Текст книги "Екатерина Великая"

Наконец, дворяне в массовом порядке и весьма охотно заимствовали содержание наказов дворян соседних уездов, внося в них по мере крайней нужды некоторые коррективы. Выявлена, например, близость содержания наказов дворян Тульского, Ливенского, Одоевского и Воротынского уездов; Луховского, Костромского и Ярославского уездов; Верхнеломовского – Нижнеломовского, Бежецкого – Углицкого и других[104]104
  Записки имп. Харьковского университета. Кн. 4. 1911. С. 21.


[Закрыть].

Ни один из дворянских наказов не протестовал против крепостнического режима. Напротив, чаяния помещиков были направлены на его укрепление и расширение своего права на личность крестьянина, результаты его труда и владение землей.

С наибольшей напористостью они обрушивались на существовавший порядок оформления сделок на куплю, продажу, мену, передачу имения по наследству, требовавших значительных расходов, – все документы хранились в Вотчинной коллегии в Москве, куда надлежало отправляться. Дворян не устраивал и закон, ограничивавший их право распоряжения собственностью: имение полагалось разделять равными долями всем сыновьям, в то время как среди них попадались моты и расточители, недостойные наследства.

Редко какой наказ обходил молчанием грабежи и разбои. Пензенские дворяне жаловались: «…кого из помещиков в домах застанут, мучат злодейски, пытают, жгут огнем, режут и на части разрубают и прочими бесчеловечными мучениями… а особливо дворянство умерщвляют, а дома их с жительством выжигают». Не менее жуткая картина изображена в Белевском наказе: дворяне писали, что в разбойники подались их дворовые люди, мстящие им за наказания, учиненные за «предерзости»[105]105
  Русское богатство. С. 67, 68.


[Закрыть].

Ни один из дворянских наказов не проходил мимо бегства крестьян, считая его «главнейшим изнеможением», причем ни одному из составителей не пришла в голову мысль, что виновниками бегства являлись сами дворяне, налагавшие на крестьян неимоверные повинности или подвергавшие их жестоким истязаниям и вынуждавшие бежать либо на окраины страны, либо в соседнюю Речь Посполитую. По подсчетам смоленских дворян, за границей находилось более 50 000 беглых. Дворяне видели два способа борьбы со злом: увеличение численности карательных отрядов в рамках уездной администрации и расширение прав помещиков.

Не довольствуясь указом 1765 года, разрешавшим помещикам ссылать в Сибирь и на каторгу строптивых крепостных, некоторые дворяне требовали применять к ним смертную казнь. Ливенские дворяне ратовали за то, чтобы не ставить в вину помещикам и их приказчикам смерть крестьянина, «если учинится ему паче чаяния при бою плетьми, батожьем или палками в наказание за предерзости». Не меняла дела даже мало что значившая оговорка: «Как помещикам, так и прикащикам, естли беглый, паче чаяния, при наказании умрет, в вину не ставить»[106]106
  РИО. Т. 68. СПб., 1889. С. 394, 411.


[Закрыть].

В некоторых наказах предъявлялись претензии к местной администрации и судопроизводству. Так, ряжское дворянство жаловалось на беспробудное пьянство канцелярских служителей, не имеющих страха перед начальством, а лихвинские дворяне – на неуважительное отношение канцелярской мелкоты к заслуженным дворянам, которым отвечают «грубо и неучтиво»[107]107
  Там же. С. 372–390.


[Закрыть]. Громко звучал голос дворян, требовавших создания сословных корпораций в уездах, организации контроля за неукоснительным соблюдением законов местными властями. Раздражение дворян вызывали высокие судебные издержки и судебная волокита: в иных случаях затраты на приобретение гербовой бумаги и оплату посыльных за ответчиком превосходили сумму иска.

Некоторые наказы ополчались против отмены пыток и смертной казни и требовали возврата к прежней практике. Алаторские дворяне полагали, что увещевание священника, которым указ 1763 года заменял пытку, может иметь эффект только у «просвещенного и политизированного» народа, «а российский народ то уже такое окамененное сердце и дух сугубый имеет, что не только священнику, но и в розыску, когда его пытают, правды не скажет».

Составители некоторых дворянских наказов проявляли заботу и о крестьянах. Боровские дворяне были убеждены: «Ничто так крестьян не разоряет, как в сборе подвод, паче в работную пору»[108]108
  РИО. Т. 4. С. 239.


