Текст книги "Три страны света"

Глава X
Ледовитый океан

18** года, июля 15, с Соломбальской пристани, под Архангельском, отправились две большие лодьи, какие обыкновенно употребляются здешними поморцами для промыслов. Одну называли «Надежда», а другую «Запасная». Обе были крепки, вместительны и снаряжены, как видно, в дальний и долгий путь: на «Запасную» между прочим уложен был сруб так называемой разборной избы; бочки с провиантом как на той, так и на другой занимали не последнее место. При лодьях находилось несколько гребных судов. На палубе «Запасной» можно было насчитать до десяти человек; на палубе «Надежды» – более пятнадцати. Отплытие людей не сопровождалось тем, чем обыкновенно сопровождается отправление в путь: никто не прощался с мореходами, когда они садились на свои суда, никто не кричал им, не махал шапками, когда они тронулись.

И некому было: то были большею частию люди бездомные, бессемейные, равно чуждые всему миру, кроме друг друга, или люди, занесенные сюда с другого конца света. Они как будто сами почувствовали, что совершенно лишние здесь, среди толпы, дружно волнующейся по пристани, и спешили удалиться, пробуждая в мыслящем зрителе такое же чувство, какое пробуждает покойник, не сопровождаемый ни одним человеком в последнее жилище.

«Надежда» плыла впереди, «Запасная» за ней.

Молодой высокий мореход, стоя на палубе «Надежды», долго любовался пестротой и движением, кипевшим в пристани, которую они покинули, и наконец сказал своему товарищу, человеку лет пятидесяти, с черной бородкой:

– Славная картина, не правда ли?

Картина была действительно живописная, как всякая пристань торгового города: тысячи купеческих кораблей и других судов, с высокими мачтами и волнующимися разноцветными флагами, выгружающихся, нагружающихся, починивающихся, мелкие суда, мелькающие между ними, подобно птицам, буксирующиеся барки… внизу по берегу Двины с лишком на две версты непрерывный ряд домов, амбаров, сараев, магазинов с разными морскими потребностями; вверху город с высокими зданиями и куполами церквей.

И все оживлено самой жаркой деятельностью, непрерывным говором и движением многих тысяч людей, и так чудно освещено летним роскошным солнцем, что гуляющие толпами сбегаются к пристани, которая вообще составляет любимое гульбище окрестных жителей, несмотря на вечный запах смолы и каменного угля.

– Славная картина, не правда ли?

– Хороша, – отвечал спокойно пожилой мореход. – Да ведь такие ли картины бывают! Чего далеко ходить… тут же, может, бог приведет посмотреть весной ледоплав… вот так картина!

– Что такое ледоплав? – спросил молодой мореход.

– Бывает, весной, как лед станет ломать да сопрет его в устьях, вода иной раз поднимется так высоко, что всю Соломбалу затопит. Хозяева переносятся в верхние жилья, а скот выводят на крышу… Нарочно и крыши такие строятся…

– Я думаю, много страху натерпятся жители?

– Ничуть. Привыкли. Особенно, если вода не гораздо высока, так даже рады ледоплаву, словно празднику! садятся на свои карбасы и ездят с песнями по речкам и улицам около затопленных домов, любуются крышами своими, по которым лошади и коровы бродят и такой рев подымают, что господи упаси! Вот тоже картина!..

Без особенных приключений промышленники наши, в числе которых читатель, конечно, узнал уже Каютина и Хребтова, миновали Новодвинскую крепость, Березовый бор, Зимние горы, подошли к острову Сосновцу под терским берегом и, наконец, на четвертый день вышли в Северный океан.

В первые дни плавание их по водам океана также не ознаменовалось ничем особенным: почти постоянно дул теплый ветер с туманом и мелким дождем; пасмурность была непрерывная. Прохваченные до костей сыростью, которая забралась всюду, и в чемоданы, и в койки, и в припасы, мореходы отогревали себя усильной работой, в которой не было недостатка, развлекались песнями и рассказами. Нечастые встречи, попадавшиеся им на пути, также служили развлечением, особенно тем, кто еще в первый раз плыл по водам Ледовитого океана.

