Текст книги "Три страны света"

Карлуша долго болтал ей про леса, про стадо и горы, гладил ее, называл нежными именами. Собака лежала бесчувственно, приткнув к его колену голову. Наконец Карлуша заглянул ей в глаза, и ужас оледенил его. Сам не зная, что делает, он схватил уже не дышавшую собаку на руки, сбежал вниз и спрятался с ней за дрова. Там он в каком-то отупении глядел на свою собаку и ласками и слезами думал оживить ее. Так провел он целый день за дровами. Настал вечер. Карлуша, не замеченный никем, пробрался в мастерскую, спрятался за станок. Работать уже кончили; в комнате было тихо и темно. Карлуша долго лежал; он вспомнил много лиц, которых видел давно-давно. То казалось ему, что он лежит на горячих угольях; то вдруг становилось холодно; он впадал в бесчувственность или грезил, что заблудился в дремучем лесу. Карлуша развел руками и ощупал педаль станка; хотел привстать и подавил ее: колесо завертелось, несколько проволок вздрогнуло. В ушах мальчика раздался страшный стук; колесо давно смолкло, но ему казалось, что все станки пришли в движение и грохочут, что все проволоки шипят и свистят; множество народу набежало в мастерскую, кричат, суетятся! Карлуша заметил, что лица у людей не человечьи – как они кривляются, как прыгают! а по проволокам скачут маленькие чудовища… Вдруг комната наполнилась дымом, и мрачный хозяин с ужасной сигарой явился перед Карлушей, таща на веревке худую, окровавленную собаку. Он все рос; наконец голова его уперлась в потолок, а руки были так длинны, что он, не нагибаясь, схватил собаку и, грохнув ее об пол, убил сразу, потом так же, не нагибаясь, схватил Карлушу за горло и начал душить.

К утру бедного мальчика в страшной горячке отвезли в больницу.

Когда, наконец, Карлуша выздоровел, его хотели было опять отправить к басонщику, но он так жалобно умолял не везти его к прежнему хозяину и так горько плакал, что управляющий счел нужным доложить об этом Тульчинову. Тульчинов, к удивлению всех в доме, очень занялся маленьким дикарем, сам долго расспрашивал его и потом поместил к одному очень честному и доброму башмачнику, тоже немцу, который выучил Карлушу не только шить башмаки, но даже читать и писать.

Карлуша вообще не походил на петербургских мастеровых: у него недоставало духу с опасностью жизни бежать полверсты за каретой, чтоб прокатиться на запятках; драки между мальчиками-портными и мальчиками-башмачниками, вечно враждующими, не внушали ему ничего, кроме ужаса; он не умел прикидываться пьяным, чтоб заслужить уваженье товарищей… Словом, на Карлушу товарищи смотрели, как на не достойного носить тиковый халат. Единственным развлечением его было выбегать иногда под ворота. А в воскресенье, одевшись во все чистое, пригладив волосы, он по целым дням стоял у крыльца. Из противоположного дома, где помещался магазин дамских мод, часто выбегала к нему хорошенькая девочка-ученица и болтала с ним и смеялась. У Карлуши появились на тиковом халате шелковые обшлага, шелковый воротник, и он уже лентой подпоясывал талию. В свою очередь и у девочки явились ботинки, сшитые в свободное время Карлушей. Так шло время. Горе и радость Карлуша делил с Полинькой, и когда подруга его выехала из магазина, он плакал, как сумасшедший. Но, к счастию, ученье его скоро кончилось. Тульчинов дал ему небольшую сумму на заведение собственной мастерской; Карлушу переименовали в Карла Иваныча, и он поселился на Петербургской, в одном доме с Полинькой.

Новый мастеровой был совершенно счастлив, пока не стал жить в Струнниковом переулке Каютин. Остальное читателю известно.

Что касается до Тульчинова, то история его коротка: в молодости он любил, был разочарован, обманут в дружбе, обыгран, – словом, все испытал, что только посылается людям с обеспеченным состоянием. Состояние его можно было даже назвать огромным: как ни были утонченны его гастрономические потребности, как ни много проедал он денег, однакож оставалось. И так как он по натуре был добрейшим существом, то и употреблял свои избытки не ко вреду, а в пользу других, – известно, что и аппетит лучше после доброго дела!

