Текст книги "Три страны света"

Глава II
Рожденье Полиньки

Прошло много дней, а горбун не являлся за своими платками. Пришедши раз к Надежде Сергеевне, Полинька застала ее в слезах. Она не спешила расспрашивать, но Кирпичова сама начала:

– Я с мужем поссорилась.

– Не в первый раз, я думаю?

– Разумеется; но знаешь ли, за что он рассердился сегодня? за горбуна: зачем я неласково его принимаю! А я, признаться, его не люблю, хоть муж и превозносит его, даже называет своим благодетелем.

– Мне кажется тоже, что он добрый старик, – заметила Полинька. – Какие страшные истории рассказывает!

– Разве он у тебя был? – с удивлением спросили Кирпичова.

– Да, он принес мне работу, да что-то за ней не идет.

– Странно! – сказала Надежда Сергеевна. – А сам просил мужа познакомить его с тобою и все о тебе расспрашивал меня.

– А, понимаю! – смеясь, сказала Полинька. – Верно, он боится, что я ему долгу не заплачу. Ну, пускай придет. Да он, право, предобрый, и как только узнал, что я с тобой знакома, сейчас дал денег. Я ему очень благодарна… Вот он бы на меня рассердился, зачем я заняла у него.

– А писем еще не получала? – спросила вдруг Надежда Сергеевна.

– Нет, – с тяжелым вздохом отвечала Полинька.

– Завтра твое рожденье.

Полинька смутилась и поспешила оправдать Каютина.

– Верно, в дороге, – сказала она.

– Он писал, что приехал в деревню к своим старым знакомым?

– Да.

– И после уж не писал? Да он тоже ветреник и беспечен, как мой муж.

– Что же делать! Молод еще: остепенится.

– Дай бог!

И Надежда Сергеевна сомнительно покачала головой.

Так они долго толковали, и, наконец, Кирпичова ясно высказала, что боится знакомства Полиньки с горбуном. Полинька звонко смеялась и шутила, что сама начинает чувствовать к нему влечение. -

У окна своей мастерской башмачник прилежно вдергивал снурки в новенькие ботинки. Наконец он поставил их на стол, присел и долго осматривал со всех сторон. Довольная улыбка озарила его лицо; он начал их гладить, потом опять поставил, отошел далеко и любовался. Огромные стенные часы с неуклюжим розаном на циферблате вдруг зашипели, точно их стали поджаривать, и скоро потом прозвучали три печальные и напряженные удара, кончившиеся долгим гуденьем. Башмачник встрепенулся, по пальцам счел часы и, осторожно поцеловав ботинки, как будто они уж были на чьих-нибудь ножках, спрятал их в комод. Потом он оделся, завязал в платок несколько пар башмаков разных фасонов и величин и вышел со двора. Проходя Струнниковым переулком, он все что-то рассчитывал и улыбался… Наконец он вошел в один дом. В небольшой кухне, очень грязной, люди, тоже не очень чистые, толкались и ссорились: кому итти в лавочку за уксусом; а уксус понадобился барыне, которая поссорилась за столом с барином, отчего у нее заболела голова. Кто лизал блюда, снятые с господского стола, кто пил кофе; говорили все разом, и каждый старался перекричать другого. При появлении башмачника крик на секунду умолк; но никто не отвечал на его учтивый поклон. Он поклонился еще и еще – то же безответное презрение. Ссора возобновилась с такими резкими выражениями, что башмачник краснел и морщился, наконец, потеряв надежду, чтоб его заметили, он решился возвысить голос:

– Доложите господам, что башмачник пришел.

– Есть у нас время! подождешь! – крикнула горничная, допивая чашку кофе.

– Мне нужно домой итти, – возразил башмачник.

– Да ступай куда хочешь! кто тебя держит! – подхватил раздраженный, засаленный лакей, которому выпал жребий итти в лавочку. (Ничто в кухне не делалось иначе, как по жребию: каждый отговаривался: «не мое дело!»)

Башмачник покорился своей участи. Переминаясь с ноги на ногу, он слушал, как люди бранили своих господ.