Затерянные среди необъятного пространства вод, конца которым не видел взор ни в которую сторону, часто окутанные туманом зеленоватого цвета, среди глубокой безжизненности и мертвенности, окружавшей их, в борьбе с недружелюбной стихией, угрожавшей каждую минуту сокрушить их непрочное жилище, – как рады были они малейшему проявлению жизни, даже обманчивому призраку!

Сначала изредка попадались им суда и живые люди. Так, в первые дни плавания мореходы наши увидели сквозь туман за кормою лодочку под одним парусом и в ней двух человек. Пловцы были совершенно спокойны; и Каютин не мог не подивиться их изумительной дерзости.

– Да они с ума сошли! – сказал он: – пуститься в открытое море, подверженное сильным течениям, в такой лодочке!

– Чему тут дивиться? – заметил ему Хребтов. – Небось, в гости на другой берег едут. Люди вечно живут у моря: оно их поит и кормит, да им бояться его? Посмотрел бы ты наши «весновальские» промыслы, вот так страшны! тут поморцы наши перебегают с одной льдины на другую и так в иную пору забираются волей-неволей на середину моря, да и тут часто бог милует!

Но скоро мореходы наши перестали встречать действительные суда; зато часто впереди туманной полосы высоко над морем показывалась другая лодья, опрокинутая парусами вниз, потом над ней или под ней являлась другая лодья, третья, – и все дружно бежали тем же курсом, как и лодьи наших мореходов. И такое действие рефраксии, называемое у архангельских промышленников «маревом», продолжалось иногда по нескольку часов сряду.

Иногда, подобно огромной туче, проносилось над головами мореходов бесчисленное стадо гусей; мореходы испускали радостный крик, а собаки, приученные к ловле облинявших птиц, готовы были спрыгнуть с палубы и неистовым лаем приветствовали свою будущую добычу. В одну минуту, как будто вскинутое невидимой рукой волшебника, все стадо поднималось выше и с дикими, отрывистыми криками неслось к тем далеким и неведомым островам Ледовитого океана, где надеялось найти безопасное убежище. Несколько выстрелов, пущенных наудачу в такое стадо, доставляло мореходам свежую пищу.

Иногда вдруг вдали замечалось страшное волнение, слышался дикий рев и плеск.

– Смотри! смотри! – кричал пожилой мореход своему товарищу.

Каютин смотрел и видел огромное стадо белуг, числом не менее тысячи, мерно и торжественно двигавшихся по своему направлению и предводимых матками, которые, несли на хребтах своих черно-голубых детенышей. В таком случае мореходы радовались не одному зрелищу, – сердца их исполнялись сладкой надеждой.

– Все наши будут! – говорил Хребтов, указывая Каютину на удалявшееся стадо. – Ведь вот велики-велики, а как глупы… Только загони в губу да загороди лодками выход от моря, так и кончено: знай прикалывай!

Когда туман, подобный зеленоватому дыму, хоть не надолго рассеивался и на небе показывалось солнце, вся поверхность моря покрывалась разнородными морскими животными: белуги и лысуны, молодые моржи, зайцы и нерпы играли вокруг лодей.

Мореходы наши, довольные поводом к развлечению, много шутили и смеялись, стреляя по временам в стада играющих животных. Но они вовсе не были рады, когда вдруг появилась и начала вертеться около их лодей большая рыба из породы дельфинов: часто выходя на поверхность дышать, она каждый раз распространяла своим дыханием такое отвратительное зловоние, что необходимо было скорей поворачивать с того места, где она находилась.

– Что если б вдруг целое стадо таких рыб окружило нашу лодью? – сказал Каютин, с омерзением зажимая нос и страшно гримасничая при одной мысли о таком бедствии. – Кажется, можно умереть…

– Ну, оно, конечно, неприятно, – отвечал Хребтов, утешавшийся во всех неприятностях жизни тем, что бывает и хуже. – А умереть не умрешь. Человек ко всему привыкает. Я вот бывал в Иоканском погосте у лопарей (бог приведет; встретимся и с ними: увидишь, каков народец!), так те не то что поневоле, а весь век в охотку в таком смороду дышат. Живут они летом в хворостяных шалашах, по-ихнему вежи, и около тех веж, господи! – какой нечисти нет: и потроха рыбьи, и собаки дохлые, и всякие кости, – просто дохнуть тошно, с души воротит; а им ничего! И добро бы уж народ вовсе негодный и бесшабашный был, а то поглядеть: люди как люди – в синих суконных кафтанах ходят, в чулках и башмаках, а женщины так почище наших иных: в сарафанах, в кокошниках.