Чем старее становился Тульчинов, тем больше принимал участия в башмачнике. Он видел, что Карлуша слишком добродушен, что он вовсе человек непрактический, и боялся упустить его из виду. Притом ему нравилась, как нравится всякая редкость, детская простота Карла Иваныча, перешедшая в зрелые лета и обещавшая проводить башмачника в могилу; и одинокий старик, с чувством, похожим на любовь, улаживал и кормил башмачника каждый раз, как благодарный немец приходил поздравить с праздником своего благодетеля.

Теперь понятно, почему Тульчинов принял такое участие в башмачнике, прибежавшем к нему искать помощи, как к единственному своему покровителю. Понятно также, почему Тульчинов, не узнав ничего утешительного насчет Полиньки, чуть не со слезами воротился в кабинет горбуна, где оставил бесчувственного башмачника.

Первые слова очнувшегося Карла Иваныча были о Полиньке. Голова его была страшно горяча, мысли путались. Тульчинов в карете перевез его к себе и послал за доктором. Но башмачник не хотел лечь в постель, не хотел ждать доктора; он рыдал и рвался искать Полиньку. Наконец у старика недостало сил уговаривать его, – Карл Иваныч убежал…

Безотчетно очутился он в Струнниковом переулке, измученный и печальный. Стыдно было проходить ему мимо знакомых домов, встречать лица соседей: ему казалось, что все смотрят на него насмешливо, как будто спрашивая: «а где Полинька ночевала? где она до сей поры пропадает?»

Подходя к своему дому, он увидел Доможирова, в халате, в картузе с длинным козырьком и с метлой: почтенный домохозяин, по примеру многих жителей своего околотка, – вероятно для моциона, – усердно мел улицу перед своими окнами.

– А, здорово, здорово! – забормотал он, увидав бледного башмачника. – Да скажи же ты мне, что у вас, праздник, что ли, какой? Чуть свет – ты уж и со двора. У ней тоже уж гости!

– Гости? – Да разве она дома?! – воскликнул башмачник.

– Батюшка! как глаза вытаращил! – отвечал Доможиров с хохотом, – Уж, значит, дома, коли говорю: у ней гости!

Как ни мало верил башмачник Доможирову, успевшему прослыть не только в Струнниковом, но и во всех окрестных переулках великим шутом, однакож он опрометью кинулся в квартиру Полиньки.

Опершись на метлу, Доможиров проводил его глазами и потом глубокомысленно проговорил:

– Вот и немец… башмачник… а нарезался, как сапожник!.. ха, ха, ха!

И он долго хохотал своей шутке!

Глава III
Ночные приключения Полиньки

Полинька (мы теперь обращаемся к ней), оставшись одна в мрачной и пустой комнате, тускло освещенной, долго плакала. Угрозы негодующего горбуна страшно пугали ее. Что будет с бедной Надеждой Сергеевной? Полинька готова была решиться на все, чтоб спасти свою подругу, которая заменяла ей мать и сестру. Что будет с ней самой? Она думала о Каютине, и ей казалось, что брак их не может осуществиться; а стыд, когда все узнают, где она провела ночь? а Карл Иваныч? что будет с ним? Полинька вскочила с дивана и кинулась к окну: отчаяние внушило ей страшную мысль. С трудом раскрыв форточку, она высунула голову. Мрачно было внизу, ветер все еще выл, перед ней качались голые деревья, – вышина была страшная! Полинька содрогнулась. «Что если горбун только стращает?.. Карл Иваныч, может быть, догадается и придет спасти ее. Каютин, может быть, уже в дороге и спешит к ней». В одну минуту Полиньке казалось возможным и спасенье и счастье. Ей пришла мысль, нельзя ли обмануть горбуна притворным согласием, смягчить кокетством? И она подбежала к зеркалу, чтоб увериться, точно ли может кокетством смягчить своего врага, – придала глазам своим, еще полным слез, лукавое выражение, потом умоляющее и заключила повелительным жестом, как будто горбун уже лежал у ее ног и просил прощения.

Но скоро в душу Полиньки снова закралось отчаяние: если он останется непреклонен? если не поверит хитростям? «Что ж! пусть не думает он, что я боюсь его угроз!» – подумала она, топнув ножкой, – и осталась жить. Так она хитрила перед собой, испугавшись самоубийства.

