Текст книги "Разбойник Чуркин. Том 2. В Сибири"

Глава 71

Батюшка, проводив приказчика, подошёл к окну и долго смотрел вслед удалявшемуся гостю, затем вынул из кармана новенький, как с иголочки, двадцатипятирублёвый билет, развернул его и подумал: «Вот, Бог невидимо послал мне такую благодать, спишь иной раз, да выспишь; пойду-ка я, да попадью свою порадую», – а та как раз ему на встречу, да и говорит:

– Что это за гость у тебя такой был?

– Духовный сын мой, приказчик Акима Петровича, знаешь, небось? Его ещё так недавно разбойники на улице чуть не убили.

– Слышала. Зачем он к тебе приходил?

– Подарочек принёс, возьми, да убери подальше его, – подавая ей кредитный билет, сказал священник, вынул из кармана подрясника свою тавлинку и понюхал из неё табачку.

Матушка с большим любопытством оглядела кредитку, покачала головой и спросила:

– Ради чего же это?

– После узнаешь, а теперь ступай, накрывай на стол, обедать пора.

Попадья ушла, спрятала билет в комод и собрала обедать.

За трапезой священник рассказал ей причину посещения его приказчиком и добавил: «Смотри, об этом ни кому не рассказывай, придёт время, – все сами узнают».

– Ладно. Да и говорить некому, – по селу, что ли, мне ходить.

– Дьяконице не скажи, она баба такая, – слова на языке не удержит, всем разблаговестит.

– Куда же мы девку-то поместим?

– С нами побудет, дня три не больше проживёт, а жених за всё заплатит.

– Смотри, беды с ней как бы не нажить.

– Ничего не будет; я знаю, что делаю.

– Обыска какого не было бы? Может быть, она беглая какая.

– Дура ты! Я говорю, что она крестьянка, а женятся они только украдкой от её родителей.

– Ох, сдаётся мне что-то недоброе, – вздохнула матушка.

Священник прекратил свой разговор, вышел из-за стола, прошёлся несколько раз по комнате и прилёг отдохнуть.

В складе уряднику с приказчиком поговорить не удалось: присутствие Акима Петровича мешало их объяснению, а потому приказчик шепнул своему приятелю, чтобы он уходил домой и ждал бы его вечерком у себя; тот раскланялся с Акимом Петровичем и вышел.

У приказчика как-то всё не ладилось: он ошибался то в денежных расчётах с покупателями, то в нарезке отпускаемых бочек и бочонков с вином, одним словом, – голова его была занята не делом по складу, а мыслями о своей Степаниде; хозяин заметил его рассеянность и сказал:

– Ты, братец, сегодня, кажись, не в своей тарелке!

– Это, Аким Петрович, вы к чему говорите?

– Путаешь всё, я замечаю.

– Да, мне что-то не по себе, голова болит.

– Так ли, полно? Не дурь ли какая в неё засела?

– Что вы, Аким Петрович, разве меня не знаете? Не первый год, небось, у вас служу!

– Вижу я, вижу, ты, братец, меня не проведёшь, я давно за тобой что-то неладное замечаю, а ты мне правду говори, не задумал ли жениться, голубчик? Что-то у вас с урядником больно уж дружба плотная завелась! Зачем это он приходил к тебе?

– Он не ко мне, а так заходил, повидаться.

– Ты у меня смотри, я шутить не люблю, хочешь заниматься делом, так занимайся, а то, брат, я и по шапке.

– Это как вам будет угодно, – обидевшись на хозяина, ответил приказчик, взял свой картуз и направился к. выходу.

– Ты это что ж, грубиянить? – крикнул ему вслед Аким Петрович.

Приказчик остановился, обернулся к хозяину и сказал:

– Гоните меня, так я и ухожу.

– Куда?

– Туда, куда придётся.

– Дурак, тебе говорят для твоей же пользы, а ты ещё нос подымаешь! Занимайся своим делом не шебурши.

Приказчик сел на своё место и принялся за траллес[2]2
  Траллес – спиртомер, названный так по имени его изобретателя, немецкого физика Иоганна-Георга Траллеса.


