Текст книги "Левша. Повести и рассказы"

Глава XVI

Я проснулся оттого, что мне стало невыносимо тяжело дышать. Открыв глаза, я не увидал ничего ровно, потому что вокруг меня было темно, но только в отдалении что-то как будто серело: это обозначалось окно. Но зато, как при свете Селиванова фонаря я разом увидал лица всех бывших на той ужасной сцене людей, так теперь я в одно мгновенье вспомнил все – кто я, где я, зачем я здесь, кто есть у меня милые и дорогие в отцовском доме, – и мне стало всего и всех жалко, и больно, и страшно, и мне хотелось закричать, но это-то и было невозможно. Мои уста были зажаты плотно человеческою рукою, а на ухо трепетный голос шептал мне:

– Ни звука, молчи, ни звука! Мы погибли – к нам ломятся.

Я узнал теткин голос и пожал ее руку в знак того, что я понимаю ее требование.

За дверями, которые выходили в сени, слышался шорох… кто-то тихо переступал с ноги на ногу и водил по стене руками… Очевидно, этот злодей искал, но никак не мог найти двери…

Тетушка прижала нас к себе и прошептала, что Бог нам еще может помочь, потому что в дверях ею устроено укрепление. Но в это же самое мгновение, может быть, именно потому, что мы выдали себя своим шепотом и дрожью, за тесовой перегородкой, где была изба и откуда при разговоре о свечке отзывалась жена Селивана, кто-то выбежал и сцепился с тем, кто тихо подкрадывался к нашей двери, и они вдвоем начали ломиться; дверь затрещала, и к нашим ногам полетели стол, скамья и чемоданы, которыми заставилась тетушка, а в самой распахнувшейся двери появилось лицо Борисушки, за шею которого держались могучие руки Селивана…

Увидав это, тетушка закричала на Селивана и бросилась к Борису.

– Матушка! Бог спас, – хрипел Борис.

Селиван принял свои руки и стоял.

– Скорее, скорей вон отсюда, – заговорила тетушка. – Где наши лошади?

– Лошади у крыльца, матушка, я только хотел вас вызвать… А этот разбойник… Бог спас, матушка! – лепетал скороговоркою Борис, хватая за руки меня и моего кузена и забирая по дороге все, что попало. Все врозь бросились в двери, вскочили в повозку и понеслись вскачь, сколько было конской мочи. Селиван, казалось, был жестоко переконфужен и смотрел нам вслед. Он, очевидно, знал, что это не может пройти без последствий.

На дворе теперь светало, и перед нами на востоке горела красная, морозная рождественская заря.

Глава XVII

Мы доехали до дому не более как в полчаса, во все время безумолчно толкуя о пережитых нами страхах. Тетушка, няня, кучер и Борис все перебивали друг друга и беспрестанно крестились, благодаря Бога за наше удивительное спасение. Тетушка говорила, что она не спала всю ночь, потому что ей беспрестанно слышалось, как кто-то несколько раз подходил, пробовал отворить двери. Это и понудило ее загромоздить вход всем, что попалось под ее руки. Она тоже слышала какой-то подозрительный шепот за перегородкою у Селивана, и ей казалось, что он не раз тихонько отворял свою дверь, выходил в сени и тихонько пробовал за скобку нашей двери. Все это слышала и няня, хотя она, по ее словам, минутами засыпала. Кучер и Борис видели более всех. Боясь за лошадей, кучер не отходил от них ни на минуту, но Борисушка не раз подходил к нашим дверям и всякий раз, как подходил он, сию же минуту появлялся из своих дверей и Селиван. Когда буря перед рассветом утихла, кучер и Борис тихонько запрягли лошадей и тихонько же выехали, сами отперев ворота; но когда Борис также тихо подошел опять к нашей двери, чтобы нас вывесть, тут Селиван увидал, что добыча уходит у него из рук, бросился на Бориса и начал его душить. Слава Богу, конечно, что это ему не удалось, и он теперь уже не отделается одними подозрениями, как отделывался до сих пор: его злые намерения были слишком ясны и слишком очевидны, и все это происходило не с глазу на глаз с каким-нибудь одним человеком, а при шести свидетелях, из которых тетушка одна стоила по своему значению нескольких, потому что она слыла во всем городе умницею, и к ней, несмотря на ее среднее состояние, заезжал с визитами губернатор, а наш тогдашний исправник был ей обязан устройством своего семейного благополучия. По одному ее слову он, разумеется, сейчас же возьмется расследовать дело по горячим следам, и Селивану не миновать петли, которую он думал накинуть на наши шеи.

