Текст книги "Левша. Повести и рассказы"

Мы видели уже, каким глубоким религиозным чувством воодушевился Лесков в детстве и молодости, и мы увидим еще, как развилось это чувство впоследствии. Лескова можно упрекнуть в чем угодно, но только не в легкомысленном отношении к Евангелию и к евангельским истинам. И что же мы видим? Овцебык – человек, который читал только Евангелие, который весь проникся его духом, который все отвергал, за исключением евангельских истин, кончает так печально, приходит к роковому выводу, что вся его жизнь ничего не стоила. Кто, однако, решится упрекнуть за это Лескова в недостатке религиозного чувства, в неверии, в неуважении к евангельским истинам, которые он ставил так неизмеримо высоко? <…>

Не озлобление говорило в нем, а чувство разочарования, опасение, что те надежды, с которыми он приехал в Петербург, не сбудутся, и чем более он присматривался к столичной жизни, тем сильнее становилось в Лескове желание приостановить это шествие по наклонной плоскости, это пользование негодными средствами. Он стал высказываться все резче и резче и написал свое «На ножах». Вот чем объясняется, что произведение, написанное через восемь лет после петербургских пожаров, по содержанию и тону неумолимее по отношению к «новым» людям, чем «Некуда».

Чтобы подтвердить сказанное, остановимся еще на основной идее «Некуда». Выведенные в этом романе «новые» люди распадаются на три категории. Широкою известностью у читателей пользуются Райнер, Лиза <…>; менее говорят о Розанове; совершенно игнорируют Маслянникова. А все это – «новые» люди, и разница между ними заключается в том, что первые ведут борьбу, по мысли автора, совершенно негодными средствами, второй может кое-чего достигнуть в жизни, а третий, наверно, достигнет в жизни многого. Этот Маслянников – сын деревенского богача из крестьян. Отец его всецело принадлежит к «старым» людям. Сын же его – уже «новый» человек. Для чего он живет, видно из заключительной главы романа.

В «Овцебыке» бесплодным скитаниям идеалиста противопоставляется деловитость бывшего крепостного Александра Ивановича, съездившего за границу, чтобы запастись практическими сведениями по своему делу. О нем Овцебык говорит: «Некуда идти; везде все одно; через Александров Ивановичей не перескочишь». Но Александр Иванович заботится только о благосостоянии своей семьи и лиц, наиболее ему близких. Он сам обогащается, обогащает и других, способствует улучшению экономических условий, но идейная сторона в его деятельности отсутствует. А вот Маслянников добивается, что в его деревне возникает и больница, и ремесленная школка, и пожарная команда. Он интеллигенции не боится, напротив, он зовет ее к себе, но только не таких людей, которые мужиков хотят облагодетельствовать несбыточным. Он влияет на крестьян: «У меня есть чем похвалиться: Боровковская волость составила приговор, чтобы больше уже не сечься». Вот к чему стремится «новый» человек из народа с положительными, осуществимыми идеалами, в противоположность тем, которые «мутоврят народ – тот туда, тот сюда, а сами, ей-право, великое слово тебе говорю, дороги никуда не знают, без нашего брата не найдут ее никогда, все будут кружиться, и все сесть будет некуда». Значит, Лесков в своем романе, с одной стороны, указывает на тех людей, которые, будучи воодушевлены наилучшими намерениями, ничего не достигнут вследствие негодности избранных им средств, которым идти, собственно, «некуда», а, с другой стороны, указывает на людей, которые хорошо знают, «куда» идут, и на поверку оказывается, что теперь по этому пути идут все благомыслящие люди.

Можно только сожалеть, что истинный смысл романа Лескова не был понят и оценен по достоинству в свое время. Если бы интеллигенция, как предлагал Лесков, направила все свои усилия на то, чтобы достигнуть идеалов Маслянникова, может быть, позор телесного наказания был бы давно уже смыт, Россия избавилась бы от того громадного ущерба, который наносят ее хозяйству бесконечные пожары, и школ и больниц было бы гораздо больше, чем теперь. Но, как бы то ни было, Лесков в этом вопросе является единомышленником Писемского, Достоевского, Гончарова и Тургенева, которые в своих романах «Взбаламученное море», «Бесы», «Обрыв», «Новь» высказались в том же смысле. Лесков вследствие своего знакомства с жизнью один из первых в прекрасном художественном произведении указал путь, признанный верным такими писателями, которые составляют гордость нашей литературы.