[Закрыть], поверяя на нем отпускаемое кому-то вино. Аким Петрович взял свою шапку и вышел из склада, ворча себе что-то под нос.

Вечером приказчик отправился к уряднику, который ждал его с большим нетерпением. Приятель его вошёл. таким невесёлым, точно что потерял. Урядник взглянул на него и спросил:

– Чего это ты так затуманился?

– С хозяином повздорил, – кидая на стул фуражку и поправляя свой вихор, ответил тот.

– Из-за чего же у вас вышло?

– Так, из-за пустяков!.. Досадно, братец: работаешь, как вол, а он тебе шпильки разные подносит. Хотел совсем от него уйти, да уговорил, опять остался. А то, всё равно, – думаю, не сегодня, так завтра придётся с ним расстаться, послужил и довольно…. Вот женюсь, своё дельце, заведу.

– Успокойся, – что будет, увидим, а пока от места отказываться не след; рассказывай, что батюшка, как тебя принял?

– С ним всё уладил, а вот на чём теперь в Реши поедем, – не знаю, хозяйских лошадей мне бы брать не хотелось.

– Мою запряжём, конь добрый, – довезёт.

– Троих-то?

– Что ж? Пожалуй, одну со стороны прихватим.

– А у кого?

– Найдём, знаю у кого взять: Пармен Трифоныч не откажет, – у него тройка.

– Ну, ладно, – успокоившись, согласился приказчик.

– Пожалуй, ещё кибитку выпросим.

– Не надо, сани с задком есть, и в них доедем. Одно только, как бы Науму Куприянычу нам на глаза не попасть, тогда всё дело испортим.

– В полночь-то, небось, спать будет.

– Оно так, а всё-таки боязно.

– Ничего, всё устроим, как по маслу дельце обработаем. Ты только сам не трусь.

– Чего трусить? Задумал, теперь все нипочём, а всё-таки сумление есть.

– В чём такое?

– А вдруг обманет Степанида и не выйдет?

– Если сказала, значит, слово сдержит.

– Дай-то Бог. Веришь ты мне, всю душу она у меня выела!

– Ишь ты, какая притча, до души добралась, – ухмыляясь, произнёс урядник. – Чего не скажешь? – прибавил ой.

– Тебе смех, чувствительности не имеешь, – не любил, знать, в жизнь свою никого, так и ухмыляешься на моё положение.

– Любил, брат, да забыл; а такая у меня на предмет краля была, – твоей Степаниде далеко до неё.

– Будет тебе хвастать-то! В солдатах ты служил, а ваш брат, я знаю, какой: насмеется над иной, и только.

– Как бы не так!.. В Ярославле на зимних квартирах мы стояли, мне у офицера в денщиках довелось быть, вот где случай был.

– Какой случай-то? – допытывался приказчик.

– Да такой: в сноху этого купца я влюбился, да и она мне глазком подмигивала. Бывало, кому что, а мне лафа от неё была; три сорочки кумачных подарила, а насчёт провизии и говорить нечего; как сыр в масле я купался, а не знал того, что мой барин за ней ухаживает. Раз я ему и попался, со свету меня хотел сжить, да не пришлось; одно только, из денщиков меня опять под ружьё перевёл, и шабаш, всё пропало.

– Как же ты ему попался?

– Так, разговором с ней занялся, а он и подглядел. Понял теперь?

– Ещё бы не понять! Значить, приревновал.

– Угадал, а то говоришь: «ты не любил»… Знаю, братец, что такое любовь: змея, не змея, а пронзительна, да и теперь ещё помнится то времечко, да не поймаешь его. Зайдём, бывало, мы это с ней в сад, сядем под яблонькой, чтобы нас никто не видал, и целуемся, как голубки весной, – говорил урядник и не замечал, как на глазах его появились слезинки.

– Чего же ты плачешь?

– Кто? я плачу?

– Да; разве не чувствуешь?

– Растрогал ты меня, вот что, – утирая на глазах слёзы, отвечал чин полиции.

– Вот и мне поверь; ты тогда в солдатах служил, значит, подневольным был, а я на воле живу, и то вот страдаю.