Полинька села у окна и задумчиво всматривалась в мрачное небо; тучи быстро мчались… вот (и Полинька сильно обрадовалась) показалась звездочка, еще и еще. Полиньке живо представился Каютин, который иногда рассказывал ей о звездах; она забылась и предалась воспоминанию. Так прошло с полчаса. Вдруг посреди глубокой тишины послышался шорох на дереве; она подняла голову и в испуге отскочила от окна. Кто-то сидел на сучке дерева и покачивался; фигура спустилась ниже, в уровень с окном, села верхом на сучок и стала снова покачиваться. Полинька с напряженьем всматривалась в нее и, наконец, радостно вскрикнула и кинулась к форточке: она узнала своего приятеля – рыжего мальчишку, с которым немножко поссорилась, когда в первый раз приходила Горбуну. Ей казалось, что он пришел спасти ее, и, протянув ему руку, она сказала умоляющим голосом:

– Спаси меня! выпусти!

– Тише, – отвечал шепотом мальчишка, погрозив ей пальцем. – Ну, а как я тебя спасу? Пожалуй, взлезай на дерево: я не буду кричать!

Полинька тяжело вздохнула: взлезть на дерево из форточки было невозможно.

– Как же ты забрался сюда? – спросила она мальчишку, желая хоть продлить с ним свидание.

– Как забрался? я привык лазить по нашим деревьям.

– Что ты тут делаешь? – спросила Полинька.

– Гуляю. Днем хозяин запирает меня, как идет со двора, – так я вот по ночам зато гуляю.

– Разве весело тебе сидеть на дереве?

– А как же! я все видел, все; сколько у него золота, каменьев! Уф!

И мальчишка прищелкнул языком.

– Где же ты все видел?

– А вот сижу здесь и смотрю, что в комнате делается. Как вырасту, уж я ему дам себя знать!

И он сжал кулак.

– Так ты его не любишь? – спросила Полинька, довольная, что нашла еще человека, который ненавидит горбуна.

– Я люблю ли его? ха, ха, ха! А вот я ему покажу, как вырасту!

– Что же ты сделаешь?

– Что я сделаю!.. а тебе на что?

– Я буду рада, если ты ему что-нибудь дурное сделаешь; я его тоже ненавижу: он гадкий! -

– За что ты его бранишь? вишь, он куда тебя запер. Я раз хотел посмотреть в щель, что он здесь делает, – так он меня чуть не убил. А как ты упала, так он плакал, рвал на себе волосы… вишь ты какой! ха, ха, ха!

И мальчишка засмеялся.

– Я его не люблю! он обманул меня, он злой!

– Злой, а небось тебя не запер, как нас с Машкой, – злобно заметил мальчишка.

– С какой Машкой? – спросила Полинька, вздрогнув, и ей тотчас представилась другая жертва, подобно ей завлеченная обманом и, может быть, погибшая.

– Кто Машка? моя сестра! – мрачно отвечал мальчишка и запел петухом.

– А большая твоя сестра? она здесь тоже живет?

– Машка? нет, она умерла.

– Давно? а который ей год был?

– Я почем знаю!.. меньше меня ростом – по грудь мне приходилась.

Полинька нехотя рассталась с мыслию, что не ее одну постигла такая страшная участь.

– Отчего твоя сестра умерла?

Мальчишка не мог вдруг отвечать на вопросы; он сначала сам повторял:

– Отчего умерла?.. оттого умерла… ну, так же умерла, как наш тятька.

– А кто твой отец был?

– Я не знаю; я маленький был; помню, как он лежал на столе, такой худой и страшный.

– Так вы сироты?

– Ха, ха, ха! барыня-сударыня, подай Христа ради сироткам, хоть копеечку! – запищал мальчишка. – Мы, бывало, с Машкой, – прибавил он с увлечением, – так прашивали. Нет, у нас мать есть. Одна барыня увидала Машку на улице и взяла ее к себе, платье ей сшила, куклу купила; Машка ушла от нее: скучно стало сидеть в комнате! Где, бывало, не перебываем в целый день! А как дурная погода, так больше доставали: дрожим, будто от холоду; я притворяюсь хромым, слепым или немым. Машка и ну кричать: «Господа, подайте слепому убогому сироте!» Иной остановится, начнет спрашивать, – Машка и врет: что мы ничего не ели с утра, что мы сироты. И ее научу; она слушалась меня…

– Ну а мать знала, что вы милостыню просите?