[Закрыть]. Немало жалоб было высказано в адрес рекрутской повинности, которую считали необходимым заменить вербовкой вольных охотников. Не устраивала дворян и постойная повинность (обязанность крестьян предоставлять квартиры маршевым ротам): нередко офицеры занимали крестьянские избы, изгоняя из них хозяев, а солдаты объедали крестьянские семьи.

Орловских дворян беспокоило отсутствие на селе медицинской помощи: они «соболезновали о жизни человеческой, взирая на сей бедный народ, которые умирают как скоты, без всякого призрения, иногда от самой малой раны, которую можно было бы и пластырем залечить»[109]109
  РИО. Т. 68. С. 525.


[Закрыть].

Заметим, однако, что филантропия дворян не всегда была бескорыстной: все наказы сетовали на обременительность не владельческих, а государственных повинностей, ведь уменьшение последних давало возможность увеличить поборы в свою пользу.

Дворянские наказы, как видим, были пронизаны сословными требованиями. Прямодушнее других высказались кашинские дворяне, полагавшие, что «всякого рода людям, как дворянству, так и купечеству, равным образом и разночинцам, пожалованы были генеральные привилегии, дабы каждый род имел свои преимущества и один в прерогативы другого не вступал, и всякий бы пользовался тем, что будет привилегирован»[110]110
  РИО. Т. 4. С. 460.


[Закрыть].

Но в том-то и дело, что дворяне постоянно вторгались в прерогативы сословия горожан, требуя не только исключительного права владеть населенными имениями, но и того, что горожане считали своей монополией: строительства промышленных предприятий, права заниматься внутренней и внешней торговлей, а также промыслами. Горожане, в свою очередь, зарились на дворянскую привилегию, суть которой четко и образно выразил С. М. Соловьев: в Уложенной комиссии раздавался «дружный и страшно печальный крик: “рабов!”»[111]111
  Соловьев. Указ. соч. С. 95.


[Закрыть].

Десятки городских наказов требовали права владеть крепостными на том основании, что купцам «на наемных положиться не можно» и что купцы, «не имея в своем владении собственных крепостных людей, несут крайние себе убытки и немалые изнеможения».

По-иному мотивировали необходимость восстановления права покупать крепостных к мануфактурам, отмененного в 1762 году, владельцы крупных предприятий. В городских наказах Костромы, Углича, Вязьмы и Астрахани было сказано, что без собственных крестьян «фабрик и заводов размножать и в лучшее состояние приводить никак не можно, понеже вольные люди не могут быть в таком послушании, как собственно приписной или крепостной».

Все прочие требования городских наказов не выходили за рамки традиционных посадских чаяний, высказанных еще в челобитных посадских людей накануне принятия Уложения 1649 года. Суть их состояла в том, что занятие торговлей и промыслами – это монополия горожан и все, кто причастен к этим занятиям, должны быть записаны в посад. Горожане, как бы запамятовав о своих поползновениях на владение крепостными и ношение шпаги, требовали «узаконить, чтоб каждый чин по собственному званию своему свою должность исправлял и в право купеческое ни под каким образом не вступал».

Десятки городских наказов дружно защищали тезис, «чтобы всеми торгами, промыслами, подрядами пользовалось бы одно купечество». Особенно ретиво и настойчиво требовали запрещения торговать крестьянам, так как их участие в торговых операциях наносило горожанам непоправимый ущерб. Горожане безгранично верили в силу полицейских репрессий: надлежало в селах и деревнях закрывать торжки, конфисковывать у торгующих крестьян продаваемый товар, подвергать их штрафам и даже наказанию батожьем.

Довольно часто горожане жаловались на «изнеможение» от выполнения посадских служб, в особенности в отъезд по питейным и соляным сборам, на конкуренцию со стороны не помещичьих, а государственных и экономических крестьян, а также разночинцев, на заведение крестьянами предприятий на имя помещика. Встречаются требования об отводе земли под выгоны, где можно пасти скот, о разрешении иногородним купцам вести только оптовую торговлю, жалобы на волокиту в судебных учреждениях и т. д.

В некоторых наказах, например города Архангельска, встречаются жалобы на неудовлетворительную постановку образования для купеческих детей, отсутствие учебников, но такого рода суждения встречаются редко[112]112
  РИО. Т. 93. СПб., 1894. С. 85, 230.