Сами обстоятельства, казалось, слагались так, что все собиралось к немедленному отмщению за нас Селивану и к наказанию его за зверское покушение на нашу жизнь и имущество.

Подъезжая к своему дому, за родником на горе мы встретили верхового парня, который, завидев нас, чрезвычайно обрадовался, заболтал ногами по бокам лошади, на которой ехал, и, сняв издали шапку, подскакал к нам с сияющим лицом и начал рапортовать тетушке, какое мы причинили дома всем беспокойство.

Оказалось, что отец, мать и все домашние тоже не спали. Нас непременно ждали, и с тех пор, как вечером начала разыгрываться метель, все были в большой тревоге – не сбились ли мы с дороги или не случилось ли с нами какое-нибудь другое несчастье: могла сломаться в ухабе оглобля, могли напасть волки… Отец высылал навстречу нам несколько человек верховых людей с фонарями, но буря рвала из рук и гасила фонари, да и ни люди, ни лошади никак не могли отбиться от дома. Топочется человек очень долго – все ему кажется, будто он едет против бури, и вдруг остановка, и лошадь ни с места далее. Седок ее понуждает, хотя и сам едва дышит от задухи, но конь не идет… Вершник слезет, чтобы взять за повод и провести оробевшее животное, и вдруг к удивлению своему открывает, что лошадь его стоит, упершись лбом в стену конюшни или сарая… Только один из разведчиков уехал немножко далее и имел настоящую дорожную встречу: это был шорник Прохор. Ему дали выносную форейторскую лошадь, которая закусывала между зубами удила, так что железо до губ ее не дотрагивалось, и ей через то становились нечувствительны никакие удержки. Она и понесла Прохора в самый ад метели и скакала долго, брыкая задом и загибая голову к передним коленам, пока, наконец, при одном таком вольте шорник перелетел через ее голову и всею своею фигурою ввалился в какую-то странную кучу живых людей, не оказавших, впрочем, ему с первого раза никакого дружелюбия. Напротив, из них кто-то тут же снабдил его тумаком в голову, другой сделал поправку в спину, а третий стал мять ногами и приталкивать чем-то холодным, металлическим и крайне неудобным для ощущения.

Прохор был малый не промах, – он понял, что имеет дело с особенными существами, и неистово закричал.

Испытываемый им ужас, вероятно, придал его голосу особенную силу, и он был немедленно услышан. Для спасения его тут же, в трех от него шагах, показалось «огненное светение». Это был огонь, который выставили на окне в нашей кухне, под стеною которой приютились исправник, его письмоводитель, рассыльный солдат и ямщик с тройкою лошадей, увязших в сугробе.

Они тоже сбились с дороги и, попав к нашей кухне, думали, что находятся где-то на лугу у сенного омета.

Их откопали и просили кого на кухню, кого в дом, где исправник теперь и кушал чай, собираясь поспеть к своим в город ранее, чем они проснутся и встревожатся его отсутствием после такой ненастной ночи.

– Да! он барин хватский, он Селивашке задаст! – подхватили люди, и мы понеслись вскачь и подкатили к дому, когда исправникова тройка стояла еще у нашего крыльца.

Сейчас исправнику все расскажут, и через полчаса разбойник Селиван будет уже в его руках.

Глава XVIII

Мой отец и исправник были поражены тем, что мы перенесли в дороге и особенно в разбойничьем доме Селивана, который хотел нас убить и воспользоваться нашими вещами и деньгами…

– Ах, Боже мой! да где же моя шкатулка?