– Мы ей деньги приносили; она на фатере жила с нищими. Нас сначала две старухи брали с собою, а особенно Машку, когда та была маленькая. Потом мать велела нам ходить одним; я ей сказал раз, что Машке дают много денег господа.

Полинька забыла на минуту свое положение и в ужасе слушала мальчишку.

– Ты любишь свою мать?

– Я люблю ли свою мать? – и мальчишка задумался. – Да, люблю, когда она не бранится…

– Как же ты сюда попал?

– Как сюда попал? А мы раз шли с Машкой по улице, увидали горбуна; я согнулся, как он, да и стал просить милостыни: мать, дескать, на столе лежит, нечем похоронить. Он руку в карман, а другой как схватит меня за шиворот. Я крикнул, Машка заплакала и ну его просить, руку ему целует. А он погрозился ей да и говорит: «Ведите меня к матери: посмотрю я, как она на столе лежит». Я было не хотел, да он будкой грозит; вот и пришли. Мать спала. Уж как он кричал на нее: зачем, вишь, у ней дети нищие! Покричал и говорит: «Я возьму к себе твоих детей: пусть они трудами хлеб достают». Мать и отдала нас. Он ей платит в месяц, не знаю сколько. Я ей жаловался, как сестра умерла, да она его боится. А он теперь уж совсем не пускает меня к ней. Да вот вырасту…

– Вы одни у него жили?

– Одни; до нас тоже, верно, жил мальчик; мы нашли в подвале игрушку. Машка очень боялась хозяина. Мы с ней двор выметали, все в доме убирали; я платье вычищу, все сделаю. А он как со двора, так и запрет нас. «Дети, – говорит, – могут и дом зажечь!» А в подвале почти совсем темно, вот и сиди, пока воротится! А крысы какие там, так и бегают! Машка их боялась; раз, как она спала, крыса по ней пробежала; с тех пор она и ну плакать: все ей страшно было. Да вдруг и захворала, все; меня просила: убежим! хотелось ей к матушке и погулять. Мать сама часто приходила к нам; вот как Машка уж совсем исхудала, хозяин и велел ее взять; а потом уж она скоро и умерла…

– Идут! идут! – прошептал он и, как белка, очутился на самой верхушке дерева.

Полинька испугалась тоже, притаила дыхание; но шорох умолк, все кругом было тихо.

– Нет никого! – сказала она.

– Мне спать пора!

– Нет, погоди!

– А что дашь?

Полинька нашла в кармане своего передника мелкую монету и показала мальчишке. Сучок пригнулся к самому окну, и мальчишка схватил деньги. Они оба засмеялись.

– Хочешь получить много денег? – спросила Полинька. – Отнеси ко мне на квартиру письмо, спроси там башмачника и отдай ему; он тебе даст много денег, и я, как выду, дам тоже.

Мальчик молчал.

– Послушай, – продолжала Полинька, придав столько нежности своему голосу, что мальчишка улыбнулся, – ты хочешь своему хозяину досадить? Ну, отнеси мое письмо! Я бы, пожалуй, и из окна выскочила, да высоко! Зато как меня спасут, он придет сюда – никого уж и нет! У! как весело! вот рассердится!

И Полинька чуть не прыгала.

– А он точно будет сердиться? – спросил мальчишка.

– О, ужасно! Ему хуже всего на свете, если я убегу.

– А что дашь? я выпущу тебя, – сказал мальчишка.

– Все, что ты хочешь! – в восторге воскликнула Полинька.

– Четыре золотых, – сказал мальчишка.

– Хорошо, только выпусти.

– Где же деньги? – спросил он смеясь.

– У меня нет здесь, я дома отдам.

– Обманешь! нет, дай сейчас, так выпущу.

Полинька пришла в отчаяние: она стала умолять мальчишку, но он не верил ей; он даже припоминал, что она хотела жаловаться на него хозяину. Полинька горько зарыдала. Мальчишка улыбался, качаясь на сучке.

– Ну, не плачь! – наконец сказал он. – Дай мне бумажку, какую ты давала хозяину, – помнишь, как деньги занимала.

– Как тебя зовут? – радостно спросила Полинька.

