Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 3. Отражение"

– Так ты, это…, – Микола ткнул крючковатым пальцем в грудь морского гостя. – С того корабля? С иностранного?

– С того, того, – улыбнулся Павел. – Морской волк.

– Чего?

– Корабль так называется: «Морской волк».

– А-а, ну, да.

Пока хозяин приходил в себя, Гавзов уже успел рассмотреть нехитрое жилище хозяина, отметив для себя, что тот, скорее всего, живет один. Не удивился он и тому, что на подоконнике лежали аккуратно сложенные фильдеперсовые чулки. «А дамочка-то есть, все-таки, – и отвел от них взгляд».

– Так это Нинка… или Гранька. Да, точно, Гранька. Знакомая моя, наверное, оставила, когда за солью заходила. Или нет, за корзиной. Делать то нечего вечерами, вот корзины иногда и плету, – пояснил Микола. – У нас таких чулок в городе нету. Ну, я не видел по крайней мере. Не знаю где и взяла.

– Я смотрю, ты не плохо устроился. И Гранька и Нинка, – усмехнулся Гавзов. – Ну, да дело твое. А чулки мог кто-нибудь из моряков привезти, – равнодушно заметил он.

– Может у моряков. У нас с Госторгфлота пароходы стали часто за границу ходить. В Германию, Норвегию. И оттуда тоже ходят. Не часто, но бывают.

С улицы донесся негромкий звон колокольчика. Он все приближался, становился все громче и громче.

– Петюня молоко с вечерней дойки развозит. Значит, уж к восьми время. У нас хоть и город, а порой как в деревне живем, – пояснил Дымов и взглянул на часы.

Он на мгновенье задумался. Нужно было уходить: время дежурства неумолимо приближалось. «Опоздать никак нельзя. Но как же быть с ним?»

– Ты, это… ну, временем каким располагаешь? – спросил Дымов.

Павел присел на край стула рядом с потертым, но добротным дощатым столом и снял форменную фуражку.

– Я насовсем, Микола.

– То есть как насовсем? – Дымов непонимающе посмотрел на приятеля.

– Остаюсь я. Но то между нами, сам понимаешь. Знаешь об этом теперь и ты.

– А как же…? Тебя же хватятся, – на носу-картошке Миколы выступили капельки пота.

Павел заметил лежащую на полу скомканную газету, поднял и расправил на столе. Пробежав глазами по странице, прочитал:

– «Сегодня в наш город с первым дружеским визитом прибывает норвежское судно. Предполагается дружественный обед с командой с показом главных мест города. К ночи судно уйдет обратно в Норвегию…»

– Читал, когда на оттоманке дремал, – пояснил Микола. – Так хватятся же тебя, – не унимался он.

Гавзов свернул газету и отложил в сторону.

– Не беспокойся, не хватятся, – очень спокойно, с налетом некой небрежности, ответил он. – У меня с капитаном уговор. Ты с дежурства когда освободишься?

– В восемь. К девяти дома уж буду.

– Ну, вот и хорошо. Вернешься, обо всем и поговорим. Надеюсь, ты в своей милиции обо мне не будешь говорить.

– Да, ты чего, Пашка! Я же в милиции – по нужде, а по душе я вольная птица, – воскликнул Дымов. – Можешь быть уверен во мне. Если чем помочь, ты говори чем. Я с превеликим, так сказать.

– Удовольствием, – закончил Гавзов.

– Ну, да.

Павел встал, подошел к окну, и чуть сдвинув занавески, выглянул в окно. На улице было светло. Солнце стояло еще высоко и будто не думало прятаться за горизонт. Время белых ночей было в самом разгаре. Со стороны реки донесся протяжный пароходный гудок, затем следом еще три коротких. «Наш отходит, – Гавзов по характерному звуку узнал свой корабль и вытащил из кармана часы».

– Ну, вот. Все прошло без заминок и происшествий, – проговорил Павел, глядя циферблат. – Корабль отходит. Все хорошо пока.

– Тогда до утра? – Микола надел фуражку и направился к выходу.

– До утра, – ответил Павел.

***

На трап Лизка ступила почти последней. Оглядываясь по сторонам, и стараясь не смотреть на немногочисленных встречающих, она быстро сбежала на берег по пружинящим причальным доскам. Едва не наткнувшись на неспешно шагающего впереди Григория Конюхова, остановилась, всматриваясь в неизвестный ей город.

