Текст книги "Пока Фрейд спал. Энциклопедия человеческих пороков"

Зависть
Глава о том, что чужому счастью тоже нужно уметь радоваться

«Как ржавчина съедает железо, так завистников пожирает их собственный нрав».

Антисфен

1

Отсутствие желания поддержать человека, испытать прилив счастья вместе с ним, – черта довольно неприятная. Как порой хочется, чтобы твою радость кто-нибудь разделил, даже несмотря на то что, может быть, ты в ней не нуждаешься. «Вы только посмотрите на этого победителя!» – скажут злые языки. Да, не исключено, что судьба милостива к тебе и каждый день преподносит подарки, в то время как других она в страхе сторонится. Жизнь вообще несправедлива: кому-то достается Елена Троянская по прихоти богини любви, а кому-то ее нужно отвоевывать в кровопролитных сражениях. Но если человеку везет по жизни, это не значит, что он не нуждается в теплых словах. Сильные – они лишь сильные на публике. Но как же хочется быть обласканным ближними. Ведь даже самые независимые животные – коты и кошки – временами льнут к своим хозяевам в поисках понимания.

Однако зависть снедает каждого из нас. Радетели морали и радикальные сторонники нравственности, про которых можно с уверенностью сказать: «Утрата их способности подавать дурные примеры компенсируется способностью давать ханжеские советы», проклинают завистников, но забывают, что порок этот коренится в природе человека. Отъем у человека зависти равноценен отъему ноги, руки или глаза. С тех самых библейских времен, когда Каин – один из первых людей на Земле – позавидовал Авелю и расправился с ним по-братски, человек несет эту печать. Трудно сказать по совести, нужна ли была поддержка Авелю – кажется, он и без нее удачно справлялся со своими мирскими делами. И все у него получалось слишком хорошо, чтобы не нарваться на гнев своего брата. Понять Авеля можно: трудно умышленно делать так, чтобы твое дело шло из рук вон плохо. Да и к чему вся эта игра в поддавки? Но со стороны успех человека – а надо признать, что в глазах Господа Авель явно имел более высокий рейтинг, – воспринимается как непозволительная наглость. А если это еще и делается на глазах, то воспринимается как оскорбление. «Он желает меня унизить? Показать, что я ничего не стою?»

Пожалуй, на любого человека можно найти компромат. Иначе говоря, повод обозлиться. При благополучном настроении ты никогда этого человеку не скажешь, а лишь отметишь кое-какие, выбивающиеся из общего ряда, особенные качества. Но как только ты встанешь не с той ноги, то эти качества немедленно станут раздражающими. Зависть проснется ровно тогда, когда разгорится ненависть. Или наоборот, что тоже верно: во взаимном сплетении зависти с ненавистью наблюдается незамысловатая диалектика. Авель слишком долго красовался перед Каином, видя, что у второго совершенно ничего не получается. Каин был пусть и грешником, но грешником, которого по-человечески можно было понять. Убийство, разумеется, не решение проблемы (хотя мы до конца не знаем, как в стародавние времена разрешались по справедливости подобные конфликты), но сама проблема возникла не на пустом месте. Или, уместнее сказать в ситуации Каина, не на пустой земле. Зависть затмила его разум, но разве не происходит ли это с нами, когда мы упражняемся в злоязычии, к которому никогда бы не прибегли, если бы не порочная природа человека? А словом, между прочим, ранить человека иной раз можно гораздо сильнее, чем кулаком. «Человека можно убить, но невозможно победить», – говорил Эрнест Хемингуэй, подразумевая физическое воздействие. Однако словом, особенно с перчинкой да поострее, можно так задеть человека, что эта рана не затянется до конца его жизни. И вот тогда человек будет побежден. И никакая смерть уже не будет страшна. Так что Авель, скажем смело, еще легко отделался. Но опять же оговоримся в назидание: убивать – это плохо.

2

Ну вот, мол, завидуют лишь те, кто ничего не делает. Может, это и так. Может, это и аксиома. Но данный факт не столь однозначен с точки зрения оценки. Ленивые люди, конечно, очень неприятные. С ними трудно работать, с ними трудно дружить, с ними трудно делать семью. Они не будут утруждать себя, а предпочтут спокойное лежание на диване.

Но с другой стороны, если бы не существовало ленивых людей, не было бы прогресса! Все технические нововведения, начиная от пульта телевизора и заканчивая кофемашинами, сделаны для того, чтобы сократить наше время. Зачем совершать лишние телодвижения, если можно упростить этот процесс? Так и появлялись изобретения, полезные человечеству.