[Закрыть].

Скуднее дворянских и городских оказалось содержание наказов государственных крестьян. Все они напоминают обычные челобитные. Общим местом для всех наказов государственной деревни становилась жалоба на «изнеможение» от подушной подати. На втором плане – жалобы на необходимость содержания в порядке дорог, что при низкой плотности населения крайне обременяло крестьян.

Если наказы черносошных крестьян Севера содержали два-три пункта, то наказы однодворцев были несколько пространнее. Их лейтмотив – жалобы на помещиков, захватывавших у них земли, на бесполезность обращения к местной администрации. Жалобы на «изнеможение» от податного бремени у них на втором плане.

Наиболее обстоятельно свои нужды излагали государственные крестьяне, приписанные к металлургическим заводам на Урале. Основательность их наказов объяснялась огромным опытом подачи челобитных, в которых крестьяне из года в год жаловались на произвол заводовладельцев и их приказчиков.

Своеобразие наказов приписных крестьян состояло в том, что они рассматривали подушную подать сквозь призму выполнения ими внезаводских работ и с карандашом в руках доказывали изнурительность этих работ, подрубавших под корень их собственное хозяйство. Дело в том, что оплата труда по заготовке дров и угля производилась по ставкам, установленным еще в 1724 году. С тех пор произошли существенные изменения: за четыре десятилетия подушная подать с государственных крестьян выросла с 70 копеек до 1 рубля 73,5 копейки. Если учесть падение курса рубля, а также необходимость отрабатывать на заводской барщине подушную подать за умерших стариков и детей, то каждый работоспособный приписной крестьянин обязан был провести в лесу 150 дней, в том числе и в страдную пору. К этому надлежит прибавить дни, потраченные на преодоление расстояния от места жительства до завода и обратно, в иных случаях достигавшего 600 верст в один конец.

* * *

Открытие Уложенной комиссии состоялось 30 июля 1767 года и было обставлено очень пышно. С раннего утра Кремль заполнила толпа народа. Она расступилась, когда один за другим к дверям Чудова монастыря стали подходить депутаты: вельможи в парадных мундирах, увешанных орденами, черносошные крестьяне в скромных одеждах, родовитые и провинциальные дворяне, представители «инородцев» в национальных костюмах.

А. П. Антропов.

Портрет Екатерины II. 1766.

Тверская областная картинная галерея

Екатерина, облаченная в императорскую мантию, с малой короной на голове, в парадной карете в сопровождении гвардейского эскорта направилась в 10 часов утра из Головинского дворца в Успенский собор, куда прибыли и депутаты. По окончании молебна депутаты принесли присягу с обещанием приложить «чистосердечные старания в великом деле сочинения нового Уложения». После этой церемоний от имени депутатов в аудиенц-зале Кремлевского дворца императрицу приветствовал новгородский митрополит Дмитрий. Это был, с одной стороны, панегирик, а с другой – напоминание депутатам об их высокой миссии и ответственности: «Вы имеете случай прославить себя и ваш век и приобрести себе почтение и благодарность будущих веков».

Последующие несколько дней были посвящены, выражаясь современным языком, организационным и процедурным вопросам: избранию маршала и комиссий, среди которых важнейшей являлась Дирекционная, направлявшая деятельность остальных 18 частных комиссий, которым поручено было сочинять законы.

На одном из первых заседаний, 8 августа, депутаты стали размышлять, «что сделать для государыни, благодеющей своим подданным». Решено было поднести ей титул «Премудрой и Великой и Матери Отечества». Императрица предложение отклонила: «1) на великая – о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить; 2) премудрая – никак себя таковой назвать не могу, ибо един Бог премудр; и 3) матери отечества – любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимою от них есть мое желание».

Императрица пристально следила за тем, что происходило в Грановитой палате, находясь на ее антресолях, скрытых от постороннего глаза, откуда в XVII веке царицы и царевны наблюдали за церемониями приема иноземных послов. Она не оставалась безучастной наблюдательницей происходившего, о чем свидетельствуют десятки ее записок маршалу Уложенной комиссии А. И. Бибикову с указанием, как вести дело.

Процедура обсуждения наказов не могла порадовать императрицу – вместо чинно-спокойного и безмятежного обмена мнениями она услышала выступления отнюдь не умиротворенных ораторов. Расхождения во взглядах, обнаружившиеся уже в наказах, на заседаниях вылились в бурные дебаты, в которых ни одна сторона уступить не желала. Более того, дебаты вскрыли существенные разногласия в высказываниях депутатов, принадлежавших к одному и тому же сословию.

