Текст книги "Избранное. Том 2"

Но ни один лидер «сталинского розлива» (а иных не было) не мог даже этого представить в условиях, когда страна вышла на передовые рубежи в области ракетостроения. Во-вторых, следовало кардинально переориентировать инвестиционную политику на ускоренное развитие потребительского сектора. В-третьих, на базе наукоемких производств, целиком сконцентрированных в военно-промышленном комплексе, необходимо было начать создание высокотехнологичного экспортного сектора гражданской экономики.

Правящая партийная верхушка страны в силу своего ничтожного интеллектуального уровня, полной идеологической зашоренности ни на что подобное пойти не могла. Максимум экономического реформаторства составила целинно-кукурузная кампания. Лишь после ухода с политической арены

Хрущёва была предпринята попытка, оставаясь в рамках коммунистической идеологии, несколько реформировать механизмы управления экономикой на базе использования (весьма ограниченного) рыночных регуляторов (так называемые косыгинские реформы). Это был робкий шаг к созданию смешанной экономики, к практической реализации идей теории конвергенции. Советский экономический монстр на удивление чутко отреагировал на эти попытки отступить от жесткого всепроникающего централизованного планирования. Экономические показатели развития народного хозяйства в 1966–1968 гг. заметно улучшились. Казалось бы, развивай реформы, шаг за шагом расшивай узкие места, устраняй зоны напряжения и повышенного риска срывов хозяйственной системы. Однако это все не для русского человека, особенно большевика. Кропотливая работа не для него. Тут же был создан образ врага в лице чехословацких коммунистов, забежавших в своих реформах на полметра вперед. Роль жандарма куда как привычнее, чем роль реформатора. Одной рукой Пражскую весну задушили, а другой прихлопнули экономические реформы в своей стране. Об этой второй стороне победы реакционных сил в социалистическом лагере почти никто не говорил. Все были потрясены (и справедливо) танками на улицах Праги. Но идеологические гусеницы этих танков раздавили ростки российского реформаторства.

Однако идеологи не всесильны. Они, конечно, многое могут затормозить или ускорить, но лишь на очень ограниченном отрезке времени. Если экономика в кризисе, то заклинания фанатиков ее не спасут. Что же тогда продлило жизнь централизованному плановому хозяйству? Ответ прост – нефть и газ. Коммунисты в очередной раз «на халяву» получили подарок судьбы, вытащили счастливый билет. Открытие крупномасштабных запасов энергоносителей помогло продержаться одряхлевшей социально-экономической системе еще более двух десятилетий. Здесь как нельзя кстати «сыграл на СССР» и искусственно созданный на мировых рынках так называемый энергетический кризис, в основе которого лежало стремление установить монопольно высокие и, следовательно, выгодные для стран-производителей цены на нефть. К этому следует добавить и то, что ускоренное развитие капиталоемких производств, связанных с разработкой уникальных природных ресурсов, практически всегда требует (и это показывает опыт многих стран) государственной поддержки и централизации управления. Так что загрустившие было идеологи планового хозяйства получили в эти годы своеобразный нефтегазовый допинг. Структурный кризис – эта хроническая болезнь российской экономики – в который раз была загнана внутрь.

Когда наконец советский социализм как господствующая идеологическая система рухнул, вновь затеплилась надежда на выход России из системного экономического кризиса. И эта надежда имела основания, поскольку одним из лозунгов новых российских реформ стал лозунг стабилизации экономики.

Однако весьма скоро выяснилось, что термин «стабилизация» понимался российскими реформаторами 1992 г. и последующих лет весьма своеобразно и крайне узко. Вся проблема устойчивого, умеренно рискованного развития с минимизацией вероятности кризисных срывов (узких мест), точек социальных и экономических перегрузок, вся эта комплексная и многоплановая задача выхода общества из тупика была сведена к так называемой финансовой стабилизации. Успех или неудачи политики финансовой стабилизации, если отбросить словесную шелуху, отслеживались по двум параметрам: темп инфляции и размер бюджетного дефицита. Уже само упрощение проблемы измерения оценки здоровья экономики, сведение ее всего к двум параметрам должно было насторожить. Это очень напоминает медицину раннего средневековья, когда температура больного и динамика веса его тела были чуть ли не единственными индикаторами состояния больного. Но при современном уровне развития фармакологии сбить температуру или обеспечить прибавку веса можно десятком способов, не имеющих, однако, никакого отношения к истинному лечению болезни.