– Матрена, а Матрена! – крикнула кухарка, очищая блюдо пальцем, который потом облизывала.

– Что тебе?

– Поди доложи барыне…

И кухарка указала тем же пальцем на башмачника.

– Вот тебе на! поди-ка сама доложи! – провизжала горничная.

– Виданное ли дело: кухарке лезть в комнаты! да и барыня обругает.

– Да тебя давно не бранили, так поди попробуй; я сегодня уж свое получила!

– А зачем не разгладила? сама виновата! – заметила судомойка, выжимавшая что-то у корыта.

– Эй, ворона! ты что раскаркалась? – с презрением возразила обиженная горничная.

Вошла кормилица с грудным ребенком.

– Что же уксусу? – сказала она. – Барыня спрашивает.

– Нету еще, – отвечала горничная.

– Сердится… слышите, сердится! – заметила кормилица и, взяв со сковороды жареную картофелину, сунула ее ребенку в рот. – Поди скажи, что сейчас принесут, – сказала кухарка.

– Не родить же нам! – прибавила горничная. Башмачник попросил кормилицу доложить о нем барыне.

– Сейчас. А вы скоро принесете башмачки моему Алеше?

– На будущей неделе, – отвечал башмачник. Кормилица ушла.

– Матрена, а Матрена, – заметила кухарка, – поди-ка, я думаю, мамка-то насплетничает на тебя барыне?

– Велика важность! – отвечала горничная и с гневом опрокинула допитую чашку.

Кормилица вернулась и повелительно сказала башмачнику:

– Велено после притти!

Бледное лицо башмачника на минуту все вспыхнуло и потом стало еще бледнее.

– Я уж долго ждал, – заметил он взволнованным голосом.

– Барыня велела притти после! – возразила кормилица грубо.

– Когда же? – робко спросил башмачник.

– После!!! – закричали в один голос все бывшие в кухне.

Башмачник опрометью кинулся вон. В глазах его было темно; в ушах звенело роковое «после», и сердце громко билось. Он шел скоро и через полчаса остановился у красивого одноэтажного домика. Увидав, что ставни его заперты, башмачник испугался и оторопел. Будто не веря своим глазам, он ходил мимо домика, всматривался, читал надпись и, наконец, постучался в калитку. Спустя не меньше десяти минут выглянул дворник и грубо крикнул:

– Кого надо?

– Господа здесь еще?

– Слеп, что ли? с неделю, как уехали!

– Как можно! – с испугом возразил башмачник. – Они велели зайти через месяц, а я вот раньше пришел.

– Мало ли что велели! много вас перетаскалось!.. Говорят тебе, с неделю, как уехали.

Так прикрикнул дворник на бедного башмачника! Карл Иваныч повесил голову и стоял в нерешимости.

– Ну, жди, коли охота есть! месяцев через шесть воротятся! – сказал дворник и, бросив на него презрительный взгляд, захлопнул калитку.

Стук калитки образумил башмачника; он осмотрелся и скорым шагом пошел прочь.

Через час Карл Иваныч взбежал по темной и узкой лестнице в самый верх огромного пятиэтажного дома и, тихо отворив единственную дверь чердака, вошел в прихожую с стеклянной перегородкой, за которой находилась кухня. Навстречу ему вышла седая старушка и с ласковым поклоном указала на дверь во внутренние комнаты. Башмачник вошел в небольшую, чистую комнату, убранную очень бедно; в ней было человек пять детей: кто пел, кто бегал, а самый маленький ползал по полу, на котором сидела девочка лет девяти и штопала детские чулки, поминутно поглядывая на своего брата, тянувшегося за игрушкой.

Увидав Карла Ивановича, дети кинулись к нему с радостным криком: «Башмаки новые принесли!..» В одну минуту Карл Иваныч наделил их – кого сапожками, кого башмаками, и дети любовались обновками. Вошла пожилая женщина, бледная и печальная; дети тотчас обступили ее, крича: «Мама! Посмотри, новые башмаки!»