– Твоё дело другое.

– То-то и есть, а ты смеёшься.

– Что ж, мне плакать, что ли! И то, видишь, – заплакал, значить, не легко мне вспоминать прошлое.

В двери комнаты кто-то постучался, урядник отворил её и увидал перед собою рабочего из склада.

– Ты зачем? – спросил он у него.

– Да вот к их милости, – кивая головой на приказчика, ответил тот.

– Что тебе надо, Степан? – спросил приказчик.

– Домой пожалуйте, Аким Петрович захворал.

– Врёшь ты!

– Право, ну, захворал; в постели лежит, за тобой послал.

– Ступай, скажи ему, что сейчас буду.

Степан ушёл. Урядник снял с себя мундир, приготовляясь на покой, а приказчик стал собираться восвояси.

– Что такое с Акимом Петровичем приключилось? Значит, плохо, если за тобой прислал, – сказал он своему приятелю.

– Так, знать…. Обидел он меня, вот теперь и сжалился, повидать хочет, – ответил тот, пожимая уряднику руку.

– Завтра увидимся?

– Непременно, утром у тебя побываю.

– А то я к тебе забегу.

– Нет, не ходи, а то хозяин опять, пожалуй, спросит, зачем ты навернулся. Давеча и так спрашивал, – заключил приказчик и вышел.

* * *

В Решах, в доме Чуркина шло приготовление к празднику: Ирина Ефимовна мыла полы и подоконники, а разбойник с Осипом находились в светлице. Чуркин чистил свой револьвер, а каторжник сидел около него и покуривал свою трубочку.

– Я думаю, атаман, хватит ли у нас вина на праздник: половина бочки его только осталось, – после некоторой паузы сказал каторжник.

– Достанет, в долг не нужно давать, а на деньги не много возьмут, – такой у нас народец в деревне живёт. Нечего об этом заботиться, – ответил тот, продолжая свою работу.

– Как знаешь, было бы тебе о том известно.

Опять пауза.

– Приказчик-то когда обещался приехать?

– На третий день праздника, да напрасно: найдёт Степаниду лежащей на столе; пусть его порадуется на свою невесту. Ты понимаешь, что я говорю?

– Ещё бы не понять, освежёванной будет. Как же, атаман, сам, что ли, ты ею займёшься или мне велишь?

– Вместе её приготовим, – у старика-то ворота не запираются, – а не то и через крышу на двор проберёмся, а в сенях какие запоры?..

– Можно и в окно, чтобы не будить.

– Ну, там увидим, как подойдёт.

– Когда же ты думаешь на работу отправиться? На первый день, что ли, оно до полуночи мы бы и обделали.

– Нельзя на первый день, небось, под праздник ночь не будут спать, в село к заутрени поедут, а мы на второй, когда утомятся и уснут покрепче, к ним и пожалуем. Какой ты, брат, несообразительный!

– Верно говоришь.

– Знаю я, – не раз приходилось на охоту ходить. Сунулись как-то мы с Иваном Сергеичем под Светлый день одного фабриканта пощупать, да чуть и не вляпались: глядим, не спят, мы назад, одну тревогу только произвели.

– Кто такой Иван Сергеич?

– Товарищ мой был.

– Где же он теперь?

– Кто его знает! Сидел в остроге, а теперь, может, и на каторге по цепи ходит. Золото, а не человек он был, на скольких языках говорил, бумажки делал, да такие, что твои настоящие.

– Жаль его, сердечного.

– Всех, брат, не пережалеешь. Купец у нас, фабрикант богатеющий был, – Хлудов, Алексей Иваныч, чуть он его в лесу из ружья не саданул, да я удержал, так вот сейчас даже помнится.

– Зачем же ты удержал?

– Человек был хороший, вот я его и пожалел. Бывало, едет по лесу в Егорьевск к себе на фабрику, тройка у него лихая была, а я навстречу к нему, поклонюсь честь-честью, он и велит кучеру остановиться, подзовёт к себе и скажет: «Здравствуй, Василий Васильевич!» «Здорово, мол, все ли в порядке?» «Ничего, скажет, – а сам за бумажником лезет. – Нужно, что ли, тебе денег?» – спросит. – «Милость будет, соблаговоли, выскажешь». «Ну, и бери, сколько нужно», – Сотню, так сотню, по тысяче давал, вот какой добрейший был, а с фабричными, что твой отец родной, обходился, ну, вот я и не трогал его.