В самом деле, где же эта шкатулка и лежащие в ней тысячи?

Представьте себе, что ее не было! Да, да, ее-то одной только и не было ни в комнатах между внесенными вещами, ни в повозке – словом, нигде… Шкатулка, очевидно, осталась там и теперь – в руках Селивана… Или… может быть, даже он ее еще ночью выкрал. Ему ведь это было возможно; он, как хозяин, мог знать все щелки своего дрянного дома, и этих щелок у него, наверно, немало… Могла у него быть и подъемная половица, и приставная дощечка в перегородке.

И едва только опытным в выслеживании разбойничьих дел исправником было высказано последнее предположение о приставной дощечке, которую Селиван мог ночью тихонько отставить и через нее утащить шкатулку, как тетушка закрыла руками лицо и упала в кресло.

Боясь за свою шкатулку, она именно спрятала ее в уголок под лавкою, которая приходилась к перегородке, отделяющей наше ночное помещение от той части избы, где оставался сам Селиван с его женою…

– Ну, вот оно и есть! – воскликнул, радуясь верности своих опытных соображений, исправник. – Вы сами ему подставили вашу шкатулку!.. Но я все-таки удивляюсь, что ни вы, ни люди, никто ее не хватился, когда вам пришло время ехать.

– Да Боже мой! Мы были все в таком страхе! – стонала тетушка.

– И это правда, правда; я вам верю, – говорил исправник, – вам было чего напугаться, но все-таки… такая большая сумма… такие хорошие деньги. Я сейчас скачу, скачу туда… Он, верно, уже скрылся куда-нибудь, но он от меня не уйдет! Наше счастье, что все знают, что он вор, и все его не любят: его никто не станет скрывать… А впрочем – теперь у него в руках есть деньги… он может делиться… Надо спешить… Народ ведь шельма… Прощайте, я еду. А вы успокойтесь, примите капли… Я их воровскую натуру знаю и уверяю вас, что он будет пойман.

И исправник опоясался своею саблею, как вдруг в передней послышалось между бывшими там людьми необыкновенное движение, и… через порог в залу, где все мы находились, тяжело дыша, вошел Селиван с тетушкиной шкатулкой в руках.

Все вскочили с мест и остановились как вкопанные…

– Укладочку забыли, возьмите, – глухо произнес Селиван.

Более он ничего не мог говорить, потому что совсем задыхался от непомерной скорой ходьбы и, может быть, от сильного внутреннего волнения.

Он поставил шкатулку на стол, а сам, никем не прошенный, сел на стул и опустил голову и руки.

Глава XIX

Шкатулка была в полной целости. Тетушка сняла с шеи ключик, отперла ее и воскликнула: – Все, все, как было!

– Сохранно… – тихо молвил Селиван. – Я все бег за вами… хотел догнать… не сдужал… Простите, что сижу перед вами… задохнулся.

Отец первый подошел к нему, обнял его и поцеловал в голову.

Селиван не трогался.

Тетушка вынула из шкатулки две сотенные бумажки и стала давать их ему в руки.

Селиван продолжал сидеть и смотреть, словно ничего не понимал.

– Возьми, что тебе дают, – сказал исправник.

– За что? Не надо!

– За то, что ты честно сберег и принес забытые у тебя деньги.

– А то как же? Разве надо не честно?

– Ну, ты… хороший человек… ты не подумал утаить чужое.

– Утаить чужое!.. – Селиван покачал головою и добавил: – Мне не надо чужого.

– Но ведь ты беден – возьми это себе на поправку! – ласкала его тетушка.

– Возьми, возьми, – убеждал его мой отец. – Ты имеешь на это право.

– Какое право?

Ему сказали про закон, по которому всякий, кто найдет и возвратит потерянное, имеет право на третью часть находки.

– Что такой за закон, – отвечал он, снова отстраняя от себя тетушкину руку с бумажками. – Чужою бедою не разживешься… Не надо! Прощайте!

И он встал с места, чтобы идти назад к своему опороченному дворишку, но отец его не пустил: он взял его к себе в кабинет и заперся там с ним на ключ, а потом через час велел запрячь сани и отвезти его домой.