Так оно и получилось. Финансовая стабилизация, понимаемая столь примитивно, а главное, оторванная от анализа других факторов, определяющих реальную социально-экономическую стабильность, стала предметом широких политических спекуляций. Серьезная экономическая проблема стабилизации была низведена до уровня языкового штампа в политической демагогии.

Однако экономика «равнодушна» к политическим ярлыкам. Есть действия (конкретная хозяйственная политика) и есть социально-экономический результат. Как бы ни назывались действия: «шоковая терапия», «демократические реформы», «стабилизационная политика», единственным критерием оценки может быть только экономический результат. Поэтому и реформаторская экономическая политика должна анализироваться с позиций реального выхода, а не априорно навешенных на нее политических лозунгов. Попробуем именно с этих объективных позиций посмотреть на результаты первого пятилетия реформирования российской экономики. При этом не будем забывать, что официальной целью реформ было преодоление скатывания российской экономики к хаосу, стабилизация на базе создания цивилизованного рыночного хозяйства и обеспечение устойчивого сбалансированного экономического роста. Пройти эти три этапа предполагалось сначала за год (1992 г.). Потом каждый приближающийся новый год объявлялся годом грядущей стабилизации (т. е. годом выхода на второй этап). В связи с этим, если вспомнить традиции большевистских идеологов, считавших своим долгом дать название каждому этапу «строительства коммунизма», пятилетку 1992–1996 гг. можно назвать пятилеткой непрерывно грядущей стабилизации.

Итак, что же произошло за эти годы на самом деле?

В области производства произошли изменения, сопоставимые с военной катастрофой страны, потерпевшей жестокое поражение. Валовой внутренний продукт России в 1996 г. составлял, по официальным данным МВФ, Всемирного банка, ОЭСР, лишь 53 % от уровня 1989 г. Инвестиционная активность в реальном секторе экономики сократилась втрое. Основной удар пришелся на высокотехнологичные сферы производства. Практически прекратили свое существование отрасли по производству станков с программным управлением, оборудования для средств связи и телекоммуникаций, бытовых телевизоров, радиоприемников и вообще бытовой электротехники; были свернуты космические программы, в том числе и гражданской ориентации, прекратилось производство медицинского оборудования и т. д.

Все это произошло под предлогом неконкурентоспособности этих и аналогичных им производств, а также невозможности оказать бюджетную поддержку в деле их модификации. Конечно, японские телевизоры лучше российских, возможно даже, что они лучшие в мире. Но чтобы их покупать, надо что-то продавать. Что же может продать Россия? Как и 20 лет назад: нефть, газ, алмазы, золото, лес. Иными словами, только невоспроизводимые сырьевые ресурсы, обладающие неприятным свойством истощаться. А если бы этими ресурсами Бог Россию не одарил? Страна либо сидела бы без телевидения вообще, либо все-таки производила свои, пусть хуже «соневских», телевизоры и телекамеры и думала, как выйти на новый уровень качества продукции. Значит, палочка-выручалочка у реформаторов та же, что и у большевиков. Только они на нефтедоллары строили ракеты и Белый дом, а реформаторы закупают сникерсы, памперсы и восстанавливают храм Христа Спасителя.

О какой же стабилизационной политике может говорить правительство, уничтожающее своего национального товаропроизводителя?

Другим дестабилизирующим фактором общественной жизни России стало фантастическое расслоение населения на богатых и бедных. Шоком для граждан России явилось все: во-первых, сам факт появления и открытой демонстрации контрастов, во-вторых, скорость, с которой это расслоение произошло, и в-третьих, необъяснимость причин богатства одних и бедности других (во всяком случае, в рамках рационального мышления). К этому вопросу мы еще вернемся в другом контексте. Здесь же хотелось бы обратить внимание читателя только на несколько цифр. Соотношение в уровнях среднедушевого дохода десяти процентов наиболее богатого населения и десяти процентов наиболее бедного составляло в дореформенном 1991 г. 5,4 раза, в 1992 г. – уже 8,7, а к концу 1993 г. – 11,4 раза, и т. д. Численность населения с доходами ниже прожиточного минимума в 1991 г. составляла 17 млн человек (11,7 % общей численности населения), а к декабрю 1992 г. – уже 42 млн человек (28,2 %). Но, может быть, это необходимые издержки «шоковой терапии», после которой больной быстро идет на поправку? Ничего подобного. В 1997 г., по данным Госкомстата России, 30,7 млн граждан (21 %) имели доходы ниже минимума. Т. е. живущих за порогом бедности после пяти лет реформ все еще почти в два раза больше, чем при коммунистическом режиме. Что касается разрыва между бедностью и богатством, то итогом «пятилетки непрерывно грядущей стабилизации» явилось то, что в 1997 г. на долю деяти процентов самых богатых граждан приходилось 31,7 % всех денежных доходов населения, а на долю десяти процентов самых бедных – 2,4 %. Так что можно с уверенностью констатировать достижение стабильной социально-экономической нестабильности.

