Текст книги "Людей больше нет"

Грибы

Лес. Кругом деревья лиственные, трава местами, и грибы. Мы топчем аккуратно сапогами землю, тихонько палочками вороша опавшую листву, уныло и сосредоточенно мы раздвигаем травы. Мы ищем, где же спрятались грибы, мы иногда вкушаем ягоды, чуть красные ещё, но всё же, такие маняще красивые, они так и просятся в рот, мы кушаем неспелую бруснику. Над кронами деревьев, там, в нескончаемой дали, за голубою оболочкой неба, там светит ярко солнце, сжигая зелень в желтизну листков, уже помалу, приступает к их уничтожению. Я иногда смотрю на солнце. Оно мне нравится, своей незавершённой красотой, и в то же время – солнце есть конечность красоты, нам ничего нельзя добавить, ни убрать. Всё в солнце есть, и жар, и холод, и надежда, нет только одного – на нём нет жизни, оно, так же как и я, даёт тепло для жизни всех вокруг, чтоб быть навечно одному, и жизнь закончить в альтруистском одиночестве светила. Ведь рядом с солнцем можно запросто сгореть, остаться пеплом, развеяться в космическую пыль, и потеряться во вселенной, в её тьме. Такая вот история у солнца, что светит нам на головы, сквозь листья, сжигая мне сетчатку понемногу, а я смог оторваться от его мерцающего лика только лишь тогда, когда меня окрикнула она, смеющаяся, нежная луна.

Мы сели на полянке, на холма вершинке, мы пили квас и ели бутерброды с сыром, она смотрела на деревья, она всё видела в их кроне то мышек, то зайчишек, то тюленей, а я смотрел на её нежное лицо, она была бледна и постоянно будто бы грустна, она была моею маленькой луной. И одинокими ночами, когда я оставался с холодом на ты, когда в моём жилище не было огня и хлеба, когда уже тускнела и играла пламенем последняя свеча, я сквозь стекло окна смотрел на лик моей малышки, так заботливо смотрящей на меня с небесной выси, усеянною множеством мельчайших звёзд, которым никогда и не приблизиться ко мне так близко, как это получилось у неё. Она смотрела на деревья, а после улыбнулась мне и протянула горстку ягод на ладошке, она всегда мне что-нибудь из леса приносила. То были иногда цветы, бывали ягоды, бывали раненые птички, однажды принесла мне зайца, мёртвого, как мёртвая вода. Я скушал ягоды, она заливисто смеялась, и я смеялся вместе с ней, а после мы смотрели нам в корзины, считали, сколько мы собрали на двоих грибов, в моей корзине было три, в её четыре. Она всегда была глазастее меня, и взгляд её был более цепким, чем мой, она всё видела и знала, ну, может быть, почти что всё. И так, наверное, будет всегда.

Мы снова продолжили поиски низших споровых растений лишённых хлорофилла. Я веточкою отгибал траву и поднимал опавшую и прошлогоднюю листву, мне всё мерещилось, что вижу я под ними лисичку или мухомор, но, поднимая жёлтый лист, сворачивая вправо зелень травки или мха, или подняв очередную ветку, я видел там, что нет гриба, что мне почудилось, быть может, это всё галлюцинации, я болен?