Через день об этом происшествии знали в городе и в округе, а через два дня отец с тетушкою поехали в Кромы и, остановясь у Селивана, пили в его избе чай и оставили его жене теплую шубу. На обратном пути они опять заехали к нему и еще привезли ему подарков: чаю, сахару и муки.

Он брал все вежливо, но неохотно и говорил:

– На что? Ко мне теперь, вот уже три дня, все стали люди заезжать… пошел доход… щи варили… Нас не боятся, как прежде боялись.

Когда меня повезли после праздников в пансион, со мною опять была к Селивану посылка, и я пил у него чай и все смотрел ему в лицо и думал:

«Какое у него прекрасное, доброе лицо! Отчего же он мне и другим так долго казался пугалом?»

Эта мысль преследовала меня и не оставляла в покое. Ведь это тот же самый человек, который всем представлялся таким страшным, которого все считали колдуном и злодеем. И так долго все выходило похоже на то, что он только тем и занят, что замышляет и устраивает злодеяния. Отчего же он вдруг стал так хорош и приятен?

Глава XII

Я был очень счастлив в своем детстве в том отношении, что первые уроки религии мне были даны превосходным христианином. Это был орловский священник Остромыслений – хороший друг моего отца и друг всех нас, детей, которых он умел научить любить правду и милосердие. Я не рассказывал товарищам ничего о том, что произошло с нами в рождественскую ночь у Селивана, потому что во всем этом не было никакой похвалы моей храбрости, а, напротив, над моим страхом можно было посмеяться, но я открыл все мои приключения и сомнения отцу Ефиму.

Он меня поласкал рукою и сказал:

– Ты очень счастлив; твоя душа в день Рождества была, как ясли для Святого Младенца, который пришел на землю, чтоб пострадать за несчастных. Христос озарил для тебя тьму, которою окутывало твое воображение пусторечие темных людей. Пугало было не Селиван, а вы сами, ваша к нему подозрительность, которая никому не позволяла видеть его добрую совесть. Лицо его казалось вам темным, потому что око ваше было темно. Наблюди это для того, чтобы в другой раз не быть таким же слепым.

Это был совет умный и прекрасный. В дальнейшие годы моей жизни я сблизился с Селиваном и имел счастье видеть, как он у всех сделался человеком любимым и почетным.

В новом имении, которое купила тетушка, был хороший постоялый двор на проезжем трактовом пункте. Этот двор она и предложила Селивану на хороших для него условиях, и Селиван это принял и жил в этом дворе до самой своей кончины. Тут сбылись мои давние детские сны: я не только близко познакомился с Селиваном, но мы питали один к другому полное доверие и дружбу. Я видел, как изменилось к лучшему его положение, как у него в доме водворилось спокойствие и мало-помалу заводился достаток; как вместо прежних хмурых выражений на лицах людей, встречавших Селивана, теперь все смотрели на него с удовольствием.

И действительно, вышло так, что как только просветились очи окружавших Селивана, так сделалось светлым и его собственное лицо.

Из тетушкиных людей Селивана особенно не любил лакей Борисушка, которого Селиван чуть не задушил в ту памятную нам рождественскую ночь.

Над этой историей иногда подшучивали. Случай этой ночи объяснялся тем, что как у всех было подозрение – не ограбил бы тетушку Селиван, так точно и Селиван имел сильное подозрение: не завезли ли нас кучер и лакей на его двор нарочно с тем умыслом, чтобы украсть здесь ночью тетушкины деньги и потом свалить все удобнейшим образом на подозрительного Селивана.

Недоверие и подозрительность с одной стороны вызывали недоверие же и подозрения – с другой, и всем казалось, что все они – враги между собою и все имеют основание считать друг друга людьми, склонными ко злу.

Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми.

Глава XXI

Остается досказать, отчего же, однако, с тех пор, как Селиван ушел от калачника, он стал угрюм и скрытен? Кто тогда его огорчил и оттолкнул?