Д. Г. Левицкий. Портрет князя М.М. Щербатова. 1781.

Музей В. А. Тропинина

Диспуты обнаружили и лидеров, представлявших интересы сословий. Среди них в первую очередь следует назвать депутата от ярославского дворянства князя М. М. Щербатова, блестящего оратора и полемиста, умевшего благодаря своим эмоциональным выступлениям покорить на какое-то время аудиторию, в которой находились и лица, не разделявшие его взглядов. По количеству выступлений никто из депутатов не мог сравняться с Щербатовым. Своих лидеров имели и депутаты от горожан и крестьян, но они стояли на две головы ниже. К таким относились депутат от козловских дворян Г. С. Коробьин, выступавший радетелем крестьянских интересов, депутат от горожан Рыбной Слободы Алексей Попов и другие.

О чем бы ни говорили депутаты, яблоком раздора всегда были крестьяне, причем даже в том случае, когда их не называли в выступлениях. Крестьянский вопрос вызывал самые острые споры между дворянами и горожанами, с одной стороны, и крестьянами и дворянами – с другой.

Здравый смысл городских депутатов разбивался о сословные амбиции представителей дворянства, не опровергавших аргументов своих оппонентов, а упрямо повторявших мысль: владеть крепостными могут только дворяне и никто больше.

Главным при обсуждении крестьянского вопроса, по идее, должен был стать вопрос о крепостном праве, но его критика и защита проявились лишь при объяснении причин бегства крестьян. Обоянский депутат М. Глазов объяснял бегство крестьян их ленью и склонностью к воровству и грабежам: они бегут «в дальние и незнаемые города», чтобы избежать наказания[113]113
  РИО. Т. 32. СПб., 1881. С. 401.


[Закрыть]. Большинство дворянских депутатов считали безосновательными жалобы крестьян на обязанность выполнять заводские работы, на обременительный размер подушной подати, дорожную и подводную повинности. Щербатов считал причиной побегов рекрутские наборы и низкое плодородие почвы в Нечерноземье: эти обстоятельства понуждают многих искать себе «способнейшего жилища».

Противоположное мнение высказал радетель крестьянских интересов Коробьин, считавший виновниками побегов крестьян, вынужденных бросать семью и хозяйство, «непомерные» оброки и произвол бар, готовых присваивать крестьянское имущество. Крестьяне, по его мнению, являются основой благополучия государства: «разоряя крестьян, разоряется и все прочее в государстве».

Коробьин выступал не за ликвидацию крепостного права, но за точно установленный размер владельческих повинностей. Это, однако, не помешало многим дворянам обрушиваться на Коробьина и доказывать отеческую заботу о своих крепостных. Еще один защитник интересов крестьян, казак Олейников, считал «предосудительным» для Уложенной комиссии и всей России, если будет узаконено право «продавать крестьян как скотину, да еще таких же христиан, как мы сами».

Уложенная комиссия вскрыла существенные противоречия и внутри дворянства – его аристократическая часть протестовала против порядка присвоения наследственного дворянства, предусмотренного Табелью о рангах: многие представители подлых сословий отныне добывали дворянское звание шпагой и пером, получая его вместе с первым офицерским чином или с восьмым рангом по гражданской службе. Депутат ржево-владимирского дворянства заявил: «Мое мнение, чтобы запретить пользоваться правом дворянства и покупать деревни тем, которые не из дворян достигнут службою штаб и офицерских чинов». Далеко не все дворянские депутаты одобряли эти предложения.

Голоса дворян громко раздавались в пользу создания уездных корпораций дворянства, предоставления им права собираться на съезды для обсуждения сословных нужд раз в два года, передачи власти в уездной администрации и суде выборным от дворян.

Уложенная комиссия заседала в Москве до декабря 1767 года, затем переехала в Петербург, где возобновила работу 16 февраля 1768 года. 18 декабря того же года маршал Бибиков объявил о закрытии Большого собрания на том основании, что начавшаяся в октябре война с Османской империей требовала присутствия депутатов либо на театре военных действий, либо в учреждениях, обслуживавших военные нужды. Историки давно установили, что военные действия потребовали привлечения только 4 % списочного состава депутатов[114]114
  ЖМНП. № 6. 1887. С. 223.