– Хорошо; не кричите!.. Здравствуйте, Карл Иваныч! вы детям принесли башмаки?

– Да-с; извольте хорошенько примерить, впору ли?

Дети расхаживали по комнате, любуясь своими ножками:

– Всем впору, – сказала их мать и замялась.

Башмачник тоже медлил завязывать свой узел.

– Я… я вас хочу просить… подождать деньги, – нерешительно сказала печальная женщина.

Башмачник побледнел.

– Нельзя ли хоть сколько-нибудь? – спросил он умоляющим голосом.

Печальная женщина сильно смутилась и молча пошла в другую комнату. Скоро она вернулась в сопровождении худого, почти зеленого, сгорбленного мужчины.

– Извините… подождите немножко, – сказал он с страшным кашлем, который заглушал его слова. – Я, видите, заболел: так, знаете, поиздержался на леченье. А вот, – продолжал он с улыбкой, которую странно и больно было видеть на его изнурённом, поблекшем лице, – вот я скоро оправлюсь, так…

Сухой кашель, хватавший за душу своим звонким дребезжаньем и стоном, помешал ему договорить.

Башмачник так сконфузился, что начал просить извинения и кланяться; слезы дрожали на его ресницах. Он торопливо ушел и, спускаясь с лестницы, уже не удерживал больше слез, которые обильно потекли по его щекам.

– Карл Иваныч! Карл Иваныч! – послышалось сверху.

Башмачник воротился. Бледная женщина встретила его.

– Извините, – сказала она, подавая ему десять рублей, – ей-богу, больше ни гроша нет!

– Нет-с, не, надо… я после приду!

И башмачник замотал головой; но глаза его не могли оторваться от денег.

– Возьмите, пожалуйста! только подождите остальные.

– Виноват… очень нужно! я, впрочем, могу…

Башмачник боролся с самим собой. Наконец он протянул руку, которая дрожала, и взял деньги.

– Благодарю, очень благодарю!.. извините… я очень благодарен!

И он без конца извинялся и благодарил бедную женщину, которая отдала ему последние деньги.

Через минуту башмачник радостно бежал к Гостиному двору. Вдруг что-то попалось ему под ноги и далеко отлетело вперед. То был портфель с бумагами и деньгами. Башмачник прищурился, увидав столько денег в своих руках; голова его закружилась. Подумав, он вынул двухсотенную бумажку… но вдруг весь содрогнулся, поспешно сунул ее назад и стал оглядывать улицу. Завидев черневшую вдали фигуру, он пустился за ней и скоро догнал человека пожилых лет, с величавой и строгой наружностью, хорошо одетого и вооруженного палкой с золотым набалдашником.

– Ваше благородие! – крикнул башмачник задыхающимся голосом.

Но величавый господин не слыхал его и шел своей дорогой.

Башмачник слегка придержал его за плечо. Быстро повернулся величавый господин; в глазах его молнией сверкнуло негодование; он с презрением оглядел с ног до головы оторопевшего башмачника, и палка его немного приподнялась.

– Что тебе надо? – спросил он строго.

Башмачник смотрел на него с удивлением и молчал.

Величавый господин вспыхнул и, подступив к самому его носу, тихо и мерно повторил:

– Что тебе надо?

Башмачник, потерявший способность говорить, робко протянул портфель. Величавый господин торопливо ощупал свои карманы, и смесь ужаса и радости быстро сменила в его лице выражение благородного негодования. Выхватив портфель, он проворно пересмотрел деньги, потом бумаги и, наконец, благосклонно сказал:

– Мой, мой! я выронил!

Неловко поклонившись, башмачник пошел прочь.

– Постой! – крикнул величавый господин и опустил руку в карман. – На, возьми!

И он показал ему целковый.

Башмачник с недоумением смотрел то на целковый, то на величавого господина. Величавый господин достал еще целковый и, присоединив к прежнему, повторил:

– Возьми! вот тебе на водку.

Башмачник сконфузился, начал кланяться, извиняться – и вдруг побежал прочь. Величавый господин пожал плечами и с прежней торжественностью продолжал свой путь.