– Напрасно, я не стерпел бы, уходил бы его, зато сразу всё, что есть в кармане, и загрёб бы.

– И вышел бы ты дурак, таких людей беречь надо, – они всегда пригодятся.

– Как бы не так, сейчас и выдадут.

– Ну, шалишь, попробуй, выдай; жизнь ему, небось, не надоела. Вот как я тебе скажу, не только сам, даже кучеру своему о нашей встрече говорить не приказывал и сохранён за то был. Наказ своим молодцам я такой отдавал.

Осип задумался.

– Ты, знать, в хороших шайках не бывал. «Бей, мол, кто под руку попадёт», а у нас не так было: все мне подати платили, а кто загордыбачит, – того и постращаем. Не восчувствует, ну, пеняй на себя, расправа короткая происходила, да и не мало таких на тот свет к старикам в гости спровадили. Мы, брат, такие оброки собирали, что твой барин… Бывало, разумно мы действовали.

– А полиция знала о том?

– Какая в уезде полиция? Она сама нас боялась, а урядники к нам в гости захаживали, вот что! Напоим, бывало, их водкой, посадим верхом на лошадь, подстегнём её, да в напутствие два кнута в спину его благородию всыпем, ни в жизнь никому о том не скажет, так и проглотит. Хочется мне опять туда вернуться, да опасно; вдвоём с тобой ничего не поделаем: мужики сейчас выдадут, мы им порядком насолили.

– Значит, пожили, атаман?

– Да, брат, всего видели. Исправник только злющий у нас был, он только нас и выжил из Гуслиц. Раз чуть он меня в овине не подкараулил.

– Поглядел бы я эту сторонку.

– Увидишь, будем живы, – побываем.

В сенях послышались чьи-то шаги. Чуркин выслал Осипа поглядеть, кто там бродит; тот вышел и сообщила, что пришли староста с кузнецом.

– Зачем их шут принёс?

– Не знаю, в избу пошли.

Разбойник уложил заряжённый револьвер в карман и направился из светлицы в избу. Староста со своим сватом стояли посредине избы; поздоровавшись с Чуркиным, один из них сказал:

– Наум Куприяныч, мы к тебе пришли за покупочкой!

– Что ж, очень рад, чего вам требуется?

– Водочки отпустишь?

– Можно; где же посудины?

– Мы их на дворе пока оставили. Почём ты с нас положишь?

– Лишнего не возьму; по четыре с полтинкой, – с других по синенькой беру.

– Ну, ладно, деньги только до Святой подожди, – вымаливал староста, – а то, по случаю свадьбы мы поиздержались, – прибавил он.

– Не могу без денег! Сам обеднял, а водки без денег мне не отпускают, – сердито ответил разбойник.

– Будь отец родной, соблаговоли, – продолжал начальник деревни.

– Наум Куприяныч у меня есть сотенный билет, найдёшь сдачи, так получай, – протянул кузнец, доставая из. мошны радужную, – а то погоди недельку, заплачу и за себя, и за свата.

– Сколько вам нужно вина-то?

– По две ведёрки, да наливочки бутылочек по пяти.

– Изволь, я разменяю, а то и без того в долг много распустил, – принимая от кузнеца кредитный билет, сказал Чуркин и пошёл в светлицу за сдачей.

– Ишь ты какой! к старосте и доверия никакого не имеет, – прошептал себе под нос отец Степаниды.

Рассчитавшись, разбойник пригласил мужиков за стол и угостил их наливочкой.

– Кушайте, дорогие гости, да не обижайтесь, что я вам в долг не дал: в такую минуту попали вы.

– За что сердиться! Твой товар, ты сам его покупаешь, – произнёс кузнец, вливая в утробу свою спиртуозную жидкость. – А ты что не пьёшь? обратился он к своему свату.

