Электронная библиотека » Николай Некрасов » » онлайн чтение - страница 34

Текст книги "Три страны света"


  • Текст добавлен: 7 июня 2017, 18:33


Автор книги: Николай Некрасов


Жанр: Русская классика, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 34 (всего у книги 54 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Он счел необходимым отделить конторские дела и сдать их другому. Выбор пал на Граблина, с которым Кирпичов познакомился, наводя нужные справки в присутственном месте, где служил молодой человек.

– Какое зрелище! Степан Петрович! – воскликнул Кирпичов, довольный, что Граблин уже явился к своему делу. – Ну, в добрый час начать! Авось, все у нас пойдет хорошо. Право, я давно думал: вы лучшей участи достойны; и рассуждение у вас есть – без лести, ей-богу! – и пишете хорошо, правильно… А я, верите ли, не знаю здесь такого человека, который бы и письмо мог написать, и о деле поговорить, и то-се по конторе сделать: ведь все народ… что за народ! пошлешь куда на час – пропадает пять часов, все в трактирах: готовы во всякое время чай пить… Да что чай! А лихачи, а Крестовский, а Марьина роща… А усмотри поди, – усмотри вот хоть за этим пройдохой Перечумковым, что у меня теперь приказчиком, покуда найду в Москве другого: ведь рублевую книгу за пятак мне покупает, – ну, можно ли?… А отчего? известно: дешево купил, дешево и продай!

Сделав еще несколько замечаний насчет приказчиков, Кирпичов принялся записывать адреса иногородных требователей в толстую книгу, а молодой человек расположился на бюро писать письма по данному списку.

В магазине одна возня сменилась другой; там теперь однообразно раздавался мрачный голос Харитона Сидорыча, который кричал заглавия книг, требуемых иногородными лицами; вслед за произнесенным названием летела сверху, с той или другой стены обширного магазина, вызываемая книга и с шумом падала к ногам приказчика, сопровождаемая голосом Петрушки, который беспрестанно перебегал вместе с лестницей от одной стены к другой, смотря по тому, где находилась книга, вызываемая приказчиком.

Рассвело. Начали являться покупатели. При входе каждого Кирпичов вскакивал со стула и, выглядывая в щель двери, наблюдал за действиями приказчика.

– Ну, так! – говорил он молодому человеку, смотря в щель. – Опять не продал, опять, разбойник, упустит покупателя. Книги продать не сумеет! Сноровки нет никакой… А вот я пойду, смотрители… того…

И он выбежал было в магазин, но вдруг вернулся и взглянул на незапертое бюро, на котором писал молодой человек.

– Вам, Степан Петрович, – сказал он, подходя к бюро, – кажется, мешает ключик-то.

– Какой ключик?

– Да вот… Он, кажется, упирает вам в грудь.

Ключик, торчавший в замочной скважине, нисколько не мешал писать молодому человеку, который даже и не заметил его.

– Нет, ничего, – отвечал молодой человек простодушно.

– Кажется, мешает… Или уж пусть, если ничего.

И Кирпичов сделал шаг к двери, но тотчас же опять вернулся.

– Нет, кажется, мешает, – сказал он и, торопливо подойдя к бюро, взялся за ключ. Замок щелкнул. Молодой человек вздрогнул и вспыхнул, догадавшись, в чем дело, а Кирпичов, поспешно выдернув ключ, побежал в магазин к покупателю, оставив молодого человека в страшном смущении.

Выбежав в магазин, Кирпичов схватил с полки две книги и, хлопнув ими одну о другую со всего размаха под самым носом покупателя, сказал:

– Вот-с!.. пожалуйте.

– Мне не нужно в переплете, – отвечал оглушенный покупатель, приготовляясь чихнуть, – у вас переплет дорог.

– Как дорог-с? Сафьянный корешок-с. Сами закажете, дороже возьмут-с.

