Текст книги "Отложите свой брандспойт и утрите свои бакенбарды"

Самолет Новосибирск – Москва

…И не такие уж они суровые, эти суровые сибирские мужики! А какое у них пиво! Наверное, самое вкусное пиво, которое я когда-либо пил, – в Новосибирске. Самый русский из всех русских городов, в которых мне удалось побывать. Самые приятные люди и чистые улицы. Решено: если я когда-нибудь решу переехать жить в Россию, это определенно будет Новосибирск.

Грусть и тоска. И неизменность. Раз «вечерами», значит, вечеров таких много. И все они длинные, зимние и холодные. Прям Антарктика какая-то! Вяжет она, вяжет… Кому? Зачем? Может, она – полярник? Ее муж, тоже полярник, пошел втыкать в полюс что-нибудь важное, научное, метеорологическое. И пропал. Сотовый не отвечает. Пейджер сдох. В рации батарейки сели. В факсе бумагу зажевало. Интернет отключили за неуплату. В азбуке Морзе тире закончились. Она ждет не дождется, а его давно уже белые медведи слямзили! И только эхо… Причем вообще здесь эхо? Это, кажется, из песни…

Эхо – так эхо! Поговорим об эхе. Например, всем известно, что утиное кряканье не дает эха. А зачем кряканью давать эхо? Просто шведский детский садик какой-то! И тот, и другой среднего рода, чтобы, не дай Бог, кого-нибудь не угнетать гендерно, расово и по-другому всякому… Кряканье, если поставить ударение на последний слог – Кряканье́, – явно французская фамилия. Кстати, если оно «оно», то оно – это что-то или кто-то? По правилам, насколько я помню, средний род неодушевленный, значит – что-то. Правда, кто его знает, как оно у них там по-шведски! Эхо – это явно эстонец! Или финн. Ладно, забудем про половокорректность… Если не дает, значит, по идее, – она. То есть Кряканье – это она. Француженка. Патрисия? Анжелика? Амели? Пусть будет Рене. Рене Кряканье. Хотя Рене вроде мужское имя. Софи? Пусть будет Софи. Софи Кряканье и Эхо Хульпянен. Что касается финской фамилии, главное, чтобы она заканчивалась на «-нен», а что впереди – неважно.

Это мы к чему? Софи Кряканье не дает «горячему финскому парню» Эхо Хульпянену. Это она, конечно, зря, он же не шведское Оно! Или у них там тоже с этим все совсем грустно? Почему, когда кто-то начинает бороться за равенство, это всегда приводит к уравниванию? Это же совершенно разные вещи! Равенство – это равные возможности, а не уравнивание под общий знаменатель общей массы людей, которые по определению не могут быть уравнены, потому что они люди, – белые, черные, желтые, мужчины, женщины, дети, северокорейцы, марокканцы, мусульмане, дзен-буддисты, лифтеры, политики, милиционеры, вуайеристы, нумизматы, операторы-осеменители крупного рогатого скота. И все они разные. Другие. И даже несмотря на то, что у всех проблемы схожие, такие же, как у Эхо Хульпянена по отношению к Софи Кряканье, и вся людская жизнь, в общем-то, построена на решении или нерешении подобных проблем, все равно у каждого своя исключительная история, которая повторяется из поколения в поколение миллион и миллион раз, но от этого не становится менее исключительной именно потому, что все люди разные, неповторимые. И это хорошо. Так должно быть. И так оно всегда будет. А простому финскому парню Эхо Хульпянену, похоже, просто придется смириться, что ему не дает великолепная Софи Кряканье.

Поезд Москва – Минск

Лафа – в купе никого нет! И до Смоленска, по заверениям проводницы, не будет. Все места забронировали смоляне – им очень дешево по белорусским ценам в Москву на работу ездить. Так что сейчас как забацаю что-нибудь этакое! Может, пива сначала выпить? Тогда ничего не забацаю. Правда, и забацывать особо ничего не хочется. Но надо. Надо взять себя в руки и… посмотреть какой-нибудь фильм на компьютере. Блин, флешку с фильмами забыл… Придется все-таки бацать.