– А чем промышляют?

– Да семгой больше. И народ не то чтобы бедный. А вот поди тут! Я такой нечисти не встречал даже у остяков и самоедов около Обдорска.

– Ты бывал в Обдорске?

– Бывал.

– Скажи, пожалуйста, что такое Обдорск? – спросил с особенным любопытством Каютин.

– А неважное место. Стоит у самой Оби, по правому берегу; церковь в нем, амбаров до сотни да домов тридцать обывательских; жителей до ста человек наберется… и только у четырех домов в рамах стекла, а в остальных вместо стекол натянута налимья шкура. Вот тебе и Обдорск! Как я там был, так счетом велось всего шесть лошадей и до тридцати кур. А вот собак много там, – они дело делают: тяжести перевозят, а зимой так голодают, что рвут и человека и все, даже жрут одна другую, хоть не показывайся на улицу!.. Невеселое место! Кроме оленины и рыбы, пищи никакой. В Полуе (река) летом водится муксуны и сельди; да ловят их одни церковники.

– Отчего так?

– Да только им позволено,

– Ну, а остяки – хороший народ?

– Да ты про каких спрашиваешь: про крещеных или некрещеных?

– Ну, некрещеные?

– Чего хорошего ждать? дичь! – отвечал Антип. – Живут так, что не приведи бог! Дети родятся белые и здоровые, а вырос – черен, как цыган!

– Отчего так?

– А от дыму. Уж так у них жилья устроены. Подлинно дикий народец!

– Конечно. А вот у нас, Антип Савельич, и не дикий народ, а черные избы не выводятся…

– А разве хорошо, – отвечал Антип. – Да что станешь делать? С иным нашим мужичком, словно как с остяком или лопарем каким, в сорок лет не столкуешь. Пробовал и я говорить!

Антип махнул рукой и помолчал.

– Ну, а что ж остяки? – спросил Каютин.

– Так вот, батюшка, спросишь иного, сколько лет? и не понимает, о чем спрашиваешь! Счета лет не ведут. Бабам вовсе имен не дают и на бабу так смотрят, как будто она вовсе и не человек. Вот и поди тут! А баба у них в тысячу раз лучше мужика: и работяща, и смышлена, и проворна… Да он, лежебок, отними ее у него, пропадет с голоду. Так нет! туда же, перед ней хорохорится…

– Да ведь уж не у них одних, Антип Савельич, обычай такой.

– И подлинно так! точно, не у них одних. Иной бабу точно скотину какую в дом берет: нужна-де работница! А там не спрашивай, любо ли ей, нет ли, – живи, работу тяжелую неси… Измается сердечная: замуж шла, кровь с молоком была, глаза словно самоцветные камни горели, белые руки словно наливные яблоки были… а прошел год – на кладбище несут!

Чувство сильней обыкновенного участия и сострадания к чужому, отвлеченному горю слышалось в голосе Антипа. Кончив речь, он глубоко вздохнул и повесил голову.

– Ты мне хотел рассказать, Антип Савельич, – сказал Каютин, – как ты собирался жениться, да вдруг не женился.

– После! – отвечал Антип, подняв голову. – А вот теперь, – прибавил он, прикрывая тихим смехом легкое дрожание голоса, – теперь послушай, как остяки женятся. Берут они по три и по четыре жены, а родства не разбирают: даже сын волен жениться на родной матери! Тоись как жениться? коли сговорились меж собой – вот и свадьба; обрядов никаких. А надоели друг другу – вольны разойтись. Чуден показался мне один обычай: коли у остяка жена умрет, так он наряжает чучелу и кладет спать с собою; поутру дает ей утереться, будто она умылась; за обедом сажает ее с собою рядом, дает чашку, ложку и ножик, – кушай, мол, на здоровье! И так иной раз делает год, два, три, четыре, хоть бы уж даже и новую жену взял. Так и вдовы иные делают. Нечего сказать, народец!