– Волчок, – отвечал он.

– Как? Волчок? да такого имени нет.

– Как нет! да меня все так зовут. А то есть еще имя, да тем меня никто не зовет, только матушка.

– Ну, как?

– Осип.

– Так и надо. А отца как звали?

– Сидором.

Полинька кинулась к столу и написала расписку.

– Ну, вот тебе, Осинька! – нежно сказала она. – Только спаси, спаси меня!

Волчок, раскачавшись на дереве, вырвал у ней записку и с хохотом проворно спустился вниз.

Полинька вскрикнула. Совершенное отчаяние овладело ею; надежда, так неожиданно вспыхнувшая, так же скоро исчезла.

Полинька долго досадовала на свою легковерность, забыв даже закрыть форточку. Ветер утих, но воздух был сыр и холоден; петухи лениво перекликались. Вдруг послышалось:

– Тссс!

Полинька радостно кинулась к форточке. Волчок уже сидел на дереве. Он вертел на пальце ключ и поддразнивал им Полиньку.

– Брось его сюда, брось! – сказала она умоляющим голосом.

– Ишь, какая прыткая!

– Где ты его достал? неужели у него?

– Как же, держи карман! нет, я не дурак: ключ мой собственный… я, как вырасту… я его тогда!

– Ты хочешь его обокрасть? – спросила Полинька.

– А ты хочешь ему пожаловаться? – грозно сказал Волчок.

– О, нет, нет!

– Смотри у меня!

– Уверяю тебя, я ему ничего не скажу. Я никому не скажу, я буду очень рада! – твердила Полинька, стараясь разрушить недоверчивость своего спасителя.

Он рассмеялся; она тоже принужденно смеялась.

– Ну, прочь с окна! – повелительно сказал мальчишка, приготовляясь бросить ключ.

– Дай мне в руки! ты не попадешь в форточку, окно еще разобьешь!

Полинька отшатнулась, радостно спрыгнула с окна и кинулась подымать с полу тряпку, в которую Волчок завернул ключ.

– Спрячь тряпку! – крикнул он.

Полинька исполнила его приказание и от радости не знала, что делать.

– Тсс!

И мальчишка манил ее к себе. Полинька весело вскочила на окно.

– Когда отворишь дверь, запри ее за собою и ключ вынь. Ты выйдешь в коридор, налево окно, влезь на него, а там – крыша. Смотри, прислушайся, нет ли его в коридоре, а потом отворяй. Я запою петухом у окна два раза, – значит, пора.

И мальчишка спустился с дерева.

Полинька не проронила ни одного слова. Но ей вдруг стало страшно, руки дрожали, ее бросало то в жар, то в холод; от двери она кидалась к окну, боясь не услышать условного знака. Наконец петух крикнул два раза. Полинька боялась поверить: точно, ли пел мальчишка? не настоящий ли петух? Она потушила свечи, заперла форточку и, приложив ухо, долго прислушивалась, нет ли кого в коридоре. Дрожа всем телом, Полинька вложила ключ. Холодный пот выступил на ее лице, когда после многих поворотов ключа во все стороны замок не раскрывался. Забыв всякую осторожность, она стала вертеть ключ со всей силы и с отчаянием сказала: «Он обманул меня!» Но как-то случайно она приподняла ключ кверху – и замок щелкнул! Полинька, как кошка, скользнула в дверь, заперла ее и спрятала ключ в карман. Очутившись в темном коридоре, она не решилась ступить шагу. Холодный ветер пахнул ей в лицо и тем напомнил об окне. Окно было довольно высоко от полу, и Полинька с большим трудом вскарабкалась на него и потом спустилась на крышу.

Мальчишка молча взял ее за руку и повел по крыше. Когда пришли они к тому месту, где к стене дома примыкал забор, мальчишка спустился на самый край крыши и очутился верхом на заборе.

– А ты что ж? – сказал он Полиньке.

Полинька с чрезвычайными усилиями тоже добралась до забора.

Волчок смеялся. Они были над теми самыми воротами, в которые Полинька вошла в первый раз к горбуну. Волчок неожиданно спрыгнул вниз.

– Прыгай, – сказал он Полиньке.

Полинька взглянула вниз: больше сажени было до земли.

– Послушай, – сказала она, – что если я ногу переломлю, как я тогда убегу?