А башмачник прямо отправился в Гостиный двор; он обошел все лавки: сначала смотрел и торговал шелковые материи, потом ситцевые, приценивался к разным платкам и серьгам и, наконец, решился купить браслет; но цена была высокая, и купец, заметив, что ему сильно хотелось браслета, ничего не уступал. Денег не хватало; башмачник чуть не со слезами просил уступить, а купец все твердил свое: «Одна позолота дороже стоит!» В совершенном отчаянии Карл Иваныч сел на ступеньку лестницы, ведущей в верхние лавки, и обеими руками ухватился за свою горячую голову. Узел с остальными башмаками покатился с его колен; башмачник вдруг встрепенулся, радостная улыбка вдруг осветила его лицо, и он побежал с узлом своим, в Перинный ряд; сбыв там за бесценок, свою работу, башмачник, прыгая, как ребенок, явился к продавцу браслета. Купец встретил его насмешливой улыбкой, и долго они спорили о коробочке; купцу хотелось взять за нее особо. Наконец браслет куплен, башмачник осторожно спрятал его и пошел домой. Дорогой он поминутно улыбался и щупал карман, справляясь, не обронил ли свое сокровище.

В одной улице рябой мальчишка подставил к самому его носу горшок роз.

– Купи, барин, цветочков! – прокричал он протяжно, сжимая в объятиях два такие же горшка. – Нет, лучше купи снигирика! – провизжал, откуда ни взявшись, другой мальчишка, косой и довольно буйного вида.

Перед носом башмачника очутилась клетка.

Он остановился и задумался, посматривая то на цветы, то на птицу.

– Что хотите за все?

– Барин, птица не моя! ты купи цветочки; всего два рублика серебром.

– Что ты, что ты? – возразил башмачник, нахмурив брови.

– Купи птичку! я дешево отдам!

– Возьми цветочки… я уступлю, только не бери его птицу: завтра же околеет!

– Ах ты, рыжий Алешка! вот я тебя…

И косой мальчишка погрозил рябому кулаком, а потом опять обратился к башмачнику:

– Купи, барин! как важно поет! Он начал свистать.

– Сам свистишь… ха, ха, ха! – заметил рябой. – Возьми, барин, цветы, ей-богу, даром отдам!

– Хочешь два четвертака?

– Дешево! дай три рублика! право, хорошие.

– На, возьми птицу! давай деньги!

И косой мальчишка старался ввернуть башмачнику клетку.

– Нет, возьми мои цветы!

– Нет, мою птицу! И они совали ему в руки кто клетку, кто цветы.

Он взял клетку и отдал деньги. Косой, припрыгивая, дразнил ими цветочника.

– Барин! – жалобно заговорил цветочник: – ты у меня прежде торговал: возьми! ей-богу, даром отдам; а птицу ему вороти. Полтинник беру; на!

И он подступил к нему с цветами.

Башмачник купил и цветы. Он заключил их в объятия, а в середине поддерживал клетку, обвязав ее платком, чтобы птица не билась, и так, тихим шагом, поплелся домой. Дикие крики заставили его оглянуться; вцепившись друг другу в волосы, мальчишки свирепо дрались, визжа и ругаясь.

Первым его движением было воротиться и разнять, но дорогая ноша мешала, и, качнув головой, он скорее пошел вперед.

Прийдя домой и встретив в сенях Катю и Федю, Карл Иваныч дал им по грошу, чтоб они не говорили тете Поле, что у него есть цветы и птица. Долго любовался он своими покупками и с улыбкой заснул в ту ночь. Рано утром пробудило его чириканье снигиря, который страшно суетился и прыгал по клетке, ища выхода. В то утро много времени посвятил башмачник своему туалету: гладко причесал свои светло-русые волосы, надел белый жилет, белый галстук, снял малейшую пылинку с своего синего фрака, наконец осмотрелся перед зеркалом и остался доволен. Нетерпеливо выжидая, когда Полинька пойдет в Церковь, чтоб поставить ей цветы и клетку, он не знал, как убить время: нюхал розы, кормил снигиря, чистил браслет, принимался снова смотреться в зеркало и раза три перевязывал галстук.