Его Лизка видела впервые. Не только Архангельск, а вообще, город. Нет, конечно же, она представляла, какой он. Даже сыну Митьке рисовала городские пейзажи не раз. Но, то все по рассказам от парней и мужиков. От девок да баб слышать что-то о городской жизни ни разу не довелось. Да и откуда им знать о ней, если в городе не бывают. Чего им в городе делать? У них в деревне дел невпроворот. А мужики, то с армии или войны возвращались, а то еще по какой надобности там бывали. Как Никифор Ластинин или муж ее. Из-за прошлой войны им в Архангельске бывать приходилось. Все, что знала о городской жизни, от них и наслушалась. Правда, то было давно, еще до их ареста. И за прошедшие пять лет город мог сильно измениться. Тем интереснее для нее все было.

Раньше еще часто на рынок мужики торговать ездили. Но в последние годы торговать не кому. Вернее, мужики то есть, да вот продавать нечего стало. Все излишки на налоги уходят. Да, и какие там излишки. То, что на пропитание запасают, порой туда же приходится отдавать. Потому и в город нынче никто не ездит. Не с чем. А из баб Лизка почитай первая за последние годы собралась. По-крайней мере, никого других она не припоминала. Желания большого ехать не было. Да и страшновато в город незнакомый. Хотя и не одна, с милиционерами ачемскими, но все одно, беспокойство не отпускало. И если бы не приказ председателя, то она бы ни в какой город, да еще в такой огромный, как Архангельск, не отправилась бы.

Но рассказы рассказами, а увидеть своими глазами – совсем другое дело. Город ей сразу показался необъятным. Домам всяким конца и края не было видно. Красивые дома. Видно, что у них хозяева крепкие были, не из бедных. А среди кирпичных и деревянных зданий купола бывших церквей выглядывали. Без крестов, но все одно красивые. Одни краше других. Краем глаза Лизка увидела на реке какое-то движение и повернула голову. К причалу подплывали две большие лодки. Каждая намного больше, чем их деревенский карбас для переправы через Нижнюю Тойгу. Сверкающие чистыми белыми боками и искрящимися на солнце каплями брызг, шлюпки очень ей понравились. И если бы не шедший сзади Трифон, то неизвестно сколь долго она бы любовалась за дружно гребущими веслами матросами в ослепительно белой форме.

– Лизка, ты пошто на дороге встала! Лодок не видела? – раздался сзади голос Ретьякова. – Пороню1616
  Уроню, сшибу, (местное)


[Закрыть] же!

Женщина отступила в сторону и пропустила Трифона вперед себя, одним глазом не переставая глядеть на матросов. Ей очень хотелось и она, наверное, обязательно подошла бы поближе, чтобы рассмотреть их, но голос Конюхова вывел ее из задумчивости.

– Лизавета! Гавзова! Давай, быстрее! Будет еще время, успеешь насмотреться.

– Да, иду я, иду, – Лизка еще раз оглянулась на швартующиеся неподалеку лодки и поспешила к Конюхову.

– Я тебя сначала в «Доме крестьянина» определю на постой, чтобы знала где ночевать. Потом отведу, где учиться будешь, – проговорил Григорий.

– А вы куда? Уйдете? – встревожилась Лизка.

Он взглянул на женщину и снисходительно улыбнулся. Его одновременно забавляла и раздражала ее какая-то детская боязнь остаться одной в городе. В который уж раз за последнее время та проявляла беспокойство, и каждый раз ему приходилось ее как-то успокаивать.

– Да, не трясись ты, дурёха. Отведу, чтобы знала и приведу обратно. А мы с Трифоном будем жить там же. Только на первом этаже, – соврал он.

Жить в «Доме приезжих», или как стали с недавних пор называть, в «Доме крестьянина», Конюхов не собирался. Ретьякова, конечно же, там же, где и Лизку определит, а вот сам с запиской от зазнобы с Нижней Тойги к ее дядьке хотел на постой податься.

Он повертел головой и, увидев, то, что искал, указал рукой на стоящее вдалеке и заметно выделяющее на фоне береговых складов и пакгаузов красивое кирпичное здание.