Покупатель с этим не совсем соглашался и хотел что-то сказать, но лицо его вдруг стало подергиваться, ноздри расширились, и, уставив на Кирпичова глаза, покрывшиеся слезой, он закинул голову и широко раскрыл рот. Кирпичов понагнулся вперед и, казалось, прицеливался нырнуть к покупателю в рот, но в самом деле он только приготовлялся сказать: «Исполнения желаний», чего сказать, однако, не пришлось, потому что покупатель вдруг привел свою физиономию в прежнее положение и, повернувшись к Кирпичову спиной, пошел из магазина.

– Как угодно-с, все равно-с, – говорил ему вслед Кирпичов, – магазин наш для иногородных, они выписывают все более в переплетах; а для здешних и держать не стоит: кошкам на молоко не добудешь!

И, обиженный небрежным обращением ускользнувшего покупателя, Кирпичов накинулся на Харитона Сидорыча, которому, по какой-то непостижимой игре случая, пришла небывалая охота завернуть в бумагу книжку журнала, выдавая ее подписчику.

– Ведь бумага-то денег стоит, ведь вас кормить, поить надо, – ворчал он, – а вам ничего хозяйского не жаль.

– Вы не сказывали, чтоб журналы не завертывать в бумагу, – отвечал Перечумков.

– Не сказывал! А у самих догадки нет? Ведь видите, что за человек пришел: даровой, и по билету видно, что даровой.

– Он сотрудник журнала, – пробормотал приказчик себе под нос.

– Сотрудник! А что нам в нем? Я спрашиваю вас, что нам в нем? Не напоит, не накормит, не оденет, не обует он нас с вами тем, что он сотрудник. У самого вон холодная шинелишка… а у вас шуба, да еще новенькая. Так вы и берегите хозяйское!

Затем Кирпичов снова сел вписывать адреса в толстую книгу и составлять счета, а молодой человек отправился на службу.

Когда письма и посылки были отправлены на почту, хозяин уехал по делам.

Но, оставаясь все еще под влиянием неопределенного страха, Кирпичов во время своего отсутствия из магазина находился в состоянии песенного любовника, разлученного с своей возлюбленной. Сильно беспокоился он, что делается в его магазине или с его магазином. Ни с того, ни с сего вдруг покажется ему, что в доме, где его магазин, может быть теперь пожар, и что вот, пока он разъезжает безрассудно, гоняя своих лошадей, сгорит у него магазин весь дотла, так что и места не отыщешь, где он стоял; то вообразит он, что в магазине его толпа покупателей, и Перечумков, бестия, упустит их всех от своей неспособности, неповоротливости, неуменья подать книгу с этою необходимою ловкостию, хлопнув ею под носом у покупателя. И он летит, летит, погоняя кучера. Таким образом, чрез каждые почти полчаса Кирпичов возвращался и, опрометью вбежав в магазин, расспрашивал Перечумкова и других приказчиков, что продано и что происходило без него вообще, и глаза его подозрительно останавливались на приказчике или бегали по полкам и всем углам магазина, как бы ожидая, что вот-вот выскочит откуда-нибудь покупатель и обличит Перечумкова в продаже книги, о которой тот умолчал, а деньги взял себе. Иногда он делал Перечумкову замечание, что в его отсутствие покупателей является меньше, нежели когда он сам бывает в магазине. Но как приказчик молчал, не зная, что хозяин хотел этим сказать: то ли, что книг, предполагал он, продано более, чем показано, или что хозяин его обладает чудным свойством притягивать покупателей, против их воли, единственно своей счастливой особой, – то Кирпичов, наконец, махал рукой и уходил обедать.