Отец мой, будучи расположен к этому доброму человеку, все-таки думал, что у него есть какая-то тайна, которую Селиван упорно скрывает.

Это так и было, но Селиван открыл свою тайну одной только тетушке моей, и то после нескольких лет жизни в ее имении и после того, когда у Селивана умерла его всегда болевшая жена.

Когда я раз приехал к тетушке, бывши уже юношею, и мы стали вспоминать о Селиване, который и сам незадолго перед тем умер, то тетушка рассказала мне его тайну.

Дело заключалось в том, что Селиван по нежной доброте своего сердца был тронут горестной судьбою беспомощной дочери умершего в их городе отставного палача. Девочку эту никто не хотел приютить, как дитя человека презренного. Селиван был беден, и притом он не мог решиться держать у себя палачову дочку в городке, где ее и его все знали. Он должен был скрывать от всех ее происхождение, в котором она была неповинна. Иначе она не избежала бы тяжких попреков от людей, неспособных быть милостивыми и справедливыми. Селиван скрывал ее потому, что постоянно боялся, что ее узнают и оскорбят, и эта скрытность и тревога сообщились всему его существу и отчасти на нем отпечатлелись.

Так, каждый, кто называл Селивана «пугалом», в гораздо большей мере сам был для него «пугалом».

Приложение

Краткие сведения о произведениях

Язвительный. Произведение было впервые опубликовано в 1863 году в журнале «Якорь».

Леди Макбет Мценского уезда. Повесть была напечатана впервые в журнале «Эпоха» в 1865 году под заголовком «Леди Макбет нашего уезда». В издании «Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого» повесть была напечатана уже под ее нынешним названием.

Очарованный странник. Повесть начала впервые печататься на страницах газеты «Русский мир» в 1873 году. В основу повести легли впечатления писателя от поездки на Ладожское озеро в 1872 году.

На краю света. Рассказ был впервые напечатан на страницах журнала «Гражданин» в 1875 году под заголовком «На краю света (из воспоминаний архиерея)». Первое отдельное издание рассказа, вышедшее в свет в 1876 году, содержало эпиграф из стихотворения Ф. Тютчева «Эти бедные селенья»:

 
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
 

Грабеж. Рассказ был впервые напечатан на страницах журнала «Книжки недели» в 1877 году. При подготовке рассказа к его публикации в собрании сочинений Лесков значительно переработал текст.

Чертогон. Рассказ был впервые опубликован в журнале «Новое время» в 1879 году под заголовком «Рождественский вечер у иппохондрика». Название «Чертогон» рассказ получил при последующей авторской переработке для сборника «Русская рознь. Очерки и рассказы» 1881 года.

Левша. Произведение было впервые напечатано на страницах журнала «Русь» в 1881 году под заголовком «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе (Цеховая легенда)».

Тупейный художник. Рассказ был впервые напечатан в «Художественном журнале» в 1883 году. В сюжетную основу рассказа легли впечатления детства писателя.

Зверь. Рассказ был впервые опубликован в «Рождественском приложении» к «Газете А. Гатцука» в 1883 году с подзаголовком «Рождественский рассказ». Впоследствии «Зверь» был включен писателем в сборник «Святочных рассказов» 1886 года.

Старый гений. Произведение было впервые напечатано в журнале «Осколки» в 1884 году. Впоследствии было включено Лесковым в сборник «Святочных рассказов» 1886 года.

Пугало. Рассказ был впервые опубликован в журнале «Задушевное слово» в 1885 году с авторским подзаголовком «Рассказ для юношества».

Ростислав Иванович Сементковский[11]11
  Р.И. Сементковский (1846–1918) – русский писатель, публицист, критик, переводчик. Автор биографий Бисмарка, Дидро, Каткова и других книг, выходивших в знаменитой «Биографической библиотеке» Павленкова.


[Закрыть]
Н.С. Лесков Критико-биографический очерк[12]12
  Статья была написана к «Собранию сочинений Н. Лескова», вышедшему в свет в 1897 году. Печатается в сокращении.