Она меня окликнула, не дав упасть в пучину тягостных раздумий, и в этот миг я встретил моховик. Я взял свой верный нож и срезал гриб, поцеловал, отправил в корзину и расправил мох. Я утопал во мху на четверть сапога, она меня опять окрикнула, я обернулся и увидел как лицо её, прекрасное лицо, было искажено гримасой страха, она мне яростно махала своими, почти что детскими ручками, и тяжело дыша, звала назад, она сказала, что я могу попасть в болото, тогда я, может быть, умру. И я вернулся к ней, обнял, поцеловал макушку, да, прямо через платок, мало ли этого клещи и ждут. Она дрожала как осиновый листок и цеплялась за меня, как за последнюю надежду, а мне так было стыдно, что из глаз сочились слёзы. Я не заметил, что тогда немного потемнело небо, точней, заметил, но подумал – это слёзы. Мы так стояли несколько минут, пока она не успокоилась и вдруг, как это с ней всегда бывало, смотрела на меня, так улыбаясь широко, как будто то, её что раньше напугало, минуло тысячу, не меньше, лет назад. Она взяла в ладошку мою руку и потянула от болота прочь, туда, где твёрдая земля, где безопасно можно сапогами наступать на травы. Я шёл за ней, влекомый моей маленькой луной, сжимая левою рукой корзину, в которой было уже на одного пленного больше, а за голенищем ощущался нож, мне казалось, что он стал греться и жечь мне ногу. А она вела меня обратно, на полянку, она шептала мне, что это волшебное место, от него исходит сила и мы не должны упускать такую возможность стать единым полем мысли и ниточками одной верёвки. А нож всё становился горячее, и я не понимал, что происходит. А мы тем временем, уже стояли посреди поляны. И я осмотрелся вокруг, на стену берёз и прочих деревьев, ещё я подумал, как быстро меняется лес, недавно был только в болоте, средь мхов и елей, и вот уже стою на холме, в окружении берёз и что ли… осин.

Она шептала мне слова и пальчиками гладила мне пуговицы на пальто, а после, резкими движеньями расстёгивала по одной. И шёпот её становился всё быстрей, дыханье участилось так, что превратилось в белый шум, и пальчики дрожали всё сильнее, и зрачки превратились в огромные чёрные блюдца.

И я увидел, что мир поменялся. Деревья сомкнули свои ряды и превратились в забор, глухой, непроходимый забор, без щелей, калитки, без шанса на побег. И я взглянул на небо, застыв от изумления, там солнце изменило цвет и стало чёрным, как остывший уголь. Оно исторгало чёрные лучи, которые травили этот мир, вдруг побледнели листья, вдруг спряталась трава, и с неба прогремел знакомый голос.

А она уже снимала с меня рубашку, захлёбываясь в собственных словах, всё чаще трогая себя где-то между бёдер, всё резче дёргая мою одежду, всё громче восклицая заклинанья. Я понял, что мне открылась магия этой поляны, она как всегда увидела раньше, она как всегда меня опередила, я положился на интуицию и чувства, я ощущал, как жжёт мне голень нож, и это было неспроста, ведь небо становилось тёмным, оно покрывалось трещинами и неровными заплатами, небо менялось, пытаясь спрятать чёрное солнце, мир окутывала полутьма, и мы стояли посредине мира. Она уже впивалась ноготками в моё тело и, наспех смахивая слюни, пыталась справиться с застёжками на брюках. А я услышал, как со мной заговорили камни. И я закрыл руками уши, я закричал что было сил, глаза зажмурив, почувствовал, как что-то мне вцепилось в ягодицы, но камни говорили громче. Потом я упал на землю и глаза мои открылись. Я смотрел на чёрное солнце, которое спряталось за заплаткой, но я его видел, и я знал, что оно видит меня. В паху появились влажные ощущения, и голоса камней смешались со словами моей маленькой луны, и суть была ясна и магия должна была быть приведена в действие именно теперь. Я дотянулся до голенища сапога, мне показалось, что рука моя вытянулась как из резины, и достал мой верный, двадцатисантиметровый охотничий нож, с серрейтором и длинным долом, я всегда с ним хожу за грибами, и он улыбнулся мне своей стальной улыбкой. Я посмотрел на луну, она была удивительно бледна, из уголков её рта стекала липкая слюна, глаза превратились в огромные блюдца, она постоянно что-то твердила, цепляясь ногтями мне в рёбра, я не мог расслышать что именно, её заглушали камни. Шейка её становилась тоньше с каждым её движением, и вместе с тем, немного длиннее. Я прислонил к её шее нож, блеснувший остриём, как бы подтверждая свою готовность, и я ждал подходящего момента. Я чувствовал, как в паху назревает что-то мощное, как Везувий, я видел, как шейка луны превращается в нить, а деревья вокруг изгибаются от нетерпенья. Моя правая рука, держащая нож, начала дрожать и теряла силу, а момент всё никак не настал, и вдруг, она замолчала, она перестала что-то говорить и её ладонь, вдруг ставшая такой большой, сжала мою кисть, очень крепко сжала…