Книжная продажа, если нельзя сказать не выручает для торговцев даже кошкам на молоко, как говорил Кирпичов, то по крайней мере дает приказчикам полную возможность и свободу спать в магазине после обеда. Поэтому и в магазин Кирпичова после обеда покупатели являлись редко, и торговая деятельность в это время засыпала в нем вместе с приказчиками. Хозяин тоже имел обыкновение после обеда отдохнуть четверть часика, что означало никак не менее двух часов. Это обыкновение, впрочем, нарушалось, когда была необходимость съездить куда-нибудь по неотложному делу. Тогда Петрушке грозила неминуемая потасовка. Стоя у дверей в магазине после обеда, как ни старался он ободрять себя, – набивал нос табаком и даже – когда не случалось табаку – пылью, как ни старался он представлять, все разом, угрозы, делаемые ему хозяином при всяком случае, – воображение его решительно не поддавалось никаким ужасам и настраивалось, против его воли, совсем на другой лад. Оно представляло ему стаю голубей, усевшихся возле лабаза, которые со всею птичьей беспечностью занялись рассыпанным кормом и не отнимают от него ни на минуту своих носов. Минута решительная. Сильно бьется сердце птицелова. Вот он ловко взмахнул уже гибельной веревкой с свинцовым наконечником и, пошатнувшись от этого движения, вдруг рухнулся прямо к ногам вошедшего в эту минуту хозяина, которой и принимался, не говоря худого слова, щипать его, пока птицелов, ошеломленный таким неожиданным оборотом дела, не обнаруживал, наконец, самосознания дрожащим криком, выражавшим в одно, время и испуг, и боль, и мольбу о пощаде.

Впрочем, страдания Петрушки скоро кончились, Кирпичов приобрел себе другого верного слугу. В числе бедняков, отыскивающих работы и хлеба, в магазин Кирпичова забрел однажды полузамерзший седой старик с мальчиком лет восьми. Белая борода старика, покрытая инеем, блестела на солнце, которое проглядывало в магазин через окно полосой.

– Не прогоните, бога ради, старика, – говорил мужик глухим, дрожащим голосом. – Будьте милостивы!

И старик объяснил Кирпичову, что хотел бы у него работать что-нибудь. Кирпичов залился смехом.

– Ну, что ты у меня будешь работать? что умеешь? – спросил он старика.

Старик понурил голову и, подумав немного, отвечал:

– Тягости всякие подымаю.

Кирпичов посмотрел на него с любопытством, словно он был в самом деле новоизобретенная машина для подъема тяжестей.

– Вот и мальчишке, внучек мой, – продолжал мужик, – стал бы тоже… что ни заставите…

– Да нет у меня такой работы, – прерывал в досаде Кирпичов, – вот, правда, посылки бы на почту возить, для них я каждый день нанимаю ломового извозчика, да ведь не запряжешь же тебя в воз вместо лошади, ведь не запряжешь, а?

Мужик что-то думал и, казалось, грустно соглашался, что человек в иных случаях точно не может заменить лошади.

– Ведь ты человек, а? Вот если б ты был лошадь!

И Кирпичов снова захохотал. Мужик кланялся и повторял:

– Возьмите хоть одного мальчишку, – может, пригодится на что-нибудь; а со мной он что? окромя что мерзнет да мрет с холоду и голоду.

– Да нет, говорят тебе, – перебил его опять с досадой Кирпичов, – нет у меня работы ни для него, ни для тебя. Ищи у кого-нибудь другого.

– К кому пойдешь? – спрашивал себя мужик, – Я здесь, как в лесу, – ни души не знаю.

– Незачем было итти сюда, – упрекнул его Кирпичов, – жил бы себе в деревне.

– Да сгорела деревня-то, – поспешно сказал старик, спохватившись, что он не рассказал еще своего горя, – вся выгорела, полтораста душ по миру пошло; а вот мать его, моя-то дочь, так сгорела и сама тут же.

Старик вздохнул и положил свою руку мальчику на голову.

– Возьмите его, бога ради, – молил он дрожащим голосом. – Парнишко послушной такой, понятливой, по гроб был бы слугой верным благодетелю.

Мальчик поднял было глаза на Кирпичова, полные слез, но тотчас же робко опустил их, встретив нетерпеливое движение Кирпичова.