[Закрыть]. Депутаты распускались «доколе от нас паки созваны будут», но, закончив войну победным миром и подавив движение Пугачева, Екатерина так и не возобновила работу Большого собрания.

За Уложенной комиссией в историографии закрепилась недобрая репутация. Начало ее негативной оценке положили современники. Британский посол доносил в Лондон: «Все это учреждение представляется мне чем-то вроде подмостков, которые без сомнения будут разобраны, как ненужные леса, тотчас по окончании императрицей всего великого здания». Французский посол назвал комиссию «комедией». Характерно, что А. Т. Болотов, издалека наблюдавший за деятельностью Уложенной комиссии, вынес ей наиболее строгий вердикт: «Я… как предвидел, что из всего великого предприятия ничего не выйдет, что грому наделается много, людей оторвется от домов множество, денег на содержание их истратится бездна, вранья, крика и вздора будет много, а дела из всего того не выйдет никакого и все кончится ничем»[115]115
  Болотов. Указ. соч. С. 654.


[Закрыть].

Наиболее основательной критике «Наказ» Екатерины подверг Д. Дидро. Критические стрелы философа били по двум мишеням: политической системе и социальному строю, предполагавшимися «Наказом». Дидро оспаривал целесообразность созыва Уложенной комиссии и составления кодекса, ибо, по его мнению, это возможно только в том случае, если народ имеет власть над государем. «Если же вся полнота власти принадлежит вашему государю, – писал он, – забудьте о кодексе, ибо, составляя его, вы в этом случае куете цепи лишь для самих себя». Другим злом, требующим искоренения, Дидро считал крепостное право. «Чтобы воспрепятствовать злоупотреблению рабством и предотвратить проистекающие от него опасности, нет иного средства как отменить само рабство и управлять лишь свободными людьми». Самые «мудрые законы пропадут втуне», если они «не будут сопровождаться освобождением личности и предоставлением права собственности на землю».

Свои замечания философ написал в 1774 году, но они стали известны императрице только одиннадцать лет спустя, когда после смерти Дидро его библиотека и рукописи были отправлены в Петербург. Императрица, ознакомившись с замечаниями Дидро на свой «Наказ», дала им самую резкую и обидную оценку в письме к Гримму от 23 ноября 1785 года: «Это сущий лепет, в котором нет ни знания вещей, ни благоразумия, ни предусмотрительности; если бы мой “Наказ” был составлен во вкусе Дидро, то он мог бы перевернуть все вверх ногами. А я утверждаю, что мой “Наказ” был не только хорошим, но даже превосходным произведением, вполне соответствующим обстоятельствам, так как в продолжение 18 лет, которые он существует, он не только не причинял какое-либо зло, но все то хорошее, что произошло затем, и в этом согласны все, является лишь следствием принципов, установленных этим наказом».

Не подлежит сомнению, что тон письма, допущенные его автором грубости высвечивают уязвленное самолюбие императрицы. Это тем более очевидно, что Екатерина считала составление «Наказа» шедевром своего сочинительства и располагала хвалебным отзывом о нем самого Вольтера.

Отвлечемся, однако, от грубой формы отзыва Екатерины, на который умерший Дидро уже не мог возразить, и обратимся к существу спора. Кто же прав: автор или ее критик? На наш взгляд, правильный ответ заложен в названии статьи А. В. Флоровского «Две политические доктрины». В самом деле, два автора руководствовались принципиально несхожими концепциями политического и социального устройства страны. То, что было приемлемо и считалось нормальным для Екатерины, то, напротив, отвергалось Дидро: императрица считала единственно возможной для России формой правления монархию, Дидро же был республиканцем; Екатерина признавала сословную структуру общества, Дидро ее отклонял; Дидро настаивал на немедленной отмене рабства, Екатерина полагала растянуть этот процесс на многие десятилетия и т. д.

Дидро отрешался от конкретных условий России и рассуждал отвлеченными категориями. Императрица, напротив, была монархом, обязанным считаться с реальными обстоятельствами, с которыми она ежедневно сталкивалась. Две доктрины, как видим, нигде не стыковались и могли двигаться только параллельными курсами.