«Некуда» и вызванная этим романом яростная полемика была для Лескова своего рода «крещением огнем». Требовалось немало гражданского мужества, чтобы в то время выступить с таким романом. Если бы Лесков дорожил только своею литературною славою, возможностью помещать свои произведения в лучших и наиболее распространенных журналах, а вместе с тем существовать безбедно, то он, конечно бы, своего романа не написал или, по крайней мере, не напечатал. <…> Современный критик Венгеров[21]21
  С.А. Венгеров (1855–1920) – русский критик, историк литературы, библиограф.


[Закрыть] называет тогдашний суд над Лесковым «неумолимо суровым и в значительной степени несправедливым». Действительно, Лескова назвали «шпионом»; Писарев[22]22
  Д.И. Писарев (1840–1868) – русский публицист, критик.


[Закрыть] сомневался, найдется ли в России хоть один журнал, который «осмелится» напечатать на своих страницах что-нибудь, выходящее из-под пера Стебницкого (Лесков, как известно, подписывал этим псевдонимом свои первые произведения). Эти слова Писарева очень характерны: никто «не осмелится» напечатать дальнейших произведений Лескова. Печатать Лескова, как выражается дальше Писарев, значит проявить «неосторожность» и быть «равнодушным к своей репутации»[23]23
  Речь идет о статье Д.И. Писарева «Прогулка по садам российской словесности», опубликованной в журнале «Русское слово» в 1865 году.


[Закрыть]. После угрозы следует совет позаботиться о себе, не подвергать себя очевидной опасности. Какой? Понятно, разделить участь Лескова, то есть быть изгнанным из журналов и лишиться куска хлеба. Лесков был поставлен к позорному столбу, и против него началась невероятная травля. Но он перенес это «огненное крещение», не сделав своим противникам не малейшей уступки, и вышел из него «рыцарем духа», человеком, готовым на все, чтобы отстоять свою святыню: свободу высказываться так, как ему велят совесть и гражданский долг.

Отречься от своих убеждений Лесков не мог и потому, что они не были чем-то наносным, вроде разных модных теорий, которые так быстро сменяются в нашем обществе. То, что говорил Лесков, было плодом его широкого знакомства с жизнью. Если он утверждал, обращаясь к идеалистам разного рода, исповедовавшим евангельские истины или те или другие социальные и политические теории, что им идти «некуда», то им действительно идти было некуда, потому что путь был ложный и вел в глухой переулок. <…>

Сразу же после «Некуда» им написаны два очерка, в которых проводится та же мысль с поразительною художественною силою по отношению к народной среде. Это «Леди Макбет Мценского уезда» и «Воительница». <…> Леди Макбет – провинциальная купчиха, совершающая ряд преступлений, чтобы навсегда соединиться со своим возлюбленным и осчастливить его. Она цели не достигает, попадает вместе с ним в Сибирь и, отвергнутая любовником, кончает жизнь самоубийством. Этот очерк, написанный, как всегда у Лескова, с большим знанием бытовых подробностей, производит сильное впечатление, но оно почти меркнет сравнительно с тем ужасом, который вызывает второй очерк. «Воительница» – это деревенская баба, торгующая в Петербурге кружевами и при случае занимающаяся и другими делами: сближает мужчин и женщин для законного брака и других, менее законных отношений. Этот теперь уже исчезающий тип очерчен Лесковым с поразительною рельефностью. Домна точно живет перед вами. Такая она на вид «славная». Ее попечениям о других нет конца. Руководствуется она во всем только чувством «доброты», мнит себя настоящей христианкой и при этом рассказывает с невозмутимою простотою невероятные мерзости. Она постоянно удивляется, что за ее «доброту» ее то и дело постигают напасти, и удивляется совершенно искренне, потому что мораль у нее своеобразная. В церковь она ходит, Богу молится, но, в сущности, заботится лишь об одном – как бы прожить безбедно. Эта баба позволяет нам бросить глубокий взгляд в народную жизнь. Она по натуре – человек недурной и одарена значительными способностями, но другого идеала у нее нет, кроме заботы о собственном благополучии. Видит она всюду обман и ложь, и с нею в этом отношении, действительно, не церемонились: ее обманывали и надували, при случае истязали, и ей кажется, что она еще гораздо лучше других людей, потому что, когда она, например, ведет женщину, находящуюся в крайности, на позор, то чувствует к ней некоторое сострадание, а та угощает ее пощечиной. Противопоставление того, что происходит в душе Домны и ее жертвы во время этой сцены, представляет такой блестящий психологический анализ, какой встречается только у больших художников. И вот эта-то баба, наконец, сама в первый раз в жизни узнает, что такое сильная привязанность. Любовь ее несчастна, и тут только перед нею раскрывается завеса того мрака, которым она была окутана всю жизнь. Святое чувство любви растоптано, и Домна, всю свою жизнь только думавшая о наживе, вдруг становится страдалицею, и сознание, что она могла испытать сильное горе, сближает нас с нею, заставляет нас забыть все ее грехи. Любовь к ближнему, самоотвержение даже в этой грубой форме возвышает, облагораживает человека.