– Один не стану, с Наумом Куприянычем, пожалуй, ещё одну рюмочку можно, – сказал тот.

Чуркин не отказался, чокнулся со старостой и выпил. Одной бутылки оказалось мало, подали другую; старики потребовали от себя третью; беседа затянулась, и язычки у мужичков развязались.

– А ты, Наум Куприяныч, что ни говори, как ни отвиливай, а на свадьбу ко мне будешь, – говорил добродушный кузнец.

– Извини – не люблю я по свадьбам путаться, смолоду не ходил, а теперь и подавно калачом меня туда не за манишь.

– Ну, уж ладно, сам за тобой приду.

– И я также, вместе, значит; возьмём под руки и поведём, не справимся, тогда девок, да баб на помощь позовём, авось, их послушает, – добавил староста.

– Ладно, там увидим.

– Хозяин, водка готова, – сказал Осип, войдя в свою избу.

– Где ты её поставил?

– Там в кабаке пока стоит.

– Сейчас возьмём, подожди маленько, – буркнул кузнец, – ещё разве бутылочку раздавим, как, сват, скажешь? – обратился он к старосте.

– Будет, у него всего не выпьешь, пойдём, а то бабы браниться начнут, – вставая из-за стола, ответил тот.

Через несколько минут старики взвалили на плечи бочонки и пошли, пошатываясь, восвояси.

– Денег у них девать некуда, а в долг просят, – шипел Чуркин, запирая за собой свою лавочку.

– Такой уж народец, – вторил ему Осип, шагая к воротам дома.

Глава 72

Аким Петрович, возвратившись из склада, почувствовал себя больным и слёг в постель: давнишняя боль в сердце возобновилась у него с большею силою. Он в то же время послал за врачом и за своим приказчиком, которые явиться к нему не замедлили. Врач нашёл состояние бального весьма опасным, но утешал его скорым выздоровлением.

– Нет, голубчик, чувствую, что мне плохо, едва ли поднимусь с постели, – сказал больной, подзывая к себе своего приказчика.

Тот подошёл к нему, опустив голову, и сказал:

– Что прикажете, хозяин?

– Ты уж прости меня, оскорбил я тебя давеча, такой уж характер горячий имею.

– Напрасно беспокоитесь, Аким Петрович, за дело побранили, я не обижаюсь.

– Долго ты служил мне, худого за тобой ничего я не замечал, парень ты деловой, поведения хорошего, так вот я хочу тебя осчастливить: веди моё дело так, как шло оно при мне; родные хотя и есть у меня, но Бог с ними! А ты – сирота. Возьми себе вот это духовное завещание и владей моим состоянием, не забудь только о помине души моей, – сказал старик, вынул из-под подушки лист бумаги передал его приказчику.

– Не заслужил я, кажись, от вас, Аким Петрович, такой милости, – со слезами на глазах, проговорил тот, упал на колени и начал целовать руки у своего благодетеля.

Аким Петрович от усилившейся боли не мог произнести слова; он тяжело вздохнул, закрыл глаза и впал в бессознательное состояние. Находившийся у кровати врач, вместо того, чтобы приблизиться к больному и подать ему какое-либо пособие, обратился к приказчику и начал поздравлять его с наследством; тот отвернулся от него, вышел из спальни и послал за священником. Вернувшись обратно, он нашёл своего хозяина в том же положении; врач заявил ему, что часы жизни Акима Петровича уже сочтены.

Слух о болезни Акима Петровича быстро разнёсся по посаду и достиг до родных богача-складчика; они, почуя добычу наследства, быстро собрались в доме его. приказчик и врач встретили их, удерживая всю эту саранчу от входа к нему в спальню.

– Почему вы нас не пускаете к нему? – спрашивал какой-то бородач, рекомендовавшийся племянником больного.

– Потому что Аким Петрович опасно болен, – отвечал врач.

– Мне необходимо видеть его, – горячился тот.

– Успеете, вот придёт батюшка, тогда и увидите.

– Мне-то уж, голубчик, дозволь с ним повидаться, – лезла какая-то пожилая женщина.

– Не могу, – сказано, священника надо подождать.