Жили-были на свете он и она. Она, понятное дело, было очень красивой, он – очень заботливым, мужественным и… просто Мужчиной с большой буквы. И этого достаточно. Любили друг друга. Все у них было очень хорошо, практически идеально: она работала, ее ценили, нормально зарабатывала, работа доставляла ей удовольствие и удовлетворение (что, возможно, было даже более ценным) занятостью и явной нужностью того, чем она занималась. Самое приятное: оставалось достаточно времени, чтобы успевать заниматься собой, домом и мужем. Он работал много и зарабатывал больше нее, ровно настолько, точнее даже во столько, чтобы иметь возможность с легкой снисходительной улыбкой относиться к ее вкладу в семейный бюджет, при этом уважая и ценя ее так, чтобы разделять ее радости по поводу успехов на работе. В общем, что-то в этом роде. Она умела слушать, готовить его любимое мясное рагу с овощами, сворачиваться у него под мышкой теплым клубком… И достаточно. Родители обоих были живы, здоровы и жизнерадостны, родственники и друзья необременительны, детей они пока не завели – не хотели, желали еще некоторое время наслаждаться друг другом и только друг другом, что могли себе позволить благодаря обоюдной молодости и ее отменному женскому здоровью.

Когда все так хорошо и счастливо, часто присутствует назойливое ощущение, что это не навсегда и когда-нибудь закончится. Бывало, когда они лежали на кровати голыми, в сладостном изнеможении после занятия любовью, это ощущение становилось особенно пронзительным и приходило к ним обоим одновременно, так явственно, что делалось страшно и холодок шел по спине; он обнимал ее крепко-крепко, она утыкалась носом в его подмышку, и нехорошее чувство проходило.

Однажды она купила картину на блошином рынке. Зачем она это сделала, долго не могла понять. С эстетической точки зрения картина была ужасной: яркий закат солнца, море, одинокая мужская фигура в коротких белых штанах, бредущая по песку вдоль моря к деревянному бунгало. Она имела смутное понятие, что такое бунгало, но в данном случае ей почему-то казалось, что это оно самое и есть. Картина сочетала в себе все то, чего она более всего терпеть не могла в живописи: пошлость, тривиальность, фотографичность. Единственная приходящая ей на ум причина, по которой она приобрела эту картину, – это то, что на картине фигура мужчины отдаленно напоминала ей фигуру ее мужчины.

Машину она водить не умела и не хотела учиться. Точнее, хотела, но сначала надо походить на курсы английского языка – это важнее, это для работы надо, потом йога, залечить наконец-то тот зуб… А потом… Когда найдется свободное время… Можно позаниматься и вождением! Тем более, особой необходимости в этом не было: каждое утро он отвозил ее на работу, обратно она добиралась самостоятельно, благо рядом и с работой, и с их домом проходило метро. Он же был противоположного мнения:

– Куда с тобой ни поедем – ни выпить, ни повеселиться! Да и вообще: надо, как сейчас без машины!

Если они выезжали куда-нибудь далеко за город, на проселочной дороге он всегда садил ее за руль. Получалось у нее неплохо. В принципе, все, за что она бралась, получалось у нее неплохо.

Так, однажды они возвращались с дачи своих друзей, было еще не поздно, светло, дорога асфальтированная, пустая, вдали от населенных пунктов и загруженных трасс. Он посадил ее за руль. Ехала она сначала небыстро – 40 км в час, потом, решив, что глупо так медленно ехать по пустой, хорошо просматриваемой дороге, увеличила скорость до…

Постоянно оказалось держать ее трудно: бросив очередной взгляд на спидометр, увидела, что набрала уже под 90. Сбросила, но не сильно. Ехала аккуратно, замедляя на изгибах дороги. Он разговаривал по телефону с каким-то неимоверно занудным заказчиком: по мимике, интонации было очевидно, как его раздражает этот разговор. Тем не менее, набравшись терпения, он, как ей казалось, в сотый раз объяснял тому одно и то же. От вождения она получала удовольствие: ощущение скорости, незнакомое ей чувство единения с машиной – когда что-то большое, неодушевленное так легко подчиняется малейшему движению, рядом любимый мужчина, пусть и злой, раздраженный, но разговор все равно рано или поздно закончится, он посмотрит на нее, она улыбнется, скажет ему что-нибудь приятное, и у него снова будет хорошее настроение.