Сопоставляя эти два очерка с разобранными нами романами, мы видим, что независимо от сравнительных достоинств всех этих произведений они внушены идеей и чувством, не имеющих ничего общего с озлоблением, будто бы вызванным инцидентом с «Некуда», но находящимися в тесной связи с миросозерцанием Лескова, как оно сложилось еще в дни детства и юности. Семена, тогда посеянные, дают иногда пышные всходы, такие цветы, какие редко встречаются не только в нашей, но и в европейской литературе.

Следующие по порядку произведения Лескова, сатирические очерки «Смех и горе» и народная легенда «Очарованный странник», еще более нас убеждают, что творчество Лескова представляет собою дерево, прямо выросшее из почвы и достигшее доступной ему вершины без всякого уклонения в сторону. Эти две вещи по своей реальности, по неисчерпаемому богатству бытовых черт не допускают ни малейшего сомнения, что они написаны автором, не только глубоко изучившим Россию, но и чуждым всякой тенденциозности. Жизнь как бы сама собою развертывается перед вами, и, присматриваясь к ней, вы не знаете, плакать или смеяться, – так близко трагическое соприкасается с комическим. <…>

Впоследствии Лесков пишет целый ряд очерков о «праведниках», то есть об идеально настроенных людях, которые умеют быть полезными в жизни. Если он с большою симпатиею изобразил нам таких идеалистов, как Овцебык, Райнер (Бенни), Коза, Червев, Рагожин и т. д., – людей, которые, несмотря на возвышенное свое настроение, ничего не достигают и ведут жизнь бродячую, бесприютную, то его «праведники», наоборот, приносят другим несомненную пользу и составляют тот класс людей, которые сильнее других делают историю, двигают незаметно, но верно культурные успехи. В них воплощается плодотворная работа, более всего обеспечивающая благополучие родины. Рассказов, написанных на эту тему, у Лескова немало.

Для нашей цели, однако, достаточно отметить главные. Таковы «Кадетский монастырь», «Несмертельный Голован», «Пугало», «Фигура», «Дурачок», «Однодум», «Пигмей», хотя люди того же типа встречаются, как мы видели и как мы еще увидим, и в других произведениях Лескова. Он берет их из всех сфер жизни. Вы тут встретитесь и с крестьянином, живущим впроголодь, и с купцом, и с помещиком, и с администратором, и с священником. На них Лесков останавливается с особенною любовью, потому что они наиболее соответствуют его идеалу деятельной любви к ближнему и потому что он эту любовь считает наиболее верным средством исцеления наших общественных недугов, в том числе склонности увлекаться фразами и теориями, несоразмеренными с жизнью. <…>

«Несмертельный Голован», преисполненный любви к ближнему, не боится страшной заразы и приходит на помощь крестьянам, служит им и при других обстоятельствах словом и делом. Автор характеризует людей этого рода следующим образом: «Одушевляющая их совершенная любовь ставит их выше всех страхов».

В «Кадетском монастыре» мы встречаем уже людей, приставленных к делу воспитания молодежи. Перед нами корпус николаевских времен, а если познакомиться с тогдашними директором, экономом и врачом этого заведения, то можно только пожелать, чтобы во всякое время находились такие деятели. Через руки эконома, например, прошло 24 миллиона, а его самого пришлось похоронить на казенный счет. Какую любовь, какое уважение внушали эти люди воспитанникам, и как они умели поддерживать в них человеческие чувства! Но довольно об этих «праведниках». Мы достаточно сказали, чтобы выяснить основную мысль автора. Знакомясь с соответствующими рассказами Лескова, читатель поймет, какое значение они имеют для характеристики миросозерцания Лескова.