[Закрыть]

<…> Николай Семенович Лесков принадлежит к числу первоклассных наших писателей. Если мы назовем Гончарова, Тургенева, Островского, Достоевского, Писемского, Салтыкова[13]13
  Речь идет о М.Е. Салтыкове-Щедрине.


[Закрыть], Л. Тостого, то Лесков присоединяется к этой блестящей плеяде как талант, не во всем им равный, но в некоторых отношениях им не уступающий и превосходящий их в других. Но, как все эти выдающиеся представители нашей литературы, и Лесков <…> сказал свое самостоятельного слово.

<…> «Чтобы понять писателя (поэта), надо побывать в его стране». Это известное и во многих отношениях глубокое изречение может быть понято и в том смысле, что надо изучить всю обстановку, в которой родился, воспитывался и провел свою молодость писатель, чтобы должным образом его оценить. По крайней мере, по отношению к Лескову это безусловно верно.

<…> Лесков начал писать в отличие от многих других литераторов сравнительно поздно: ему было уже почти тридцать лет, когда появилась первая его статья в печати. Но и это, конечно, не имело бы большого значения, если бы Лесков прошел обыкновенный искус образованного человека, то есть кончил бы курс сперва в гимназии, а потом в университете. Его жизнь сложилась бы тогда так, как слагается жизнь громадного большинства интеллигентных людей: примерно до 24 лет он посвятил бы себя книжным занятиям в четырех стенах городской квартиры, а затем вступил бы уже в жизнь, если не был бы обречен на канцелярскую работу в каком-нибудь присутственном месте. Но жизнь Лескова сложилась совершенно иначе: свои впечатления он черпал гораздо меньше из книг, чем из живой действительности, с которой он сталкивался в самых разнообразных сферах и непосредственная связь с которой у него не прерывалась до того времени, как он окончательно посвятил себя писательству. Только шесть лет своей молодости он провел в стенах гимназии: с 10 до 16 лет, да и то пребывание в гимназии постоянно прерывалось поездками на каникулы и рождественские вакации[14]14
  То есть каникулы.


[Закрыть] в деревню, с которой он поддерживал постоянную связь.

Родился он в деревне (4 февраля 1831 года в селе Горохово Орловской губернии[15]15
  Здесь и далее все даты приведены по юлианскому календарю.


[Закрыть]), затем провел несколько лет в Орле, чтобы опять на несколько лет переселиться в деревню. <…> Пребывание Лескова в гимназии в том же Орле сменилось службой в Орловской уголовной палате. Но уже 18 лет от роду он переселяется в Киев, поступает на службу в тамошнюю казенную палату, общается со студентами, с некоторыми из киевских профессоров, в то же время разъезжает по уездам, знакомится с народным бытом, затем посвящает себя коммерческой службе и в качестве агента <…> странствует по России. За все это время он постоянно сталкивается с людьми самых разнообразных профессий, видит другие края, прислушивается к тому, что занимает, волнует, озабочивает людей в самом различном положении.

За границей Лесков побывал три раза, посетил Германию, Францию, бывал в славянских странах. Словом, Лескова, по всей справедливости, можно назвать человеком, видавшим и слышавшим очень много на своем веку, и притом не из вторых рук, а непосредственно в самой жизни. Если же прибавить к этому его необычайную наблюдательность, его дар быстро схватить и осмыслить виденное и слышанное, на долгие годы сохранять в в памяти свои впечатления, то мы поймем, как должна была отразиться на его писательской деятельности практическая школа, которую он прошел уже в дни молодости. Лескова, быть может, менее всякого другого из наших писателей можно назвать «книжным человеком»: он вскормлен не книгами, а самою жизнью, что вовсе не значит, чтобы книжная мудрость была ему чужда; он сторицею восполнил впоследствии недочеты полученного им, так сказать, официального образования, да и в молодости, как мы сейчас увидим, читал немало. Но главным руководителем его была все-таки не книга, а жизнь… Быть может, это – одна из причин неспособности многих критиков оценить его по достоинству. <…>

Но присмотримся ближе к тому, как влияла жизнь на молодого Лескова. Тут мы должны взять сперва отдельных лиц, а потом и общие условия. Прежде всего, конечно, наше внимание останавливается на родителях Лескова. По происхождению своему наш знаменитый писатель <…> признается дворянином: на самом деле в его жилах течет смешанная кровь. Его дед – священник, его бабушка – из купеческого сословия; его отец – личный дворянин[16]16
  То есть не потомственный, а получивший это звание.