«Тормози, тормози!» – вдруг заорал он. Откуда-то из леса наперерез им на дорогу выперся трактор. Она растерялась, с силой нажала педаль ногой, но машина почему-то не остановилась, а, наоборот, резко кинулась вперед, стремительно сокращая расстояние между ними и трактором. В последний момент он, отпихнув ее, схватился за руль, резко крутанул его в сторону: машина вильнула с визгом шин, объезжая трактор, выровнялась и понеслась дальше.

«Убери ногу с газа!» – закричал он. Какую-то долю секунду она еще не понимала, что он от нее хочет и чего так зло орет, а сообразив, сбросила правую ногу с педали, левой резко вдавив тормоз – так резко, что их обоих бросило вперед, благо оба были пристегнуты. Когда они менялись местами, она обратила внимание, что у него мелко дрожали руки. Сама она толком и испугаться не успела. Всю оставшуюся дорогу ехали молча. Она давно заметила, что когда она сделает мелкую глупость: забудет дома мобильник, уходя на работу; выключит DVD-проигрыватель после того, как он, не досмотрев фильм, оставит его на паузе, чтобы завтра начать с остановленного места, он мог на нее наругаться, порой зло и обидно. Когда же она делала что-то действительно нехорошее или даже опасное, как сейчас, он ничего говорил, наоборот, даже утешал, отчего ей самой становилось страшно стыдно за глупость, которую она совершила.

Трасса Нижнекамск – Казань

Завод ЖБИ, куда мне надо попасть, находится в Нижнекамске, генеральный директор объединения, которому этот завод принадлежит, сидит в Казани. Договорились, что я самолетом лечу в Нижнекамск, занимаюсь обследованием завода, затем меня машиной везут в Казань. Там я ночую и утром – на прием к генеральному директору Иреку Мунировичу.

Из впечатлений о Нижнекамске осталось только имя главного технолога завода, женщины бальзаковского возраста: Венера Марсельевна.

Вечером у него заныло в области сердца. Думал переходить так, но боль не отпускала. Ночью вызвали скорую. Приехал седой врач с алкогольными прожилками на носу, сказал, что это, наверное, защемление мышцы, вколол болеутоляющее, предложил поехать в больницу. Он отказался, тем более, что от укола стало сразу легче. Через пару часов, как врач уехал, ему стало совсем плохо, она снова вызвала скорую, и на этот раз его забрали в больницу не спрашивая. Оказалось – инфаркт. В двадцать девять лет. Три дня в реанимации, потом две недели на капельницах. Надо делать операцию. Консилиум врачей, непонятные ей слова: ангиопластика, стентирование, АКШ. Высокий мужчина в дорогих туфлях с благородной проседью и презрительным ко всем и вся лицом настаивал на последнем. Его коллеги сопротивлялись, но вяло. Непонятно было: то ли из-за того, что не имели своего четкого мнения, которое хотелось бы отстаивать, то ли находясь под гнетом его явного авторитета. АКШ, или аорто-коронарное шунтирование, – операция, когда больному разрезают на три четверти грудную клетку, вырезают часть больной, изношенной артерии, вместо нее вшивают искусственную – «шунт». Операция сложная, но делают ее достаточно часто и вполне успешно. Осложнений масса – пациента подключают к искусственному сердцу, больной долго находится под анестезией, да и вообще: что может быть хорошего, когда человеку разрезают грудную клетку на три четверти?

Казань. Гостиница «Кремлевская»

До Казани добрался поздно вечером, устал, никуда не ходил. Из достопримечательностей советовали посмотреть Казанский Кремль и новый стадион «Ак Барса». Тут вообще все, что новое и хорошо, либо «Ак Барс», либо «Татнефть». Рулят всем этим родственники бывшего президента.