– Ха, ха, ха! а мне что за дело! Ну, так оставайся здесь, сиди на воротах! вот как рассветет – полюбуются прохожие. А не то назад ступай!

Полинька прыгнула, и удачно, только кисти рук ее хрустнули и страшно заныли.

Волчок смеялся, глядя, с каким усилием поднималась она на ноги.

– А вот я так умею прямо на ноги прыгать, сколько хочешь. Ну, прощай! убирайся скорей… У, у, у! то-то сбесится! то-то сбесится, как узнает, что тебя нет! ха, ха, ха!

И мальчишка прыгал и гримасничал.

– Прощай!

В два прыжка очутился он на воротах, но тотчас же с быстротою кошки спустился и прошептал испуганным голосом:

– Беги, беги скорее! Он ходит по двору с фонарем… ищет, ищет!

Полинька пустилась бежать со всех ног.

Приставив глаза к щели и выждав, пока горбун ушел на другую сторону двора, где росли обнаженные деревья и куда выходило окно с форточкой, Волчок тихонько перелез на двор. Едва успел он добраться до своего подвала, лечь и притаиться спящим, как бледный, дрожащий горбун с фонарем в руке появился на пороге.

И по всему дому начались поиски, о которых горбун говорил Тульчинову.

Полинька бежала, сколько хватало силы, повернув в первую улицу, какая попалась; ей все казалось, что горбун гонится за ней. Наконец страшная усталость заставила ее приостановиться. Улица, в которой она находилась, была совершенно ей незнакома. Кривые, полувросшие в землю деревянные домики местами печально выглядывали среди заборов. Все спало; только шаги Полиньки, резко звучавшие по деревянным помосткам, нарушали тишину улицы. Страх все сильней овладевал Полинькой. Во всю жизнь не испытывала она столько разнородных ощущений, столько горести, негодования, отчаяния, ужаса, сколько пережила теперь в несколько часов, и нервы ее не выдержали. Собственная тень пугала ее, малейший звук вдали заставлял ее вздрагивать; слезы так и навертывались на глаза. «Что мне делать? что мне делать?» – спрашивала она себя с отчаянием. Вдруг вдали показалась черная точка. «Помогите, помогите!» – готова была крикнуть Полинька, затрепетав всем телом; но черная точка скоро получила очертание женщины, и Полинька успокоилась. Она была, высока и шла бодро, сухо кашляя, размахивая руками и бормоча: «Три с полтиной, два с четвертью…», и так была занята своими расчетами, что, поравнявшись с Полинькой, даже не заметила ее.

Лицо, изрытое рябинами, седые нависшие брови, седые волосы, торчавшие из-под чепчика с изорванными кружевами и старомодной измятой шляпки, высокий рост старухи и, наконец, огромный узел, который она держала под салопом, – все вместе произвело неприятное впечатление на Полиньку; однакож она решилась спросить:

– Как пройти в Струнников переулок?

– Господи! – воскликнула старуха, вздрогнув: верно, никак не, ожидала встретить кого-нибудь в такую пору.

– Как пройти в Струнников переулок? – повторила Полинька, побледнев.

– В Струнников? – сказала старуха, пристально оглядывая Полиньку, которая, дрожа, отвечала:

– Да!

– Как пройти?.. гм!

Старуха еще раз оглядела Полиньку и с усмешкой сказала:

– А вот, голубушка моя: иди все прямо, выйдешь на улицу с заборами – все иди, а как поравняешься с сереньким домиком, поверни налево.

– Нет, я не пойду, не пойду! – с ужасом воскликнула Полинька, догадываясь, мимо какого серого домика нужно будет ей проходить.

– Да что с тобой? что ты так дрожишь?

Полинька чувствовала, что руки и ноги у ней дрожали, а голова начала кружиться.

– Мне что-то дурно! – прошептала она и села на деревянные помостки, которые были тут высоко от земли.

– Да пойдем ко мне; ляг; там – отдохнешь – я, пожалуй, и провожу тебя! – ласково сказала старуха, нагнувшись к Полиньке.

Полинька протянула руки; старуха приподняла ее, и они пошли.

Подойдя к окну ветхого домика, окна которого (числом три) казались вросшими в землю, а до крыши можно было достать рукой, старуха постучала в крайнее окно и, обращаясь к Полиньке, сказала:

– Вот мы и дома!