– Я сестра ему двоюродная.

– Все равно, если бы и родная была, – не пущу.

В зале поднялся шум, слышались голоса, упрекающие врача в том, что он с приказчиком хотят обобрать их родственника. Шум всё усиливался, наконец родственники умирающего ворвались к нему в спальню, но, увидав, что Аким Петрович лежит в бессознательном положении, притихли и начали оглядывать стоявший в комнате железный сундук и, увидав его запертым, успокоились.

– Да вы о чем хлопочете-то? – обратился к ним врач тихим голосом.

– Как о чем? Небось, о наследстве! – отвечал бородатый племянник, уперев руки в боки.

– Напрасно беспокоитесь: есть духовное завещание, по которому вам ничего не будет.

– Врёте вы! – вскричал тот.

– Я прошу вас не шуметь, иначе пошлю за полицией.

– Вот и отлично, тем и лучше, – голосили родственники, и один из них отправился за становым приставом.

Пришёл батюшка со Святыми Дарами, все высыпали к нему навстречу и подошли под благословение.

– Что такое случилось с Акимом Петровичем? – спросил он у врача.

– Плох старик, надо бы его пособоровать и приобщить Святых Тайн, – ответил доктор, вводя священника в комнату больного.

Аким Петрович находился ещё в забытье; батюшка осторожно подошёл к его постели и сел около неё на стул; доктор и приказчик стояли тут же; в спальню начали входить родные больного. Прошло ещё полчаса; старик открыл глаза и уставил их на священника, как бы обрадовавшись его присутствию. Батюшка попросил всех удалиться из спальни и приступил к исповеди; больной отвечал на вопросы его слабым голосом; видимо было, что с каждой минутой силы его падали, а по тому духовник поторопился приобщить его Святых Тайн и пригласил войти родственников, которые обратились к умирающему с вопросами о его последней воле, кому он откажет своё состояние. Аким Петрович на вопросы их отвечать уже не мог и только рукою показал на своего приказчика.

– Что же это значило бы? – спрашивали они друг у друга.

– А то, что все своё состояние он вручает ему, – показывая на счастливца, пояснил им батюшка.

– Ну, как придётся: он ему не родной, мы будем по закону искать и не допустим этого молокососа ни к чему! – заголосили родственники умирающего.

Вошёл становой пристав с урядником. Батюшка приступил к соборованию Акима Петровича, а через полчаса врач объяснил присутствующим, что больной отошёл в вечность. Спальня опустела, все направились в зал. Пристав объявил, что он должен приступить сейчас же к опечатанию винного склада, железного сундука и всего имущества покойного.

– Едва ли вам придётся исполнить то, о чем вы сейчас сказали, – обратился к приставу врач.

– Не ваше дело вмешиваться в мои распоряжения! – заметил ему тот.

– Мы требуем от его благородия опечатания имущества ради того, чтобы не расхитили принадлежащее нам по наследству, – ввязались родные Акима Петровича.

– Вы тут не при чем! Есть духовное завещание, сказал доктор.

– Где оно? у кого? покажите, – раздались голоса.

– А вот сейчас увидите, – ответил доктор и, вызвав из спальни приказчика, сказал ему:

– Покажите им переданное вам духовное завещание.

– Кому прикажете?

– Мне позвольте, – выступив вперёд, произнёс становой пристав.

Все затаили дыхание. Становой пристав быстро пробежал глазами бумагу, опустил руки, поднял глаза кверху и сказал:

– Да-с, вот она, штука-то какая!

Все уставились на его благородие глаза и недоумевали. Становой пристав начал ходить по комнате с завещанием в руках; доктор стоял, прислонившись к стенке и, ухмыляясь, спросил у его благородия:

– Что же вы не объясните содержания завещания? Все дожидаются.

– Господа, покойный завещает все своё имущество, дом и склад, – угадайте кому?

– Конечно, нам, нам! – заголосили родные.

– Нет-с, не угадали, а вот ему, – показывая на приказчика, громогласно объявил пристав.

Родственники Акима Петровича подступили к становому, желая взять в руки завещание, но приказчик быстро выхватил у него бумагу и спрятал к себе в карман.