В предыдущих главах подчеркивалось, что одним из показателей дестабилизации социально-экономической системы выступает степень аварийности, вероятность возникновения срывов в системе, сначала на микроуровне, а потом, по мере накопления мелких аварийных ситуаций, переход нестабильности на следующий, более высокий уровень. По этому показателю социально-экономическую систему, расположенную на территории бывшего СССР, можно отнести к зоне перманентно нарастающей аварийности. Причина всегда одна – нет денег на профилактику, на предупредительные текущие ремонты, все устаревает, амортизационные фонды либо не начисляются в необходимых размерах, либо используются не по назначению.

Можно было бы занять десятки страниц перечислением аварий, вызванных несвоевременным выделением средств на их предотвращение. Это и взрывы на нефте– и газопроводах, и разливы нефти в результате аварий танкеров, и железнодорожные катастрофы, и критически возросшая аварийность на российских авиалиниях, и отключение теплосетей в целых микрорайонах больших мегаполисов… Поэтому позволю себе дать только одну зарисовку, вернее, фотографию одного месяца (с 1 по 30 апреля 1997 г., Россия): количество чрезвычайных ситуаций за один месяц – 130, пострадавших – 10497 человек, погибших – 147[48]48
  См.: Известия. 1997. 7 мая.


[Закрыть]. Более четырех чрезвычайных ситуаций на общероссийском уровне в день – это, конечно, впечатляет. Но больше всего впечатляет то, что эти ситуации не возникли бы, если бы в соответствии с техническими условиями проводились все необходимые профилактические работы. И этот момент хотелось бы подчеркнуть особо. Статистические данные свидетельствуют, что экономия на текущем ремонте оборачивается расходами на ликвидацию аварий, превышение которых над затратами на профилактику исчисляется в среднем в размере 10⁶, а при авариях, связанных с выбросом нефти и отравляющих веществ, – 10¹⁰-Ю¹². Иными словами, сэкономишь рубль на профилактическом ремонте, потеряешь десятки миллионов рублей на ликвидацию аварии. И чем больше экономишь на текущем ремонте и тут и там, тем больше вероятность наступления момента, когда «все посыпется», т. е. аварии пойдут одна задругой и уже не хватит никаких средств, никаких резервов, чтобы компенсировать ущерб от последствий аварийных ситуаций.

Если система управления общественной системой мгновенно не отреагирует на возникшие симптомы распада резким увеличением инвестиций в стабилизирующие звенья системы, то начинается нарастание вероятности срыва сначала в уже обозначившихся узких местах, затем в геометрической прогрессии растет количество самих этих мест. Экономика и общество оказываются в состоянии катастрофы.

Реформы, во всяком случае на первом пятилетием интервале, показали, что их внутренняя цель состояла отнюдь не в стабилизации экономической системы, не в преодолении структурного кризиса, а в чем-то другом. Не будем фантазировать, в чем.

Важно что не состоялось. К сожалению, ни одна из диспропорций, унаследованных от сталинского режима, не была преодолена или хотя бы смягчена.

1. Гипертрофия военно-промышленного комплекса не переросла в поэтапную программу конверсии. Эту программу бросили на произвол судьбы (опять русское «авось») и в плане идейном (разработка концепции), и в плане материальном (нахождение источников финансирования).

2. Гипертрофия сырьевых отраслей относительно перерабатывающего комплекса усилилась многократно из-за слабой, но все-таки экспортопотенции первых и полной экспортоимпотенции второго.

