Хватай шубу, – говорит, – пока отперто, и уйдем.

Выскочили мы в другую комнату, захватили шубы и рады, что на вольный воздух выкатились; но только тьма вокруг густая, что ни зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает.

– Веди, – говорит дядя, – я что-то вдруг все забыл – где мы, и ничего рассмотреть не могу.

– Вы, – говорю, – уж только скорей ноги уносите.

– Павла Мироныча нехорошо, что оставили.

– Да ведь что же с ним делать?

– Так-то оно так… но верный прихожанин.

– Он силач; его не обидят.

А снег так и слепит, и как мы из духоты выскочили, то невесть что кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает.

Глава IX

Я, разумеется, дорогу отлично знал, потому что город наш небольшой, и я в нем родился и вырос, но эта темнота и мокрый снег прямо из комнатного жара да из света точно у меня память отуманили.

– Позвольте, – говорю, – дяденька, сообразить, где мы находимся.

– Неужели же ты в своем городе примет не знаешь?

– Нет, знаю, мол; первая примета у нас два собора! Один новый, большой, а другой старый, маленький, и нам надо промежду их взять направо, а я теперь за этим снегом не вижу ни большого собора, ни малого.

– Вот тебе и раз! Этак и в самом деле с нас шубы снимут или даже совсем разденут, и нельзя знать будет, куда бежать голым. Насмерть простудиться можно.

– Авось, Бог даст, не разденут.

– А ты знаешь этих купцов, которые из-под постелей вылезли?

– Знаю.

– Обоих знаешь?

– Обоих знаю, один называется Ефросин Иванов, а другой Агафон Петров.

– И что же – они в сам деле купцы?

– Купцы.

– У одного рожа-то мне совсем не понравилась.

– Чем?

– Язовитское в нем ображение.

– Это Ефросин: он и меня раз испугал.

– Чем?

– Мечтанием. Я один раз шел вечером ото всенощной мимо их лавок и стал против Николы помолился, чтобы пронес Бог, потому что у них в рядах злые собаки; а у этого купца Ефросина Иваныча в лавке соловей свищет и сквозь заборные доски лампада перед иконой светится… Я прилег к щелке поглядеть и вижу: он стоит с ножом в руках над бычком – бычок у его ног зарезан и связанными ногами брыкается, головой вскидывает; голова мотается на перерезанном горле и кровь так и хлещет; а другой телок в темном угле ножа ждет, не то мычит, не то дрожит, а над парной кровью соловей в клетке яростно свищет, и вдали за Окою гром погромыхивает. Страшно мне стало. Я испугался и крикнул: «Ефросин Иваныч!» Хотел его просить меня до лав проводить, но он как вздрогнет весь… Я и убежал. И сейчас это в памяти.

– Зачем же ты теперь такую страшность рассказываешь?

– А что же такое? разве вы боитесь?

– Не боюсь, да не надо про страшное.

– Ведь это хорошо кончилось. Я ему на другой день говорю: «Так и так – я тебя испугался». – А он отвечает: «А ты меня испугал, потому что я стоял, соловья заслушавшись, а ты вдруг крикнул».

Я говорю: «Зачем же ты так чувствительно слушаешь?»

«Не могу, – отвечает, – у меня часто сердце заходится».

– Да ты силен или нет? – вдруг перебил дядя.

– Хвалиться, – говорю, – особенной силой не стану, а если пятака три-четыре старинных в кулак зажму, то могу какого хотите подлета треснуть прямо на помин души.

– Да хорошо, – говорит, – если он будет один.

– Кто?

– Ну, кто, подлет-то! А если они двое или в целой компании?..

– Ничего, мол, если и двое, так справимся – вы поможете. А в большой компании подлеты не ходят.

– Ну, ты на меня не много надейся: я, брат, стар стал. Прежде, точно, я бивал на славу Божию так, что по Ельцу знали и в Ливнах…

Но не успел он этого проговорить, как вдруг, слышим, сзади нас будто кто-то идет и еще поспешает.

– Позвольте, – говорю, – мне кажется, как будто кто-то идет.

– А что? И я слышу, что идет, – отвечает мне дядя.

Глава X

Я молчу, дядя мне шепчет:

– Остановимся и вперед его мимо себя пропустим.

А было это уже как раз на спуске с горы, где летом к Балашевскому мосту ходят, а зимой через лед между барками.

Тут исстари место самое глухое. На горе мало было домов, и те заперты, а внизу, вправо, на Орлик, дрянные бани да пустая мельница, а сверху сюда обрыв, как стена, а с правой сад, где всегда воры прятались. А полицмейстер Цыганок здесь будку построил, и народ стал говорить, что будочник ворам помогает… Думаю: кто это ни проходит – подлет или нет, а в самом деле лучше его мимо себя пропустим.

Мы с дядей остановились… И что же вы думаете: тот человек, который сзади шел, тоже, должно быть, стал, – шагов его сделалось не слышно.

– Не ошиблись ли мы, – говорит дядя, – может быть, никто не шел.

– Нет, – отвечаю, – я явственно слышал шаги и очень близко.

Постояли еще – ничего не слышно; но только что дальше пошли – слышим, он опять за нами поспевает… Слышно даже, как спешит и тяжело дышит.

Мы убавили шаги и идем тише – и он тише; мы опять прибавим шагу – и он опять шибче проходит и вот-вот в самый наш след врезается.