Но про них продолжают говорить: они – завистники. Вот бы они делали много лишней работы, получали повышения по службе, заслуживали звания «ударник труда», но нет же, они нагло продолжают манкировать важными делами и завистливо критиковать трудоголиков.

В зависти есть определяющее свойство: понимание, что ты лучше не сделаешь. К чему лукавить? Ежели коллега, сидящий в соседнем кабинете вашего офиса, быстрее отправляет документы, чем ты, он вызывает зависть. Но завистливый человек при этой мысли моментально останавливается в развитии умения отправлять документы – это бьет, в конце концов, по самолюбию. Ну раз уже лучше его не сделаешь, то можно выбрать другой вариант работы. Может быть, более эффективный. Вот тогда-то зависть и заявляет о себе: раз он такой умный, то я окажусь умнее его.

3

Философ Жан Бодрияр был прав, когда представлял наше общество в виде большого супермаркета. И человеческие отношения уже стали не те, и потребности упростились. Но если избавиться от морализаторского пафоса и посмотреть на ситуацию просто – скажем, с точки зрения посетителя магазина, – то можно обрадоваться обилию товаров. Не хочешь шоколад – возьми кукурузу. Не хочешь кукурузу – возьми мороженое. Это ведь так просто! И в потреблении не возникает никакой зависти!

И если допустить, что в наше время человек тоже стал товаром (как бы это печально ни звучало, но давайте называть вещи своими именами), то и зависти практически нет места. Если у твоего друга красивая девушка, а ты все еще ходишь в холостяках и гуляешь в парке один, покупая вместо мороженого хлеб для уточек, то расстраиваться нет нужды, как, впрочем, и завидовать. В магазине под названием «жизнь» всегда найдется для тебя товар – может, и получше, чем у друга, но чуть дороже, а может, достанется даже со скидкой.

«Зависть порождает раздор среди людей», – говорил Демокрит. Иногда этот раздор перерастает в гонку вооружений, иногда – в горячую войну, иногда – в элементарную драку. Но так было до того, как, согласно пророческим словам политолога Фрэнсиса Фукуямы, произошел «конец истории». Это раньше существовало обилие культур и государств, представлений о добре и красоте, но сейчас во всем мире победил один шаблон – тот самый супермаркет, который сгладил различия и привел человеческие потребности к общему знаменателю. История, какой мы ее знали доселе, была в какой-то степени историей зависти. Теперь же нечему завидовать. Как сказал Бернар Вербер, джинсы сделали то, что не смог сделать годами социализм, – они уравняли людей. А разве при равенстве бывает зависть?

4

Но оставим все эти философские концепции философам – им-то уж точно никто не завидует: каждодневно проблематизировать свою жизнь и жизнь окружающую могут лишь отпетые безумцы. Поговорим о реальном положении дел.

Допустим, есть человек, о котором в обществе сплетничают: «Вот чудак, вот позер!»

Общество, признаемся, обременено пороками не меньше отдельно взятого индивида и массово эти пороки плодит. А массе, хоть убей, ну, не нравятся люди выделяющиеся. Как-то это неприлично, что ли. Стоит представителю, скажем, общества любителей пышных париков прийти на очередное заседание с накладной лысиной, как тотчас же разразится скандал.

– Где это видано?

– Да как он посмел?

– Совести у него нет!

А человеку только и всего, что захотелось приодеться по-другому. Обрыдла одинаковость. Что в ней хорошего – в одинаковости этой?

А Стендаль, этот великий прозорливец, в своем романе «Красное и черное» писал про общество, которым был окружен главный герой: «Горе тому, кто блеснет своеобразием в разговоре». И ведь не старался герой его книги выделиться узорной татуировкой или новым цветом волос (хотя для XIX века это стало бы беспрецедентной выходкой), он всего-навсего знал Святое Евангелие наизусть и очень складно говорил. Звали его Жюльен Сорель, воспитывался он, подобно Иисусу, в безвидной семье плотника, выучился самостоятельно, а дальше начал всех раздражать. Почему не стал плотником? Отцу, надо понимать, нужна помощь – иных причин иметь детей в дремучем крестьянском девятнадцатом столетии просто не было. Ан нет, захотелось ему пойти по сложному пути, выбирая между авторитетной профессией священника или военного. Выбиться в люди решил, шельмец!