3. Сельское хозяйство оказалось в положении супераутсайдера. Ведущее место в производстве картофеля, овощей, фруктов, бахчевых культур заняли так называемые подсобные хозяйства, т. е. маленькие приусадебные наделы (две-четыре сотки). В производстве зерновых культур (пшеница, рожь, ячмень и др.) пальму первенства, естественно, продолжали сохранять бывшие колхозы/совхозы, ныне – АО. Общий объем сельхозпродукции упал на треть.

4. Производство товаров народного потребления сократилось в четыре-пять раз. Особенно тяжелый кризис обрушился на обувную, хлопчатобумажную, кондитерскую промышленность. Рухнула сфера услуг. Почему-то все крупные города России остались в одночасье без официальных услуг такси, прачечных, междугородной телефонной связи и почты. Идеологически и практически капиталистическая система не отвергает этих услуг (только плати). Но в России переход к рынку почему-то увязали с полным развалом системы коммунальных услуг, хотя при этом не забыли многократно повысить цены и тарифы на них.

5. Убогость экспортного сектора российской экономики после развала восточно-европейского союза стала утрированной. Экспорт машин и оборудования в страны Восточной Европы мгновенно прекратился отчасти потому, что он был навязан политической волей СССР, а отчасти из-за амбиций стран Восточной Европы, возомнивших, что их продукцию можно эффективно сбыть на мировых рынках. Даже если мои предположения могут быть поставлены под сомнение, неопровержим следующий факт: структура российского экспорта стала еще более сырьевой, причем одиозно сырьевой – буквально два-три товара определяют все. О какой стабильности здесь можно говорить?

Таким образом, реформаторы не только не захотели решить проблемы структурного дисбаланса советско-российской экономики (может быть, просто не заметили этой проблемы по причине своего «профессионализма»), но за годы реформаторства целенаправленно эти проблемы обострили.

Весьма трудно определить, насколько наши желания – так же как и мысли и чувства – не являются нашими собственными, а навязаны нам со стороны; и эта специфическая трудность тесно связана с проблемой власти и свободы.

Эрих Фромм

Коммунисты – как Христофор Колумб: когда отправляются, то не знают куда. Когда прибывают, то не знают, где они. И все это за чужой счет.

Уинстон Черчилль

Сколько бы мы ни говорили об исторической обреченности социалистического эксперимента в России, это не снимает многих вопросов по поводу того, почему исторический процесс завершения эпохи социализма происходил именно в таких, а не в иных формах?

Процесс преобразования системы, приведший к ее быстрому распаду, начался сверху. Режим тотальной слежки за инакомыслием, преследование не просто свободомыслия, а любых отклонений даже в форме изложения разрешенных взглядов, историческая память о сталинских репрессиях породили оцепенение и страх во всех слоях общества. Боялись поднять голос в защиту элементарных свобод не только российские интеллигенты, но и ныне свободолюбивые прибалты, украинцы, молдаване. Термин «забастовка», а тем более «политическая забастовка» отсутствовал в словаре рабочих. Молодежь активно осваивала уроки политического цинизма – думать одно, говорить другое. Режим прогнил, но прогнила и политическая мораль, атрофировалось чувство индивидуальной ответственности за состояние социально-политической среды обитания человека. Выдающиеся диссиденты – Сахаров, Солженицын, Григоренко, Буковский, Бродский, Максимов, Зиновьев и несколько десятков столь же или менее известных имен – лишь подчеркивали общее маразматическое состояние общества и особенно его творческой части. Руководство КПСС и КГБ в своих акциях против инакомыслия преследовало совершенно определенную цель: запугать всех потенциально недовольных режимом. Власти, говоря юридическим языком, осуществляли по отношению к диссидентам действия, превышающие необходимую самооборону.

В такой обстановке трудно было надеяться, что политическое лицо страны начнет изменяться в результате формирования демократической оппозиции властям. И тут на вершине власти появилась фигура Михаила Горбачёва…

В России по-разному относятся к М. Горбачёву. Период восхищения прошел задолго до того, как он покинул пост президента. Более того, 1991 г. – последний год пребывания Горбачёва в Кремле – это время, когда он растерял всех своих сторонников. Однако интерес к личности Горбачёва после его ухода из Кремля сохраняется. О нем много говорят и спорят как о человеке, написавшем одну из наиболее ярких и трагических страниц истории России. Практически все сходятся на том, что возрождение Горбачёва как политической фигуры первой величины уже невозможно. И может быть, именно поэтому у людей возникает потребность объективно оценить роль Горбачёва в развале империи и крахе коммунистической идеологии.