Толковать больше нечего: мы явственно поняли, что это подлет нас следит и следит как есть с самой гостиницы; значит, он нас поджидал, и когда я на обходе запутался в снегу между большим собором и малым – он нас и взял на примет. Теперь, значит, не миновать чему-нибудь случиться. Он один не будет.

А снег, как назло, еще сильней повалил; идешь, точно будто в горшке с простоквашей мешаешь: было и мокро – все облипши.

А впереди теперь у нас Ока, надо на лед сходить; а на льду пустые барки, и чтобы к нам домой на ту сторону перейти, надо сквозь эти барки тесными проходцами пробираться. А у подлета, который за нами следит, верно, тут-то где-нибудь и его воровские товарищи спрятаны. Им всего способнее на льду между барок грабить – и убить, и под воду спустить. Тут их притон, и днем всегда можно видеть их места. Логовища у них налажены с подстилкою из костры и из соломы, в которых они лежат, покуривают и поджидают. И особые женки кабацкие с ними тут тоже привитали. Лихие бабенки. Бывало, выкажут себя, мужчину подманят и заведут, а уж те грабят, а эти опять на карауле караулят.

Больше всего нападали на тех, кто из мужского монастыря от всенощной возвращался, потому что наши певчих любили, и был тогда удивительный бас Струков, ужасного обличья: черный, три хохла на голове, и нижняя губа как будто откидной передок в фаэтоне отваливалась. Пока он ревет – она все откинута, а потом захлопнется. Если же кто хотел цел от всенощной воротиться, то приглашали с собой провожатыми приказных Рябыкина или Корсунского. Оба силачи были, и их подлеты боялись. Особливо Рябыкина, который был с бельмом и по тому делу находился, когда приказного Соломку в Щекатихинской роще на майском гулянии убили…

Я рассказываю все это дяде для того, чтобы ему о себе не думалось, а он перебивает:

– Постой, ты меня совсем уморил. Все у вас убивают: отдохнем, по крайней мере, перед тем, как на лед сходить. Вот у меня еще есть при себе три медных пятака. Бери-ка их тоже к себе в перчатку.

– Пожалуй, давайте, у меня рукавичка с варежкой свободная, три пятака еще могу захватить.

И только что хочу у него взять эти пятаки, как вдруг кто-то прямо мимо нас из темноты вырос и говорит:

– Что, добрые молодцы, кого ограбили?

Я думал: так и есть – подлет, но узнал по голосу, что это тот мясник, о котором я сказывал.

– Это ты, – говорю, – Ефросин Иваныч? Пойдем, брат, с нами вместе заодно.

А он второпях проходит, как будто с снегом смешался, и на ходу отвечает:

– Нет, братцы, гусь свинье не товарищ: вы себе свой дуван дуваньте, а Ефросина не трогайте. Ефросин теперь голосов наслышался, и в нем сердце в груди зашедшись… Щелкану – и жив не останешься…

– Нельзя, – говорю, – его остановить; – видите, он на наш счет в ошибке: он нас за воров почитает.

Дядя отвечает:

– Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь, жив ли останешься. Пойдем лучше, что Бог даст, с одною с Божьей помощью. Бог не выдаст – свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало и смело… Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и Иосаф… Брысь! Что это такое?

– Что!

– Ты не видал?

– Что же тут можно видеть?

– Вроде как будто кошка под ноги.

– Это вам показалось.

– Совсем как арбуз покатился.

– Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.

– Ой!

– Что вы?

– Я про шапку.

– А что такое?

– Да ведь ты же сам говоришь: «сорвали»… Верно, там, на горе, кого-нибудь тормошат.

– Нет, верно, просто ветер сорвал.

И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам на лед.

А барки, повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около другой, как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что только между ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть, и все туда да сюда загогулями заворачивать надо.

– Ну, тут, – говорю, – дяденька, я от вас скрывать не хочу, – здесь и есть самая опасность.

Дядя замер – уж и святым не молится.

– Идите, – говорю, – теперь вы, дяденька, вперед.

– Зачем же, – шепчет, – вперед? – Впереди безопаснее. – А отчего безопаснее?

– Оттого, что если подлет на вас налетит, то вы сейчас на меня взад подадитесь, а я вас тогда поддержу, а его съезжу. А сзади мне вас не видно: подлет вам может рукою или скользкою мочалкою рот захватить, а я не услышу… идти буду.

– Нет, ты не иди… А какие же у них есть мочалки?

– Скольские такие. Женки их из под бань собирают и им приносят рты затыкать, чтобы голосу не было.

Вижу, дядя все это разговаривает, потому что впереди идти боится.

– Я, – говорит, – впереди идти опасаюсь, потому что он может меня по лбу гирей стукнуть, а ты тогда заступиться не успеешь.

– Ну, а позади вам еще страшнее, потому что он может вас в затылок свайкой свистнуть.

– Какой свайкой?

– Что же это вы спрашиваете: разве вам неизвестно, что такое свайка?

– Нет, я знаю: свайка для игры делается – железная, вострая…

– Да, вострая.

– С круглой головкой?

– Да, фунта в три, в четыре, головка шариком.

– У нас в Ельце на это носят кистени; но чтобы свайкой – я это в первый раз слышу.

– А у нас в Орле первая самая любимая мода – по голове свайкой. Так череп и треснет.

– Однако пойдем лучше рядом под ручки.

– Тесно вдвоем между барками.

– А как это… свайкой-то, в самом деле!.. Лучше как-нибудь тискаться будем.