А как только выбился в люди, так сразу и начал всех учить. Это чувство испытывал, пожалуй, каждый исхудалый студент, случайно обронивший в разговоре осколок своего образования. «Какую чушь говорит этот сопляк! – возмутятся старики. – Он смеет претить устоявшимся мнениям». И не нужно было получать ему это никчемное образование, сидел бы тихо и смирно, веря в то, что Земля стоит на трех китах.

И нет бы позавидовать такой прыти, такому желанию обогатиться знаниями. Но разве кто-то в самом деле верит в существование «белой зависти»? Наивные глупцы – белой завистью завидуют лишь мертвецам, потому что они более не произнесут ни мало-мальски живой мысли, ни какой-либо другой.

5

Зависть – один из тех пороков, которым едва ли кто-нибудь будет кичиться. Высокомерным быть модно, да и моде следовать не менее почетно. Быть чревоугодником, пьяницей, прелюбодеем – тоже, в общем, удел не из стыдливых, и в определенных ситуациях порождающий повод для гордости. А про зависть никто так не скажет. Признание – царица доказательств, но, право, легче признаться в тяжком грехе убийства, чем в зависти.

Герман Мелвилл, один из классиков мировой литературы – можно сказать, американский Лев Толстой, любящий море, – посвятил зависти целое произведение под названием «Билли Бадд, фор-марсовый матрос». Действие его, как и положено мелвилловской повести, происходит на военном корабле, который патетически называется «Неустрашимый». Поскольку у назидательного писателя все имена говорящие (вспомним хотя бы «Моби Дика», где капитан Ахав, названный в честь ветхозаветного правителя, мстит огромному белому киту, который мало того что олицетворяет злой рок, так еще и намекает своим именем на огромный фаллос), то и судно воплощает в себе определенную стойкость, так необходимую Билли Бадду, дабы пожертвовать своей жизнью. Кстати, попал он на корабль с другого судна «Права человека».

В повести осужденный за неповиновение Бадд – осужденный, надо сказать, несправедливо – идет на казнь по воле капитана Вира. Вир знает, что Бадда оклеветали и что сделал это из зависти каптенармус Клэггарт, однако остается непреклонен: порядок есть порядок. Словно Бог Отец, жертвующий своим сыном Иисусом во имя мирового уклада, Вир делает это из представлений о должном, то есть исходя не из сиюминутных страстей, а этакого космического замысла.

Повесть, конечно, сложная, что можно было заключить из вышеописанных рассуждений, которые отнюдь не высосаны из пальца, а действительно закладывались Мелвиллом-символистом, так ловко раскидывающим метафоры по всем своим книгам, но основная тема, которая в ней затрагивается, очевидна. Это зависть. Нужно сказать Мелвиллу спасибо, ведь среди полунамеков, изобилующих в повести, есть и прямая подсказка автора, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы ее разгадать. Он пишет:

«А ведь зависть и антипатия – страсти, если рассуждать здраво, словно бы несовместимые, – тем не менее, нередко рождаются неразрывно соединенными, как Чанг и Энг, знаменитые сиамские близнецы. Но зависть – такое ли уж это чудовище? Вспомним, однако, что немало людей, представавших перед судом, в чаянии смягчения кары признавали себя виновными в самых ужасных преступлениях, но кто и когда в подобных обстоятельствах хоть раз сослался на зависть? Все словно соглашаются, что это чувство куда постыднее даже тягчайшего преступления. И не только всякий спешит отречься от него, но иные добрые души просто отказываются верить, что умный человек вообще способен поддаться зависти. Однако зависть гнездится в сердце, а не в мозгу, а потому никакой ум не может послужить от нее защитой».

По сути, художественная форма для Мелвилла – это всегда возможность в игровой манере передать философскую мысль, без которой, кажется, не мог прожить и дня. И действительно, как зависть по своей стыдливой мощи опережает любые другие преступления! И видимо, тут объяснение тоже философское – куда без них? Позволим себе такую вольность: представим себе, подобно Аристотелю, некий перводвигатель. Этот перводвигатель нематериален, но порождает материю в мире, дает толчок для движения всего на свете. Тем самым создается иерархия вещей: если есть что-то порожденное, то оно, несомненно, ниже по рейтингу чего-то порождающего.

Взглянем на человеческие пороки: многие из них, если не все, тоже порождаются завистью. Мы гневаемся, спиваемся, сплетничаем (далее – перечисление остальных пороков) зачастую из-за того, что начинаем кому-то завидовать. Это, безусловно, не аксиома, как и вообще в гуманитарных дисциплинах трудно говорить об аксиомах, но несомненно, что из зависти мы преступаем свою совесть. Поэтому нам легче сознаться в вещах низшего порядка, чем в самом высоком по рейтингу.