– Что, небось испугала детей! Чай, думали: трубочист пришел! – маня за собой Полиньку, говорила старуха человеку, стоявшему за калиткой и страшно кашлявшему.

– Ja[10]10
  Да!


[Закрыть] – отвечал немец, дрожа от холоду (он был очень легко одет). Они вошли в сени. Ощупав дверь, старуха достала из кармана ключ и отперла ее.

Полинька вошла в комнату, низенькую и мрачную; навес крыши не допускал, много свету в маленькие окна, которые внутри комнаты были ближе к потолку, чем к полу. Бедно было в комнате, освещенной лампадкой; лоскутки наполняли ее; старые платья грудами лежали во всех углах; иные висели по стенам. Шляпы мужские и женские, остовы зонтиков, старые башмаки – словом, все, что требовалось для туалета дамского и мужского, можно было выбрать здесь, и все в самом негодном виде.

– Ну, красавица моя, гостья дорогая, – говорила старуха, засветив свечу и поставив ее на стол, – ляг, отдохни, полежи… хочешь, я тебе кофею сварю? согрейся.

В голосе старухи было столько радушия, что Полинька без отговорки сняла салоп и шляпку. Увидав ее без шляпки, старуха вскрикнула и, взяв со стола свечу, поднесла к лицу Полиньки.

– Что вам? – невольно спросила Полинька.

– Так, так; не бойся; так… ишь ты, какие волосы славные! чудо! Вот тоже хорошие, да что! дрянь перед твоими!

И старуха вытащила длинную-длинную косу из своего узла.

– А какие длинные! – заметила Полинька.

– Ну зато нет глянцу такого! У меня, видишь, жилица бедная такая: так вот она обрезала косу и дала продать.

Старуха, спрятав косу своей жилицы, взяла Полинькин бурнус и стала рассматривать и вертеть его.

– Еще новый, совсем новый, – говорила она с сожалением. – А как сносишь, принеси мне; да еще чего старого нет ли? я тебе променяю на что угодно… на ситец… ну, на что пожелаешь.

И старуха подсела к Полиньке и стала с жадностию ощупывать ее платье.

Полинька так была утомлена, что глаза ее невольно смыкались, и она чувствовала, как понемногу теряет сознание и последние силы; все члены ее будто замерли. Сидя подле нее, старуха что-то ворчала; но Полинька ничего не понимала и скоро заснула. Детский плач разбудил ее; но она была так слаба, что едва могла открыть глаза… Старуха сидела посреди комнаты на полу, окруженная лохмотьями; на ее безобразном носу торчали очки в медной оправе, опутанной нитками она порола небольшим ножичком старый сюртук.

– Ничего, спи, – сказала она, заметив, что Полинька приподнялась, – это жилицыны дети плачут.

Послышался детский кашель.

– Ишь ты, цростудили его. Вот зачем таскали на дачу! Да и то правда, – прибавила старуха, усмехнувшись, – с кем же его было оставить?.. Ну, не хочешь ли кофею?

– Нет-с, благодарю!

За стеною послышались удары в бубен, и пискливый детский голос затянул в нос немецкую песню.

– Это что?! – спросила Полинька.

Старуха усмехнулась и стала тихонько, сиплым голосом, подтягивать.

– А дочь шарманщика учится, – сказала она.

Девочка кричала во всю глотку, ребенок плакал, мужчина кашлял, женский голос бранился по-немецки.

– Вот так веселье: кто плачет, кто поет… Чего хочешь, того просишь! – заметила старуха.

– Кто тут живет?

– Шарманщик с женой да с двумя детьми. Немчура бедный, прежде держал токарный магазин, да проторговался, а в подмастерья не годился: глаза плохи! вот и мыкают горе. Жаль их! иной раз ходят-ходят, чай весь Петербург обойдут: меньше гроша принесут домой! Кажись, думают люди, что коли с музыкой человек ходит, так ему весело и есть не хочется! а не все равно – такой же нищий: подайте Христа ради, вот и все. Постой, я спрошу, что они собрали вчера? на дачу ходили!

И старуха, смеясь и подмигивая, встала, подошла к стене и, постучав, закричала;

– Мадам, а мадам!

Гам продолжался; ответа не было.