Что еще мы ведаем о Татарстане? Хоккейный клуб «Ак Барс», Марат Сафин, крымские татары, Тугарин Змей, Минтимер Шаймиев, «незваный гость хуже татарина», татаро-монгольское иго, «Казань брал, Астрахань брал, Шпака не брал!», тартары, тарабарщина, татами, Тартарен из Тараскона… Это вроде все не это… Короче, ничего мы не знаем о Татарстане…

Как-то сразу все не заладилось. На работе надо работать. Все понимают, что муж больной, что нужна операция, что за ним надо ухаживать, что ей тяжело и не до работы. Но работать надо, никто твои обязанности исполнять не будет, а если ты не справляешься с тем, что поручают, это отражается на зарплате. А денег не хватает катастрофически: лечение, продукты, кредит за квартиру. Она и не знала раньше, что у них такая уйма денег уходит просто на жизнь. Точнее, знала, но как-то не задумывалась об этом. Его компаньон по бизнесу, к которому она обратилась за помощью, с виноватой миной жаловался, что один не справляется и прибыли нет совсем, одни убытки, время сложное, продажи упали. Дома без него находиться нельзя – дом пустой и страшный. Одинокий. Придя после больницы, она бралась за вязание. Решила связать ему свитер. Как-то давно ей захотелось заняться вязанием. Что послужило поводом, она теперь даже и не помнила.

Времени, как всегда, не хватало, да и скучно, перебирая спицами, создавать из разноцветных ниток однообразные узелки в строго определенной последовательности. Сейчас же вязание странным образом успокаивало ее. Мама, как назло, заболела. Что-то по части онкологии в щитовидке. И вроде не так оно тяжело и опасно, но, как это бывает у пожилых людей, полностью растворилась в своей болезни: телевизионные передачи о здоровье, дешевые журналы, традиционные и нетрадиционные средства лечения, поликлиники, бесконечные обследования, шарлатанские средства. Она могла, приняв очередное «суперэффективное, из природных компонентов» средство, часами неподвижно лежать на диване, прислушиваясь к процессам, проходящим в ее организме. Иногда ей казалось, что она отчетливо ощущала, как принятая внутрь коричневая жидкость пленкой обволакивала ее больную щитовидную железу, частички растворенного чудотворного китайского корня, как пираньи, бросались на зараженные клетки, выедая их из здоровой ткани. Иногда, наоборот, она не менее явственно представляла себе, как очередная чудо-таблетка, растворяясь в ее крови, ядом растекается по венам и артериям, отравляя и без того, как ей казалось, надорванный болезнью организм.

Он умер на операционном столе. Что было дальше, она не помнит. Помнит того высокого врача с благородной проседью и в дорогих ботинках, нервно курящего в коридоре. Наверное, рыдала. А может, и нет, сил совсем не было. Придя домой, она накинула на плечи связанный ею свитер и ушла в картину. Песок был теплым и мягким, при каждом шаге она по щиколотку провалилась в него. Легкий морской ветер дул навстречу, закатное солнце грело лицо и шею. Она взяла своего мужчину за руку, такую теплую и родную, поцеловала в щеку, он обнял ее, и они пошли вместе в свое бунгало.

Калуга. Гостиница «Ока»

На фоне городов Центральной России… не знаю, правда, правильно ли этот регион так называть, потому что географический центр России – это где-то возле Байкала (ни фига себе странища!)… В общем, на фоне городов, что вокруг Москвы в радиусе километров под пятьсот, Калуга выделяется очень сильно. После заваленного мусором Брянска, с этакой агрессивной обреченностью: «Да пошло оно все!» – Смоленска, где из-под асфальта камчатскими сопками бьет горячий пар дырявых теплотрасс (да и что может быть хорошего в городе, где главная площадь называется Колхозной?), Калуга радовала глаз своей аккуратностью и ухоженностью. Родина Циолковского. Проспект Циолковского, музей Циолковского, памятник ему же.

Заказчики – чеченцы – пару лет назад выкупили завод ЖБИ. Интересно так: на заводе работают одни чеченцы: от директора и главного инженера до уборщицы и формовщиков. Человек около двухсот в общей сложности. Как я понял, все друг другу родственники. Главный инженер и директор со следами остаточного похмелья на лицах: вчера у одного из слесарей родился сын.