[Закрыть], чиновник, его мать – потомственная дворянка. Таким образом, соединились четыре сословия, чтобы дать нам Лескова. Вместе с тем он с раннего детства постоянно находился под влиянием всех этих четырех сословий, а в лице дворовых людей и нянек – еще под сильным влиянием пятого, крестьянского, сословия: его няня была московская солдатка, нянькою его брата, рассказами которой он заслушивался, – крепостная.

<…> Но остановимся сперва на отце и матери. Как видно из личных воспоминаний самого Лескова, щедрою рукою разбросанных в его произведениях, он был любящим сыном, но ни отец, ни мать не были теми личностями, которые оказали бы наиболее сильное воздействие на его миросозерцание. Отца он лишился рано. Лесков изображает его человеком благомыслящим, довольно гуманно относившимся к своим крестьянам и до некоторой степени пристрастным к литературе. Таким образом, книг в родительском доме было немало. Но по всему видно, что отец Лескова в умственном отношении был натурой более восприимчивой, чем деятельной: он исправно служил, старался увеличить достаток своей семьи, даже приобрел небольшое имение, в котором сын провел несколько лет, но вскоре все это пошло прахом. Сам отец умер от холеры, оставшееся в Орле имущество сгорело во время пожара, и молодому Лескову пришлось уже в ранней молодости испытать тяжелую нужду. Что касается до матери, то сын изображает ее женщиной, ничем особенным не выдававшейся, жившей по установившимся в ее быту традициям, более склонной к старине, чем ко всякого рода новшествам. Значит, не с этой стороны нам надо искать наиболее решительных факторов, влиявших на Лескова в детстве. В его воспоминаниях гораздо рельефнее выступают другие личности: няньки, дворовые люди, учителя, священники, родственники.

<…> Детство Лескова совпало с тридцатыми годами, отрочество – с сороковыми, молодость – с пятидесятыми. Он родился в век, названный великим нашим поэтом «железным»[17]17
  Речь идет о Я.П. Полонском (1820–1898) и его строчке из стихотворения «Юбилей Шиллера», написанного в 1862 году: «Что мы видим в наш железный век?»


[Закрыть], и его воспоминания наполнены печальными картинами этого века. Присмотрелся он к нему не в столицах, а «во глубине России»: он видел печальную картину жизни крепостного люда, слышал его рассказы в деревне, а в городе смотрел, как <…> учили солдат и как их били, – «смотрел ежедневно, но никак не мог к этому привыкнуть и всегда плакал» («Пугало»). Если бы он жил не «во глубине России», а в столице, он, может быть, вынес бы впечатление, что ничего другого в России не увидишь и что только в столицах есть сердобольные люди, которые печалятся о народе. Но, живя «во глубине России» и обладая редкою наблюдательностью, он видел наряду с этими печальными картинами и многое другое, – людей, которые сокрушались об обездоленных и старались прийти им на помощь по мере сил и возможности. Будучи еще довольно юным, он вник в народную душу и открыл в ней много светлых, но и много темных сторон.

<…> Первое печатное произведение Лескова появилось в 1860 году. Это была статья из Киева о «продаже Евангелия на русском языке по возвышенным ценам». Появилась она в «Санкт-Петербургских ведомостях» и имела успех. <…> Даже киевские профессора настаивали на том, чтобы он продолжал писать для печати. Новые его статьи имели еще больший успех. Перед Лесковым раскрывалась перспектива влиять на общество своим словом, и он чувствовал, что у него есть, что сказать, есть, на что обратить внимание.

