Текст книги "Три страны света"

– Я этого не хочу, не хочу! слышите ли вы? – с сердцем закричала Полинька. – Клянусь вам, я скорей лишу себя жизни!

– Я стар, я умнее вас, я имею, деньги и покровителей, – продолжал горбун. – Да первый ваш друг, Надежда Сергеевна, да она, если я захочу, будет называть меня своим спасителем… Да, впрочем, что с вами говорить!! вы дитя, а не женщина! – с жалостью заметил горбун. – Завтра я приду за ответом, – прибавил он спокойнее. – Посидите, подумайте!

И он поклонился и пошел к двери. Полинька, как бы потеряв всякую надежду на спасение, предалась совершенному отчаянию. Она упала на диван и в штофных подушках старалась заглушить свои рыдания. Горбун остановился; при каждом рыдании Полиньки лицо его выражало страшное мучение, он тоскливо мялся на месте и ломал себе пальцы так, что они хрустели. Наконец он схватил себя за грудь и в изнеможении опустился на стул. Полинька продолжала плакать… Горбун встал и тихонько подошел к ней… Казалось, он хотел говорить, умолять ее успокоиться; но в ту же минуту волосы на голове метавшейся Полиньки распустились и роскошной завесой покрыли ее лицо, как бы для того, чтоб горбун не видал на нем слез. Горбун вздрогнул; он долго и жадно смотрел на роскошные волосы Полиньки, наконец, махнул рукой и выбежал из комнаты, захлопнув за собой дверь с такою силою, что свечи в канделябре погасли; уцелела только одна после долгой борьбы с ветром, ворвавшимся в комнату, и уныло горела, бросая слабый свет на картины, которых мрачные лица выдавались из рам, как будто с любопытством прислушиваясь к горьким, мучительным стонам беззащитной девушки.

Глава VI
Поиски

Не слыша ног под собой, мучимый неотступной мыслью: «Полиньки нет! Полинька пропала! что с ней будет? она не переживет…», башмачник бежал, бежал и, наконец, остановился в одной из тихих петербургских улиц, перед уютным деревянным домиком. Он перевел дух и, отворив калитку, вступил на двор, очень обширный, посреди которого красовался – редкость в Петербурге – луг с уже едва зеленеющей травой. Внутренность двора походила на ферму. Индейские петухи, кокоча, важно прохаживались с своими семействами. Курицы озабоченно подбирали по двору зернышки. Петухи потряхивали гребешками и величаво поводили глазами, надзирая за подругами своей жизни. Мычание коровы раздавалось из стойла, смешиваясь с блеянием баранов. Необычайно жирная свинья, хрюкая, вела за собой поросят и всюду шарила носом. Все, по-видимому, наслаждалось здесь полным довольством.

Башмачник своим появлением нарушил на минуту порядок и спокойствие двора, так разнообразно населенного; под ноги ему кинулся поросенок и потом пронзительно запищал. Индейки закудахтали, курицы, хлопая крыльями, забегали по двору; откуда ни взялась собака и свирепо залаяла, но, подбежав и обнюхав башмачника, замахала хвостом и воротилась в конуру.

Башмачник торопливо подошел к крыльцу и, отворив дверь, на которой прибита была дощечка с надписью: «Сергей Васильич Тульчинов», вошел в прихожую. Сидевший тут пожилой лакей так был поражен его физиономией, что поспешил снять с носа очки, пристально осмотрел его и, положив книгу, с удивлением спросил:

– Карлушка, что ты, братец? уже не погорел ли ты? а?

Башмачник смотрел дико и ничего не отвечал:

– Да сядь! ты, братец, едва стоишь! И лакей силой усадил башмачника.

– Ну скажи ты мне, уж не замешали ли тебя в каком воровстве… ведь ты такой глупый да добрый… а?

И он, подпираясь руками в колени, с участием заглядывал башмачнику в лицо.

– Я, я… Яков Тарасыч… видеть барина! – едва внятно пробормотал башмачник.

– Барина видеть? – повторил лакей, успокоившись. Но в ту же минуту его доброе лицо нахмурилось, и он печально прибавил: – Его теперь нельзя видеть: очень занят!

Башмачник вскочил в таком отчаянии, что добродушный лакей испугался.