Всё произошло одномоментно. Я вздрогнул и стал горячим вулканом, упала капля с неба и порвалась тучи ткань, деревья заплелись в узлы и замолчали камни, расслабилась моя рука, держащая нож и крепкая ручка моей маленькой луны сжала сильней мою кисть и порвала ниточку, что держала её голову на теле, как на привязи собаку. Потом я видел, как стекали с тела капли и смешивали краски с чистою водой, я видел, как расступались деревья и как прорастают сквозь землю новые грибы.

Теперь я всё так же гляжу на солнце, когда оно не запрятано в тучи, я всё так же смотрю на сияние звёзд и всё так же хожу собирать грибы, ковыряя палкой травы и вороша опавшие листья. И вроде, всё осталось как раньше, всё такое же, как прежде, и так же смеются собаки, и так же летают птицы, и так же растут деревья, но только.… Только в окно мне теперь не смотрит луна. Моя маленькая луна.

20 декабря 2007 г.

Вода

Уже неделю льётся с неба вода, и невозможно назвать это дождём, потому как стеною сплошной проливаются капли, похожие на огромные водные пузыри. Я копаю траншею, чтобы вода уходила в низину, уже больше похожую на болото, а если продлится дождь ещё пару дней, то станет там озеро, а после, если не прекратит истекать с небес вода, станет здесь море великое. А сейчас не до этого мне, смешались капли пота и дождя, мозолей кровь и чернота земли. По небу не летают вороны, по небу не летают журавли, осталось только тучам место, да раздолье рыбам. Быть может, это всё я делаю зазря?

Мир так жесток, несправедлив и тонок, как рваная перед венчанием фата. Ходили люди и просили хлеба, потом просили их оставить на ночлег, а утром я остался без скота, привязанный к кровати и, почему-то, не убит. Тогда я понял, что пора мне возвести забор, устроить крепость от непрошенных гостей, остаться в единении с собою. И высадил я яблоню в саду. Восьмой с небес уж день, стекает дождь, а я теперь взираю, как низина превратилась в озеро, и скоро подберётся берег до моих полей, облизывать их будут волны, и рожь погибнет, и вода наступит выше. Мне снова кажется, что дождь смывает все мои ошибки, мне кажется, что небо – за меня.

Однажды, в лесу, я увидел человека, который тащил за собою добычу, он тащил за собою мёртвое животное и распевал при этом странную песню, слова которой он сочинял прямо по ходу. Я подошёл к нему и спросил, чему так радуется человек. Он мне ответил, что только что он убил «эту мерзкую, дьявольскую тварь». Увидел я, что это был Гробарь – человекоподобное животное, что-то между рептилией и высшим приматом, он отыскивал мёртвых животных, или людей и закапывал их. В общем, был очень полезный зверёк, а в пищу он был не пригоден, ну никак. Зачем ты убил это животное, вопрошал я тогда человека, а в ответ я услышал лишь смех и ответ, что он был порождением сатаны и всякому человеку нужно поднять против твари такой оружие, и ещё он добавил, что так ему говорил Бог. Хам плюнул на мёртвое тело Гробаря и пошёл восвояси, а я тогда думал, что возможно, Бог просто хотел облегчить жизнь людей и избавить от скорби, ведь если умирает близкий твой, то горе пожирает душу человеческую, истончается душа и рвётся, сложно глядеть на застывшее тело, тяжело копать ему яму, страшно. Быть может, за то прозвали Гробаря сатанинским отродьем, что он высасывал у трупов глаза… А из кустов раздался пьяный возглас: «Да, кстати, это был последний на свете Гробарь!» Тогда в миру осталось намного больше скверны.