– Эк пристал! – закричал Кирпичов. – Ну, что мне в нем? Ведь его надо хлебом кормить, ведь он овса есть не станет, ведь не станет? – спрашивал он, как будто это подлежало еще сомнению.

Не получив ответа, Кирпичов велел приказчику выдать старику грош и, махнув рукой, сказал: – С богом!

Старик с мальчиком вышли.

Но вдруг Кирпичов велел их воротить. У него, наконец, мелькнула счастливая мысль воспользоваться случаем к приобретению преданного человека, которого он спасет от видимой погибели. Старик перекрестил своего внука на добрый путь, – и через несколько времени Павлушка (так звали нового мальчика), одетый и остриженный по-немецки, караулил и охранял Петрушку, спавшего у дверей после обеда, от нечаянных нападений Кирпичова. Верный слуга крепко помнил наставление своего благодетеля и обещание сделать его человеком.

Только в комнате для конторских занятий деятельность не прерывалась и после обеда. Там Граблин, кончивший одну службу и пообедавший наскоро, плотно усаживался за толстую книгу и, заглядывая по временам в адреса и счета, записанные в нее Кирпичовым, продолжал отписываться на письма иногородных требователей. Высидев убитым до девяти часов вечера, он гордо выпрямлялся, вовсе не обращая внимания на боль в груди, плечах и спине, – и шел спать, казалось, совершенно довольный своей судьбой.

На другое утро молодой человек опять приходил, когда еще весь Петербург погружен в сладкий предутренний сон. Дворник, которого ему приходилось будить, потому что парадная лестница не отпиралась так рано, ворчал, отпирая калитку: «Ишь ты! теперь только домой вернулся, а добрые люди скоро вставать начнут», но, видя, что на другой день повторилось то же, на третий – то же, свыкся с этой неизбежностью и не ворчал уже более на неисправимого ночного гуляку.

Раннее освещение в магазине среди общего мрака во всех других окнах большой улицы многих заставляло предполагать тут бог знает какие дела. Трубочист на крыше противоположного дома невольно простаивал несколько минут лишних, занятый зрелищем, как неловко карабкался Петрушка в магазине по лестнице, сбрасывая книги с полок для отправления на почту, под диктовку приказчика. «Заставил бы я тебя карабкаться по крышам!» – думал трубочист. Запоздалый гость, возвращавшийся грустный и усталый, проезжая мимо ярко освещенной квартиры, утешал себя этим обстоятельством, открыв, таким образом, что не один он так поздно возвращается, а что вот эти люди, которые, вероятно, теперь танцуют, играют и предаются всем удовольствиям бала, будут возвращаться домой еще позже и, может быть, более его усталые и проигравшиеся… Только будочник, стоявший у будки противоположного дома, не мог делать подобных ошибочных заключений насчет раннего освещения у Кирпичова. Видывал он всякие виды в продолжение своей долгой службы, и окна другого магазина когда-то так же светло смотрели на проспект по утрам, а потом стали те окна блестеть и по ночам, и в них стали мелькать тени с бокалами в руках, а потом официальные лица вдруг стали иметь разные касательства до владетеля ярких окон… а потом повар владетеля блестящих окон, свидетельствовавший ему, будочнику по утрам, на пути за провизией, свое наиглубочайшее, докладывал, что провизию-то давно уже закупает он на свои, и просил у него, будочника, наставления относительно мер к получению денег с задолжавшего хозяина; а потом и потухли светлые окна и стали мрачно смотреть на свет божий, как смотрят грустные очи из глубоких впадин преждевременно отжившего, но еще живого человека.

Глава II
Колесо бежит шибко

Житель отдаленной провинции, имеющий иногда нужду до столичных книгопродавцев, решительно лишен возможности судить о них по чему-нибудь, кроме их собственных объявлений и журнальных отзывов.