То, что роль эта огромна, признают и те, кто продолжает ненавидеть Горбачёва, и те, кто вновь начинает ему симпатизировать. Горбачёв с его идеями перестройки явился мощным катализатором таких глубоких изменений, о которых еще четыре-пять лет назад даже не смели думать как о близкой реальности самые крупные политологи-антикоммунисты. Лидер коммунистической сверхдержавы своими руками зажег бикфордов шнур, тянущийся к мине, которая разнесла на куски «империю зла». В историю Горбачёв войдет как коммунист, разрушивший коммунизм.

Однако загадка Горбачёва состоит в том, насколько осознанно он шел к полученным результатам. Разуверился ли он в реальном социализме и коммунистическом идеале, прежде чем начал перестройку? Насколько его просоциалистическая фразеология была формой мимикрии, защитным панцирем от консервативных соратников в партийном и государственном руководстве страны?

Многие сейчас задают вопросы самому Горбачёву. Однако он уходит от прямого ответа. Возможно, он никогда не заговорит на эту тему, а если и заговорит, то нет гарантии, что ответы его будут искренними. Слишком долго он их обдумывает.

Мое долгое общение с Горбачёвым, наблюдения за его поведением за кулисами политического театра, разыгрывающего официальный спектакль для публики, позволяют высказать свою версию решения загадки личности Горбачёва. Думаю, что Горбачёва можно назвать «политическим Колумбом». Христофор Колумб сделал великое географическое открытие для европейских народов. Но он хотел открыть совсем другое. Не случайно многие годы европейцы называли Америку Вест-Индией. Горбачёв также совершил великое дело в политической истории XX в. И так же, как Колумб, он сделал не то, что хотел. Горбачёв войдет в историю как выдающийся реформатор. Но он хотел реформировать советский социализм, реабилитировать коммунистическую идею в глазах мирового сообщества, доказать гражданам Советского Союза, что, несмотря на кровавую семидесятилетнюю историю их страны, жертвы были не напрасными. Опыт перестройки показал, что система тоталитарной коммунистической власти реформированию не поддается. Она может быть такой, какой она есть, или развалиться. Промежуточные варианты нежизнеспособны.

Конечно, легче всего критиковать Горбачёва теперь, когда все мы являемся свидетелями гибели коммунистического монстра, этого детища XX в. Значительная часть советских людей поколения Горбачёва (а также людей лет на семь-десять старше и моложе его) испытали на себе почти одинаковую трансформацию идеологического видения окружающего мира. Сначала априорная вера в схему, внушаемую человеку машиной коммунистической пропаганды, затем столкновение с действительностью и осознание примитивности и демагогического характера идеологических клише коммунистической партии, далее – попытка усовершенствовать социализм и спасти социалистическую идею от ее сталинских, Хрущёвских, брежневских извращений и, наконец, понимание несовместимости марксистско-ленинской концепции организации общества с принципами демократии и гуманизма.

Среди политизированной части российских интеллектуалов лишь немногие прошли все четыре ступени. Некоторые остановились посередине, а кое-кто и на первой ступени. По уровню произошедшей с людьми идеологической метаморфозы их можно классифицировать на фанатиков-коммунистов (первая ступень), политических циников из числа бывших партийных функционеров (вторая ступень), социал-демократов советского происхождения (третья ступень) и людей, отдающих себе отчет в том, что гигантский социальный эксперимент коммунистов закончился полным провалом, что Россия должна выйти на основную дорогу мировой цивилизации, изживая шаг за шагом наследие коммунистического режима (четвертая ступень).

В 1985 г., к моменту прихода к власти, Горбачёв психологически был готов шагнуть на третью ступень. Но при этом, начиная свой путь реформатора социализма, он не имел ни программы действий, ни сколько-нибудь многочисленной команды единомышленников. Окруженный плотным кольцом партийных работников, сам выходец из этой среды, Горбачёв начал делать ставку на менее идеологизированных прагматиков из партийного аппарата. Он побоялся обратиться за помощью к людям, уже стоявшим в то время на четвертой ступени, т. е. к тем, кто сумел противостоять коммунистической системе промывания мозгов и имел свою концепцию или хотя бы разрозненные соображения о путях формирования посткоммунистического общества.