Я смотрю на открытые окна небесные и думаю, что всё не зря, я всё ещё надеюсь на то, что всё будет иначе. Вчера, в девятый день потока, когда-то узкий, безобидный горный ручеёк, вдруг превратился в мощную, как исполины, реку, и унесло мой хлев, в котором был весь скот. И скот весь утонул с кошмарными криками, с воем и страха наполненными очами. А мимо проплывают трупы гадов. А мимо проплывают трупы птиц. А мимо проплывают трупы зверей.

Когда-то у меня была дочь, когда-то она меня любила, и я любил её, и была гармония у нас и радость. Дочь моя любила играть, даже сделавшись уже достаточно взрослой, любила она играть с псами и кошками, с попугаем и мышью, с лягушками и мухами, а после полюбила она играть на гитаре. Тогда поселилось в сердце моём беспокойство, тогда оставалась она всё больше одна и что-то играла на инструменте своём, и пела непонятные мне песни. А однажды, вернувшись с полей, когда было уже темно, я услышал стоны из комнаты дочери! И настала смута в сердце моём, рвались перепонки от звуков, я ворвался в комнату и обомлел: Дщерь моя блаженствовала под натиском мужчины! Меня они, казалось, не заметили, а я сел на пол и заплакал. Как исходили слёзы из меня, так протекала внутрь боль и осознание того, что мир велик и не всегда такой, каким его мы кажем детям. Потом они ушли, и дочь я больше уж не видел, лишь краткая записка на столе: «Сим познано большее». Тогда я поймал змия и сделал отличный ремень.

Я решил посадить масличное дерево. Просто так, потому что всё равно уже нет никакого смысла воевать со стихией. Я взял лопату, отросток растения и пошёл в гору, туда, где ещё есть какое-то подобие земли, где нет сплошной воды, где есть еще, куда вонзить лопату. Я пробираюсь через камни и упавшие деревья, переступаю через мёртвых птиц и белок, я выхожу на самое высокое из всех доступных мне мест. Я втыкаю в землю лопату и чувствую, как много здесь камней. Работа длится больше часа, я вкапываю маленький ствол дерева почти на метр, на поверхности остаётся лишь небольшая крона листьев, это для того, чтобы его не смыл поток воды, или хотя бы, чтобы смыл не сразу. Смотрю на свой невзрачный дом, отсюда он мне кажется всего лишь коробком от спичек, сегодня дождь чуть ослабел, ещё бы, ведь уже он льёт одиннадцать, без передышки, дней. Спускаюсь вниз, я поскользнулся, падаю, мир кувырком, мне хочется порвать весь мир на части! Нет, всё не зря, пусть смоет чёртов мир, пусть всё очистится водой, пусть вымрет всё, пусть уцелеют только глупые, немые рыбы!

В двенадцатый день я смотрел на потоп.

В тринадцатый день я смотрел на потоп.

В четырнадцатый день я смотрел на потоп с крыши дома своего, ибо вода подступила к окнам, и не было возможности выйти мне, чтобы сделать что-то. И узрел я, как мимо проплыл труп человеческий, как обжирали рыбы хладное тело его, сгрызая нос и уши, и воззрел я в море, и увидел, что пиршество рыбам выпало, что пожирают они трупы твари каждой, и нет пощады и уважения к мёртвым. И понял я, что не только человек виноват в том, что делается вокруг, что виновата сущность человека, сущность вложенная Богом в него. Тогда я пошёл на чердак, я вытащил парусину, которую однажды продал мне Иафет – местный торговец, он никогда не торговался и цены на товар всегда задирал до предела, но товар у него всегда был отличного качества. Отличной была и эта парусина.