Уяснив себе общее миросозерцание Лескова, мы легко поймем и ту роль, которую он сыграл как исследователь нашей религиозной жизни и знаменитый бытописец нашего духовенства и раскольников. Как по своему происхождению, так и по воспоминаниям детства и молодости он стоял очень близко к духовной среде. Он был внук священника, воспитывался под непосредственным влиянием священников, рос в городе, где жило очень много раскольников самых различных толков. <…> Все это невольно обращало внимание пытливого и наблюдательного ребенка и юноши на религиозную жизнь нашего народа и общества. <…>

Таким образом, и в этой области у него накопился богатый запас наблюдений. Но, может быть, этот запас пропал бы даром или, по крайней мере, не был бы разработан им в таком совершенстве и с такою полнотою, если бы все его миросозерцание не покоилось на религиозном фундаменте, на деятельной любви к ближнему. Он всюду искал носителей этой любви. Понятно, что он их искал особенно усердно в той среде, которая по жизненному своему призванию обязана проявлять эту любовь и возбуждать ее в других. Произведения Лескова, посвященные описанию религиозной жизни и быта ее главных представителей, следовательно, находятся в самой тесной связи с общим его миросозерцанием и должны быть изучаемы с этой точки зрения; иначе мы их никак не оценим по достоинству. В сфере религиозной он искал, как в общественной и общенародной жизни, носителей воодушевлявшего его глубокого альтруистического чувства.

Мы говорили уже, что первым его печатным произведением была статья о распространении Евангелия. Попав в водоворот тогдашней бурной петербургской жизни с ее отрицанием религиозных начал, он, однако, не подчиняется общему течению, а продолжает усердно заниматься вопросами религии. Следы этой работы бросаются в глаза и в первых его беллетристических произведениях. В «Овцебыке» он дает мастерскую картину жизни в пустыне, касается раскольничьего быта; в том же году появляется его чрезвычайно интересное исследование «О раскольниках города Риги», составленное по поручению тогдашнего министра народного просвещения, известного Головнина[24]24
  Речь идет о А.В. Головнине (1821–1866) – министре просвещения кабинета министров царя Александра II.


[Закрыть]. В «Некуда» он выводит симпатичный тип игуменьи Агнии и одновременно рисует нам быт «людей древлего благочестия»; в «Островитянах» изображает крайне симпатичными чертами представителя совершенно иной религиозной секты – гернгутера, и тотчас же принимается за классическое в нашей литературе произведение «Соборяне» – эту первую блестящую картину быта нашего православного духовенства и душевной борьбы, переживаемой лучшими его представителями.

Центральная фигура этой хроники – провинциальный протопоп Туберозов. Чтобы охарактеризовать его настроение, достаточно взять сцену, когда Туберозов видит, как полунищий Пизонский, призревший младенца дочурки Насти, обольщенной прохожим солдатом, стоял на лестнице утвержденного на столбах рассадника, погружал зерна и молился: «Боже, устрой и умножь и возрасти на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и произволящего, благословляющего и неблагодарного». Отец Туберозов вносит по этому поводу в свои «нотатки» следующие слова: «Я никогда не встречал такой молитвы в печатной книге. Боже мой, Боже мой! Этот старик садил на долю вора и за него молился. Это, может быть, гражданскою критикой не очищается, но это ужасно трогает. О, моя мягкосердечная Русь, как ты прекрасна!»

Вот еще его взгляд на проповедь: «Я ощущаю порой нечто на меня сходящее, когда любимый дар мой ищет действия; мною тогда овладевает некое, позволю себе сказать, священное беспокойство; душа трепещет и горит, и слово падает из уст, как уголь горящий. Нет, тогда в душе моей есть своей закон цензуры… а они требуют, чтобы я вместо живой речи, направляемой от души к душе, делал риторические упражнения… Я сей дорогой не ходок… Я из-под неволи не проповедник».