Наконец Полинька, чудесно одетая, спустилась с лестницы и прошла мимо окон; любуясь ею, он забыл все и долго стоял задумавшись, потом тяжело вздохнул, бережно взял клетку и поднялся наверх. Отыскав ключ, который Полинька иногда отдавала хозяйке, а иногда прятала в щель у порога, башмачник отпер комнату, сбегал за цветами и, поставив клетку на середину окна, а розы по сторонам ее, долго любовался эффектом своих подарков, потом невольно осмотрел всю комнату, заглянул в зеркало, оправил волосы и, наконец, медленно и неохотно вышел. Он запер дверь, спрятал ключ на старое место и, прийдя в свою мастерскую, сел у окна поджидать Полиньку.

Она воротилась грустная: мысль, что Каютин забыл, что нынче ее рожденье, страшно огорчала ее. Переступив порог своей комнаты, Полинька остановилась, не веря своим глазам. Понемногу лицо ее прояснилось; не снимая шляпки, она подбежала к окну, нюхала цветы, рассматривала снигиря и радостно повторяла: «Какая птичка! какие цветы!» Горе хоть на минуту было забыто: Полинька ловила снигиря и смеялась; поймав, нежно целовала его, прикладывала к щеке и слушала, как билось сердце у птички, которая, схватив ее палец, зло теребила его. Полинька продолжала смеяться все веселей и беспечней. Дверь скрипнула. Полинька, пустив снигиря в клетку, спросила: «Кто там?» За дверью слышалось легкое движение, но никто не являлся. Занятая подарками, она подумала, что ошиблась, и в упоении начала нюхать цветы.

За дверью стоял башмачник. Он любовался радостью Полиньки. Сердце его было переполнено счастьем и сильно билось, как у птички, которую ласкала Полинька; радостные слезы текли ручьями на его белый жилет, и он торопливо сбежал с лестницы, опасаясь зарыдать.

Через несколько минут к Полиньке вошли Катя и Федя, неся на тарелках крендели и сахарные булочки, красиво уложенные; детьми управлял башмачник, замыкавший шествие.

– Карл Иваныч!.. а, дети!

И тронутая Полинька приняла подарки и перецеловала детей.

– Это они сами вам принесли! – сказал Карл Иваныч дрожащим голосом. – Поздравляю вас, – продолжал он чуть слышно, – поздравляю вас с днем вашего рождения.

Он подал ей сверток с теми ботинками, которые вчера целовал, и коробочку с браслетом.

Полинька немного покраснела. Она горячо благодарила Карла Иваныча и поспешила надеть браслет, который особенно ее обрадовал.

– Очень, очень благодарю вас, Карл Иваныч! как хорош! потрудитесь застегнуть.

И она протянула ему руку. Он схватил ее, стал застегивать… но Полинька стояла к нему так близко! коснувшись ее руки, он весь задрожал, в глазах его помутилось: он схватился за свою голову и остолбенел.

– Что с вами? – спросила Полинька.

– Ничего-с! – отвечал башмачник глухим голосом. – Так…

И показал пальцем на голову.

– Не хотите ли воды?

– Нет-с.

И в самом деле, лицо его покрылось яркой краской.

– Не знаете ли, – спросила Полинька, – кто мне подарил цветы и снигиря? я была в церкви; прихожу: на окне цветы и клетка, – и так обрадовалась! Неужели Надежда Сергеевна так рано приходила ко мне? вы ее не видали?

Полинька пристально посмотрела на него; он страшно сконфузился, потупил глаза и не знал, что сказать.

– А, понимаю! – весело сказала Полинька. – Я вам очень благодарна, Карл Иваныч; вы меня балуете.

И она кокетливо посмотрела ему в лицо. Он бодро приподнял голову, – глаза горели бесконечным блаженством. – Садитесь, Карл Иваныч. – Я все сидел! – печально сказал башмачник и сел.

– Вы много тратите на пустяки, – с упреком сказала Полинька.