В пятнадцатый день я начал работу, а закончил в двадцатый, когда вода уже не оставляла мне времени на доработку, я переделал пол второго этажа в подобие корабельного днища, я сделал девять переборок, установил на крыше мачту, спустил паруса и стал ждать. В конце двадцатого дня, мой корабль оторвался от пристани дома и пустился в плавание. Я слышал, что какой-то Ной строит ковчег… нам бы с ним не встретиться, а то нехорошо получится.

А пусть ещё дней двадцать будет с неба дождь! А я пока покину Арарат, разведаю, что там, за горизонтом.

25 февраля 2010 г.

Лилии

Она не возвращалась третий день. Такого раньше не бывало, он всё смотрел в окно, что выходит на север, всё ждал, что вот-вот она появится из-за угла соседнего дома, и лёгкой походкой подойдёт к парадной, поглядит в сторону окна и увидит его взволнованный взгляд. Но она всё не шла и не шла, минуты шли, а она не шла, уж кончился сахар, кончался и чай. Он знал, он точно знал, что она всё же придёт, она обещала, она придёт, она обещала. Он как всегда, купил к её возвращению цветы – лилии, её любимые цветы. Где-то за спиной, за стенами бетонными, за тысячью дорог и слов, садилось солнце, красило в оранжевые краски мир, скрывалось за далёким горизонтом, ложилось спать.

Однажды она пришла вся мокрая и злая, хотя на улице светило солнце и в разгаре было лето, она кричала, что попала под кошмарный, проливной, шумящий дождь, она дрожала и просила чтобы он её согрел. Тогда он снял с неё сиреневые босоножки, взял на руки и аккуратно отнёс в ванную, он включил воду, уложил её на дно и поливал из душа тёплою водой, прямо по сарафану, прямо по чулкам. Она смотрела на него, в глаза ему, тревожно и с некоторою опаской, она спросила, верит ли он ей, а он ответил, что конечно, верит, хоть по небу за целый день не проплыло ни облачка, лишь зной да по дорогам суховей. Причины нет не доверять, если она сказала, что промокла под дождём, так значит, всё и было.

Он спал урывками, какими-то кошмарными глотками сна, ему всё снилось, что она сошла с ума, что кто-то заточил её в темницу, что кто-то сердце ей сменил на старые часы. Он просыпался, прибегал на кухню, пил из-под крана воду, садился у открытого окна и в темноте, под звёздным светом, смотрел на краешек дороги, на отблески луны в окнах дома напротив, он знал, что ночью, она, скорее всего не придёт, но он не мог так спать, он не хотел даже во сне увидеть, что с ней могло случиться что-то, его это ломало пуще, чем неведение. Немного успокоившись и отойдя от страшных снов, он, не включая свет, почти на ощупь чиркал спичкой, зажигал синий газ и ставил чайник. Он горький кофе пил, ведь сахар кончился уже, и думал, волновался, случилось что-то, ведь неспроста она не возвращается уже девятый день.

Ещё он вспомнил, как она пришла зимой без шубы, пьяная, с размазанной помадой по щекам, в вульгарном платье и вся воняла табаком. Она упала на диван и долго плакала, она дрожала, всхлипывала и дрожала. А он принёс шерстяное одеяло и укрыл её, сел рядом и нежно гладил по голове. Она успокоилась только через полчаса и тихонечко уснула, а он ушёл на кухню и поставил чайник, он улыбнулся, главное, что всё ж она вернулась, вернулась, как и обещала, через восемь дней. Он пил несладкий чай, когда она вошла на кухню, села рядом и, сказав: «прости», обвила шею его, нежными руками и прислонила лоб свой к его лбу. Они глядели друг другу в глаза и её наполнялись слезами. Она шептала, что это была вечеринка, что она потеряла контроль над собой, что выпила слишком много. Ещё говорила, что ей было нужно выплеснуть всю эту гадость, куда-то, в кого-то. Она утверждала, что ей захотелось почувствовать себя грязной, пропащей и падшей. А он смотрел в её глаза и верил, он верил, что она такая – противоречие самой себе.