В общем медийном сознании чеченец – это либо чабан в горах, либо небритая бандитская рожа с запрятанным в багажнике калашом. Как и ожидалось: херня это полная! На заводе: и разнорабочие, и инженеры, и управленцы – все из Чечни. Как человека воспитаешь, таким он и будет, независимо от бога, которому он молится, и количества растительности на его лице.

Вообще, считаю, нет большего идиотизма, чем утверждение: «Россия только для русских». И дело не в антирасизме, политкорректности, глубокой толерантности к мультикультурализму. Нет. Просто Россия – она очень большая. Она… офигеть, какая большая! И заявлять такое может только какойнибудь Ваня Мудазвонов, всю сознательную жизнь проживший в Южном Бутово, самым большим путешествием которого была поездка в Электросталь к двоюродной бабушке. В Татарстане живут татары, в Удмуртии живут удмурты, в Бурятии буряты. Кроме них, в России живут и работают армяне, грузины, азербайджанцы, таджики, китайцы. Осетин, лезгин, чуваш или якут – точно такой же гражданин Российской Федерации, как Ваня Мудазвонов из Южного Бутова. И вовсе не так уж все пищом лезут в Москву: поверьте, жизнь есть, и она не менее интересная и насыщенная и в Краснотурьинске, и в Йошкар-Оле, и в Глазове.

Если говорить о национальных различиях. Лично я их особо не заметил. Есть в первую очередь различия социальные. Состоявшиеся, успешные люди, в общем-то, адекватны и приятны в общении независимо от национальной принадлежности. А быдло оно быдло и есть. И нет разницы, армянское оно, чеченское или люберецкое.

Кстати, с точки зрения ведения бизнеса центральная, «исконно русская» часть России имеет негласное название «депрессивная область России». Россия сильна окраинами.

Впрочем, мы опять ушли от темы нашего повествования. О свитерах и вязании, о холоде и вечерах, об одиночестве и тоске. О королях и капусте… Не менее печальная история. И печальная она не тем, что Морж и Плотник сожрали всех устриц, а тем, что наобещав с три короба, толком так ничего и не рассказали, ни о королях и капусте, ни о башмаках и сургуче… Устрицам-то оно, может, и все равно, их, по ходу, слопали, но остальным, кому рассказывали и пересказывали эту душещипательную историю… Как минимум, обидно. Обидно, досадно, но ладно. Это тебе не дура, вяжущая никому не нужный предмет одежды! Это о королях! И капусте!

«Сто одежек и все без застежек»! Кстати, свитера, они, в основном, тоже без застежек. Так, может… Может, она вязала не длинные зимние холодные свитера, а много коротких зимних свитеров? И заставляла его (или ее) надевать их все сразу. Даже если лето и жарко. За это его (или ее) и прозвали Капустой!

Следует для начала определиться, о чем писать: о парочке типа Бонни и Клайда или о двух крутых пацанах, друганах с детства, выросших в бандитском районе? В нищете. Короче, их воспитала улица. И так далее. Штампы и стереотипы. Можно их, конечно, превратить в двух латентных гомосексуалистов и перевести данный рассказ в разряд элитных. Но че-то не хочется писать о гомосексуалистах. Король – это явно какой-то крутой чувак, просто так Королем не назовут. А Капуста – это просто Капуста, рубаха-парень, реальный кент, душа любой компании, любимец женщин, несмотря на свое пристрастие к свитерам. И что дальше о них писать? Ну, жили они, поживали, бандитствовали понемногу, слушали Лигалайз или что там слушают ныне крутые чуваки? И что дальше? Если, согласно штампам, один из них (предположим, Капуста) попал в скверную историю: взял в долг крупную сумму у нехороших людей и проиграл все в карты, стал свидетелем убийства банкира, случайно украл дипломат с бумагами отрицательного героя – агента ФСБ…

Пусть лучше действие происходило в Чикаго во времена сухого закона. И Капуста проигрался не кому бы то ни было, а Красавчику Санни – самому свирепому контрабандисту на левом берегу Гудзона.