– Вон там учиться будешь. «Домом труда», кабыть, нынче обзывается. Или даже дворцом величают. У попов эти хоромы экспо… эспорпи…

– Экспроприировали, – помогла Лизка.

– Ага. Сведу туда тебя. Но чуть позже, – Григорий поправил фуражку и, подхватив у Лизки знакомый ему чемодан, шагнул вперед. – Давай за мной. Тут через склады быстрее дойдем, – не оглядываясь, бросил он.

Гавзова двинулась следом. Трифон же немного приотстал, пытаясь справиться с неудобным свертком.

Из-за ближнего склада, постоянно оглядываясь, появился небольшого роста старик. Поравнявшись с Трифоном, он едва с ним не столкнулся. Стянув с головы тюбетейку, тот представился, заметно выделяя букву о:

– Кривошеин. Демьян Пантелеевич.

– Трифон, – ответил Ретьяков.

– Прошу прощения-с, товарищ, не заметил, извинился старик.

– Да, что ты отец, извиняешься, – проговорил Трифон и, неудержав, выронив из рук большой сверток. – Это мы идем, ничего не видим. Сами виноваты, – Ретьяков наклонился к земле и стал поднимать упавшую поклажу.

– Не обеднела еще деревня добрыми людьми, – проговорил Кривошеин. – Не то у нас в городе.

– Всяко бывает. В деревнях тоже не ангелы живут, – Трифон поднял сверток и устремился за ушедшими вперед земляками.

Прибавил шагу и Кривошеин.

– Никак прясницу1717
  Прялка (местное)


[Закрыть] везешь, мил человек? – не отставая, спросил он. – Коли продавать, так я бы помог. У меня на рынке, тут, сразу за Театральной, знакомый торгует. Он много чего купить может.

Трифон так резко остановился, что Демьян еле успел от него отвернуть. А вот от свертка увернуться не смог, и тот опять оказался на земле.

– Ну, что ты… – только и произнес Ретьяков, повернувшись к Кривошеину.

Он про себя выругался, а вслух раздраженно добавил:

– Все то тебе скажи! А кто ты таков, чтобы я с тобой говорил? Я от своих и так отстал.

Ему очень хотелось сказать, что дед прав. И что прясницу на продажу прихватил, а кому продать не знает. Стоять на рынке же не может – все-таки при милицейской должности теперь. А тут и покупателя искать не нужно. Но сказал совсем не то, что хотел бы.

– Да, я чего, я – ничего, – было видно, старик совсем не обиделся. – Я до вечера на рынке буду. Так что, если надумаешь, найдешь меня легко. В городе то, вижу, что не бывал. С Виноградова на Театральную или Поморскую свернешь. Нет не Театральную. На Володарского. Так нынче Театральная зовется. Ну, а там рынок увидишь. Демьяна Кривошеина, то есть меня, спросишь. Всяк покажет. Ну, если один не укажет, другого спросишь, – он посмотрел по сторонам и пошел к стоявшей неподалеку лоточнице.

Не прошло и двух часов, как Ретьяков, предупредив Конюхова, отправился на поиски старика. О том, чтобы продать прялку или обменять ее на товар, разрешение у Григория он спросил еще в деревне. Но не только затем ему нужно было на архангельский базар. Уж много лет в город выбраться собирался, да возможности никак не было. От отца осталось несколько николаевских золотых червонцев – вот их-то и хотел он обменять на что-то существенное. В деревне в последние годы на деньги-то ничего нужного было не купить, а тут не нынешние деньги, а золотые червонцы одна тысяча восемьсот девяносто пятого года выпуска. От того, что они на наземе спрятаны, толку никакого в хозяйстве не было. Ни пахать они не помощники, ни сеять. О деньгах Трифон, конечно же, никому не говорил. Понимал, что, если узнает кто, то неприятностей не избежать. Потому как объяснить, откуда они у него, вряд ли смог. А оказались они у Ретьяковых необычным, если не сказать, не законным путем. Порфирий Федорович, отец его, перед смертью все, что, когда-то досталось в четырнадцатом году от грабителей, сыну отдал. А прясницу Трифону нужна была лишь, чтобы скрыть основной свой замысел.