– Боже! да я готов был бы все, все отдать… чтоб…

Башмачник не договорил, увидав краску на лице Полиньки, которая быстро повернулась к клетке и начала дразнить пальцем снигиря. Снигирь сначала испугался, а потом стал щипать и клевать палец. Башмачник молчал, повеся голову. Дети болтали, раскладывая крендели и булочки по столу:

В таком положении застала общество Надежда Сергеевна.

– Здравствуйте! поздравляю тебя, Поля!

Она поцеловала ее и подала ей сверток. В нем было кисейное платье. Полинька еще раз поцеловала свою подругу и долго любовалась подарком.

– Ах, а кофей… я и забыла… сейчас приду.

Полинька убежала и, воротившись скоро, накрыла стол и собрала чашки.

Не успели они усесться кругом стола в ожидании, кофе, как послышалась тяжелая поступь со скрипом, и скоро высунулось из дверей выбритое, улыбающееся лицо, а затем показалась и целая человеческая фигура.

– Мое почтение! мое почтение! – говорил Доможиров, раскланиваясь каждому особо.

Он не только выбрился, но и приоделся – в светло-коричневый сюртук, широкий и длиннополый, с пуфами на плечах, с мелкими сборками по бокам, предназначенными резче обозначать талию, и с преогромным воротником, который торчал, как хомут, около его шеи и закрывал голову до половины ушей. Странно и жалко было видеть его не в халате; ему, очевидно, было неловко, и он поминутно искал руками кушака, чтоб затянуться покрепче.

Поздравив Полиньку, Доможиров спросил:

– Небось много подарков получили… а?

– Да, много.

Полинька посмотрела с благодарностью на Кирпичову и Карла Иваныча.

– Прекрасно! только, знаете, уж, верно, такого подарочка никто вам не принес, как я… Извините-с.

И он поклонился Полинькиным гостям.

– Ну, как вы думаете, какой? – продолжал Доможиров подбоченясь.

– Я, право, не знаю… благодарю вас. – Нет, однакож?

– Не знаю.

– Ну-с, извольте сказать, какой подарочек был бы теперь вам всего милей?

И он лукаво улыбался.

– Уж не письмо ли? – с живостью спросила Надежда Сергеевна.

– Ах, неужели? – радостно вскрикнула Полинька. Глаза ее заблистали, и, протянув к Доможирову дрожащую руку, она сказала умоляющим голосом:

– Ради бога, дайте скорее!

– Я, знаете, иду сюда, – начал медленно Доможиров, достав со дна своей высокой шапки с длинным козырьком, подобным бекасиному носу, письмо и повертывая его в руках, – глядь: почтальон! «Ты, брат, не к девице ли Климовой?» – «Точно так-с, ваше благородие!..» – «Ну, так дай – я передам…» Дал ему на водку и взял письмо. Ну, думаю: вот удружу, вот подарю!

И он совершенно некстати расхохотался. Слушая рассказ, все окружили его, и Надежда Сергеевна, сжалившись над нетерпением Полиньки, сказала:

– Ну, дайте же ей скорее письмо!

– Погодите.

Доможиров приподнял кверху письмо и спросил Полиньку:

– Его, что ли, рука!.. а?

Вместо ответа Полинька подпрыгнула и выхватила письмо.

– Его, его рука! – вскрикнула она радостно.

Грудь ее высоко поднималась, в глазах блеснули слезы; она нерешительно осматривалась кругом, будто выбирая место, где бы удобнее прочесть письмо, – наконец распечатала и стала читать. Башмачник не спускал с нее глаз и с беспокойством заметил, что лицо ее сначала вспыхнуло, потом побледнело, руки дрожали. И вдруг она выронила письмо, Закрыла лицо руками и отвернулась к стене.

Доможиров захохотал. Гости с удивлением смотрели на него и на Полиньку.

– Не случилось ли чего с Каютиным? – спросила Надежда Сергеевна.