Однако скромность и неуверенность в собственных силах, свойственные истинному дарованию, заставляли его действовать очень осмотрительно. Он задавался только желанием указать на те отрицательные явления, которые он подметил и которые остались незамеченными для других. Таким образом, первые печатные труды были только, как у нас принято выражаться, «публицистическими» статьями, посвященными вопросам, с положением которых он ознакомился в самой действительности. Он писал <…> о найме рабочих, искоренении пьянства, переселении крестьян, полицейских врачах, коммерческой службе. <…> Со всеми этими явлениями жизни он ознакомился, служа в рекрутском присутствии[18]18
  Рекрутские комитеты, или рекрутские присутствия – учреждения, занимавшиеся делами по исполнению рекрутской повинности.


[Закрыть] или странствуя по России.

<…> Характерно также для Лескова еще то, что главное его внимание направлено на народ и что он в то же время затрагивает вопросы, наиболее животрепещущие, наиболее важные для народной жизни. Нельзя снова не отметить, что первая статья Лескова была посвящена вопросу о распространении Евангелия. Таким образом, уже тут сказалось во всей силе его миросозерцание, сложившееся в детстве и юности, получившее такое блестящее выражение во всей его литературной деятельности, – миросозерцание, основанное на глубоком альтруистическом чувстве.

<…> Для него писать – значило священнодействовать, значило приносить все в жертву общественной пользе. <…> Не забудем, какое это было время. Россия только что пережила 19 февраля, грандиозную реформу[19]19
  Речь идет о реформе царя Александра II, отменившего в России крепостное право.


[Закрыть], какой еще не бывало в ее истории. Существовали опасения, что эта реформа не обойдется мирно. <…>

Читатели уже отчасти знакомы с миросозерцанием Лескова, как оно сложилось под влиянием тех богатых впечатлений, которые он вынес во время детства и молодости. Деятельная любовь к ближнему, озаренная религиозным чувством и умудренная житейским опытом, – вот что составяло основу его душевной жизни. В своей первой статье он начал писать о распространении Евангелия и об устранении того, что, по его житейскому опыту, главным образом вызывает страдания народа. Крепостное право отменено, надо позаботиться теперь о насаждении образования, о борьбе с предрассудками, об искоренении пьянства. Все это – задачи первостепенной важности; все внимание интеллигенции должно быть на них направлению. Ведь интеллигенция и есть та сила, которая может рассеять мрак невежества и всяких суеверий в народе. Она призвана к деятельности и должна действовать умело, осмысленно, трезво, в полном сознании величия и ответственности свой задачи. Крупная реформа совершена, предстоят другие, также очень значительные. Это – дело законодателя. Интеллигенция же должна направить все внимание не только на эти реформы, но и на способы их упрочения в жизни. Ей открывается широкое поле деятельности; она должна подумать о средствах и способах.

Этим вопросом и занят Лесков. Он его ставит очень решительно в чудесном своем рассказе «Овцебык», напечатанном почти за год до появления «Некуда». Кто главный герой этого рассказа? Сын сельского дьячка, выросший в горькой нужде и нисколько о себе не заботящийся. Он ищет все только евангельских людей, возмущается «неправдой бессудной, обидой безмерной». Его сердце обливается кровью при виде чужого страдания. Он ничего не читает, кроме Евангелия; журналов он терпеть не может, мнит же он себя проповедником Слова Божия, ходит «в народ», к раскольникам; но во всем терпит неудачу. Никого он не просвещает, ничью участь не облегчает, приходит к горькому разочарованию, становится посмешищем в глазах народа и кончает жизнь самоубийством, постановив сам над собою следующий приговор: «Не в ризе учитель – народу шут, себе – поношение, идее – пагубник. Я – тать[20]20
  То есть – вор.


[Закрыть] и, что дальше пойду, то больше сворую». Поэтому он и прекращает свою жизнь. А приказчик разбогатевшего деловитого мужика, бывшего крепостного, у которого последние дни своей жизни служил Овцебык, произносит следующий над ним приговор: «Ему – гнить, а вам жить, батюшка Александр Иванович». Сам Овцебык был того же мнения.