Рынок Трифон нашел сразу. Не понадобилось для этого ни у кого ничего спрашивать. Ни с чем несравнимые ароматы, что шли из-за домов, закрывающих набережную, без каких либо сомнений указывали на то, где находится городской рынок. Дующий со стороны реки ветерок, разносил за несколько кварталов запахи соленой рыбы вперемешку с душком перекисших солений, дегтя и конского пота.

Дощатые ларьки и прилавки вместе с огромными, в несколько рядов деревянными бочками и корзинами расположились вдоль набережной на добрых полверсты. И всюду люди. Кто продать, кто купить, а кто и время провести и со знакомыми поболтать заглянул. Атмосфера здесь тоже особая, отличная от других городских мест. Только тут царит анархия свободного рынка, где сам процесс больше сравним с игрой, чем с обычной куплей-продажей. И зачастую победителем в ней выходит тот, кто больше преуспеет в этом искусстве.

Подойдя к рынку, Ретьяков, глядя на торговую суету, поначалу растерялся. Но уже минуту спустя, прижав покрепче к себе завернутую в тряпицу прялку, направился к крайней лавке. Сидящий на крыльце с рябым лицом мужичок живо подскочил, увидев в нем покупателя на свой товар.

– Заходи, к Кузьме дружок. Купишь новый сапожок. Посети мою ты лавку и купи в придачу шапку, – зычно продекларировал он, всем своим видом приглашая Трифона внутрь ларька.

– Доброго здоровьица, вам, – произнес Ретьяков, остановившись у крыльца. – Верю, что шибко дородный у тебя товар. И непременно бы купил, но вот пока не на что. Но это временно. У меня у самого товар. Покупателя вот ищу, – он похлопал свободной рукой по прялке.

Торговец сразу как-то сник, но интерес к Трифону не потерял.

– Вижу, прясницу продать хочешь, – он кивнул на сверток. – Тут у нас этого добра достаточно и скоро не продашь.

– Мне бы Кривошеина Демьяна найти. Не подскажешь ли где? Договаривались мы с ним. Продам вещицу – к тебе вернусь за обуткой непременно.

По лицу мужичка пробежала легкая усмешка. Видно было, что тот знал старика и знал неплохо.

– А-а-а, вон ты чего, – понимающе выпалил рябой. – Так ты это, до лавки, где антикваром торгуют, иди. Тут недалеко, – указывая рукой направление, проговорил он.

– Благодарствую, – обрадовался Ретьяков.

– Там его и найдешь. Большими буквами написано будет: «Антиквариат». Там он. Я видел, как он туда шел.

Трифон не зная, как поблагодарить любезного продавца, неловко поклонился. В следующее мгновенье он стянул с головы шапку и, пятясь назад, произнес:

– Спасибо, мил человек.

– Кузьма Иванович Карнаухов, – проговорил рябой и даже чуть приосанился.

– Да, да, буду знать.

Не зная, что еще сказать, Ретьяков повернулся и тут же скрылся в людской круговерти. Нужную лавку он нашел быстро. Вбежав на крыльцо, не раздумывая, толкнул дверь. Звон колокольчика над головой слегка напугал его. Трифон неуклюже отпрянул и, задев свертком за косяк, уже в который раз за день выронил прялку.

– Экой ты, батенька, неловкой, – услышал он знакомое окание. – Голова надумала, а руки не слушают.

– Да, вот, – словно оправдываясь, проговорил Ретьяков, поднимая с пола упавший сверток. – Надумал.

Управившись с ним, Трифон поднял голову и прямо перед собой увидел улыбающегося Кривошеина.

– Вы уж поаккуратнее, мил человек, – проговорил тот.

– Да, уж, – ответил Ретьяков, покосился на затихший колокольчик и снова взглянул на старика.

Позади него заметил долговязого седовласого мужчину лет пятидесяти явно еврейской наружности. В черном изрядно помятом костюме, тот стоял у прилавка, слегка опираясь на него. Он смешно щурился одним глазом, пытаясь удержать монокль. Линза была несколько меньше, чем нужно, а потому пользование ею доставляло ее владельцу некоторые неудобства. Он приподнял веко, и стеклышко упало, повиснув на тонкой цепочке.

– Яков Самуилович Зимин, хозяин лавки, – представился седовласый, выглядывая из-за Демьяна Пантелеевича. – Что изволите, товарищ? – на его лице появилась дежурная улыбка.