Журналы, считая неважным делом исполнить просьбу богатого книгопродавца, который мог и сам в свою очередь пригодиться им, провозгласили Кирпичова человеком известной честности, исправности и аккуратности и время от времени повторяли свою похвалу с легкими вариациями. Что касается до объявлений, то Кирпичов не скупился на них, и они были действительно заманчивы. Между прочим, Кирпичов сильно добивался звания комиссионера разных мест. Имя каждого из тех мест приплеталось к его титулу, который в объявлениях и письмах его эффектно заканчивался словами «и проч., и проч.»: это должно было, по его расчету, внушать иногородним покупателям всесовершеннейшее доверие к его особе и заменять им, таким образом, отсутствие солидной его физиономии, которая неотразимо внушала то же самое его покупателям петербургским.

Таким образом, в то время когда в столице уже начинали поговарлвать, что Кирпичов совсем не так деятелен и богат, как кричат журналы, – слава его во внутренней России только еще достигала полного своего развития.

В комнате, назначенной для конторских занятий, то и дело прибывали толстые книги с надписью: для записи требований иногородных. Число иногородных покупателей с каждым днем возрастало, и, наконец, их было уже столько, что Харитону Сидорычу пришла однажды мысль, что «если бы ему удалось „приобресть“ со всех этих господ хоть по целковому с каждого, он тотчас мог бы открыть свой магазин, да еще почище кирпичовского». В магазине явились новые приказчики. Они имели благовидные и франтовские наружности; можно было бы сказать даже, что они не уступали самым лучшим приказчикам, если б не были постоянно подвержены глубокой апатии, заставлявшей их при появлении покупателя – нарушителя своего покоя – корчить гримасу и отвечать ему угрюмо и бестолково… Погрузив руки в карманы, новые приказчики Кирпичова смотрели в зеркало или засыпали в сладких мечтах о субботе, к чему обыкновенно направлены были все действия их в течение недели и чем единственно заняты были их красивые напомаженные головы, покрытые, как и весь костюм, густым слоем пыли. В субботу и воскресенье всякий из них старался вознаградить себя, как мог и успел подготовиться, за всю неделю заключения в магазине или в душной и грязной комнате, где отведено было им помещение.

Громадные книги с адресами иногородных покупателей грозили раздавить молодого человека, который работал теперь и по праздникам. Он прочитывал полученные письма, рылся в толстых книгах и часто останавливался в недоумении над счетами, записанными в них Кирпичовым. Но он не просил у Кирпичова разгадки своему недоумению: Кирпичов не любил таких объяснений.

– Видно, что не коммерческий человек! – говорил он. – Что тут за объяснение! Дело в том состоит, чтоб послать что-нибудь, а не удержать деньги… Знаю я, что делаю! А то объясни ему все по пальцам; да еще учить вздумал: это повредит, говорит, моим делам!

Граблин скоро привык безмолвно писать, и переписывать письма с необъяснимыми счетами и дал себе слово держаться в стороне от всего, что бы ни делалось в делах или с делами Кирпичова, и более дорожить своим партикулярным местом, чем будущею судьбою торговли Кирпичова. Живо представлялся ему в памяти гнилой домик в Семеновском полку со всеми грустными подробностями и безобразной обстановкой нищеты, и он скоро привык обходиться со счетами без объяснений с Кирпичовым насчет разных несообразностей их с требованиями корреспондентов. Если книга не послана, он отвечал наугад, что ее «нет за распродажею», или: «вышлется по получении из Москвы»; если книги или вещи высланы не скоро, причину медленности он относил к «случайному стечению множества разнородных требований со всех концов России, которых исполнить в одно и то же время не было никакой возможности»; даже если приходилось похоронить кого-нибудь, для того чтобы вывернуться за Кирпичова, наделавшего путаницу, – молодой человек не задумывался: «Хозяин фабрики, – писал он в таких случаях, – с которой вы поручили взять требуемые вещи, умер, и пока вводятся во владение наследники, производство продажи приостановлено; поэтому вещи взяты с другой фабрики, с которою магазин имеет постоянные сношения и за достоинство вещей может ручаться», и проч., и проч. Короче: молодой человек сделался чрезвычайно изобретателен на выдумки и сочинял такие письма, что Кирпичов после не нарадовался своим письмоводителем и подписывал не читая. При этом случалось, что конторщик, переписывавший счета, ошибался в итоге, а Кирпичов смерть не любил, если цифра написана на скобленом месте.