Нет, что вы, завидуют лишь слабые, и отчасти это верно. Просто признаваться в этом как-то нелегко. Прав был Мелвилл: зависть не является порождением ума, она коренится в человеческих страстях. А разве найдется хотя бы один человек на земле, который еще не стал святым мучеником, который сумел бы обуздать свои страсти навечно? Пожалуй, что нет. А для тех, кто не согласится, стоит почитать про гордыню – тяжкий, кстати говоря, грех.

Казалось бы, Сократ расставил все точки над «i», сказав, что умный человек по определению благодетельный. Но тогда почему среди преступников попадаются умные люди? Почему так много злодеев в кино, замышляющих покорить человечество не по чудаческой прихоти, а по вполне обдуманному плану? Поэтому нужно было прожить еще несколько столетий, чтобы появился доктор Фрейд, поведавший нам о причудливом бессознательном. И сколько бы мы, образованные мужи, не старались вести рациональный образ жизни, иррациональное ежедневно дает о себе знать. И вот зависть коренится в нем – от нее никуда не деться.

Как ребенок, стыдящийся того, что он описался в кровати, но не понимающий, что это могло бы произойти по совершенно естественным причинам, так и уже взрослый человек стыдится зависти. Более того, панически страшится. Она не дает нам покоя, она снедает нас. И кажется, что ты вот-вот от нее избавился, как во сне приходит к тебе Стив Джобс с напоминанием, что ты еще ничего не достиг в этой жизни. А сны не обманешь! «Сон разума рождает чудовищ», – будто напоминает нам из прошлого автор одноименной работы из серии «капричос», художник Франсиско Гойя. И чудовища эти, добавим мы не без лукавой проницательности, сидят глубоко в нас.

Эти чудовища и называются страстями.

И самое страшное из них – зависть.

Игромания
Глава о том, к каким долгам приводит неистребимое желание доигрывать партии до конца

«Человек благородного звания подтверждает свою добродетель действенным испытанием силы, ловкости, мужества, но также остроумия, мудрости, искусности, богатства и щедрости. Либо, наконец, состязанием в слове, то есть заранее восхваляя или предоставляя восхвалять поэту или герольду ту добродетель, в которой желательно было превзойти соперника».

Йохан Хейзинга. «Homo Ludens»

1

Если и представлять нашу жизнь, изобретательно подбирая точную метафору, в форме игры, то скорее не театральной, где прописаны роли каждого персонажа и предсказуем финал, а игры состязательной, в которой определяется победитель и проигравший. В такой игре нужны незыблемые правила и арбитр, неусыпно следящий за их исполнением. Тут не нужен совет ни Хейзинги, который посвятил человеку играющему культурологический труд, ни пресловутых психологов, чтобы понимать: человеческие отношения и являются игрой – азартной, страстной и непредсказуемой. Так удобнее: с улыбкой на устах вступать в коммуникацию заметно проще, чем с хмурым лицом. Оставьте серьезность в стороне или хотя бы похороните ее в академических книгохранилищах. Мир, в котором мы живем, слишком нелогичен, чтобы его воспринимать с научным бесстрастием. Другое дело – игра. Быть эмоциональным в ней – долг участника. Быть рисковым – возможность победить.

Вероятно, этим можно объяснить весьма обширный эмоциональный разброс, присущий людям: от неуемной радости до прогрессирующей депрессии. А что еще делать, когда ставки столь высоки? Допустим, захотел молодой человек обольстить понравившуюся красотку, для него это стало целью, маниакальным желанием во что бы то ни стало осуществить задуманное. И вдруг не удается. Не то чтобы это должно было состояться априори (ведь никто не спрашивал мнения красотки!), но определенно в голове мужчины был план, продуманный до мельчайших деталей, который просто не мог не реализоваться. И тут на тебе, вдруг не реализовался. Ставки были столь высоки, что только лишенный всяких чувств не впал бы в отчаяние. Потому что в игре на кон ставится человеческое самолюбие. Это игра, в которую, должно быть, он играет не в первый раз. Он испробовал множество тактик, готов даже написать учебник по соблазнению, но в конкретно взятом случае его теория не сработала.