– Здравствуйте, – ответил Трифон, с нескрываемым любопытством разглядывая нового знакомого.

Кривошеин отошел в сторону и указав рукой на Ретьякова, проговорил:

– Товарищ прясницу продать желает. Я о нем тебе недавно рассказывал.

Улыбка сползла с лица хозяина лавки. Торговля у него последнее время шла не очень успешно. Барахло, как отзывался об антиквариате его приятель Кривошеин, нынче мало кому нужно и покупалось неохотно. Его несли и несли, довольствуясь любыми деньгами. Вещи пылились и лежали тут же в лавке. Из-за низкого спроса Зимин перестал покупать их совсем. Брал лишь на реализацию и только то, что не занимало много места. «Людям хлеб нужен. А еще лучше с мясом. Дешевыми побрякушками и низкосортными картинками их не накормишь, – говорил он».

А тут опять вместо хоть какого-нибудь покупателя пришел продавец. Стало быть, не с деньгами пришел к нему, а за ними. И ладно бы, если что-то стоящее принес, а то прясницу.

– Ну, показывай свою диковинную деревяшку, – равнодушно произнес Яков.

Трифон оглянулся по сторонам. Увидев у дальнего окна двух болтающих между собой женщин, смутился.

– Да, то торговки местные. Не обращай внимание. Они уже уходят.

– Хорошо, хорошо, – согласился Ретьяков.

Зимин повернулся к женщинам и, в подтверждение своих слов, громко крикнул:

– Матрена, вы бы разговоры говорить шли бы хотя бы крыльцо. Вы мне мешаете делать продажу. У меня клиенты нервничают из-за вас.

Ретьяков, подошел почти вплотную к нему и положил сверток на прилавок. Затем встал спиной к женщинам и сунул освободившуюся руку за пазуху. Немного там пошарив, вытащил небольшой мешочек.

– Вот, – проговорил Трифон, вытаскивая из него золотую монету.

– Ого! – не смог скрыть удивления хозяин лавки.

То, что монета редкая, он разглядел сразу.

– Империал? – спросил Зимин.

– Чего? – не понял Ретьяков.

– Монета так зовется. Тиража малого совсем. Не больше сотни, – проговорил еврей и тут же пожалел о своих словах.

То, что перед ним дилетант, ему стало понятно сразу, и рассказывать о достоинствах царской чеканки ни к чему.

– Наверное, – неуверенно проговорил Григорий, не особо вникая в характеристику монеты.

– А у тебя, откуда она?

Ретьяков не стал ничего придумывать для объяснений, боясь запутаться и отпугнуть покупателя.

– От отца достались.

– Достались? – сделав акцент на множественном числе, спросил Зимин. – Так у тебя еще есть?

– Есть.

– Ну, хорошо. Обменяю на сегодняшние деньги. Или товаром желаешь взять? У меня тут несколько знакомых торговцев. Сможешь в счет монет товаром у них взять. Прялку тоже куплю. На реализацию возможно выгоднее было бы, но вам же деньги сейчас нужны. Потому много за нее не смогу дать. Время, сам понимаешь, какое.

– Хорошо, – согласился Григорий и перевел дух.

***

Павел спал долго и проснулся, когда солнце было уже высоко. Вероятно, сказалось напряжение последних дней. Он с удовольствием потянулся. Затем какое-то время безмятежно лежал на хозяйской оттоманке, слегка покачивая из стороны в сторону головой и разминая затекшие за ночь руки. От шума выскочившей из часов кукушки, Гавзов вздрогнул и окончательно проснулся. Она бойко отмерила девять ударов, после чего дверка закрылась, скрывая птичку от посторонних глаз.

– Ах ты, зараза! – выругался он, вставая с дивана. – Чуть сердце не выскочило.

Потом усмехнулся собственной глупости и улыбнулся. В ту же минуту в замке наружной двери что-то щелкнуло и она словно вздыхая, отворилась.

– Есть, кто дома? – донесся с коридора бодрый голос Дымова и, не дожидаясь ответа, добавил:

– Я тебя закрыл, на всякий случай.

– Чтобы не украли? – усмехнулся Павел, выходя навстречу. – Умыться бы.

Микола посмотрел на него оценивающим взглядом и махнул рукой в конец коридора.