– Эй, гер, гер![11]11
  Господин.


[Закрыть] – гаркнула старуха во все горло.

И то напрасно. Наконец она потеряла терпенье и начала стучать в стену. Все смолкло; только один кашель продолжался.

– Мадам, что достали вчера? а?

– Два двугривенных! – крикливо ломаным языком отвечал женский голос.

– Ха, ха, ха! едва хватит починить обувь; чай, хорошо прогулялись! стоило за семь верст итти киселя есть. Два двугривенных!

И старуха пошла в угол и стала прилежно рыться в куче старых сапог и башмаков.

– Ну, вот хорошая еще парочка, хоть и разные, – ворчала она, откладывая в сторону башмаки.

За стеною снова начался гвалт.

– Который час? – спросила Полинька.

– Да девятый есть… вот я спрошу.

И старуха опять застучала в стену:

– Эй, мадам, который час?

– Девять час! – закричал тоненький голос.

– А! значит, они сейчас пойдут.

– Ах, мне тоже нужно итти домой! – сказала Полинька.

– Ну, иди с богом! Если что променять понадобится, вспомни меня; дом знаешь… ну да только спроси, как придешь в наш переулок, Дарью Рябую… ха, ха! (Старуха засмеялась и начала одеваться.) Пойдем, я тебя провожу.

Полинька ужасно обрадовалась. Они вышли в сени; старуха заперла дверь. Уже совершенно рассвело, но, кроме ребятишек да собак, никого не было видно на улице. Старуха хотела запирать калитку, но вдруг остановилась и, раскрыв ее шире, сказала:

– Шарманщик тоже идет; вот мы вместе все и пойдем.

Едва пролез через калитку худой и тощий, небритый человек с шарманкой за плечами. Волосы его были уже наполовину седы, платье оборванное, под носом табак. Ремень от шарманки плотно врезывался в его плечи и впалую грудь; за ним выступала долгоносая женщина, высокая, худая, одетая довольно чисто, но бедно и слишком легко; она несла двухлетнего ребенка и заботливо окутывала его своим большим шерстяным платком. На другой ее руке висела складная подставка. Белобрысая девочка, в ситцевой кацавейке, в шерстяной сеточке, заключала шествие; только в ней не заметно было уныния: она весело постукивала бубном в колени и с аппетитом доедала кусок хлеба.

– Гут морген![12]12
  Доброе утро.


[Закрыть] – сказала старуха шарманщику.

– Здравствуйте! – отвечал он, низко сгибаясь под тяжестью шарманки.

– Пора?

– Да, пора.

И они разошлись в разные стороны.

– Кто твои родные? как ты живешь? чем живешь? – расспрашивала старуха Полиньку, шагая так скоро, что усталая Полинька едва успевала за ней.

Полинька решилась итти к Надежде Сергеевне и потом уж возвратиться домой вместе с ней, чтоб отстранить малейшее подозрение соседей о своих ночных похождениях.

– Благодарю вас, прощайте! – сказала она, увидав себя в знакомой улице.

– Ну, прощай; если понадобится что, не забудь меня.

– Прощайте!

И Полинька рассталась со старухой. Узнав, что Полинька не ночевала дома, Кирпичова кинулась домой, чтоб потребовать объяснения у мужа.

Она вспомнила, что Кирпичов вчера уж слишком усердно просил ее написать записку, чтоб приехала Полинька, что записку эту он сам передал артельщику, и не сомневалась, что он принимал участие в похищении Полиньки.

Но Кирпичова не было дома. Бедная Надежда Сергеевна не знала, что делать, как вдруг явилась Полинька; радость подруг была неписанная.

Пересказывая свои похождения, Полинька не забыла рассказать, что горбун грозился погубить Кирпичова и пустить по миру все его семейство.

– Ты предупреди его, – сказала она.

– Напрасный труд! – печально отвечала Кирпичова. – Он так ему вверился, что не позволит о нем дурного слова сказать. Разве поверит, когда придут описывать магазин…

– А уж скоро! – невольно, с трепетом сказала Полинька. – Он мне писал, что срок векселю в значительную сумму приближается.

– Когда он писал?

– Вчера.

– Да ведь он вчера же сделал моему мужу отсрочку… (Они не знали, что ценой отсрочки была именно записка, которая чуть не погубила Полиньку.)