Таковы основы религиозного чувства отца Туберозова. Его деятельность – борьба с теми, кто такого религиозного чувства не признает. Он предпочитает, чтобы храм его был пуст, чем чтобы он был наполнен людьми, посещающими его по посторонним соображениям, из чувства страха или по другим мотивам. О силе воздействия отца Туберозова на людей можно судить по отношениям, которые устанавливаются между ним и дьяконом Ахиллой, – этим удалым казаком, по ошибке попавшим в духовные особы, по натуре своей, молодеческой, буйной, совершенно неспособным к проявлению пастырских добродетелей и постепенно перерождающимся под влиянием отца Туберозова. Фигура дьякона Ахиллы в художественном отношении так же прекрасна, как фигура отца Туберозова – в идейном. Надо ли рассказывать, чем кончилась глухая борьба, затеянная протопопом? «Прости слепому роду его жестокосердие», – напутствует его в смертный час его товарищ отец Захария. А когда он умер, дьякон Ахилла в первый раз в жизни проявил красноречие и судорожно пролепетал дрожащими устами: «“В мире бе, и мир его не позна”, – и вдруг, не находя более соответствующих слов, побагровел и, как бы ловя высохшими глазами слова, начертанные для него в воздухе, грозно воскликнул: “но воззрят нан его же прободоша…”» Так кончается жизнь отца Туберозова, целиком ушедшего в исполнение заповеди о любви к ближнему.

Мы не станем останавливаться на других типах, выведенных в этом замечательном произведении, потому что они встречаются во многих произведениях Лескова и нами уже отмечены. Богатая помещица Марфа Андреевна является разновидностью княгини Протозановой, осмеянные в хронике «новые» люди принадлежат к числу тех, которые преследуют под личиною громких фраз эгоистические и своекорыстные интересы и т. д. Мы теперь хотим только выяснить, как основное миросозерцание Лескова отразилось на его изображении религиозной жизни. В окончательной своей редакции «Соборяне» появились в 1872 году. Мысль, положенную в их основание, Лесков развивает затем в целом ряде очерков.

Нарисовав картину быта православного духовенства, он в «Запечатленном Ангеле» рисует нам староверов, поклоняющихся букве, форме, но не понимающих духа христианского. Изумительно рельефна в этом отношении фигура раскольника старца Малахия, изображенного позднее Лесковым в его «Печерских антиках». Он ждет не дождется посрамления своих врагов и верит, что при открытии в высочайшем присутствии новоотстроенного моста в Киеве император осенит себя двуперстным крестным знамением и что тогда настанет час торжества раскольников. Тем временем он морит голодом своего верного слугу, так что тот умирает впоследствии от рака в желудке, прокляв раскол с его мертвящим буквоедством. Борьба с расколом, по мысли автора, может быть успешна не на почве внешнего принуждения, словопрений, богословской казуистики, а лишь на почве альтруистической. Когда староверы встречаются с людьми, проникнутыми этим духом, они невольно чувствуют к ним симпатию или даже преклоняются перед ними и признают себя побежденными. Они уважают и любят англичанина и его жену, проникнутых духом веротерпимости и сострадания. Когда старовер встречает отшельника Памву, проникнутого тем же духом, он восклицает: «Господи, дерзаю рассуждать: если только в церкви два такие человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен». Еще резче и в дивной форме выражена мысль о спасительности деятельной любви к ближнему в очерке «На краю света», в котором автор берет просвещенного пастыря нашей церкви (позднейшего архиепископа ярославского Нила) и рассказывает с его слов, какой характер приняла его миссионерская деятельность среди зырян[25]25
  Зыряне – устаревшее название народности коми.


[Закрыть]. Местный монах относится к крещению зырян как-то странно, как будто даже ему не сочувствует, и архиерей никак не может понять его настроения до тех пор, пока не видит, как совершается миссионерская деятельность и невежественный зырянин не спасает ему жизни, подвергаясь сам страшной опасности. Фабула этого рассказа несколько напоминает написанный двадцать лет спустя рассказ графа Льва Толстого «Хозяин и работник»; но только тут замерзает архиерей и зырянин. <…>

Мы не имеем возможности коснуться здесь других произведений Лескова из духовного быта, хотя они написаны с тем же глубоким знанием предмета и с тою же поразительною художественною правдою. Укажем для примера только на «Владычный суд», где, как и в «Некрещеном попе», высокий представитель нашей церкви действует в духе Христа и предотвращает глубокую неправду. Но и в этом отношении Лесков, как всегда, раскрывает не только положительные, но и отрицательные стороны изображаемой им жизни. <…>