Он трижды собирался выходить из дома, чтоб её искать, но лишь однажды добежал до магазина, чтоб купить конфет, чай и немного сахара, ещё купил котлет и макарон, пакетик молока, ведь если вдруг она вернётся, она захочет молока. Купил буханку хлеба и ватрушку, она так любит это тесто с творогом. Вернувшись, он скорей уселся у окна, успел лишь разложить продукты по местам, да на огонь поставить чайник. На небе собирались тучи, наверное, пойдёт сегодня дождь, возможно, с молнией, грозой, на улице так душно. Он пристально смотрел на видимую часть дороги, но она всё не появлялась, лишь проходили люди, незнакомые, соседи, два мальчика с рогатками, какие-то бабульки с сумками, мужчина толстый, словно снеговик, с колясками мамаши. Но только всё не шла она, уже пятнадцать дней.

Когда-то он её встречал на вокзале, вокруг суетились люди, тысячи, тысячи людей, все куда-то спешили, торопились, кричали и толкались, задевали сумками и телегами, а он стоял у нужного перрона с букетом лилий – её любимых цветов, и ждал её поезд, она должна была приехать ровно в семнадцать ноль-ноль. Поезд подошёл раньше, наверное, намного, потому что уже все пассажиры вышли и разбрелись кто куда, кто в метро, кто на автобус, кто пешком, некоторые садились в такси. Тогда он стал волноваться, он думал, что мог ошибиться платформой, быть может, поезд не тот… Но ровно в пять вечера из вагона с номером двадцать один, вышла она, изящно, как лебедь выплыла из вагона, открыла какой-то нелепый зонтик и двинулась к нему навстречу. Немного холодно взяла букет и поцеловала в щёку. Они добрались до дома в тишине, никто не проронил ни слова, и лишь когда закрылась дверь за ними, она произнесла: «Спасибо», он спрашивал за что, она отвечала, что за то, что он не задаёт вопросов. Он только улыбнулся, а она сказала, что всё неправда и что бы ни случилось, она всё равно вернётся к нему. Он верил, он знал.

Но она всё не возвращалась, вот уже двадцать два дня, как она должна была вернуться, уже закончился кофе и снова кончается сахар, засохла ватрушка, прокисло молоко, тогда была гроза, тогда он закрывал ушами руки и смотрел, как бьются в стёкла капли крупные дождя.

Он вспоминал, как встретил её в первый раз, она появилась внезапно, выходя на улицу из подъезда, он так сильно открыл дверь, что угодил ей прямо в лоб, она воскликнула, и чуть было на упала на асфальт. Он успел схватить её за руку, она удержалась, хоть это было нелегко, на шпильках. Он чувствовал, как дрожит её рука, сажая её на скамью, он чувствовал, как дрожит её тело. Он начал рассыпаться в извинениях, а она лишь потирала лоб и что-то, сморщившись, шептала. Потом она спросила знает ли он вот этого мужчину и показала фотографию, она сказала, что приехала к нему, она сказала, что он её ждёт и любит, она сказала, что так торопилась, что забыла захватить те письма, что писал он ей целый год, и он может просто её не узнать, а ещё на тех конвертах был точный адрес, она же помнит только улицу и номер дома. Он этого почти не слышал, ведь с фотокарточки на него смотрел он сам, только чуть моложе, не седой ещё, значит, это фото было сделано ещё до той аварии, в которой он был виноват, но так как выжил только он, то признан был виновным водитель другой машины и дело по-быстрому закрыли, а он не мог смотреть в глаза отца и близких умерших в другой машине. Он больше месяца провёл в больнице, потом он написал письмо сестре. Письмо обратно не вернулось.

А сестра была в могиле, она была на заднем сидении в тот миг, когда он вылетал с второстепенной не посмотрев налево и направо, когда он улыбался, бросая в управляемый занос машину, она просила сзади его притормозить, но он нажимал на педаль, ведь занос становился неуправляемым и машину уже понесло. Через миг он услышал удар, почувствовал боль в ногах и удар воздушной подушки, он слышал скрежет металла и хруст, быть может, стекла, быть может, костей, потом закончилось всё, наступила тишина, только падающие на асфальт стёкла царапали тишину.