– Да что ты, Карлушка? – сказал он с упреком. – Как не стыдно! ну, скажи, что с тобой случилось?

– Мне сейчас же нужно видеть барина! – настойчиво сказал башмачник.

– Я тебе говорю, что барин очень занят: у него Артамон Васильич… слышишь? Артамон Васильич!

Не обратив внимания на таинственный голос лакея, башмачник схватил его за руку и толкал к двери, упрашивая доложить о нем.

– Постой, постой! – говорил Яков, вырываясь. – Что ты, рехнулся, что ли?

Он подошел к двери и, поглядев в щель, с важностью сказал:

– Занят… нельзя, нельзя доложить,

– Я сам пойду, – решительным тоном сказал башмачник и бросился к двери.

– Стой! – грозно закричал Яков, но тотчас же смягчился и кротко прибавил:

– Ну, что ты, Карлушка, в самом деле? ну, видано ли, чтоб приходящие без доклада в барские комнаты лезли? зачем же я тут и сижу? А еще знаешь, что барин занят: Артамон Васильич у него!

Оканчивая наставление, Яков немного приотворил дверь и стал покашливать, все еще не решаясь войти, а башмачник в нетерпении поднимался на цыпочки и глядел из-за его плеч.

Комната, в которую он так желал проникнуть, была небольшая, с книжными шкафами около стен, с письменным столом, сафьянными креслами и диванами; по стенам висели эстампы, между которыми резко отделялись портреты в белых колпаках и таких же куртках, отличавшиеся умным выражением. В креслах сидел довольно тучный старик с широким и круглым лицом. Взгляд его был еще бодр, рот необыкновенно приятен; большие глаза его были полузакрыты пышными веками; седые, как лунь, волосы придавали ему почтенный вид.

Перед ним стояла сухая фигура, тоже немолодая уже, в колпаке, куртке и переднике безукоризненной белизны. В ней нетрудно было узнать оригинал одного из портретов, висевших тут, в подобном костюме. Артамон Васильич держал в руках безмен с прицепленной к нему плетеной корзиной, в которой что-то покоилось. Барин и повар с напряженным вниманием глядели на безмен.

– Неделю тому назад десять фунтов, а теперя пятнадцать… Хорошо, очень хорошо, Артамон Васильич!

В ту минуту башмачник силой втолкнул Якова в дверь.

– Что тебе? – строго спросил старый барин.

– Карлушка-с пришел, – проворно отвечал Яков, стараясь притворить за собою дверь, в которую порывался башмачник.

– Ну, пусть подождет, – сказал барин и обратился к повару: – Ну-с, Артамон Васильич, вы как думаете: на сколько еще можно утучнить? а?

Повар, не отвечая, открыл крышку корзинки и с трудом вытащил оттуда индейку, страшно жирную. Она тоскливо била крыльями, глупо разевала рот и после страшных усилий сипло прокудахтала в то время, когда повар глубокомысленно щупал, а барин нежно осматривал ее и поглаживал с лукавой улыбкой.

– Славная птица, славная! ну, а когда она ввезена в Европу и кем? а, небось, опять забыл?

– Нет-с не забыл! – отвечал повар с усмешкой. – Помню-с, Сергей Васильич!

– Ну-ка, скажи!

Между тем башмачник рвался вперед, а Яков заслонял ему дорогу. Наконец башмачник неожиданно присел и, вынырнув из-под руки Якова в комнату, остановился с потупленными глазами перед господином Тульчиновым, позабыв даже поклониться ему.

– Что случилось? – с участием спросил Тульчинов, увидав бледное лицо башмачника.

Башмачник молчал; слезы душили его.

– Не обидел ли кто тебя? а?

Башмачник закрыл лицо руками и глухо зарыдал.

Присутствующие переглянулись. Старик молча указал повару и лакею на дверь и, когда они удалились, обратился к башмачнику.

– Ну, скажи, что с тобой случилось? – спросил он ласково.

С рыданием сильнее прежнего башмачник кинулся в ноги Тульчинову и произнес:

– Заступитесь, спасите сироту, спасите.

– Успокойся, братец, – сказал старик, приподнимая башмачника, и на добрых глазах его, показались слезы. – О чем плакать? лучше расскажи, что с тобою случилось.

Собравшись с силами, башмачник, как мог, рассказал несчастие, постигшее Полиньку. При имени горбуна Тульчинов заметил презрительно:

– Знаю я его: негодяй отъявленный!