Расставшись с казенною службою, он продолжал по-прежнему обсуждать религиозные вопросы. Общество все решительнее шло ему навстречу. Вопросы религии и нравственности начали усиленно занимать общество, в особенности с тех пор, как граф Л. Толстой, следуя примеру Лескова, начертал на своем знамени лозунг любви к ближнему. Лесков, конечно, очень обрадовался такому влиятельному союзнику и в целом ряде газетных статей горячо его защищал против нападок с разных сторон. Одно время могло даже казаться, что Лесков и граф Л. Толстой пойдут рука об руку, будут действовать в одном и том же направлении, отчасти даже пользуясь одинаковым оружием, то есть воскрешением древнехристианских легенд для распространения в нашем обществе христианских начал. Действительно, Лесков написал целый ряд таких легенд, из которых некоторые имеют несомненные художественные достоинства и все проникнуты тем духом, который нашел себе такое яркое выражение в отце Туберозове. Сюда относятся такие общеизвестные произведения, как «Скоморох Памфалон», «Прекрасная Аза», «Аскалонский злодей», «Гора» и т. д. К этому разряду легенд относится, хотя она и не касается первых времен христианства, и легенда «Час воли Божией». Возьмем некоторые из них, чтобы выяснить основную их идею. В «Скоморохе Памфалоне» выводится столпник, тридцать лет живущий в столбе, после того, как он раздал свое богатство, никого, в сущности, не удовлетворив. Но и в аскетическом своем подвиге он не находит настоящего удовлетворения. И вдруг ему выло видение, что настоящий праведник – скоморох Памфалон. Столпник идет разыскивать его и, к своему удивлению, видит, что Памфалон – настоящий скоморох, забавляющий даже гетер. Но этот скоморох отличается от столпника тем, что он «не находит времени думать о своем спасении, потому что ему приходится думать все о других». Он постоянно раздает все, чтобы спасти ближнего, и сам весь уходит в дело оказания помощи ближнему. Вернувшись на место своего аскетического подвига, столпник уже не входит в столб, а посвящает себя служению местным жителям. Таково же содержание легенды о «Совестном Даниле», который находит себе успокоение только тогда, когда перестает «мечтать о подвигах, смотрит ниже», ухаживает за прокаженными, служит чем может людям. Такова и судьба прекрасной Азы. Она выросла в богатстве, но пожертвовала все свое состояние, чтобы спасти бедняка. Будучи сама неспособна к труду, она, побуждаемая голодом, становится блудницей. Но именно за свой подвиг, за отречение от всего для ближнего спасается, хотя она и не удостоилась крещения. По мысли автора, дух всегда стоит выше формы. Другие героини его легенд – Тения и Нефора, подобно Азе, хотя и язычницы, но более достойные женщины, чем другие христиане. Основная мысль Лескова выражена яснее всего в сказке «Час воли Божией», где «важнейшим часом признается теперешний; нужнейший человек – тот, с которым сейчас дело имеешь, а самым дорогим делом будет добро, которое мы можем сейчас сделать человеку». Мы видим, следовательно, что эти легенды и сказки по духу и настроению совершенно соответствуют тому, что Лесков проповедовал в начале своей литературной деятельности: спасает не теория, не идея, а живое дело, направленное к обеспечению блага ближнего.

Несмотря, однако, на это видимое совпадение основы миросозерцания Лескова с идеями, которые так решительно стал проповедовать граф Толстой в 80-х годах, союзники очень скоро разошлись, и этому удивляться, конечно, нельзя. Проповедуя любовь к ближнему, граф Толстой работает на совершенно иной ниве, чем Лесков. Если последний кладет в основу своей практический программы деятельную любовь к ближнему, то он при этом нисколько не отвергает ни науки, ни современных форм культурной жизни. Для него легенды из первых времен христианства служат, так сказать, только аллегориями. Он желает, чтобы современный человек проникся духом, господствовавшим в те времена, и вдохнул этот дух в современные формы жизни, которые Лесков признает неизмеримо выше прежних. Он ничего ломать не хочет, он добивается только дальнейшего усовершенствования, а возможность этого усовершенствования усматривает именно в самоотверженной любви к ближнему. Граф же Толстой, указывая на первые времена христианства, на разных святых и мудрецов, увлекается не только духом, господствовавшим в те отдаленные времена, но и тогдашними формами жизни; он отвергает всю современную цивилизацию и в этом отношении немного напоминает Овцебыка, не имевшего почти никаких потребностей современного культурного человека, отвергавшего и книги, и журналы, читавшего только Евангелие. <…>