– Мы всё-таки просим наложить на всё печати! – волнуясь, кричали заштатные наследники.

– Не могу, завещание законное, хозяин теперь – он, указывая рукою на бывшего приказчика, заключил пристав и направился к выходу.

– А мне как прикажете? – спросил у него урядник.

– Марш за мной! Здесь делать нечего.

– Позвольте, г-н пристав, он мне нужен, заявил приказчик.

– Я говорю вам, – за мной идите, – настаивал пристав, и грозно притопнул ногой на урядника, выходя из дверей.

Произошла пауза.

Приказчик уговорил урядника остаться у него.

– Скинь этот мундир, надевай сюртук, сказал ему приказчик.

– Да разве это возможно? – вопросил тот.

– Теперь мы хозяева, оставайся у меня, ну их совсем со всей их службой.

– Не могу, надо же мне честь-честью отойти: оружие, да бумаги сдать.

– Успеешь ещё, цело всё будет.

Урядник подумал немножко, затем, махнув рукой, снял с себя шашку и мундир, напялил вместо него сюртук своего приятеля приказчика и стал исполнять его приказания. Родные Акима Петровича, озадаченные таким неожиданным для них исходом дела по наследству, перешёптывались между собою и исподлобья поглядывали на своего супостата. Между тем в спальне усопшего происходило омовение его тела, которое вскоре вынесено было в залу и положено на стол. К вечеру пришёл батюшка с причтом и отслужил первую панихиду, на которой из родственников Акима Петровича были только две старушки.

По окончании панихиды, молодой наследник значительного состояния пригласил священника в особую комнату, в которой на столе кипел самовар: туда пришёл и размундированный урядник, который и занялся угощением чайком.

– Что это, кажись, лицо мне твоё знакомо? – обратился к нему батюшка.

– Как же! Мы с вами видались, – ответил тот.

– Где бы это такое? Ах, ты, Боже мой, память-то у меня слаба стала….

– Я к вам несколько раз заходил.

– Ба, ба! Ведь ты в урядниках, кажись, служил?

– Да-с, и теперь пока на службе нахожусь.

– Батюшка, рекомендую его вам, как дорогого моего приятеля, и прошу полюбить его, – сказал бывший приказчик.

– Весьма рад добрым людям. Ну, как же теперь? Пожалуй, для невесты-то квартирка тебе и не понадобится: в своём доме можешь её поместить, – улыбаясь, обратился отец Михаил к жениху.

– Конечно, так, но всё-таки спасибо вам за ласковое слово. Знаете, как «дорого яичко к Красному дню», так дорого было мне ваше согласие. Я никогда не забуду его и постараюсь, чем могу, отплатить вам.

– Я тобой и так доволен.

– Нет, позвольте, я в долгу не останусь, только обвенчайте нас.

– Сказано слово, а оно у меня олово.

– Ну, и спасибо вам, – целуя руку у батюшки, – произнёс молодец и передал ему два четвертных билета.

Батюшка принял их с великим смирением и, уложив в карман подрясника, возблагодарил дателя низким поклоном и сказал:

– Дай Бог царствие небесное Акиму Петровичу! Старик знал, кому оставить своё достояние, и ничуть в том не ошибся. Завтра в восемь часов я буду у вас.

– Не откажите, гроб будет готов.

– А погребение когда думаете совершить?

– На третий день, батюшка, по уставу церковному.

– Ну, а теперь пока до свидания, – протянул священник, выходя из-за стола.

– Прощайте, батюшка, и благословите!

Священник исполнил желание богатого наследника и вы шёл из дому, сопровождаемый присутствующими.

Когда в доме все успокоилось, и только в зале слыша лось чтение псалтиря, приказчик с урядником удалились в особую комнатку, служившую при покойном Акиме Петровиче местом летного его отдохновения. Тут они прежде всего дружески обнялись и поклялись перед иконою никогда друг с другом не разлучаться.

– Думал ли я когда-нибудь о таком счастии, которым наградила меня судьба сегодняшний день? – сказал жених Степаниды, развёртывая духовное завещание и передавая его уряднику.