– Там умывальник, за занавеской. Бритва тоже там, коль решишь помолодеть.

– Надумаю, надумаю. Но только не в этот раз.

Пока приятель приводил себя в порядок, Микола разогрел на сковороде вчерашнюю картошку. Примус у него был надежный, шведский. Нечета тем, что выпускались в Союзе. Советские часто засорялись и сильно коптили. От того процесс приготовления пищи мог растянуться надолго. Был у Миколы такой. Ох, и намучился. Зачастую из-за его капризов голодным оставался. Месяц не попользовался, как он с ним расстался. Не продал, не выбросил, а просто засунул под печь. Любил он всякий хлам про запас оставлять.

Когда с Левого берега Двины сюда перебирался, то оставил новому хозяину столько «добра», что тот неделю выгребал. Взял с собой тогда помимо одежды лишь старый самовар да примус шведский, выменянный в порту на водку еще в первую мировую у иностранного моряка.

– Это чем тут так вкусно пахнет? – отвлек Миколу от воспоминаний голос Павла.

– Сейчас вот еще рыбки к картошке с подпола достану и поедим. Промотался всю ночь по городу. Только под утро уж кипяточку с шаньгой удалось перекусить, – пожаловался Дымов.

– А что так?

– А-а-а, – лишь отмахнулся тот. – Всяко бывает. То спишь на дежурстве, то глаз не сомкнешь.

Вскоре они уже сидели за столом. Две большие соленые селедки лежали посреди него на расправленной для этой цели газете.

– Ты, Микола, вот что, – Павел не договорил, встал из-за стола и прошел в коридор.

Когда вернулся, то держал в руке кожаный портфель, с которым вчера и пришел к приятелю. Он достал из него увесистый сверток и развернул. Из рассыпавшейся пачки советских купюр отсчитал двадцать штук и передвинул их по столу в сторону Дымова.

– Вот, возьми. Поесть чего нужно, купи. Ну и так, на первое время, – после чего Павел закрыл портфель и бросил его на диван.

Микола с удивлением уставился на пачку денег.

– Да тут же… Куда так много? По «три червонца»…

– Лишними не будут, пригодятся, – оборвал приятеля Павел. – И помельче поменяй, лучше сегодня. В губернии у вас с таких и сдачи не сдадут.

– В губернии? Ты никак в деревню, домой собрался? Зря. И дня не проживешь. Сразу арестуют. Сейчас милиция стала…, – он не нашел подходящего слова. – О-го-го! Быстро сообразят, что к чему.

– Вместе с тобой, Микола. Только вместе, – улыбнулся Гавзов. – Ты мне одежку тоже сегодня справь. Не броскую, но и не абы какую. Ну, к примеру, выходной костюмчик чиновника средней руки. Пиджачок, брюки, ботиночки. В морской форме расхаживать, сам понимаешь, не могу себе позволить. Вот, кстати, посмотри, – он достал из нагрудного кармана фотографию и показал Дымову.

Дымов посмотрел на Павла с легкой настороженностью.

– Что-то похожее?

– Желательно.

Миколе было как-то не по себе. Вчерашнее удивление от неожиданного воскрешения приятеля прошло. На смену ему где-то еще глубоко в душе, но уже отчетливо зарождалось чувство опасности. Давно он такого не испытывал. Пожалуй, с того дня, когда в далеком двадцатом сидел в коридоре, ожидая допроса у Озолса. Но тогда, слава Богу, пронесло. И даже с выгодой для него обернулось. Но сейчас. Сейчас, все как-то по-другому. Где-то внутри у Миколы появился страх, напомнив о себе легким ознобом и враз вспотевшими ладонями.

– Ты, чего это, дружище, загрустил? – Павел укоризненно посмотрел на приятеля, чувствуя, что с тем что-то происходит. – Нечего раньше времени волноваться. За меня не беспокойся. Документы у меня качественные, подлинные. Ляпин Федор Григорьевич теперь я. Российскими органами документы выписаны. Да и внешне, как ты заметил, я уже далеко не тот Павел с румяными щеками, – проговорил он, стараясь успокоить Дымова и с аппетитом обсасывая хребет селедки.