Дело, конечно, не в том, что выдуманный герой – просто неудачник (хотя и эта версия вполне работоспособна). Дело в том, что он пошел на авантюру, зная, что может проиграть. Зная, что рискует. Так как в жизни предсказать результат того или иного поступка так же сложно, как в игре ход следующего игрока. Можно, но сложно. И если бы все просчитывалось так легко, то никто бы не стал играть в эту игру. Вкус победы тогда сладок, когда досталась она в тяжелой борьбе и при случайном стечении обстоятельств.

Порок лишь в том, что некоторые заигрываются и в результате расплачиваются посмертно. Но, кажется, их это только подбадривает – какая, в конце концов, игра без самых высоких ставок?

2

Герой «Шагреневой кожи» Бальзака Рафаэль Валантен в начале романа идет на Пале-Рояль, дабы поставить на кон свою жизнь. Кажется, он пришел туда без надежды на победу – во всяком случае, об этом говорило все его подавленное естество. В результате Рафаэль проигрывается и решает покончить жизнь самоубийством.

В кратком символическом начале книги фактически раскрывается последующая философия произведения, а именно то, что любовь к жизни неразрывно связана с азартом.

Только поглядите, каким печальным и отстраненным он зашел в игорный дом! «Глубокие морщины говорили о постоянных мучениях; должно быть, весь свой скудный заработок он проигрывал в день получки. Подобно тем клячам, на которых уже не действуют удары бича, он не вздрогнул бы ни при каких обстоятельствах, он оставался бесчувственным к глухим стонам проигравшихся, к их немым проклятиям, к их отупелым взглядам. То было воплощение игры. Если бы молодой человек пригляделся к этому унылому церберу, быть может, он подумал бы: „Ничего, кроме колоды карт, нет в его сердце!“ Но он не послушался этого олицетворенного совета, поставленного здесь, разумеется, самим Провидением, подобно тому, как оно же сообщает нечто отвратительное прихожей любого притона».

Собственно, из самого описания игорного дома становится очевидно, что место это в уменьшенной копии символизирует Париж. «По вечерам поэзия игорных домов пошловата, но ей обеспечен успех, так же как и кровавой драме. Залы полнятся зрителями и игроками, неимущими старичками, что приплелись сюда погреться, лицами, взволнованными оргией, которая началась с вина и вот-вот закончится в Сене. Страсть здесь представлена в изобилии, но все же чрезмерное количество актеров мешает вам смотреть демону игры прямо в лицо».

Зайдя в зал, Рафаэль словно попадает на испанский бой быков или римские гладиаторские бои – иными словами, становится участником праздничного зрелища, этакой метафорой расточительной жизни, в которой все мы являемся заложниками своих пылких желаний. Впрочем, про Рафаэля нельзя сказать, что он пришел на этот праздник от большого желания, скорее от нужды. Но здесь кроется его последняя надежда на исцеление. Здесь – проблеск жизни, которая уходила из-под ног. «Страсть более смертоносная, чем болезнь, и болезнь более безжалостная, чем умственный труд и гениальность, искажали черты этого молодого лица, сокращали эти подвижные мускулы, утомляли сердце, которого едва лишь коснулись оргии, труд и болезнь. Когда на каторге появляется знаменитый преступник, заключенные встречают его почтительно, так и в этом притоне демоны в образе человеческом, испытанные в страданиях, приветствовали неслыханную скорбь, глубокую рану которой измерял их взор».

Но игра заканчивается поражением, подтолкнувшим его к самоубийству. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы Рафаэль, прогуливаясь по улочкам Парижа с мыслями о конце жизни, не заглянул в лавку древностей и не наткнулся на шагреневую кожу, исполняющую желания. Казалось бы, тогда-то и начался роман – во всяком случае, для тех, кто смутно помнит его содержание, но совершенно отчетливо знает, о чем он повествует. Магическая ослиная кожа, оказывается, не только осуществляет мечты, но и при каждом исполнении сокращается. Выходит, что как только фатально сократится кожа, закончится и жизнь Рафаэля.

В сущности, это тоже игра, в которую предлагает поиграть авторский гений. Герой может продолжать получать от жизни все, но ставка за неуемность желаний весьма сурова. Не менее сурова, чем была в начале романа. Другими словами, Рафаэль словно и не выходил из игорного дома, а лишь продлил пребывание в нем. Игра, конечно, ограничена алчностью игрока, но в том и ее правила. Как только иссякнут запасы, придется покинуть не столько место за столом, сколько вообще жизнь.

Это и есть игромания. Если угодно, ад, в котором оказывается участник. Из него нет выхода. Только вход. «Сыграем?» – искусительно спрашивает судьба. И разве можно ей, плутовке, отказать?