Через жаркие бесплодные пустыни Айовы из самой Мексики шли к нему контрабандой караваны мустангов, навьюченные баулами с текилой и виски. Охраной их занимался Сэм Мендос. Когда-то он был хорошим: честно служил клинтиствудом в небольшом городишке штата Оклахома, суровым прищуром и неразлучным смит-энд-вессоном наводил закон и порядок на улицах города. Но впоследствии из-за несчастной любви Сэм перешел на сторону плохих – стал грабителем банков и бензоколонок. Отряд свирепых, специально обученных гризли всегда следовал в фарватере каравана, наводя ужас и смятение на случайных прохожих.

Не вернуть карточный долг Красавчику Санни было то же самое, что подписать себе смертный приговор!

– О, что я наделал, друг мой! – бросился в ноги Королю несчастный Капуста. – Спаси меня, спаси!

Стоп. Какая-то дешевая шекспировщина получается! У нас Чикаго, сухой закон, мафиози отец… Последнее – это, кстати, идея!

– Не волнуйся, кореш! Ты, конечно, залажался, как сучий потрох, но я смогу тебе помочь! – успокаивал друга Король. – Дон Винченце, самый беспощадный контрабандист правого берегу Гудзона, – мой двоюродный дядя. Мы пойдем к нему, поцелуем его перстень, и он нам даст денег!

– Ха-ха-ха, – саркастически… блин, было уже: саркастически смеялась в самом начале саркастическая старуха! …зловеще загоготал Дон Винченце, пуская дым сигарой за десять долларов за штуку. – Вы что, думали, вот так просто придете ко мне, поцелуете меня в перстень, и я вам дам денег рассчитаться с Красавчиком Санни? У меня трое родных племянников, шестеро двоюродных и двенадцать троюродных. Половину я уже и не помню. Если я каждому полудурку, называющему себя моим родственником, буду отслюнявливать бабло, с чем я тогда останусь! Бабло надо зарабатывать! Вот если бы вы мне помогли ограбить караван Красавчика Санни с контрабандным виски и текилой. Текилу я, впрочем, не люблю, у меня от нее изжога. Вот тогда… Может быть… Я дал бы вам денег. А если у вас получится, тогда… Тогда я стану самым свирепым и беспощадным контрабандистом во всем Чикаго, что по левую, что по правую сторону Гудзона!

Запрокинув назад голову, он снова зловеще засмеялся, роняя пепел с сигары за десять долларов на лацкан костюма за все пятьсот. Таким он был – Дон Винченце.

– Но, дядя, там же отряд свирепых мустангов… то есть гризли! Как же мы вдвоем с ними справимся? Мы же можем погибнуть! – воскликнул Король.

– Да мне по хер: нет бухла – нет бабла! – сказал как отрезал, Дон Винченце. Махнул рукой охране, подавая сигнал, что разговор окончен.

– Как же мы это сделаем? – спросил Капуста Короля, когда они вышли на улицу от Дона Винченце.

– Мы? – пожал плечами Король. – Не мы, а ты!

Я медведей с детства как-то не очень… Особенно гризли.

– Я думал, ты мне друг, а ты… – понурил голову Капуста. Развернулся и пошел вдаль. Король долго смотрел вслед уходящему под проливным дождем другу. На душе его скребли кошки.

Вечером пили с заказчиками. Надоело пить в ресторане при гостинице, решили прогуляться. Спуститься вниз: на берегу Оки – длинная прогулочная набережная со скамейками, памятник первому космическому кораблю в натуральную величину, очень красиво вечером подсвечено. Посидели немного в летнем кафе с пивом на розлив. Ушли по физиологическим причинам, организм требовал пописать, а негде. В кафе, в котором продают пиво на розлив, нет ни одного туалета!

Туалеты – это отдельная тема. Не знаю, отчего: из-за особенностей культуры, религиозных убеждений, образа жизни, но у русского человека есть стойкое презрение к помещениям для справления естественных нужд организма. Такое чувство, что русские люди и не видят в них никакой необходимости. В супер-пупер офигенном кафе в трехстах метрах от Красной площади, с совсем недемократичным ценником, на три просторных зала будет иметься один санузел с одним унитазом, и для мальчиков, и для девочек, согласно живой очереди. В летних пивных кафе площадью под полгектара туалетов вообще может не быть. Где-то там, в десяти минутах ходьбы, стоят две пластиковые биокабинки, к которым даже приблизиться, не то что зайти, нет никакой возможности из-за стойкого, сшибающего с ног «амбре».