«Наказ» Екатерины содержал немало положений, неисполнимых в тех исторических условиях. Критика же Дидро усугубляла утопические черты «Наказа», ибо была далека от реалий русской действительности. В этом нас убеждают многие рекомендации французского философа, в том числе и такая: «Есть превосходное средство для предупреждения восстаний крепостных против господ: сделать так, чтобы не было крепостных». Почти сто лет понадобилось стране, чтобы реализовать эту рекомендацию.

Советские историки оценивали создание Уложенной комиссии, руководствуясь высказываниями Ф. Энгельса, который считал, что Екатерине «удалось ввести в заблуждение общественное мнение» Европы, что Вольтер зря воспевал «северную Семирамиду», что она умела лишь пускать пыль в глаза и т. д. Сама Уложенная комиссия рассматривалась при этом как грандиозный пропагандистский трюк, нацеленный на прославление императрицы[116]116
  Белявский М. Т. Крестьянский вопрос в России накануне восстания Е. И. Пугачева. М., 1965. С. 173; Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 16. С. 164, 165.


[Закрыть].

Мы позволим не согласиться с приведенными выше оценками. Бесспорным в них является одно: комиссия не составила Уложения, которое должна была сочинить согласно указу от 14 декабря 1766 года. Но оно и не могло быть составлено таким громоздким учреждением, имевшим к тому же такой некомпетентный состав, каким была Уложенная комиссия. Мешали добиться положительного результата и сословные противоречия, исключавшие компромисс при выработке законов. Екатерина потому и не возобновила созыва комиссии, что убедилась в ее бесплодности.

И все же отметим три позитивных результата в деятельности комиссии. Напомним, на нее возлагались две задачи: составить Уложение и выявить «нужды и чувствительные недостатки нашего народа». С первой задачей комиссия не справилась, зато дала обильный материал для выяснения «нужд». Наказы депутатам, а также их обсуждение выполнили такую же роль во внутренней политике Екатерины II, какая выпала на долю шляхетских проектов 1730 года, ставших программой действий правительства Анны Ивановны.

Деятельность Уложенной комиссии способствовала распространению в России идей французского Просвещения. Роль распространителя этих идей, хотела этого императрица или нет, выпала на долю ее «Наказа», который читали в правительственных учреждениях наравне с «Зерцалом правосудия» петровского времени.

Третий итог деятельности Уложенной комиссии состоял в укреплении положения Екатерины на троне – после переворота и гибели супруга она остро нуждалась в опровержении репутации узурпатора престола. Поднесение императрице титула являлось не чем иным, как общественным признанием ее прав на трон.

В то время как в Уложенной комиссии горячо спорили о правах сословий, Россия оказалась на пороге большой, кровопролитной войны.

В наследство от своих предшественников Екатерина II получила три главных направления во внешней политике. Первое из них – северное. Шведы постоянно стремились вернуть утраченные в петровские времена земли, но успех им не сопутствовал: зенит величия Швеции, достигнутый при Карле XII, при нем же был пройден безвозвратно. После Северной войны страна никак не могла восстановить свои экономические и людские ресурсы до уровня, достаточного для успешной войны с Россией. Это, однако, не исключало присутствия в Стокгольме сил, готовых воспользоваться любым удобным случаем, чтобы попытать счастья. О давних чаяниях шведов в Петербурге хорошо знали и были готовы к отпору.

На южном направлении истекшие со времени Прутского похода десятилетия внесли существенные коррективы в соотношение сил: Османская империя клонилась к упадку, в то время как Россия находилась на вершине славы и могущества. Робость перед турками прошла, и на смену осторожной оборонительной тактике пришли широкие наступательные замыслы и уверенность в скорой победе над некогда грозным неприятелем.

Традиционным было и третье направление, отражавшее стремление к воссоединению с Россией двух братских народов – украинского и белорусского. В отличие от Левобережной Украины, вошедшей в состав России в середине XVII века, украинские земли по правому берегу Днепра и вся Белоруссия все еще находились под владычеством Речи Посполитой. В этой связи польский вопрос приобретал первостепенное значение.

В XVIII столетии объединенное польско-литовское государство – Речь Посполитая – переживало примерно такие же тяжкие времена, как и Османская империя. В то время как соседи развивали промышленность и торговлю, создавали мощные вооруженные силы и крепкие абсолютистские режимы, Речь Посполитая не могла преодолеть сепаратизм магнатов, изжить политический хаос, ярким проявлением которого было пресловутое liberum veto, и стала легкой добычей своих хищных соседей: Пруссии, Австрии и России.