Антип посмеялся.

– Ну, а крещеные лучше живут? – спросил Каютин.

– А как сказать? Да, почитай, так же! Живут они в юртах; а юрты разделены по семействам, – ни дать ни взять – стойла; печей нет, а глиняные очаги, окна обтянуты налимьей шкурой… Я видел, как они праздник справляли: перед юртами столы поставлены – мясо, рыба, вино, пиво; и мужчины, и бабы все напились и потом принялись драться вповалку.

Так беседовали Каютин и Хребтов, загнанные зловонным дыханием дельфина вниз; как вдруг судно сильно покачнулось, послышался страшный треск и потом глухой рокот.

– Вот те и раз! знать, на кошку (мель) попали! – сказал Хребтов и кинулся наверх. Каютин за ним.

Хребтов угадал. Обе лодьи стояли действительно на мели, и, что всего хуже, «Надежда» сильно погнулась на один бок.

– Не робей, ребята, – закричал Хребтов, вбегая в толпу оторопевших и бестолково суетившихся товарищей, – нечего даром время терять. Обмеривайся – глубоко сидим в воде? Да что там, ребята, отчего наша лодья боком сидит! Камень, что ли, под ней…

– Камень! – дрожащим голосом отвечал Водохлебов, лоцман «Надежды», плечистый и коренастый мужик лет тридцати.

– Камень… – повторил задумчиво Хребтов. И бледный Каютин, не спускавший глаз с своего путеводителя, которому вверил свою судьбу, заметил легкое беспокойство в его голос! – Так что ж! – продолжал смелее Хребтов, – бог даст, стянемся и с камня…

– Куда стянуться, Антип Савельич, – заметил Водохлебов, – станешь стягиваться, а тут, глядишь, камнем дно разрежешь. Вот тебе и будет лодья: только и видели!

– Ахти, беда! еще беда! – закричал в ту минуту обмеривавший глубину кормщик Сажин, малый лет девятнадцати, еще в первый раз пускавшийся вместе с своим отцом, старым и опытным мореходом, в такое дальнее и отважное плавание. – Отлив начинается! Вон, гляди, всплески пошли.

– Вот беду нашел! такие ли беды бывают, – крикнул Хребтов, оглядывая море вокруг. – И впрямь, отлив будет, – сказал он, раздумывая, – вишь, какие россыпи (буруны) пошли. Ну, что ж? слава богу! прискучило вам, рабам божиим, все водой плыть, клочка земли не видать: вот и посуху погуляем!.. ха, ха!

Антип посмеялся. В самом деле скоро около судов начала обозначаться песчаная мель; по мере убыли воды она все увеличивалась, и наконец образовалось большое песчаное поле, среди которого стояли суда наших промышленников, глубоко врезавшись в рыхлый песок.

– Ура, ребята! Долой с палубы! – скомандовал Хребтов, спрыгивая с ловкостью кошки с высокой лодьи в мокрый песок и становясь прямо на ноги. – Вслед за ним разом спрыгнуло несколько человек, и пока они барахтались еще руками и ногами в песке, на смену им подоспели уже другие. Только немногие спустились осторожно, и к числу их принадлежал Каютин, у которого рябило и беспрестанно темнело в глазах, а сердце стучало так громко и часто, что превосходный хронометр, которым он запасся, пускаясь в морское путешествие, никак не мог поспеть в такт.

До пятнадцати собак, бывших при наших мореходах, тоже спрыгнули с судов и рассеялись по случайному острову.

– Осматривай судно! – закричал Хребтов.

Все кинулись к «Надежде». Подводная часть лодьи была совершенно цела, но почти под кормой находился огромный камень, прилегавший более к правому боку, отчего лодья сильно погнулась влево и грозила опрокинуться при малейшем дурно рассчитанном движении.