Шли обратно – заблудились, лезли вверх по каким-то заброшенным, заросшим каменным ступеням, вышли в частный сектор, темно, фонари не горят, дома улицами не подписаны. И никого. Окна в домах тоже не светятся. К счастью, мимо проезжало такси. Остановили. Назвали адрес гостиницы.

Таксист обматерил нас, сказав, что до гостиницы тут метров сто идти, указал нужное направление и уехал.

Пустыня Айовы. Выжженная прерия. Одинокий кактус. Клекот грифов. Колючки перекати-поле. Голодные койоты. Унылые верблюды. Ядовитые скорпионы. Пыльная дорога, на обочине можжевеловый кустарник. В нем в засаде засел Капуста. Идут вторые сутки ожидания. Запасы еды и воды подошли к концу: в заплечной сумке лишь пара галет и полфляги воды. Однако в глазах полно решимости.

Блинасэ! Как-то глупо сидеть в можжевеловых кустах в засаде! С дороги наверняка все видно. И к тому же я не совсем уверен, что в прерии растет можжевельник. Ладно. Посидел он, посидел в можжевеловых кустах, никто не идет, и решил:

– Не перебраться ли мне из можжевеловых кустов куда-нибудь в другое место? Рядом скалы, Анды, в конце концов – не хухры-мухры, пойду-ка я туда, засяду где-нибудь в другом, более удачном месте.

И пошел. Извилистая дорога извилисто извивалась сквозь горные гряды. В одном месте проход сужался так, что и двум всадникам не разойтись. Место это называлось Горлышко Бутылки Мертвеца (правда, охренительное название? Самому понравилось!). Сверху свисал обломок скалы – идеальное место для засады. Там и залег Капуста. Осталось только решить: с чего бы этому каравану навьюченных мустангов с отрядом гризли переться сквозь Горлышко Бутылки Мертвеца. Ладно, фигня все это!

Ну, не было там другой дороги, Анды, в конце концов! Решили сократить дорогу или заблудились – навигаторов тогда еще не было, а из Мексики в Чикаго путь неблизкий.

…А по телеку клип Энрике Иглесиаса. Он едет по пустыне в открытой машине вместе с Дженнифер Лав Хьюит, на заднем сиденье сумка, полная долларов, их ветром выдувает из машины. Наверное, это символизирует, как им хорошо вдвоем в пустыне – так, что и денег не надо! Потом они встречают Микки Рурка, Энрике его зачем-то бьет по лицу, тот, держа пистолет, снимает пиджак, красиво вертит его в руках, бросает на землю и бьет Хулио, то есть Энрике, коленом в живот. Я бы тоже ему в пузо захерячил: чего это он ни с того ни с сего в рожу Микки Рурку свои ручонки сует? Энрике падает без сознания, Дженнифер в белом платье с большим декольте кричит, кто-то из плохишей удерживает ее за талию. Потом приезжает полиция, сверкая мигалками. Дженнифер плачет под дождем, намокшее платье облегает ее фигуру, а она у нее очень даже очень ничего, Энрике, не переставая петь, умирает у нее на руках… А я-то думал, что только я способен всякую бессмысленную бредятину писать! Хотя песня красивая, душевная, проникновенная. И грудь Дженнифер Лав Хьюит… впечатляющая! Там, кстати, в пустыне вдоль дороги не кактусы растут, а какие-то высокие и широкие фаллообразные деревья. Может, это манго? Или баобабы? Кактусов я не заметил.

На чем мы остановились? Сидит, значит, Капуста в засаде… И чего я его назвал таким глупым именем? Вспомнил! Нездоровые ассоциации с «Алисой в стране Чудес», Морж и Кролик… то есть Плотник. Много читать тоже вредно: херня всякая в голову лезет. Не отвлекаемся! Там у меня человек в засаде сидит с двумя галетами и половинкой фляжки воды. Сжимая в ладонях неразлучный винчестер. В тридцатые годы, вообще-то, уже были автоматы. И гризли из автомата мочить удобнее. Хотя гризли, я думаю, еще не так просто замочить, что винчестером, что автоматом.