В этой главе мы ограничимся изложением екатерининской внешней политики до конца 1770-х годов. Сменявшие друг друга коллизии сплелись в столь тугой узел, что его пришлось не распутывать, а разрубать. Центральным событием этого периода стала русско-турецкая война 1768–1774 годов.

Объявлению войны султанским двором предшествовали драматические события в Речи Посполитой, внутренняя слабость которой дала Екатерине повод прямо вмешаться в ее внутренние дела. Россия считала своим правом и долгом защитить интересы так называемых диссидентов – некатолического (в основном православного) населения, подвергавшегося постоянным притеснениям. Наглядно подкрепляя свои требования об уравнении прав диссидентов с католиками, Екатерина велела ввести в Речь Посполитую войска. После этого русский посланник в Варшаве князь Репнин стал вести себя так, будто бы он пребывал на должности губернатора где-нибудь в глубине России – распоряжался сеймом, превратил короля в послушную марионетку и ревниво следил за сохранением в стране существующей системы правления, полностью устраивавшей Петербург. Суть политики Репнина ярко иллюстрирует его заявление депутатам сейма в Варшаве: «Криком у меня ничего не возьмете, просите тихим, учтивым, порядочным образом, и тогда, может быть, сделаю вам удовольствие».

Силы, выступавшие против диктата Репнина, организовали в 1768 году так называемую Барскую конфедерацию. Однако она так и не превратилась в оплот борьбы за сохранение суверенитета страны. У поляков оставалась лишь надежда на помощь извне. Силой, способной противостоять натиску с востока, считалась Турция. В Стамбуле отдавали себе отчет в том, что укрепление позиций России в Речи Посполитой угрожает османским интересам. Напомним, что уже Прутский мир 1711 года решительно требовал от России невмешательства во внутренние дела польско-литовской державы. Правда, турки стерпели и войну за польское наследство (1733–1735), в ходе которой русская армия вторглась в польские земли с целью изгнания с трона Станислава Лещинского, и вручение короны угодному России Августу III, и восшествие на престол в 1764 году бывшего фаворита Екатерины Станислава Августа Понятовского.

И на этот раз в Стамбуле были удовлетворены разъяснениями русского резидента Алексея Михайловича Обрезкова, успокоившего османов заверением, что Россия не имеет никаких поползновений на территорию Речи Посполитой, а войска будут выведены, как только решится диссидентский вопрос.

Но когда последнее условие было выполнено и диссиденты обрели равноправие с католиками, Екатерина не спешила отзывать свои войска из пределов Речи Посполитой, используя в качестве удобного предлога существование Барской конфедерации.

Заручившись поддержкой Франции, османы потребовали отвода русских войск от своих границ и одновременно подтянули к северным рубежам свои полки. Вслед за этим в дело вмешались казаки. Их нападение на пограничное местечко, одна половина которого принадлежала полякам, а другая – туркам, дало последним основание объявить войну: посланник Обрезков был арестован и заключен в душное и сырое подземелье.

Позже Екатерина писала Вольтеру, что «Мустафа был к войне так же мало подготовлен, как и мы». Тем не менее императрица была уверена в успехе. Вслед за назначением П. А. Румянцева и А. М. Голицына командующими двумя армиями, она писала графу Ивану Григорьевичу Чернышову в игриво-шутливом тоне: «Туркам с французами заблагорассудилось разбудить кота, который спал; я сей кот, который им обещает дать себя знать, дабы память не скоро исчезла». Далее императрица продолжала в том же духе: «И вот разбудили спавшего кота, и вот он бросился за мышами, и вот вы кой-что увидите, и вот об нас будут говорить, и вот мы зададим звон, какого не ожидали, и вот турки будут побиты».

Впрочем, времени, когда турки будут побиты, пришлось ожидать долгих шесть лет. Надо отдать должное императрице – она взялась за дело со свойственной ей энергией и методичностью. Первым делом она учредила Императорский совет, которому, как Конференции при высочайшем дворе времен Елизаветы, вменялось руководство военной стратегией и дипломатией. В отличие от Елизаветы Петровны, лишь изредка навещавшей Конференцию, Екатерина с удивительным старанием вникала во все детали. Многие ее распоряжения дают основание считать, что императрица постигла премудрости военного искусства и способна была давать различные советы.