Тогда он выходил из дома, чтобы поехать к могиле сестры, чтобы в очередной раз сесть и попросить прощения, чтоб возложить ей букет цветов, из её любимых лилий. Но он не поехал, он вернулся домой с этой внезапной гостьей. Они разговаривали до вечера, потом ещё почти всю ночь, а потом ещё и встретили рассвет. Она устала и хотела спать, а он всё боялся, что она сейчас вот так же внезапно исчезнет, пропадёт, он всё поил её чаем и кофе, он задавал ей тысячи вопросов, он получал всего лишь десятки ответов. Она заснула прямо на кухне, когда он выходил в туалет, его это немного смутило. Он взял её на руки, она оказалась на удивление лёгкой, и отнёс в спальню, положил на диван и, укрыв пледом, прошептал ей «спокойного сна».

Она разбудила его утром, одетая, свежая, с небольшим синяком на лбу и сказала, что ей нужно уйти, но она обязательно вернётся, вернётся завтра в девять вечера, позвонит в домофон. Тогда он не поверил. Но она вернулась, вернулась, как и обещала, ровно в девять вечера. С тех пор он в ней не сомневался, он ей верил, он её ждал.

И вот теперь, прошло уже тридцать восемь дней с того момента, как она обещала вернуться, начали желтеть листья, стал чаще капать дождь, а её всё нет. Однажды ему показалось, что из-за угла выходит именно она, в похожем платье, в таких же босоножках и с сумочкой через плечо, но после первых секунд, когда он уже думал броситься навстречу, он понял, что это не она. Другой цвет волос, другой формы нос и татуировка на щиколотке. Внутри всё обрушилось, и он сидел без движения следующие сутки.

Однажды, когда она вернулась уставшая, пропахшая сеном и порохом, лёжа в пенной ванной, она сказала ему, что однажды, наверняка не сможет сопротивляться тому очкастому дяденьке, который говорит про сильный стресс после аварии и гибели сестры и выписывает ему таблетки. Он вновь поверил ей, хоть и не понимал, как зависит одно от другого. На всякий случай он перестал пить таблетки, а через неделю он почувствовал себя нехорошо, он был беспокоен, он видел сны про катастрофу, он очнулся однажды на кладбище, у заросшей могилки сестры, один, без цветов, без памяти о том, как он сюда попал. Тогда он, прибежав домой, выпил сразу пять таблеток и провалился в небытие. Она вывела его из темноты, она сказала, что пусть будет лучше всё так, как есть сейчас, пусть пьёт свои таблетки. Она гладила его по волосам и щеке, она говорила ему, что любит его и не оставит.

А теперь вот она не вернулась. Он ждал её сто дней. Он ждал её, он ждал. Потом он встал, оделся и вышел из дома. Он купил букет из лилий и сел в такси. Он доехал до кладбища и попросил шофёра подождать его где-то полчаса. Он отыскал среди могил ту самую, к которой он не приходил уже два года, он раскидал ботинками листву, руками сгрёб все листья с надгробия и положил букет на могилку. Он вытер слёзы и попросил прощения у сестры за всё, за катастрофу, за то, что не появлялся так долго, за то, что любил её больше, чем просто сестру, за то, что не слушал её. Только сейчас, глядя на фотографию, прикрепленную на гранит, он заметил, как они похожи. Похожи и обе ушли, обе уже не вернутся, сколько бы дней ни прошло.

Таксист ждал его почти два часа, он даже сходил его поискать, но не решался заходить далеко, уже вечерело, кричать на кладбище он тоже не решался, конечно же, он был не суеверен, но мало ли что, на всякий случай… Таксист выругался, плюнул смачно на дорогу, завёл мотор и резко набирая скорость, умчался.

Лилии завяли только под новый год. Разве это не чудо?

15 мая 2013г.