Доможиров то садился, то вскакивал, нагибался, подбирал живот; но хохот пронимал его все пуще и пуще, и никакая страшная весть – коснись она даже уменьшения ломбардных процентов – не могла теперь унять его.

– Плачет… плачет! – отчаянным голосом проговорил башмачник, указывая на Полиньку, которая стояла в прежнем положении и всхлипывала.

– Что такое? что случилось? – с испугом спросила Надежда Сергеевича.

Но Полинька, не отвечая, положила голову на плечо своей приятельницы и продолжала плакать.

Башмачник гневно махал руками Доможирову, чтоб он унялся; но хохот Доможирова перешел в ту минуту в отрывочные стоны, а лицо побагровело. Не в его власти было остановиться.

Вдруг башмачник прыгнул к письму, поднял его и с удивлением прочел следующее:

«Пытка в Бухарии происходит следующим образом. Чтоб человек повинился или стал неволею к чему преклонен, кладут в большое деревянное корыто с пуд соли, наливают в оное воды горячей; когда же разойдется и вода простынет, тогда, связав в человека, коего мучить хотят, влагают ему в рот деревянную палку и, повалив его на спину в корыто, льют соленую воду в рот, от которого мучения через день умирает; если же кого хотят спасти, то после каждого мучения дают пить топленого овечьего сала по три чашки, которое всю соль вбирает и очищает живот; потом кладут пшеничной муки в котел и, поджарив оную, мешают с водой и овечьим топленым салом и варят жидко, и сею саламатою кормят мученика, коего хотят оставить в живых. Я таким образом был мучим три дня.

Взял Афанасий Доможиров из книги Странствования Надворного Советника Ефремова в Бухараии, Хиве, Персии и Индии и возвращение оттуда через Англию в Россию. Год 1794…»

Башмачник молча передал письмо Кирпичовой. Прочитав несколько строк, она вопросительно посмотрела на Карла Иваныча, Карл Иваныч также посмотрел на нее, как вдруг Доможиров, который удерживался, пока читали письмо, снова расхохотался. Надежда Сергеевна вспыхнула.

– Как вам не стыдно, Афанасий Петрович, – сказала она с негодованием, – такие шутки выдумывать! Поля, перестань, – продолжала Кирпичова, поцеловав Полиньку в голову. – Все пустяки: Афанасий Петрович пошутил!.. Вам одним смешны ваши шутки! – прибавила она, обратясь к Доможирову, продолжавшему смеяться.

Полинька приподняла голову, поправила волосы, сквозь слезы улыбнулась, увидав его гримасы. Заметив улыбку Полиньки, и все обратили внимание на Доможирова и, увлеченные его веселостью, стали смеяться. Комната наполнилась весельем; всех громче смеялись и визжали дети. Доможиров охал, отчаянно поводил глазами и, встречая чей-нибудь взгляд, делал умоляющие жесты, чтоб его пощадили, а потом снова принимался хохотать. Наконец его стали расспрашивать.

– Как же вы могли на конверте под его руку подписаться? – спросила ПолиНька.

– Я подписаться? ха, ха, ха! Нет, под чужую руку я никогда не подписывался; рука его собственная… Помните, недельки три тому назад вы при мне получили письмо. У, как заторопились! поскорей читать, а конверт бросили. Я его и цап. Тогда же подумал… ха, ха, ха! скоро рожденье Палагеи Ивановны: нужно будет подарочек сделать… ха, ха, ха! Взял «Странствования Надворного Советника Ефремова», – его, бывало, как ни придет ко мне, все читал Тимофей Николаич, – выписал страничку, припечатал… вот и подарочек… ха, ха, ха!

Дверь отворилась: вошла хозяйка с огромным кофейником, одного цвета с ее лицом. Раскланявшись со всеми и случайно взглянув на окно, она презрительно засмеялась.

– Ну, уж верно, вы, Карл Иваныч! это по-немецки… ха, ха, ха! у нас, по-русски, так вот как дарят!

И взяв со стула кисею, она с укором показала ее башмачнику. Он растерялся, и мучительная мысль, не в самом ли деле его подарки ничтожны, сжала его сердце. Но вспомнив, как обрадовали Полиньку и цветы и снигирь, он успокоился.