– Вот и наврал! – вскрикивал про себя переписчик, – вот и не уйдет!

Но, подумав, говорил:

– А нет же, уйдет; приставлю ноги, и уйдет!


Корреспондент, получив счет с переделанными цифрами, который препровождался иногда, если было кстати, с вежливым поздравлением с праздником и искренними пожеланиями всяких радостей, не знал, что и думать, благодарил в следующем письме Кирпичова за поздравление, но счет просил исправить. Кирпичов не уступал, утверждая, что цены верны; завязывалась переписка, требовавшая всей изобретательности молодого человека, и кончалась, однако, тем, что корреспондент обращался уже к другому книгопродавцу.

Несмотря на все это, почетные прибавления к имени Кирпичова продолжались, и значение его начинало уже принимать колоссальные размеры в некоторых отдаленных уголках России. Раз Кирпичов получил письмо с таким адресом, что хоть бы и не книгопродавцу… Добрый корреспондент, сбитый с толку объявлением магазина «на новых основаниях, соответствующих его назначению» и необозримым исчислением мест, сделавших Кирпичова своим комиссионером, вообразил в Кирпичове что-то особенное, не имеющее ничего общего с обыкновенными книгопродавцами. Посылая деньги, он объяснял, что «никак не осмелился бы утруждать его особу своею просьбой, если б не прочитал собственными глазами объявление Кирпичова, который с великодушной решимостью благоволил снизойти до нужд их, бедных иногородцев, и высылать по их требованиям книги и вещи, жертвуя, без всякого сомнения, многими условиями светской своей жизни в обширном и блестящем кругу и подвергая себя хлопотам и беспокойствам». И все письмо было наполнено одним вступлением; только под конец корреспондент решился открыть цель своего послания, прося Кирпичова выслать ему «чучело на крякву, свисток и хлыст».

Возвеличенный книгопродавец читал, и незнакомое чувство сильно охватывало его душу и необъятно широко раздувало его ноздри. И много чего прочитал он умственными очами в письме простодушного провинциала, и умственные очи его далеко прозревали в счастливую будущность. Ясно слышал он, как имя его произносится во всех концах просвещенной России вместе с его великолепнейшими изданиями; как векселя его ходят в народе с кредитом несомненным и неизменным, как счастливая, солидная физиономия его, на память потомству и удивление современникам, вылилась в портрете и гуляет по всей пространной России, между тем как оригинал его собирается показать свою особу в подлиннике и насладиться плодами своей «великодушной решительности, с которою он благоволил снизойти до нужд иногородцев», – и как, наконец, разъезжает уже его собственная особа в подлиннике по всем сторонам необозримой России, всюду встречаемая радостными приветствиями, преисполненными глубокой признательности и уважения к человеку «блестящего круга, пожертвовавшему для иногородцев, без всякого сомнения, многими условиями своей светской жизни». И явилась в нем вера в счастливую звезду свою, под влиянием которой онемело может делать все, что ему ни вздумается, – не только может, он даже должен делать, что бы то ни было, лишь бы более и более расширять круг своих благодетельных для человечества действий и не давать заглохнуть своим великим способностям, – должен действовать скорее: взойдет другая звезда на горизонте торгового книжного мира, и будет поздно…

– Что за книгопродавец, в самом деле, который не издает журнала или газеты! – говорил Кирпичов однажды Граблину. – Все спрашивают, отчего я не издаю журнала? Говорят, что мне непременно надо иметь, так сказать, собственное орудие; ну, понимаете, душенька? начинайте, говорят, начинайте, ведь у вас колесо заведено хорошо, шибко идет!.. У вас, говорят, все есть, и деньги и известность, недостает только одного – славы, умного издателя… Отчего бы не взять мне, в самом деле, журнал, – а? Ведь если один год и оборвемся, в другой поправимся; ведь не испортим же в один год всего, Степан Петрович, а?