Долго оглядывали лодью мореходы, долго судили и рядили, как безопасно стянуть ее с камня, но средства не придумали: при усиленном движении, которое требовалось употребить, чтоб сдвинуть лодью, камень неизбежно угрожал прорезать дно… тогда прощай лодья, а с нею прощай и успех предприятия! Придется бросить сруб избы, заготовленный на случай зимовки, придется бросить даже часть припасов, чтоб только поместить людей с двух судов на одно. Как же тогда зимовать? чем питаться? смерть с голоду угрожала промышленникам, в случае если льды, которые, по расчетам Антипа, скоро должны были показаться, не дозволят им возвратиться в ту же осень домой. Итак, иные уже видели необходимость возвращения. Предприятие гибло в самом начале!

Скоро почти всеобщее уныние распространилось между мореходами, и тем ужаснее подействовало оно на Каютина, что люди, набранные им, как он удостоверился по многим опытам, были далеко не робкого десятка. Печально стояли они вокруг красивого судна, обреченного гибели, и только полушепотом сообщали друг другу невеселые свои замечания. Казалось, и самые собаки разделяли их уныние. Обрадовавшись в первую минуту острову, они весело бегали и обнюхивали его, а потом вдруг уселись в разных концах песчаной площади, и, подняв унылые морды к морю, тихонько выли, как будто хотели дать знать, что с своей стороны тоже не ждут ничего хорошего от этой остановки посреди моря.

– Валетка! – закричал Хребтов.

И его поджарая, проворная собака в несколько прыжков очутилась около него.

– Не вой, дурак! – сказал он, ласково ударив ее по морде,

Собака посмотрела на него и завыла еще жалобнее.

– Не вой! – сердито и повелительно повторил Хребтов.

Собака умолкла и стала ласкаться к хозяину.

Каютин знал, как Антип любил свою собаку, и по его грозному крику убедился, что опасность велика. Душа его заныла и заболела сильней, чем когда-нибудь.

– Нет, Антип Савельич, – сказал он Хребтову, подавляя слезы, – нечего напрасно раздумывать. Видно, мне на роду написано вечное несчастие.

Хребтов ничего не отвечал. Оглядев его долгим взглядом, значение которого угадать было невозможно, он медленно отошел на другую сторону лодьи. Надо отдать ему справедливость, он один не терял присутствия духа; шмыгал около лодьи, то нагибался, то вскакивал на нее, оглядывал ее со всех сторон, оглядывал роковой камень, мерял, рассчитывал и частенько потирал свой неширокий лоб, как будто вызывая оттуда вдохновение; голубые блестящие глаза его бегали с необыкновенной живостью; он слегка покусывал свою верхнюю губу, отчего усы его были в непрерывном движении, как у зверька, чавкающего свой корм.

Была тишина, какая только может быть среди моря. Всякий делал свое. Кто тихо творил молитву, поручая судьбу свою богу, кто сбирал на память раковины и камни. Три самоеда, бывшие в числе людей экипажа, отошли поодаль, поставили своих болванчиков и стали по-своему просить защиты у своих богов.

– Такие ли бывают несчастия? – раздался вдруг голос Антипа. И столько в нем было силы и уверенности, что все невольно обратили к нему глаза, полные надежды.

Каютин радостно встрепенулся. Скептическое восклицание морехода, уже однажды – в памятную минуту – так болезненно потрясшее его душу, теперь произвело на него совсем другое действие: луч безотчетной надежды сверкнул в нем, и он радостно подбежал к Хребтову и вопросительно смотрел на него. И вся дружина Каютина столпилась около Хребтова, и на лицах всех выражалось тревожное ожидание.

– Копай яму у самого камня! – громовым голосом скомандовал Хребтов.

– Ура! – грянули в ответ ему товарищи так радостно и громко, что слившиеся голоса их покрыли на минуту яростный шум бурунов, окружавших мель, и даже шум всего моря.

– Ура! – повторил невольно и Каютин, еще не понимая хорошенько, в чем дело.

– Что такое? – спросил он у близ стоявшего лоцмана Водохлебова.

– А яму выкопать подле камня, – отвечал радостным голосом лоцман.

– Что ж будет?

– А то, – отвечал за лоцмана Хребтов, подскочив к Каютину и остановив на нем глаза с своим обыкновенным ясным и ласковым выражением, – а то, батюшка Тимофей Николаич, что как выкопаем яму у самого камня, так и делу конец! Только надо так копать, чтоб камень не упал прежде, чем начнется прилив… Слышите, ребята!.. Вот как вода станет прибывать, так его волной сшибет в яму; ну, а уж вода сделает свое дело: не даст лодье свернуться набок, когда камень из-под нее вынырнет…

Каютин бросился обнимать Хребтова.

– Спасибо, спасибо, Антип Савельич! – говорил он тронутым голосом.

– А пожалуй, и не за что, – отвечал Хребтов. – Дивлюсь я, как мне сразу в голову не пришло! А штука, кажись, простая.

– Уж так проста, так проста, Антип Савельич, – сказал Водохлебов, проходивший мимо них, – что подлинно дивишься, как любому не пришло….

– Простое-то всего труднее и приходит в голову, – заметил Каютин.

– Валетка! Валетка!

Хребтов, нагнувшись, ласкал уже свою собаку, стараясь скрыть небольшое смущение, которое появилось в его лице.

Между тем работа уже кипела, – и в час была готова могила громадному камню, может быть не раз сокрушавшему суда бедных промышленников, пока дивная находчивость русского человека не восторжествовала над его сокрушительной силой.

– Слава ей, этой дивной находчивости! – сказал сам себе Каютин, к которому в одну минуту возвратились и сила, и бодрость, и все надежды, одушевлявшие его. «Как бы расцеловала его Полинька, – подумал он, провожая глазами Хребтова, вмешавшегося уже в толпу работающих, – если б знала, что он для меня теперь сделал!»

И Каютин задумался о Полиньке и о той минуте, когда он приведет к своей невесте невысокого чернобородого мужичка, с пробивающейся сединой, с маленькими сверкающими глазами, с умной и немного лукавой улыбкой, и скажет ей: «Полюби его! это мой лучший друг! это спаситель мой! это тот, кому ты обязана моей жизнью, нашим богатством и нашим счастьем!»

И Каютину уже казалось, что та минута близка, что он идет навстречу к своей Полиньке; но вдруг он всмотрелся кругом – ничего, кроме моря и моря! ничего, кроме пенящихся, разбивающихся, воющих и глухо клокочущих волн! А посреди их две небольшие лодьи и несколько человек, затерянных в этом необъятном пространстве вод… На какое расстояние отделен он от Полиньки, от всего остального мира и человечества. Страшное расстояние! Даже воображение отказывалось определить его.

Господи! Господи, что же будет, когда опять увидит он себя среди людей, в Петербурге, в Струнниковом переулке, в светлой, уютной комнатке Полиньки? Слезы градом брызнули из глаз Каютина.

– Костер готов! прикажете зажигать? – раздался над ухом его голос кормщика.

– Зажигай!

Хотя был еще день, но туман, почти беспрерывный в той стране, так густо и мрачно висел над морем, что костер был вовсе не лишний. Каютину хотелось, чтоб рабочие его после тяжкой работы хорошенько отдохнули, пользуясь временем отлива. Снесены были к костру лучшие припасы, бывшие на судах, заварили чай, принесли водки и рому. Скоро промышленники дружно уселись вокруг костра и предались отдохновению.

Согретые чаем, которого благодетельную силу может оценить вполне только тот, кому случилось дышать туманами и сыростью полярных стран, оживленные ромом, счастливые чудным избавлением лучшего своего судна, промышленники скоро предались самой шумной, искренней веселости. Раздалась заунывная русская песня, а кормщик с «Запасной», Демьян Путков, подгулявший больше других и притом всегда великий запевала и балагур, грянул в литавры, подаренные ему земляком, попавшим в полковые музыканты, и пустился вприсядку. Собаки тоже дружно улеглись у костра и прекратили свое завыванье, как только вместо общего уныния звуки радости огласили остров.

И неописанно оригинальна, полна дикой торжественности была эта картина, не имевшая других зрителей, кроме самих своих действователей: на песчаном острове, окруженном бурунами, посреди моря, которому нет пределов ни с одной стороны, при блеске костра, бросающего красноватый блеск на ближайшие волны, горсть людей, беспечно пирующих, поющих, гуляющих по песчаной площадке, собирающих на память раковины и каменья… Стоя поодаль, Каютин долго и пристально смотрел на эту картину и много передумал, много перечувствовал…

И во сколько тысяч раз презрительнее и ничтожнее казалось ему все мелкое и жалкое, все презрительное и ничтожное, многие годы волновавшее его душу и волнующее души многих людей, может быть также не мелочных по природе, но опутанных мелочами, – все, наполнявшее ее сладким или мучительным трепетом, радовавшее и огорчавшее?

Кто не переносит своих желаний за пределы домашнего очага, горшка щей и теплой лежанки, кто привык находить высшее упоение жизни в ловко сшитом жилете, тот не поймет мыслей, волновавших теперь его душу.

Понемногу отошел он на самую дальнюю точку острова и смотрел издали на пирующих товарищей и клокотавшее за ними необъятное море. Он думал, что он один был вместе и действователем и сознательным зрителем этой картины, но вдруг невдалеке послышался шорох. В нескольких шагах от него стоял Хребтов и тоже смотрел на ту сторону, держа одну руку на голове своего Валета, который сильно вертел хвостом и тихонько взвизгивал, как будто от избытка умиления.

Каютин окликнул его:

– Антип Савельич!

Хребтов вздрогнул.

– Что, барин, – сказал он тихо, подходя к Каютину и указывая на пирующих промышленников, на горящий костер и на бесконечное, неугомонное и недружелюбное море, – ты уж думал, что ничего, кроме худа, мы и не встретим, как пойдем с тобой свет бороздить? А ведь вот хорошо!

– Хорошо! – отвечал Каютин с невольным движением и положил ему руку на плечо.

– Я вот за то и люблю такую жизнь, – прибавил Хребтов задумчиво, – что вечно случится что-нибудь такое, чего никак не ожидаешь и никаким разумом не придумаешь…

Голос его был еще приятнее и ласковее, чем всегда, глаза необыкновенно блестели и как будто были подернуты сдержанными слезами. Тихо сняв руку Каютина с своего плеча, он медленно пошел берегом, повеся голову.

Каютин долго провожал его глазами, и мысль его долго не могла оторваться от этого человека.

Через два часа начался прилив. Все случилось, как сказал Хребтов: как только волны обхватили подводную часть лодьи, камень рухнулся в яму, и лодья медленно села на песок, без всякого повреждения.

Еще через час лодьи были благополучно стянуты на глубь, и промышленники наши снова пустились в путь…

Опять однообразно потянулось время, опять те же встречи, та же беспрестанная опасность, тот же вечный туман.

– Где же льды? – беспрестанно спрашивал Каютин, горевший желанием пройти скорее последнее и самое страшное препятствие, встречаемое на пути к берегам Новой Земли.

– А вот скоро будут и льды, – отвечал Хребтов, – погоди, насмотришься еще! Вот дай поглядим, где мы теперь. – И он развернул небольшую карту.

Хребтов, подобно многим из архангельских мореходов, был очень сведущ в морской лоции и сам карандашом чертил карты проходимых мест. Одна из таких карт была теперь при нем, и он не расставался с ней ни на минуту. По ней-то он вел Каютина и всех своих товарищей в тот заповедный угол Новой Земли, где, по словам его, ни зверь, ни птица, ни рыба не были еще с начала мира никем тронуты и где предстояла мореходам нашим богатая пожива.

Расстояние до ближайшего берегу Новой Земли, по карте Хребтова, оказалось еще около двухсот верст. Туман и облака, однако же, так часто принимали вид берега, что даже опытные мореходы иногда обманывались. Каютин же беспрестанно кричал: «Берег! берег!» – и беспрестанно разочаровывался.

– Антип Савельич! Антип Савельич! – радостно воскликнул он утром следующего дня, не поворачивая головы и пристально глядя вперед: – Корабль! корабль к нам навстречу идет!

Но не успел он договорить, как уже не один корабль, а целый бесчисленный флот стоял впереди. Картина была необыкновенно живописна, и сходство льдин с кораблями в полном вооружении, с пароходами, с ботами и со всеми возможными большими и малыми судами простиралось до того, что Каютин разуверился не ранее, как взглянув в трубу.

При ясной погоде и ровном ветре промышленники к вечеру подошли вплоть к обманчивому флоту. Окраина состояла из плавающих льдин, разделенных полыньями; далее к востоку лед становился чаще и плотнее и, наконец; ограничивал горизонт исполински одна на другую взгроможденными горами (стамухами), за которыми уже не видно было ничего ни простым глазом, ни в трубу.

С того дня началась для наших мореходов долгая и трудная борьба со льдами: они должны были беспрестанно переменять парус, пробираясь между льдинами, причем не избегли многих опасных толчков и каждую минуту подвергались опасности быть затертыми среди бесконечных ледяных полян, торосов и громадных стамух, то неподвижных, то поднимающихся и опускающихся вместе с волнением, подобно танцующим чудовищам, то, наконец, плавающих медленно и величественно в сопровождении бесчисленных льдин.

Особенно ночи доставляли теперь много хлопот мореходам. Трудно было пробираться среди льдин, еще труднее держаться на якоре: усиленный напор льда угрожал подрезать якорные канаты. В одну из таких ночей, когда ветер особенно разыгрался, «Надежда», оттертая льдами, разлучилась с спутницей своей «Запасной». Обстоятельство печальное, но оно перенесено было нашими промышленниками с твердостью и спокойствием, свойственным мореходам. Даже Каютин не слишком сокрушался: в подобных плаваниях, где человек каждый шаг свой берет с бою у враждующей стихии, как будто нарочно соединившей против него все свои ужасы, несчастие среднее, не сопряженное с положительной гибелью, при тысяче опасностей более страшных и столько же вероятных, не только не огорчает, но даже действует благодетельно. Так было и с Каютиным. Притом он знал, что «Запасная» находится в надежных руках: лоцманом на ней был отставной матрос Смиренников, бывший вместе с Хребтовым в экспедиции Пахтусова и знавший остров, к которому стремились наши мореходы.

Картины, попадавшиеся им теперь, стали несколько разнообразнее. Самые льды, принимавшие беспрестанно новые чудные формы, не могли не привлечь внимания; цвет их также был различен. Иные были покрыты землею, будто только сейчас оторвались от берега; на них играли зайцы и нерпы и было видно множество птичьих яиц; цвет громадных стамух чаще всего был чистейший темно-лазоревый; льдины малые издали нигде не отличались от морской пены. Скоро начали попадаться на льдинах спящие стада моржей и тюленей. Мореходы наши пробовали стрелять в них: после первого выстрела они вскакивали и испускали страшный рев, после второго только подымали головы, а после третьего продолжали спокойно спать, не трогаясь. По-прежнему, по временам появлялось марево, и чудным его действием колоссальные стамухи увеличивались, возвышались из-под горизонта и представлялись стеною в три и четыре ряда, одна над другой, – все принимало размеры громадные. Тогда Каютин, умевший немного рисовать, набрасывал себе на память кой-какие виды, а Хребтов все посматривал вверх, думая, что марево поможет ему напасть на след «Запасной». Но только их собственная лодья появлялась иногда впереди в значительной высоте над морем и бежала одним с ним курсом, с опрокинутыми парусами, а признаков «Запасной» никаких не было.

Так они подвигались вперед, пока не настал час гибельному событию, которое едва не стоило им жизни. Уже турпаны (род уток) начали виться около судна, и Хребтов, знавший, что они никогда не отлетают далеко от берега, поздравил Каютина с близостью Новой Земли. Хотя, не зная в том месте надежной бухты, они тут еще и не могли пристать, но близость земли сильно обрадовала и ободрила утомленных мореходов. Скоро увидели они часть островов, которые Хребтов называл Горбовыми. Проливы между ними заперты были льдом; с западной стороны также начала подвигаться к лодье огромная поляна льдов.