– Ну, а вы что подарили? небось котеночка? – обратилась хозяйка к Доможирову.

– Нет-с, мы получше подарочек сделали, – отвечал он, самодовольно улыбаясь при воспоминании о своей остроумной шутке.

– Я думаю, дорогонько стоит? – спросила девица Кривоногова, вытянув во всю длину свою огромную красную руку с кисеей, и вопросительно озиралась; но никто не отвечал ей; поискав глазами, нет ли еще каких подарков, она вскрикнула: «Ахти! я заболталась… чего доброго, пирог испорчу!» и кинулась к двери, но, отворив ее, остановилась.

– Пожалуйте-с, – говорила она, – дома-с, дома! у нас сегодня праздник.

Все с любопытством обратились к двери: скоро показалась маленькая фигура горбуна. Он весь необыкновенно блестел: все платье на нем было новое, волосы с легкой серебристой проседью, сильно напомаженные, лоснились. Горбун подошел к руке Полиньки, которая очень удивилась его появлению и вопросительно смотрела на Кирпичову. Кирпичова утвердительно мигнула ей, и Полинька подала ему руку и слегка коснулась губами его лба. Он побагровел, и лицо его дергалось. Вынув из кармана сафьянную маленькую коробочку и почтительно подавая ее Полиньке, горбун скоро проговорил:

– Я вчера имел счастье узнать от Надежды Сергеевны, что сегодня день вашего рождения; не имея этой вещицы, я никогда не посмел бы притти поздравить вас…

– Ах, боже мой! мое колечко!

И Полинька вспыхнула… Она не верила своему счастью. Ровно год, как подарил ей Каютин это кольцо. Сильно грустила по нем Полинька и думала, что если б оно было на ее пальце, то ей легче было бы переносить разлуку с Каютиным. Теперь она не находила слов благодарить горбуна и смотрела на него с такою благодарностью, что он, как бы поняв ее, протянул ей руку. Она крепко пожала его уже старую руку своей беленькой, нежной ручкой, которую он поспешил поцеловать, и на этот раз Полинька напечатлела крепкий поцелуй на его щеке. Лицо его опять передернулось, и было что-то страшное в его больших, горящих глазах, устремленных на Полиньку.

Ничего не помня от радости, она любовалась своим колечком, которое уже красовалось на ее пальце.

Башмачник с жадностью следил за движениями Полиньки. Ее улыбка отражалась, как в зеркале, на его лице. Но вдруг он задумался: ему пришла мысль, зачем он тоже не подошел к руке Полиньки, и бедный башмачник мысленно проклинал свою застенчивость и завидовал горбуну. Горбун, раскланявшись с присутствующими, сел у стола.

– Не угодно ли чашку кофе? – спросила Надежда Сергеевна, видя, что Полинька слишком занята кольцом.

– Ах, извините, я забыла! сейчас!

И Полинька налила чашку и хотела подать горбуну; но вдруг рука ее задрожала, чашка упала и пролилась. С криком кинулась она к двери, в которой появился почтальон, с письмом.

– Здесь госпожа Климова? – спросил он басом.

– Я…. мне…

И Полинька выхватила у него письмо, дрожащими руками распечатала и стала читать; довольная улыбка, полная спокойствия и счастья, в одну минуту разлилась по ее красивому личику. Все внимательно глядели на нее; Надежда Сергеевна спросила:

– От него?

– Да! да! – весело отвечала Полинька, не отрывая глаз от письма.

Горбун насмешливо глядел на Полиньку.

– Вы прежде десять-то копеек почтальону отдайте, – сказал Доможиров, мешая ей читать, – а уж потом читайте. Ведь вот дождались-таки и еще письма, – мало одного было!

И он расхохотался.

– Сейчас, сейчас! – с досадою отвечала Полинька, продолжая быстро читать письмо.

Башмачник вынул из своего белого жилета десять копеек серебром и подал почтальону.

– Благодарствую! – басом крикнул почтальон и оставил комнату.