Ни о каком посткоммунистическом обществе Горбачёв и не думал. Его задача была укрепить социализм, придав ему гуманистический облик, синтезировав его с некоторыми элементами западной демократии: свободой слова, альтернативными выборами в парламент. Но как раз здесь и заключалась ошибка Горбачёва. Социалистическое мировоззрение, опрокинутое на российскую почву, породило такого социалистического мутанта, как «реальный социализм», который в принципе не мог выдержать никакой конкуренции с любой альтернативной программой организации и развития общества. Присущие советскому социализму тоталитаризм, цензура печати, всесилие политической полиции, преследование инакомыслия являются следствиями интуитивного осознания руководящей верхушкой общества неконкурентоспособное™ возглавляемой ею социальной системы.

Вера в демократический социализм сыграла злую шутку с Горбачёвым. Он так и ушел в отставку, продолжая одобрять плюрализм мнений «в рамках социалистического выбора», отрицая преимущества частной собственности. Нереальность поставленных целей, неспособность Горбачёва шагнуть на новую ступень политического мышления выбила его из седла.

Мне кажется, что Горбачёв войдет в историю как политический идеалист, попытавшийся почти в одиночку трансформировать тоталитарную систему, воспользовавшись свойствами самой этой системы: жесткой вертикалью власти, дисциплиной партийных и хозяйственных функционеров, централизованным контролем над средствами массовой информации. Но любая попытка придать «человеческий облик» режиму оборачивалась потерей контроля над системой. Возникло два вектора социальных сил. Один противодействовал распаду системы. Его влияние на Горбачёва было примитивным. Консерваторы эксплуатировали чувство страха, которое пронизывает любого человека, воспитанного системой, а тем более знающего внутренние механизмы ликвидации «белых ворон» в системе.

А что же радикалы? Их долгое время угнетал комплекс неполноценности в оценке действий Горбачёва. Некоторые политические свободы, появившиеся в начале горбачёвской перестройки, были дарованы «сверху», а не завоеваны демократами. На равных с Горбачёвым мог вести диалог, пожалуй, лишь один Сахаров. Все остальные «борцы с тоталитарным режимом» имели в своих послужных списках до 1985 г. аллилуйщину в адрес этого самого режима. Они стали «радикальными демократами» только после того, как Горбачёв гарантировал неприменение репрессий. Этот своеобразный эдипов комплекс демократов определил их стратегическую оппозиционность к «отцу перестройки». В этой обстановке Горбачёв как политическая фигура был обречен. На политическую авансцену России вышли новые люди.

Моя первая встреча с Михаилом Горбачёвым состоялась 6 июля 1984 г. Тогда он занимал должность второго секретаря ЦК КПСС, а первым, генеральным секретарем партии был Черненко. Эта встреча была для меня неординарным событием. Дело в том, что до этого я ни разу не разговаривал ни с одним членом Политбюро, а тем более с секретарем Центрального Комитета партии. В партийной верхушке существовала очень жесткая иерархия, а пробиться на прием к тому или иному лицу, пропустив хотя бы одну ступеньку в этой бюрократической структуре, было невероятно сложно. Символично, что вопрос, который предстояло обсудить на совещании, касался частичной либерализации розничных цен. Уже тогда всех специалистов очень волновала проблема возрастающих дотаций в сельскохозяйственном производстве. Издержки в производстве сельскохозяйственных продуктов неуклонно росли, а объемы их производства топтались на месте. Возникла проблема: что делать с нарастающими дотациями, поскольку они все тяжелее и тяжелее ложились на бюджет? Уже тогда бюджет страны был в дефиците, хотя этот факт ловко скрывался от общественности, и в ежегодных докладах министра финансов о состоянии бюджета подчеркивалось, что союзный бюджет всегда сводится с превышением доходов над расходами. На этом совещании я впервые узнал из уст тогдашнего министра финансов Гарбузова, что на самом деле это далеко не так, что это обман и блеф, что истинное положение вещей скрывается. Ранее я мог только догадываться, что именно так обстоят дела, но на совещании я получил действительное подтверждение этому из уст человека, который отвечал за составление и исполнение государственного бюджета.