Таким образом, союз между Лесковым и графом Толстым не мог быть прочен, и в одном из последних своих произведений («Зимний день») он осмеивает как прежних «новых» людей, которые в свое время «все собирались Бокля читать», так и нынешних «непротивленцев», которые все «собираются что-то делать». Несмотря на все свое уважение к графу Толстому, он не мог не убедиться, что его сторонники, как и прежние нигилисты, ни разрушить, ни создать ничего не могут, а пробавляются только одними фразами, переодеваниями, а если, по-видимому, что-то делают, то это дело оказывается совершенно бесплодным. Таким образом, Лесков под конец жизни боролся против старого врага в новой личине.

Для полной характеристики Лескова мы должны коснуться еще одной стороны его литературной деятельности. Мы видели, как он во всех своих произведениях близко примыкал к живой действительности, как он ею интересовался, как близко принимал к сердцу все ее злобы. В этом смысле Лескова можно смело назвать публицистом. Он начал свою деятельность с публицистической деятельности. Нельзя перечислить всех вопросов, которые его занимали в этом отношении. Его исследований по расколу и старообрядчеству особенно много. Не менее часто он писал о церковных вопросах, о семинариях, о преподавании закона Божьего, о разводе, о разных сектах, о расколе, о религиозном движении в фабричной среде. <…> Мы смело можем сказать, что не было крупного вопроса за все время его литературной деятельности, который он не старался бы осветить с своей точки зрения. <…>

После всего вышеизложенного нетрудно себе уяснить, каков был характер этой публицистической деятельности Лескова. Всякий возникавший вопрос возбуждал в нем ряд воспоминаний, потому что запас этих воспоминаний был у него очень велик. Он освещал настоящее прошлым, каким-нибудь интересным случаем, непосредственно взятым из жизни и рассказанным с свойственным ему мастерством. Таким образом, публицистика и беллетристика постоянно у него сливались. Он словно не мог иначе думать, как только при посредстве фактов из жизни, разных случаев, образов, запечатлевшихся в его восприимчивой памяти. О чем бы он ни заговорил, тотчас же возникало воспоминание, тотчас же теоретические соображения подкреплялись разными случаями из жизни… <…>

Сам Лесков дал некоторым из своих произведений общее заглавие: «Рассказы кстати». Но под это заглавие могут быть подведены и многие другие именно в том смысле, что он по поводу того или другого возникавшего вопроса рассказывал что-нибудь кстати, причем выяснялось и его отношение к этим вопросам. Таким образом, возникло не одно беллетристическое произведение, по большей части изложенное в форме воспоминаний. И, действительно, это нередко – воспоминания, так что автор даже не скрывает ни места действия, ни фамилий действующих лиц или же прикрывает их весьма прозрачными псевдонимами. Но при тонкой наблюдательности Лескова, при его изумительном умении рассказывать, отмечать интересные положения и типические личности все эти произведения не только занимательны, но часто отличаются большими художественными достоинствами. Автор хочет осмеять модный спиритизм, и у него получается такая преисполненная бесподобного юмора вещица, как «Дух г-жи Жанлис». Заходит речь о настроении современных инженеров – Лесков противопоставляет ему несколько примеров из прошлого, часто порицаемого и тем не менее представлявшего и много светлых сторон, в рассказе «Инженеры-бессребреники». Жизнь выдвигает вопрос о наших торговых нравах – появляется трилогия «Отборное зерно», в которой автор разъясняет причины печального состояния этих нравов. Проявляется в нашем обществе склонность к святошеству – и Лесков пишет свою «Маленькую ошибку» или глубоко задуманный «Зимний день». Разражается голод – и наша литература обогащается такою потрясающею картиною, как «Юдоль».

Все эти произведения не только много разъясняют, представляя собою тонкое наблюдение над жизнью; <…> сравнивая настоящее с прошлым, мы видим, что недавно еще общие условия были гораздо хуже, но что и тогда уже были борцы, которым мы обязаны последовавшим улучшением, что наше внимание должно быть, главным образом, направлено на то, чтобы и теперь такие борцы были, потому что бороться стоит, потому что борьба, верно направленная, то есть веденная при помощи надлежащих средств, приводит к цели. <…>