– Чудеса и только, – проговорил тот и стал читать эту грамоту.

– Ну, что скажешь? Хорошо теперь жить можно?

– Ещё бы; одних наличных денег сорок тысяч оставил, дом, склад, всего, пожалуй, тысяч на семьдесят будет.

– Да, пожалуй, ещё с хвостиком.

– Ключ от сундука где находится?

– Вот он, у меня в кармане.

– Пойдём в спальню, да взглянем на капитал-то.

– Что ж, можно, идём.

Проходя через залу, в которой лежало на столе тело Акима Петровича, они остановились, отдали по земному по клону и вошли в комнатку казнохранилища, отперли сундук и нашли в нем сорок пачек, бережно сложенных кредитных билетов, по тысяче рублей в каждой. Владелец этой казны взял их в руки, понянчил и опять положил на место. Отперли боковые ящички, – там нашли серебряные и золотые старинные вещи, весом не менее пуда, и жемчужное ожерелье.

– Поздравляю, теперь ты, брат, богач, а ожерелье кстати пришлось Степаниде: на белую грудь украшением будет, – сказал урядник.

– Да, порадую я её своим счастьем, – нечего сказать.

Сундук был заперт, и друзья возвратились в ту комнатку, из которой они пришли, и улеглись в ней на покой.

* * *

Настал день погребения Акима Петровича. Гроб был обит малиновым бархатом, дорогой парчовый покров красовался на нём. В восемь часов на колокольне приходской церкви ударили к выносу; народу собралось множество, останки купца были вынесены из дому на руках приказчика и урядника, с помощью рабочих при складе. Путь к церкви был устлан можжевельником; литургию и отпевание совершили соборные несколько священников; много было роздано милостыни нищим, словом, – похороны были такие, которых не могли запомнить местные старожилы. Поминальный стол был накрыт на сто персон, а на дворе, под открытым небом, не смотря на лёгонький морозец, обедала нищая братия, для которой выставлено было три ведра водки.

– Царствие небесное рабу Божию Акиму! – слышались на дворе возгласы.

– Спасибо и наследнику его, – вторили другие.

Между поминающими в доме шли пререкания: родственники Акима Петровича осуждали его за то, что покойный лишил их наследства и отдал его, как они выражались, «мальчишке с ветру»; другие осаживали их и говорили, что на это была его воля. В разговор вмешался батюшка и становой пристав; долго они спорили между собою: становой пристав утверждал, что старик поступил не по закону, а батюшка, наоборот, доказывал, что всякому своё счастье, и что Аким Петрович ничуть не ошибся в своём распоряжении, и что наследник вполне достоин этого счастья. С доводами этими был согласен и доктор, пользовавший покойного.

– Вы нарочно, может быть, уморили его, – сказал один из родственников Акима Петровича, уже порядком подвыпивший.

– И духовное завещание сами написали, – поддакнула одна старушка.

Начался шум. Врач протестовал против таких заявлений и просил станового пристава составить о том акт. Молодой наследник старался прекратить беспорядок, но ничто не помогало: многие встали из-за стола, и дело чуть не дошло до драки. Батюшка, не желая впутываться в эту историю, удалился из дому; становой пристав, подогретый напитками, вышел из себя; приказчик отвёл его в сторону, сунул ему в руку две радужных, и тот успокоился, переменил фронт и выпроводил шумевших из дому.

– Ну, народец, эти наследники, точно коршуны налетели на добычу, да взять-то им ничего не пришлось, говорил доктор, получивший, в свою очередь, мзду от приказчика.

– Бог с ними! – сказал урядник.

Становой пристав взглянул на него исподлобья и спросил:

– Почему ты не в мундире?

– Извините, я его больше не ношу.

– Как так?

– Очень просто, служить больше не хочу, вот что, – отвечал тот.

Пристав вспылил, обещаясь отдать подчиненного под суд, но приказчик уговорил его благородие оставить дело до завтра.

Поздно уже разошлись поминальщики по своим домам и разнесли по селению вести о том, что происходило на поминках. Проводив их, приказчик с урядником занялись приготовлениями к поездке за Степанидой.