Начиная с того момента, как Микола вчера оставил Гавзова дома и ушел на дежурство, тревога в его душе все нарастала. Понимая, что Гавзов не поступил бы опрометчиво и не пренебрег бы мерами безопасности, Дымов все равно продолжал накручивать себя, мысленно представляя, как снова оказывается на допросе в ОГПУ. Хорошо, что на службе за всю ночь никто не обратил внимания на его странное состояние.

От последних слов приятеля, а особенно от созерцания, как тот с аппетитом и безразличием к кажущейся ему опасности, обсасывает рыбьи кости, Дымов почувствовал огромное облегчение. От добродушного и какого-то домашнего Пашкиного взгляда ему стало спокойно, а сжимающий всю грудь холодный страх отступил. Напряжение спало, а на его лице проступила едва заметная улыбка.

– Ну, и очень хорошо, – произнес Павел, увидев в Дымове такие нужные для него перемены.

– Ты как с Соловков тогда сбежал? – неожиданно и довольно небрежно спросил Микола. – Говорили, что погиб при побеге. И где жил-то все это время?

– Хороша рыбка. Я вот в Норвегии сколько жил, сколько рыбы там переел, а такой вкусной не доводилось, – будто не обращая внимание на вопрос Миколы, произнес Гавзов.

Он с удовольствием облизал маслянистые пальцы и подмигнул Миколе.

– Люблю с утра поесть. Ты, картошку-то сам садишь?

Дымов покосился на приятеля и промолчал.

– Да, ты не обижайся. Дай мне немного в себя прийти и с мыслями собраться. Все расскажу, – Павел слегка повернул лежащую перед ним газету. – Особо-то нечего про прошлое рассказывать. А вот о будущем… о будущем поговорим.

Он хотел еще что-то добавить, но, заинтересовавшись заметкой в газете, отвлекся.

– Сталинград – это где? – спросил неожиданно Гавзов.

– Сталинград?

– Да. Тут написано, – он ткнул пальцем в жирное пятно на газете. – «Скоро из Сталинграда ожидаем представительную делегацию по изучению историко-культурных ценностей…»

Микола ненадолго задумался, мысленно перебирая названия городов и, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

– Так то – Царицын бывший. Нынче с названиями беда. Все меняют: улицы, поселки, города. Попробуй тут запомнить, – он чуть придвинулся к приятелю и, оглянувшись по сторонам, словно боясь быть кем-то услышанным, в полголоса добавил:

– Да, что там улицы, фамилии мужики меняют!

– Держишь дома козу, терпи и козлов под дверьми, – проговорил Павел.

– Чего?

– Да, это я так. В Норвегии так говорят. Пословица у них такая есть.

– А-а-а, – протянул Микола.

Гавзов ненадолго задумался, неспешно отхлебывая остывший чай.

– Чай-то вроде неплохой.

– Нинка принесла. Английский или индийский. Не помню, что сказала. На пачке то написано, только я не понимаю по ихнему. У нас такого нет. Опять же у моряков достала, – словно оправдываясь, пояснил Дымов.

– А ты, Микола, тут-то как оказался? Степан сказывал, что вас с ним вместе тогда арестовали, да отпустили. Я же хотел тебя по прежнему адресу искать, – Павел оторвал клочок от газеты и вытер ладони.

Дымов махнул рукой и встал из-за стола.

– Нас со Степаном в двадцатом на допрос вызвали. Все про тебя спрашивали, да про убитую… ну, сестру его в монастыре. Я с тех пор его и не видел.

Миколе не хотелось вдаваться в подробности того допроса. Ведь после него Степан на Соловки отправился, а он – домой. И не просто домой, а с направлением на работу в милиции. Как направление получил, вспоминать не хотелось. Но не сказать о том жизненном эпизоде тоже не мог. Знал, что Павел и Степан вместе были на Соловках. Вместе оттуда бежали. А потому наверняка Рочев рассказал об их аресте, после которого тот и угодил на Соловки.

– Да, ладно не мнись, Микола. Знаю я все твои тайны. ты не переживай, я же тебя не о них спрашиваю, а о том, как тут оказался.

– Илга? – еле выдавил из себя Микола.

Павел потянулся к своему портфелю, ухватил его за край и положил на колени. Открыв его, сунул руку в одно из многочисленных отделений и вытащил слегка помянутую фотографическую карточку.