Но вернемся все-таки к первому впечатлению от встречи с Горбачёвым. Впечатление это было исключительно положительным. Он выглядел человеком очень общительным, быстро реагирующим на те или иные аргументы, склонным к шутке. Это поражало в поведении Горбачёва, поскольку общение с партийными бюрократами значительно более низкого уровня всегда происходило в очень чопорной атмосфере, всегда партийный функционер вел разговор сверху вниз, это входило в стиль общения с рядовыми членами партии, а тем более с беспартийными. Здесь же ничего этого не было. Но самое главное, что удивило меня при этой встрече, заключалось в другом. Я почувствовал, что Горбачёв специально готовился к этой встрече. Он был достаточно хорошо информирован о проблеме, был знаком с различными точками зрения на ее решение. И это было совершенно новым для меня. Оказывается, проблема в общих чертах была уже понятна Горбачёву, и мы сразу приступили к работе, своеобразной мозговой атаке на вопросы политики розничных цен, дотаций на сельскохозяйственную продукцию. Беседа продолжалась около трех часов, что было тоже необычным. Как мне рассказывали, обычно встречи такого характера проходили в течение максимум получаса. Здесь же было впечатление, что вообще ограничений на длительность встречи нет, а есть только желание разобраться в проблеме. Я покинул кабинет Горбачёва в очень оптимистическом настроении. Единственное, что смущало, – встреча не завершилась никакими практическими результатами. Но тогда я не придал этому значения.

После этой встречи почти шесть лет мы с Горбачёвым не общались. За это время произошли очень существенные события в истории развития нашей страны. Апрель 1985 г. с приходом Горбачёва к власти ознаменовался большими надеждами на перемены. Уже в первых своих выступлениях Горбачёв дал понять, что он сторонник самых радикальных политических и экономических реформ. И это радовало, это обнадеживало. Однако довольно быстро выяснилось, что в области экономики у Горбачёва и тогдашнего его окружения нет четкой программы действий.

Главное, что волновало Горбачёва и его окружение, – это падение темпов экономического роста. Совершенно очевидно, что это падение было связано с супермилитаризацией советской экономики. Огромные военные расходы, которые были обусловлены принятой военной доктриной, приводили к разорению гражданского сектора. По сути дела, военный монстр пожирал советскую экономику. Она изнемогала от давления инвестиций в оборонную промышленность, уже не могла выдержать огромные расходы на содержание армии. В этой ситуации возникла идея обеспечения «ускорения» развития советской экономики. Главное для Горбачёва и его команды было преодолеть тенденцию падения производства, ничего не меняя в военных расходах, а может быть, даже наращивая их. Этот аспект политической концепции сыграл негативную роль на первых этапах преобразований. Сама по себе идея ускорить экономическое развитие, не снижая военного потенциала, была обречена на провал. Проводилась эта линия на первых этапах чисто административными методами, которые тоже по сути дела были бесперспективными. В области сельского хозяйства Горбачёв занялся созданием Агропрома, что приводило к еще большей концентрации центральной власти, к еще большей централизации системы управления сельским хозяйством, закреплению приоритета колхозно-совхозного производства. Ни о каком развитии фермерских хозяйств, тем более ни о какой частной собственности на землю тогда и речи не было. Социалистический выбор и колхозно-совхозная система ведения сельского хозяйства были вне критики. Что касается промышленности, то здесь была предпринята попытка административного контроля за качеством производимой продукции. Отсутствие конкуренции имело своим результатом резкое снижение качества продукции. Диктат производителя на потребительском рынке и на рынке средств производства привел к полному исчезновению каких-либо стимулов улучшения технических и экономических параметров выпускаемой продукции. И вот люди, окружавшие в то время Горбачёва, предприняли попытку каким-то образом административно контролировать качество выпускаемой продукции. Был введен институт так называемой государственной приемки продукции. С целью реализации этой программы создавались многочисленные комиссии по оценке качества производимой продукции на каждом предприятии – для проверки соответствия технических параметров готовой продукции тем государственным стандартам, которые утверждались централизованно в министерствах и ведомствах. Если продукция не соответствовала утвержденным стандартам, производство приостанавливалось, от администрации предприятия требовалось провести изменение технологии выпускаемой продукции или достичь необходимого качества. Конечно, такие методы работы были заранее обречены на провал. Огромное количество, буквально армия контролеров не могла изменить ситуацию. Это был театр абсурда. Таким образом, совершенно очевидно, что Горбачёв пришел к власти с пустым портфелем в части идей реформирования экономики. На дне этого портфеля лежал мусор тоталитарных методов проведения экономической политики. Горбачёв первые годы своего правления был глух к музыке рыночной экономики.