С гризли я все-таки переборщил… Что теперь с ними делать? Предположим, их незадолго до этого отравили! Заявилась такая местная Маша – Мэри по-ихнему, блудила, блудила по прерии, увидела берлогу, зашла погреться, то есть, наоборот, спрятаться от солнца. Пришли домой папа-гризли, мамагризли и сынок-гризли:

– Кто ел из моей миски, кто пил из моей кружки? А она поела и яду туда накидала, крысиного. Злая она такая была. Сука еще та! Потравила гризлей. Сэм Мендос почесал репу, а что делать: бухло Красавчику тащить надо, с ним шутки плохи! «Прорвусь и без гризли, где моя не пропадала! Мустанги у меня быстроноги, смит-энд-вессон бьет без промаха!» Он и не предполагал, что по дороге его ждет засада… Там, где он меньше всего ожидал… Хотя надо быть полным дебилом, чтобы не ожидать засады в узком скалистом проходе, с нависшим сверху обломком скалы. И как он только в Оклахоме клинтиствудом работал?

Солнце склонялось к закату, озаряя красным светом скалистые верхушки гор. Галеты закончились, воды осталось на пару глотков. Но намерения Капусты оставались неизменными. Наконец вдали послышался топот мустангов.

– Это они! Это Сэм Мендос с караваном виски и текилы для Красавчика Санни, – сообразил Капуста.

Метким выстрелом в лоб он сразил наповал стременного мустанга. Остальные в панике бросились врассыпную, но не тут-то было – Горлышко Бутылки Мертвеца было чрезвычайно узким, началась давка. Капуста как в забытьи стал стрелять, стрелять, пока винчестер не раскалился докрасна в его руках (вот сука какая – сколько невинных лошадок погубил!). Очнулся, когда гора из трупов мустангов достигла высоты уступа скалы. Спустился вниз на тропу. Начал снимать с мертвых коней вьюки со спиртным. Неожиданно раздался выстрел. Капуста ощутил резкую боль в плече. Это Сэм Мендос, полураздавленный, но еще вполне живой, выполз из-под мустанговых туш, держа в левой руке свой смит-энд-вессон. Правая рука безжизненно свисала вдоль тела. Сломана.

– Ты польстился на виски и текилу Красавчика Санни, ты должен умереть! – твердым голосом произнес он. – И ты умрешь!

Навел он револьвер на Капусту, прицеливаясь. Капуста, решив, что настал его смертный час, закрыл глаза. Раздался выстрел.

– Я жив? Я еще жив! – удивился, потом обрадовался Капуста. – Неужели Сэм Мендос промахнулся, раньше с ним никогда такого не случалось!

Заставил себя открыть глаза. Его взору предстал мертвый Сэм Мендос, за его спиной с дымящимся… (револьвер был, винчестер тоже, даже автомат был…) парабеллумом стоял его верный друг Король.

– Я в вас не сомневался, – заявил Дон Винченце, когда они заявились к нему с вьюками с виски и текилой. – Молодцы, ребята! Но текилу могли мне не тащить, я же говорил: у меня от нее изжога!

– Заплати нам денег, дон, которые ты обещал, и мы пойдем рассчитаемся с Красавчиком Санни, – попросил Король дядю.

– Ребята! Какие могут быть между нами деньги? Мы же родственники! – приветливо развел руками Дон Винченце. – Я думал, вы по дружбе! А вы, а вы!.. – захныкал он.

– Ах ты, старая сволочь! – рассвирепел Капуста. – Я из-за тебя грех на душу взял: соблазнил Красотку Мэри, чтобы она бедных гризлей потравила, лошадок бессловесных тридцать две штуки загубил, клинтиствуда Оклахомы… Его, впрочем, не жалко!.. А ты – жалкий макаронник, не можешь выдать мне тридцать два доллара и четыре цента? Так помирай вместе со всеми!