– Илга, – согласился он, аккуратно дотронувшись до лица изображенной на ней девушки. – Завтра с ней увижусь.

– Дай Бог ей здоровья, – Микола мысленно перекрестился. – А в этом доме я месяца как три живу. Хозяина за убийство посадили. А чего дому пустовать? У нас так часто бывает – помрет кто безродный, али вот как тут – осудят, ну и отдают жилье нуждающимся. А мне с Левого Берега каждый день через реку на службу добираться, да потом обратно несподручно было.

– Ты на службу, кстати, когда? – прервал приятеля Павел.

– Ну, так-то выходной сегодня после дежурства, но нужно бы все одно забежать в участок.

Гавзов привычно пригладил бороду, размял руками шею и прошелся по комнате.

– Ты одёжу мне сегодня обязательно справь, – он встал сбоку от окна, слегка отодвинул шторку и осмотрел улицу. – Мне завтра в город нужно. С Илгой встретиться. Договаривались.

– С такими деньгами не проблема. Сейчас и схожу, чего откладывать. Да на рынок забегу. Надо чем-то тебя и кормить.

– И вот, что я хочу тебе сказать, – не увидев за окном ничего необычного, Павел вернулся к столу. – Скажу прямо. Я золото намерен с озера достать. И на тебя очень рассчитываю.

Во время дежурства Дымов размышлял о появлении Павла и о золоте мысль тоже была. Но очень наделся, что возвращение Гавзова никак с ним не связано.

– Вот оно как. А чем я тебе помогу? Я же на службе.

Микола хотел сказать совсем не то. Он еще ночью решил, что откажется сразу, если Гавзов об этом заговорит. Ничего хорошего от такой затеи он не ждал. Сколько несчастья от того золота. Связываться с ним снова и в очередной раз испытывать судьбу он никак не хотел. Только жизнь стала налаживаться. Только-только дослужился в городе до определенного милицейского положения. И променять спокойствие на неизвестность ему ну никак не хотелось.

– Я гляжу, ты вроде, как и не очень хочешь. Пригрелся на казенных-то харчах, – спокойно заметил Гавзов. – Да я не осуждаю. Каждый устраивается, как может.

Микола с облегчением вздохнул. «Неужели удастся отвертеться? – с надеждой подумал он».

– Да я может и помог чем. Только вот я тут, а оно, – он указал пальцем в потолок. – Оно там, – и снова себя выругал, что говорит совсем не то, что нужно.

– Ну, это – не проблема. – Когда говоришь о солнце, оно начинает светить.

– Чего? – не понял Микола.

– В Норвегии поговорка такая есть. Если ничего не делать, то ничего и не будет.

– Так-то оно так…

– А Илга говорила, что тебя уговаривать не придется, – Павел внимательно посмотрел на Дымова. – Прошлое оно только, кажется, что прошло. Оно всегда рядом и частенько к нам возвращается. И возвращается иногда совсем не так, как хотелось бы.

Микола понял, что Гавзов много о нем знает, а возможно и не только знает. А потому отказаться вряд ли получится. «Может о нем властям сообщить? – мелькнула у Дымова шальная мысль?»

– И не думай, – словно читая его мысли, проговорил Павел. – Что написано, того не вырубишь. Бумаги имеют свойство и без человеческого участия попадать, когда и куда следует. Но зачем нам друг друга бумагой удерживать? Ну, написал ты бумажку. Кто их тогда не писал… Мы же с тобой в первую голову друзья?

– Илга мою расписку тебе отдала? Но как? Ты там, а она здесь…

– Да, не думай ты, Микола, ни о каких бумагах. Золотишко достанем, я ее тебе отдам. Зачем она мне? А хотя, чтобы ты не сомневался…, – Гавзов подошел к портфелю и в очередной раз за последнее время раскрыл его.

Ловко орудуя ножом, он вспорол боковую подкладку и вытащил от туда несколько листов. Выбрав два из них, протянул Дымову.

– На, бери.

Микола узнал свой корявый почерк. С грамотой у него было не очень, но суть написанного легко можно было понять и так. Он быстро пробежал глазами по тексту и остановился на том месте, о котором время от времени вспоминал последние пять лет. «…Мы хотели золото утаить от советской республики и присвоить…». Далее он не читал.