И Кирпичов в сильном волнении шагал по комнате, потирая руки. Он уже решился.

Молодой человек отвечал, что дела его в десять лет не испортишь – шибко идет! – Да и зачем же, – прибавил он, – предполагать только худое, – можно отстранить убытки… разными мерами.

– Да, – продолжал Кирпичов, бегая по комнате, – можно, например… того… А какими бы то есть, вы думаете, мерами?

– Я не знаю, что вы хотите издавать.

– Положим, хоть «Умственную пищу». Мне предлагал редактор купить у него право.

Молодой человек задумался. «Умственной пищей» именовался журнал, который раз пять уже падал, увлекая в своем падении и неосторожного издателя, дерзнувшего итти против злополучной судьбы, написанной, казалось, на роду горемычному журналу. Однако Граблин подал свое мнение: предложить его многочисленным корреспондентам Кирпичова.

– Я тоже думал, – сказал Кирпичов, – да и как им не подписаться! особы все богатые, помещики – что им! А я ведь исполняю их поручения, хлопочу для них. Пусть они найдут другого… того…

И вскоре потом расторопный книгопродавец «имел честь препровождать» к каждому из своих корреспондентов, «зная – бог знает почему – просвещенную любовь их к отечественной словесности», – билет на Умственную пищу, «которая, подвергаясь совершенному преобразованию, будет издаваема в новом, гораздо обширнейшем виде, соответствующем ее благонамеренной цели». Сверх того, к некоторым он «принимал смелость препровождать» еще по десятку таких же билетов, «сознавая необходимость в участии в этом деле истинных ценителей, обращающих внимание публики на все изящное и полезное в журнальном мире и зная то влияние, которое они могут иметь на успех предпринимаемого журнала, предложив своим знакомым подписаться на него».

Через несколько времени Кирпичов начал получать ответы, вроде следующего: «М. Г. Благодарю вас за предложение подписаться на „Умственную пищу“, но, к сожалению, не могу этим воспользоваться; также не могу, при всем желании, раздать и десяти билетов, присланных для моих знакомых; а потому, возвращая при сем ваши билеты, – прошу вас возвратить мне деньги, заплаченные почте за пересылку их к вам. Слуга покорный такой-то».

Вообще очень немного оказалось охотников заплатить деньги единственно за то, что их ни с того ни с сего называют «ценителями всего изящного» и «просвещенными любителями отечественной словесности». Но у Кирпичова было еще довольно корреспондентов, которых он, как-то промахнувшись, не успел еще с первого разу ошеломить своими Дивными счетами; эти-то добрые люди, из одного неудобства отказаться от его предложения, подписались на «Умственную пищу». Но их мало. Подписных денег не хватит и на бумагу. Что нужды! Кирпичов не унывает.


Корреспонденция увеличивается с страшной быстротой. Колесо бежит шибко! Грудами приносит с почты Петрушка пакеты, с пятью печатями.

– Эк везет!.. – замечают другие книгопродавцы. – Уж чего лучше; сам в петлю лезет, а ничего!

Шибко бежит колесо! Кирпичов это знает. Бойко и торопливо подписывает он письма, заготовленные молодым человеком. Подписал.

– Эй, ты! – кричит он, обратясь к дверям. – Ты!

Один из мальчиков прибегает к Кирпичову, но в ту же минуту летит прочь, смущенный грозным голосом хозяина:

– Разве тебя я звал? ты!!