Башмачник трогательно умолял старичка тотчас же итти с ним к горбуну и заступиться за Полиньку. Слушая его, Тульчинов лукаво улыбнулся и, наконец, ласково спросил:

– Ну, а зачем ты скрывал от меня, что у тебя есть невеста? а?.. Ну, что ты так на меня смотришь? – прибавил он, заметив внезапную перемену в лице башмачника: – ведь ты любишь эту девушку, хочешь жениться на ней?

– Нет, она не моя невеста! – отвечал башмачник глухим голосом.

Тульчинов закусил губы и с горечью покачал седой своей головой.

– Ну, что же надо делать? – спросил он, тронутый положением башмачника.

– Сделайте милость, освободите сироту; ее жених далеко; у ней никого нет. Я, я один только… но что я могу сделать? я небольшой человек! Если что случится, – прибавил башмачник, дико озираясь кругом, – я… я утоплюсь… не хочу жить, лучше умру!

– Полно, брат, полно! – ударяя его по плечу, сказал Тульчинов. – Мы все уладим. Он ничего не посмеет сделать ей!

– Нет, вы не знаете его: он злодей!

– Просто мошенник, – заметил старик, – я его знаю лучше тебя! Позвони-ка: я оденусь.

Башмачник кинулся к звонку.

Явился Яков, и по значению взгляда, брошенного им на башмачника – дескать, как тебе не стыдно такими пустяками барина беспокоить, – можно было догадаться, что он подслушивал.

– Вели-ка мне дать позавтракать, – сказал старик, но вдруг принялся с испугом чмокать губами и прислушиваться к своему желудку, бормоча: – нет – аппетиту, нет! надо подождать… Постой-ка! – продолжал он, обратясь к Якову. – Я после позавтракаю, а ты вот вели накормить его.

– Я не хочу; я не могу есть! – робко сказал башмачник.

– И полно, поешь! лучше поуспокоишься… Вели Артамону Васильичу дать ему чашку бульону: это его подкрепит.

Яков жестами приглашал за собой башмачника.

– Оставьте, оставьте меня, я не хочу, я не могу есть! – с отчаяньем воскликнул башмачник. – Будьте добры, защитите, спасите бедную девушку!

Тульчинов махнул рукой и велел давать одеваться. Яков вывел башмачника в прихожую, усадил и поставил-таки перед ним чашку бульону по приказанию своего барина.

Сидя перед ней, башмачник тоскливо прислушивался к движению в кабинете, и когда, наконец, отворилась дверь и на пороге явился старик, совсем готовый итти, в шляпе и с палкой, Карл Иваныч, как помешанный, кинулся к двери и растворил ее настежь.

Увидав чашку на столе, Тульчинов заботливо посмотрел в нее и, качая головою, сказал:

– Упрям, упрям!

Они вышли на парадное крыльцо, куда уже были поданы дрожки.

– Нет, брат, не нужно: я пешком пойду, – сказал Тульчинов кучеру.

Башмачник вскрикнул.

– Что ты? что с тобою?

– Далеко, очень далеко… не скоро дойдем.

– Куда торопиться? нас не обедать ждут. Торопиться можно и даже должно, – заметил старик с важностью, – только на обед: тот, кто опаздывает к обеду, грубейший невежда. Ну, пойдем.

И старик пошел, постукивая палкой, но вдруг остановился и, улыбаясь, стал прислушиваться.

Нежное мычание коровы доносилось со двора, только что покинутого ими. Старик воротился.

– Куда вы? – с ужасом спросил башмачник, заслоняя ему дорогу.

– Сейчас, сейчас! забыл заглянуть на двор: что-то у меня там делается?

И старик вошел в калитку, а несчастный башмачник опустился на ступеньки крыльца.

Тульчинов расхаживал по своему двору, заботливо и гордо осматривая, все ли у него в порядке. Каждому животному умел он сказать какое-нибудь приличное приветствие. Особенно пленил его один поросенок: толстый, белый, со сквозившими ушами и лапочками. Поймав его и поглаживая, старик с умилением смотрел ему в глаза, едва заметные. Скоро явился и Артамон Васильич. Барин и повар долго молча любовались поросенком.

– Хорош! – заметил, наконец, в упоении Тульчинов.

– Очень хорош-с! – отвечал повар.

– Уши-то, уши! точно у какой-нибудь красавицы; а лапки? право, у иной дамы ручки не бывают так нежны. Ну, а что наш барашек? не пора ли его?

– С недельку надо еще обождать-с, зато будет – сливки! – глубокомысленно отвечал Артамон Васильевич.

– Ладно, ладно, подождем, изволь, Артамон Васильич! Ну, а что ты мне дашь сегодня позавтракать? я вот моцион сделаю; что-то вкус не…

Но старик не договорил: он, стал чмокать губами и, наконец, радостно сказал:

– Лучше, гораздо лучше! а вот Карлуша совсем было испортил мне аппетит… ну, да вот прогуляюсь. Смотри, Артамон Васильевич, полегче что-нибудь.

Тульчинов отправился к калитке. Увидав башмачника, прислонившего голову к стене, он коснулся его своей палкой и сказал:

– Что, заснул?

Башмачник вскочил, и они, наконец, пошли.

– Тише, тише! куда бежишь? – поминутно говорил старик башмачнику, не поспевая за ним, но, убедившись, наконец, что нет возможности обуздать его, кликнул извозчика.

В нескольких шагах от дома горбуна башмачник вскочил и побежал, показывая извозчику, чтоб ехал за ним.

Калитка была не заперта, крыльцо также. Тульчинов и башмачник свободно вошли в прихожую, потом в залу, где некогда горбун принял в первый раз Полиньку. Здесь Тульчинов приостановился, покашлял; но никто не выходил им навстречу. Они пошли далее и миновали несколько комнат, закрытых ставнями с вырезанными сердцами, сквозь которые проникал дневной свет, дававший возможность видеть разнохарактерную мебель и вещи, наполнявшие комнаты: бронзовые часы, картоны, огромные кипы книг, перевязанные веревками.

– Сколько нужно было ему пустить по миру семейств, – с грустью заметил Тульчинов, – чтоб загромоздить так свои комнаты!

Продолжая подвигаться вперед, они очутились в темном и длинном коридоре; долго шли они и, наконец, увидали дверь, не совсем плотно притворенную.

– Послушай, – сказал старик башмачнику, – не входи туда; я буду один говорить с ним.

Он заглянул в дверь и увидел комнату, которая поразила его страшным беспорядком: бумаги были разбросаны по полу; между ними валялся разбитый фонарь; на письменном столе лежала шинель, стояли две догоравшие свечи, боровшиеся с дневным светом, проникавшим сквозь щели спущенных стор. Перед столом сидел горбун; лицо его выражало сильную внутреннюю тревогу; он держал в руке небольшое колечко и не спускал с него глаз. Услышав шорох за дверью, горбун сердито спросил:

– Кто там?

Погрозив пальцем башмачнику, Тульчинов смело вошел в комнату.

Горбун быстро вскочил с дивана и с удивлением посмотрел на Тульчинова, который оглядывал его с ног до головы презрительным взглядом. Горбун смутился, потупил глаза и, поклонившись, с холодной учтивостью спросил:

– Чем я обязан чести видеть вас у себя?

Тульчинов молчал. Он пристально смотрел на портрет, висевший над диваном. На портрете была изображена красивая молодая женщина в верховом платье. Позолоченная рама была очень искусно сделана и украшена гербами.

– Это как попало в твои руки? – строго спросил Тульчинов, указывая на портрет.

Горбун злобно посмотрел на портрет и молчал.

– Чтоб сегодня же он был снят, – повелительно сказал Тульчинов, не спуская глаз с портрета.

– Могу вас уверить, что, кроме меня, никто не входит сюда, – робко произнес горбун.

– Тебе-то и не должно его видеть! Да и как мог попасть к тебе фамильный портрет? а?

– Он был заброшен: я…

Тульчинов усмехнулся.

– Заброшен? Ты, пожалуй, скажешь, что и деньги, которыми ты набил свои карманы в их доме, были тоже заброшены.

– Вы, кажется, изволите знать, – отвечал горбун, сдерживая злость, исказившую его лицо, – что не я, а, напротив, у меня было взято.

– Я чту память…

– Замолчи и не трудись высчитывать свои добродетели, которых ты никогда не имел! – сказал Тульчинов и, указав на портрет, повелительно прибавил: – Чтоб завтра же он был отослан по принадлежности!

Тульчинов прошелся по комнате, остановился перед горбуном и, не спуская с него глаз, спросил:

– Скажи, зачем ты держишь у себя девушку?

– Какую девушку?

– Ты не знаешь? ну, я скажу тебе: ту, которую подлым обманом завез в свой дом. Говори, где она?

– Вот как справедливы все ваши обвинения, – отвечал горбун. – Обмана никакого не было, девушку я не увозил. Она точно была здесь… по доброй воле… и уехала, когда ей вздумалось. Теперь она давно дома.

– Лжешь! она у тебя: со вчерашнего дня ее нет дома.

– А если и нет, чем же я виноват? Может быть, она у кого-нибудь ночевала, – с цинической улыбкой прибавил горбун.

– Ты гадок! – сказал Тульчинов.

– Вы точно знаете, что ее нет дома? – спросил горбун, в лице которого появилось легкое беспокойство.

– Говорю тебе, что знаю. Сегодня в десятом часу мне пришли сказать.

– В десятом часу? – повторил горбун встревоженным голосом и стал рассчитывать по пальцам. – Не может быть! Впрочем, – прибавил он спокойнее, – она, верно, у Кирпичовой.

– Лжешь, лжешь! – вскрикнул башмачник, вбежав в комнату и кидаясь к горбуну. – Ее нет у Кирпичовой. Она у тебя, у тебя! Говори, где она спрятана?

Горбун побледнел.

– Постой, не кричи! – сказал он повелительно, схватив руку башмачника. – Отвечай мне: ты точно знаешь, что ее нет у Кирпичовой?

– Да, да! Кирпичова сама приходила к ней, искала ее. Я работал, – она пришла, бледная…

– Сегодня? – спросил горбун дрожащим голосом.

– Сегодня, вот недавно!

Ужас обезобразил лицо горбуна. Он опять принялся торопливо считать по пальцам и соображать, а Тульчинов и башмачник с недоумением наблюдали судорожные его движения, не спуская глаз с его бледного лица. Больше минуты длилось молчание.

– Так ее нет ни дома, ни у Кирпичовой? – наконец спросил горбун.

– Нет, нет! – сказал башмачник. – Полно притворяться! Ты сам лучше знаешь, где она. Говори же! выпусти ее.

И он метался около горбуна с своими вопросами, хватал его за плечи, повертывал, стараясь заставить говорить. Но горбун не отвечал ему, не защищался, не отталкивал его. Выражение ужаса до высочайшей степени возросло в лице его; он как будто обезумел и бессмысленно озирался кругом, широко раскрыв свои большие глаза.

– Где же, где же она? – отчаянно повторял башмачник, продолжая тормошить его.

– Где, где? – наконец с бешенством сказал горбун, оттолкнув его прочь. – Тебе очень хочется знать?.. на том свете!

– Она умерла? – спросил Тульчинов.

– Ты убил ее? – воскликнул башмачник и кинулся к горбуну; но силы ему изменили, он пошатнулся и чуть не упал.

Поддержав и уложив бесчувственного башмачника, Тульчинов, сильно встревоженный, обратился к горбуну.

– Что ты сделал с несчастной девушкой? – спросил он.

Горбун не отвечал. Он схватил свечу и пристально осмотрел комнату: подходил к каждому углу, заглянул под диван; потом перешел в другую комнату и так же пристально осмотрел ее; потом осмотрел и третью. Тульчинов следовал за ним. Наконец пришли они в ту комнату, где незадолго горбун старался соблазнить Полиньку своими сокровищами. Здесь было все еще в большем беспорядке, чем оставил он тогда: крышки сундуков подняты, дорогие меха и шубы разбросаны по полу, кипы книг стащены на середину.

– Ищите, ищите! – кричал горбун Тульчинову, расхаживая между сундуками, стряхивая шубы, раздвигая кипы книг.

– Нет, – наконец сказал он слабым, отчаянным голосом. – Нигде нет…

Он прислонился к высокой кипе книг и тяжело дышал.

– Значит, ты спрятал ее в другом месте? – сказал Тульчинов, приближаясь к нему.

Горбун вздрогнул.

– Вы мне не верите? – сказал он с упреком. – Правда, я ничем не заслужил вашей доверенности! Я всегда стоял в таком положении, в котором удобно снискивать только презрение.

Тульчинов с удивлением слушал горбуна: он, казалось, не ждал от него ничего подобного. Но голос горбуна вдруг перервался. Он, видимо, изнемог и едва держался на ногах.

– Сядь, – сказал ему Тульчинов, с неприятным чувством замечая, как мертвая бледность все больше и больше распространялась по его лицу.

Горбун оставил свечу, сел на книги и повесил голову; дыхание его было тяжело. Долго длилось молчание.

– Скажи, что сделалось с девушкой? – тихо спросил, наконец, Тульчинов.

– Что сделалось? – слабым голосом повторил горбун. – Не знаю, – продолжал он, останавливаясь на каждом слове, – но боюсь, не сделалось ли чего ужасного… Послушайте, и вам все скажу. Я ее безумно люблю, и страсть извинит мой поступок. А если и нет – все равно! Она точно была обманом привезена ко мне; я запер ее в особую комнату, крепко запер и ушел к себе. Было двенадцать часов. Я ходил, сидел, пробовал писать, считать: не писалось, не считалось. Я вскакивал, смеялся и плакал, скрежетал зубами. Страсть поминутно омрачала мой рассудок. Я схватывал ключ и свечу и шел к той двери; но вдруг мне приходило на мысль, что она единственная женщина, которая не смеялась надо мной, что она была добра и ласкова со мною… и я ставил свечу и далеко бросал от себя ключ… Наконец и стыд, и сожаление – все замерло во мне: кипела одна дикая страсть, я схватил свечу и, задыхаясь, бегом кинулся к той двери. Я отворил ее… я вошел…

Горбун остановился и перевел дух.

– Ну? – с ужасом сказал Тульчинов.

– Тут случилось обстоятельство невероятное, непостижимое, – отвечал горбун: – я не нашел ее в комнате!

– Видно, ты забыл запереть дверь? – спросил Тульчинов, у которого отлегло от сердца.

Горбун усмехнулся.

– Два раза повернул ключ, – отвечал он, – другая дверь точно была отперта, но она ведет сюда, а отсюда (горбун окинул глазами комнату) нет другого выхода. Я несколько часов ломал голову, как она могла уйти… думал, не спряталась ли? обошел все комнаты, перерыл сундуки, рылся в платьях, в книгах: напрасно! Наконец решил я, что она ушла (а как, богу известно!), и перестал искать ее. Она пропала ночью, в пятом часу, и я не сомневался, что она давно дома; я успокоился и строил новые планы, как овладеть ею. Но если ее до сегодняшнего утра не было ни дома, ни у Кирпичовой, так боюсь, – заключил горбун чуть слышным голосом, – не исполнила ли она своей клятвы… Он с отчаянием опустил голову.

– Какой клятвы? – спросил Тульчинов.

– Она клялась мне, – отвечал горбун, – что скорей лишит себя жизни, чем согласится выйти за меня… А я грозил ей вечным преследованием. Мало того: я оклеветал перед ней ее жениха; я также пугал ее, что никто уж больше не поверит ее честности… что осталось ей в жизни?.. Долго ли?.. о, она девушка горячая! она способна…

Горбун закрыл лицо руками и зарыдал.

Долго стоял над ним Тульчинов. Один вопрос сильно занимал его ум: говорил ли правду горбун и раскаяние действительно проникло в душу старого ростовщика, или играл он гнусную комедию, припрятав Полиньку в надежные руки?

Тульчинов прислушивался к его рыданиям, и они казались ему так истинны, так полны глубокого страдания. Сердце его сжалось; он почти верил…

– Подними голову, старик! – кротко сказал Тульчинов, прикоснувшись к плечу горбуна. – Полно отчаиваться, если только ты действительно тронут!.. Вот к чему ведет путь, по которому ты шел в своей жизни! Все равно, у тебя или нет несчастная девушка, – во всяком случае обещай мне по крайней мере, что если она каким-нибудь образом окажется жива, ты прекратишь свои преследования…

– Клянусь, она не услышит больше моего имени! – с живостью отвечал горбун. – Я уеду отсюда, уеду навсегда!

И, встретив недоверчивый взгляд Тульчинова, он еще раз повторил свою клятву.