Прибежал другой мальчик.

– Узнай поди, пришел ли Алексей Иваныч.

Мальчик убегает и, чрез минуту воротившись, говорит:

– Нет еще-с.

Кирпичов налагает нетвердую, но неумолимую руку на черновые счеты в толстой книге, – и цифры растут, растут от магического прикосновения его руки, далеко оставляя за собою всякое вероятие. И это кончено.

– Эй, ты!

Подбегают оба мальчика, и один из них опять летит к дверям, между тем как другой убегает, получив приказание:

– Узнай! – Кирпичов в нетерпении барабанит по столу.

– Пришел-с, – докладывает возвратившийся мальчик.

И Кирпичов исчезает.

Изредка еще является он в магазин, прикрикнет на одного, распечет другого и опять пропадет. Поздно и не твердыми шагами возвращается он домой. Засыпает. Но кровь, густая, черная кровь, – несмотря на то, что он бросает ее раза четыре в год, – не дает ему спокойно спать.

– Ты барин, ты литератор, – бредит он, – а я не литератор… я купец… да у меня и слава… и деньги… что мне литератор…

(Это относится к одному литератору, который заметил Кирпичову, что он не купец, когда тот торговался, покупая у него рукопись.)

– У меня будут и кареты и лакеи… связи в высшем кругу… еще год – два…. дом свой… могу и теперь… на, векселя могу… векселя мои… банкирские… бил… Кирпичов!.. знают везде… да! кха, кха, к-х-а!!

Он начинает давиться от приливающей крови в груди. Поворачивается на другой бок и снова продолжает бредить.

Встает он поздно, как раз к тому времени, когда приходит Алексей Иваныч и другие благоприятели. «Какое зрелище»! – приветствует их Кирпичов, и на столе вместе с чаем является бутылка шампанского, потом другая; бутылки не застаиваются, а чай стынет нетронутый. В конторе опять Кирпичов торопится подписать письма и счета, списанные с пересмотренных им черновых, – и скрывается, условившись с Алексеем Иванычем увидеться уже там. И опять возвращается домой поздно и нетвердыми шагами; опять всю ночь слышится его бред и кха, к-х-а!

Голова его постоянно в чаду; мысли и язык бестолковы. Приходит к нему приезжий корреспондент и решительно не понимает его на первых порах, при всем напряженном внимании.

– Что это я в толк не возьму, – говорит приезжий корреспондент тихонько своей жене, – что это, Марья Тимофеевна, говорит он про иногородных-то?

– Вы говорите, – спрашивает жена его, обращаясь к Кирпичову, – что только и хлопочете, что для иногородных?

– Да-с… нет-с, – бормочет Кирпичов, – то есть, оно нельзя сказать… того-с… А дело в том состоит, например, вот – Камчатка!.. где там?.. того-с. А мы – с первою почтою!.. Здешним что-с!

И вдруг перед дамой бок Кирпичова, изогнувшегося, чтобы запустить в нос обыкновенные три приема, один за другим, не вынимая пальцев из табакерки.

– Да вот-с, – продолжает он, выпрямившись, – теперича, пожалуйте!

Подбегает к толстым книгам, приподнимает одну из них и вдруг опускает ее на загремевший стол. Дама вздрагивает.

– Петропавловский порт-с! пожалуйте, – бормочет Кирпичов, водя пальцем по раскрытой книге. – И сухим путем и морем-с… укупорка двадцать рублей серебром-с… и на лошадях, и на собаках… И доставили-с! За пятнадцать тысяч (верст) с первою почтою – вот-с!

И струя пыли полетела на посетителей из толстой книги, вдруг захлопнутой Кирпичовым.

– Зато вам все, я думаю, благодарны, – сказала дама, закрывая нос платком.

– Могу сказать-с! множество писем… благодарят… Встаем раньше дворников!..

И снова перед дамой очутился бок Кирпичова.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации