Текст книги "Избранное. Том 2"

К концу 1986 г. стало совершенно очевидно, что надо вернуться к идее глубоких экономических реформ, к идее перехода к рыночной экономике. Положение осложнялось еще и тем, что на рынке потребительских товаров кризисные явления становились все более заметными. Закупки по импорту продовольствия и ширпотреба оставались на низком уровне. К тому же была развернута идеологическая кампания, которая получила название «антиалкогольной». Руководство страны в демагогических целях объявило войну производству и потреблению алкоголя в стране. Формальным мотивом этих действий было благородное желание сократить потребление алкоголя на душу населения.

Осуществлялась кампания в худших традициях администрирования и идеологической кампанейщины. Уничтожались виноградники, на которых десятилетиями выращивалось сырье для коллекционных вин, людей унижали многочасовыми очередями в винные отделы магазинов, издевались над многовековыми традициями, насаждая безалкогольные свадьбы и поминки. И непосредственно на Горбачёва легла ответственность за этот политический маразм, поскольку он возглавлял страну и КПСС. А между тем резкое сокращение расходов населения на приобретение алкогольных изделий образовало бюджетную дыру, доходы государственного бюджета резко сократились, а это, в свою очередь, привело к росту его дефицита.

Если бросить общий взгляд на события экономической и политической жизни, которые происходили с апреля 1985 г. до конца 1986 г., то можно сказать, что руководство страны и сам Горбачёв действовали по принципу: так жить нельзя, надо что-то срочно предпринимать, но при этом что бы мы ни предпринимали, мы должны оставаться в рамках тех идеологических штампов, которые получили в наследие от предыдущих коммунистических лидеров. Надо сказать, что Горбачёв стремился в тот период как-то вырваться из плена предрассудков прошлого. Но то окружение, в рамках которого он пытался начать реформы, по своим идеологическим установкам, да и по своему возрасту совершенно не выглядело как реформаторское. Его окружали такие люди, как Романов, Громыко, Соломенцев, Долгих, Капитонов. Это были продукты брежневского этапа политической жизни Советского Союза. Они не только не понимали, но и не способны были понять необходимость преобразований. И Горбачёв постепенно стал освобождаться от этих фигур. Это приветствовалось интеллигенцией, политически активной частью населения. В то время я был далек от Горбачёва и поэтому не знал, каких усилий потребовал от него этот процесс. Лишь значительно позже я слышал рассказы Горбачёва о том, как не хотели уходить в отставку эти монстры брежневского периода.

Но не только старое окружение мешало Горбачёву быстро нащупать почву реформ. Любопытно, что многократно в течение всего шестилетнего периода вплоть до 1991 г. Горбачёв в своих выступлениях и беседах говорил о том, что, «когда мы начинали реформы, мы многого не знали, мы не знали о глубине поразившего нас кризиса». Я думаю, что это были откровенные высказывания. И это наводит на размышления. Дело в том, что Горбачёв был не новичок в верхних эшелонах власти. Он был партийным руководителем крупного региона – Ставропольского края, он долгие годы до своего восхождения на пост первого человека в партии проработал в Москве, находился на очень высоких по тому времени постах. И такой человек не имел полноты картины, не мог себе представить, каково же реальное положение советской экономики!

Этот информационный колпак, под которым постоянно находились почти все руководители нашей страны, это нежелание узнать правду, реальное положение вещей, как мне кажется, характерно вообще для политического строя, созданного большевиками. «Если факты противоречат теории, тем хуже для фактов» – это позиция, восходящая еще к ленинским временам. Точно так же вел себя и Сталин, затем Хрущёв и Брежнев. Правду скрывали от народа, но парадокс заключается в том, что правду скрывали и от самих себя. Информационные фильтры ставились на пути руководителя с тем, чтобы он получал ту информацию, которая ему приятна. Постепенно это стало нормой поведения как раз тех служб, которые обязаны четко информировать руководство о происходящих событиях. К сожалению, эта традиция пережила большевиков.

Когда я стал советником Горбачёва, я тут же убедился в правоте этого моего наблюдения. Ежедневно мне на стол попадало огромное количество информации, которая предназначалась для Горбачёва и параллельно предоставлялась в мое распоряжение. Хотя вся эта информация шла под грифом «секретно» и «совершенно секретно», она в значительной мере представляла собой демагогически препарированные факты, подобранные совершенно под определенную точку зрения и освещающие проблемы только с одной стороны. Поскольку я никогда не порывал связи со своими коллегами, всегда получал информацию от различных кругов демократического движения, я очень легко мог сопоставить реальные факты с их изложением в документах, поступающих к Горбачёву. Более того, я мог легко убедиться, что многие реальные факты политической и экономической жизни просто замалчиваются и не доводятся до сведения первых лиц в государстве. Конечно, я пытался исправить положение, и это мне частично удавалось, но сейчас я не хотел бы в своем рассказе забегать вперед. Важно в данном случае подчеркнуть самоубийственный характер созданной в России системы управления. Жить к концу XX в. в условиях искаженной информации, информационного голода – это значит обрекать себя на гибель.

В этом контексте становятся понятными многие неуклюжие политические шаги наших руководителей и по сей день, становится ясным, в частности, почему так долго, мучительно и в конечном счете безуспешно Горбачёв нащупывал реальный путь, ведущий к выходу из кризиса. К этому надо добавить идеологические шоры. Партийный аппарат, верхушка партии, ее идеологи в течение десятилетий осуществляли жесткую политику промывания мозгов всего населения Советского Союза. Выстраивалась целая система доказательств преимуществ социализма, в частности, в области экономики. В систему этих доказательств, естественно, входила и дезинформация населения о реальном положении дел в экономике. Был выработан специальный «социалистический» язык, включающий обязательный набор терминов, которые необходимо было использовать и употреблять в пропаганде, и не только в пропаганде, но и для написания научных статей. Через всю эту идеологическую обработку, естественно, проходили и те люди, которые шаг за шагом поднимались на партийный олимп. Более того, обычно это были те, кто особенно удачно применял партийную фразеологию. К их числу относился, естественно, и М. Горбачёв.

Можно легко представить, какая внутренняя драматическая борьба происходила в его сознании. С одной стороны, он чувствовал, что нужны изменения, с другой – он был во власти многочисленных идеологических штампов. Неудачи первых полутора лет экономических и политических реформ, очевидно, заставили его серьезно пересмотреть некоторые представления о путях выхода из экономического и политического кризисов в стране. А дела в экономике шли из рук вон плохо.

Банкротство социалистической организации производства было налицо. Пропагандистские лозунги социализма типа «Все – во имя человека, все – для блага человека» рухнули на глазах. Все говорило о том, что нужно искать политические и экономические альтернативы существующему тоталитарному режиму. Такой естественной альтернативой в области политики была демократия, в области экономики – рынок. 1987 г. дал надежду, что Горбачёв, пройдя трудный и мучительный путь переоценки ценностей, сделал выбор в пользу демократии и рынка. Этот выбор он зафиксировал в решениях двух пленумов Центрального Комитета КПСС, один из которых состоялся в январе, а другой – в июне 1987 г. На первом пленуме была сформулирована задача построения демократического общества, провозглашена идея свободных выборов в парламент, утвержден курс на гласность, на обеспечение демократических свобод для всех граждан. Хотелось бы подчеркнуть, что толчок политическим реформам дал именно Горбачёв, и процесс политических преобразований развернулся очень быстро, в скором времени опередив самого Горбачёва. Можно сказать, что перестройка политической жизни и сознания народа осуществлялась существенно более высокими темпами, чем перестройка в сознании и мышлении инициатора всего этого процесса, но это стало очевидным значительно позже, к концу 1989 г. Что касается экономических воззрений Горбачёва, то они также трансформировались, и трансформировались довольно медленно.

Уже к концу 1986 г. он понимал, что необходим переход к развитию рыночных отношений, и неоднократно высказывался за использование рыночных рычагов в управлении экономикой. Но при этом постоянно подчеркивал, что речь идет об управлении именно плановой экономикой. Приведу лишь одну фразу, сказанную Горбачёвым на XXVII съезде Коммунистической партии: «Пора преодолеть предубеждения относительно товарно-денежных отношений и их недооценку в практике планового руководства экономикой». Этот тезис весьма характерен для мышления Горбачёва в тот период. Для реконструкции рынок необходим, но необходим он только как подспорье к плановому ведению хозяйства. И тем не менее следует признать, что в 1987 г. был сделан серьезный шаг в продвижении экономических реформ. Было реабилитировано само понятие рынка, рассматривались возможности движения к нему, и это был крайне важный шаг.

Однако концепция, предложенная в 1987 г., страдала целым рядом недостатков. Прежде всего, вызывала сомнение логика организации механизма проведения реформ. Было провозглашено, что надо раскрепостить деятельность первичного хозяйственного звена: предприятий и объединений, дать им максимальную экономическую свободу. Была выдвинута формула: самоокупаемость, самофинансирование, самоуправление предприятий. По мнению авторов этого этапа реформ (а среди них были Абел Аганбегян, Александр Анчишкин, Вадим Медведев, Степан Ситарян), высшие экономические органы управления – Госплан, Госснаб, министерства и ведомства – должны были разработать систему льготных экономических нормативов, в рамках которых предприятиям была бы предоставлена возможность довольно широкой самостоятельности в области выбора инвестиционной политики, установления хозяйственных связей, выработке форм и методов оплаты труда своих работников. Все это внешне звучало чрезвычайно привлекательно. Рассуждения велись в духе господствующей концепции революции «сверху». Однако во всей этой конструкции был и существенный изъян. По сути дела, предполагалось, что огромный командно-административный монстр, созданный десятилетиями, должен был как бы самоликвидироваться, самораспуститься путем последовательного освобождения от обязанностей управления хозяйственными блоками, путем передачи функций управления рыночным структурам. Но при этом сами эти рыночные структуры не создавались. Более того, ничего не предполагалось сделать в области демонополизации производства. В этих условиях самостоятельность предприятий, обещанная июньскими реформами 1987 г., по сути дела, создавала не конкуренцию, а монопольный эффект. Крупные предприятия и объединения в условиях диктатуры производителя освобождались от ценового контроля со стороны центральных органов и выходили непосредственно на потребителя, не защищенного ни антимонопольным законодательством, ни конкуренцией. В предложенной в 1987 г. схеме проведения реформ был и другой очень существенный изъян, приведший в конечном счете к глубочайшему политическому кризису в стране.

В этой схеме, по сути дела, сохранялись отраслевые министерства как органы управления экономикой. А ведь именно отраслевые министерства всегда составляли стержень сталинского государственного управления экономикой. Они внутренне были приспособлены для проведения мер, опровергающих рыночную логику развития.

Рынок и система управления на базе отраслевых министерств – это две антагонистические формы управления. В основе власти министерств всегда лежали дефицит, карточная система, фондовое распределение ресурсов и готовой продукции. Все звенья административной хозяйственной системы работают как раз на нерыночной основе. И было бы естественно предположить, что административная структура управления, в том числе министерства, сделают все, чтобы провалить курс на формирование в стране сбалансированного рынка. Сами же создавая дисбалансы, они ими и оправдывали право на свое существование.

Нереалистичность избранного пути реформирования систем управления экономикой вскоре подтвердилась на практике. Вместо реальных действий по расширению самостоятельности предприятий министерства и ведомства начали издавать одно за другим постановления о собственной самореорганизации. По сути дела, эти документы, рождавшиеся один за другим, как грибы после дождя, ничего существенного не меняли в функциях министерств и ведомств, сохраняли за собой право вмешательства во внутренние дела предприятий, право жесткого фондирования ресурсов. Премьер-министр Николай Рыжков и его команда стали действовать бесконтрольно, развернули кипучую деятельность, создающую видимость выполнения указаний Горбачёва о проведении широких экономических реформ, а по сути дела спасали старые управленческие структуры. Буквально в считанные месяцы Рыжков создал огромный аппарат Совета Министров, включавший порядка двух тысяч сотрудников. К весне 1989 г. Горбачёв, как мне кажется, понял, что он возлагал слишком большие и в основном не оправдавшиеся надежды на Николая Рыжкова. Надо сказать, что кругозор Николая Рыжкова сохранился на уровне генерального директора крупного объединения. Как известно, путь многих хозяйственных функционеров был довольно однообразен. Их карьера начиналась с самых низов, иногда с рабочего, иногда – с молодого специалиста, пришедшего на завод из института. Затем различные ступени: начальник цеха, заместитель генерального конструктора, генеральный конструктор и, наконец, генеральный директор объединения. Примерно этот путь прошел и Рыжков. Вслед за должностью генерального директора объединения последовал вызов в Москву, где ему предложили сначала кресло заместителя министра, затем – заместителя председателя Госплана, затем – секретаря Центрального Комитета КПСС по экономике и, наконец, Председателя Совета Министров СССР. Карьера столь же блестящая, сколь и типичная.

Во главе хозяйственных ведомств и прежде всего Государственного планового комитета, Комитета по снабжению оказывались, как правило, люди с техническим образованием, вся жизнь которых была связана с производственными процессами в их натуральном выражении. Ни о какой экономике они обычно не имели представления, не знали, что такое финансы, кредит, ценообразование, да это и не нужно было знать инженеру предприятия. А беда начиналась тогда, когда инженер – может, даже очень квалифицированный – приходил на пост руководителя крупного ведомства и начинал принимать решения уже народнохозяйственного уровня. Командная экономика осуществляла своего рода селекцию кадров для самой себя. Эти кадры были чисто технократическими. Они мыслили категориями административной системы, и поэтому уже по своему образованию, по своему жизненному опыту эти люди не могли реформировать административную систему. Таким образом, административная система защищала себя и интеллектуально. Она ставила к руководству людей, не знавших никаких альтернатив этой системе и не способных понять, что такая альтернатива возможна. Однако в тот период Горбачёв упрямо делал ставку на Рыжкова, считая его преданным себе человеком. Правда, он потребовал резко обновить состав правительства, ввести в него экономистов, и Рыжков принялся за дело. Он пригласил в качестве своих замов академиков Абалкина и Лавёрова. Один из них должен был заниматься экономической реформой, другой – научно-техническим прогрессом. Кроме того, проявился ряд новых людей: Николаю Воронцову было поручено заниматься вопросами экологии, Владимир Щербаков занял пост министра труда. Повышение получил и Валентин Павлов, который переместился с поста председателя Госкомитета цен на пост министра финансов.

Освободившееся место председателя Госкомитета цен Рыжков предложил мне. У нас состоялся двухчасовой разговор, на котором присутствовал Леонид Абалкин. В ходе этого разговора у меня сложилась убежденность, что рыночная реформа опять откладывается Рыжковым на неопределенное время. Вернее сказать, он несколько изменил свою фразеологию. Он долго и энергично рассказывал мне о преимуществах рыночной экономики, но в то же время подчеркнул, что это – дело довольно отдаленного будущего, что к рынку надо идти постепенно, что необходимо сначала с помощью, по сути дела, тех же административных методов стабилизировать экономику, повысить темпы экономического роста, укрепить хозяйственную дисциплину и только потом начать рыночные преобразования. Я выразил резко отрицательное отношение к такому подходу, сказав: «Было бы неверным считать, что кризис в экономике определяется тем, что предыдущие руководители плохо управляли экономикой, что якобы достаточно в рамках этой логики поменять людей, и система заработает сама собой. Если бы это было так, то вообще не нужно было бы переходить к рынку. Достаточно заменить глупых администраторов на умных, и задача подъема экономики будет решена». Рыжков пытался убедить меня, что я утрирую его точку зрения, что на самом деле он верит в рынок, верит в то, что именно рыночная экономика обеспечит нам хозяйственный подъем. Но сначала нужно создать стартовую площадку для рыночных реформ. На это я в шутку сказал ему: «Николай Иванович, вы сейчас рассказываете мне о рынке, как о каком-то отдаленном светлом будущем. Примерно так мне рассказывали профессора университета о коммунизме, когда я учился. Теперь на место коммунизма ставится рынок, а это меня настораживает, поскольку коммунизм – это несбыточная мечта революционеров. Не превратится ли рынок у нас в такую же мечту?» Короче говоря, я отказался от поста министра в правительстве Рыжкова. Меня больше привлекала работа в планово-бюджетной комиссии парламента. Как раз в середине 1989 г. началась подготовка к составлению бюджета на 1990 г. Это была очень важная и ответственная работа. Надо было разработать мероприятия по сокращению бюджетного дефицита. Начав изучать проблему бюджетного дефицита, я вскоре убедился, что без решительного изменения структуры расходов бюджета и сокращения их объема невозможно проводить эффективную бюджетную политику, а также стабилизировать денежную систему.

По моим расчетам выходило, что объемы инвестиций необходимо было сократить уже в 1990 г. на 30–35 %. Денежный спрос на инвестиционные ресурсы со стороны министерств и предприятий существенно превышал реальные возможности капитального строительства.

Это приводило к ситуации, когда открывшееся финансирование строительства новых объектов не подкреплялось наличными материальными ресурсами и мощностями строительных организаций, а следовательно, нормативные сроки строительства не выполнялись; объекты строились по 10–12 лет и более, что гибельно сказывалось на научно-техническом прогрессе, подстегивало инфляционные процессы, приводило к омертвлению материальных ресурсов в так называемом незавершенном строительстве.

* * *

В последнюю декаду декабря 1989 г. во время очередного заседания Съезда народных депутатов СССР я получил от Горбачёва записку, которая состояла из одной строки: «Николай Яковлевич, прошу переговорить. Горбачёв».

В перерыве Горбачёв завел меня за кулисы Кремлевского Дворца съездов и предложил стать его помощником по экономике. Я спросил Михаила Сергеевича, отдает ли он себе отчет, что я всегда был и остаюсь сторонником рыночной ориентации нашей экономики и не отступлюсь от этих взглядов. Он ответил: «Конечно, я знаю о ваших взглядах, и мне нужна именно такая помощь». «Мы с помощниками, – отметил он, – работаем в обстановке полной откровенности и взаимного доверия». Потом помолчал и спросил: «Ты мне доверяешь?» Я ответил: «Да, а вы мне, Михаил Сергеевич?» В ответ он засмеялся. Я попросил два дня на размышления. С этим мы расстались.

Предложение Горбачёва ввергло меня в серьезные раздумья. Я понимал, что, приняв это предложение, я попадаю в совершенно чуждую для меня среду чиновников. Более того, это партийные чиновники самого высокого ранга. От общения с ними в предыдущие годы у меня сохранились самые отрицательные эмоции. Я полностью отдавал себе отчет, что в этой среде я окажусь «белой вороной». В то же время я понимал, что иду и на другого рода жертву: полное отсутствие свободного времени и возможности заниматься научными изысканиями. А на другой чаше весов были аргументы посерьезнее.

Во-первых, чувствовалось, что именно сейчас можно повернуть ситуацию в области перехода к рынку в нужное для страны русло. Да, команда Рыжкова занимала консервативную позицию. Но вокруг правительства с его кургузой и непоследовательной программой назревало недовольство. В конце концов, с Рыжковым или без Рыжкова, все равно нужно было осуществлять курс на рыночную ориентацию нашей экономики. И все говорило о том, что в тот момент Горбачёв также стремился к этому.

Кроме того, на мой выбор повлияло соображение чисто личностного и морального плана. В этой сложной обстановке было бы, на мой взгляд, не совсем честно оставаться в стороне от развернувшейся борьбы. Мне предоставлялся шанс для самореализации не только как ученого, но и как активного участника рыночных реформ. Отказаться от этого шанса значило бы, по сути дела, поставить крест на всем, во что я верил как ученый, специалист, да и просто как гражданин. Итак, после двухдневных размышлений я принял предложение Горбачёва и уже в первых числах января переехал на Старую площадь, в большой серый дом.

Главная моя задача заключалась в разработке тактических и стратегических вопросов перехода к рыночной экономике. И здесь работа была организована в двух направлениях. С одной стороны, я получал прямые задания и поручения от Горбачёва, а с другой стороны, сам выступал с инициативами по тем вопросам, которые считал наиболее актуальными.

По своему положению я вынужден был участвовать в многочисленных заседаниях и обсуждениях самого различного уровня. Среди них, пожалуй, самыми любопытными для меня были регулярные заседания Политбюро ЦК КПСС. Я застал этот орган на закате его имперского величия, но надо сказать, что с января 1990 г. и вплоть до XXVIII съезда партии этот орган продолжал быть действительно всевластным олицетворением тоталитарного режима.

К началу 1990 г. состав Политбюро был очень неоднороден. Это бросалось в глаза. В нем были Горбачёв, Яковлев, Шеварднадзе. Эти яркие индивидуальности резко отличались от основной массы членов и кандидатов в члены Политбюро, а также секретарей ЦК, которых часто приглашали на эти заседания. По интеллектуальному уровню и взглядам на перестройку соответствовал этой яркой тройке, пожалуй, лишь Примаков. Основная же масса присутствующих производила убогое впечатление. Я был поражен низким уровнем обсуждения вопросов, низким качеством подготовки материалов к обсуждению, беспомощностью многих участников дискуссий, их ограниченным кругозором. Практически на каждом заседании Политбюро раздавались жесткие реплики, а то и просто ругань в адрес средств массовой информации (газет, радио, телевидения), в адрес демократов, межрегиональной группы. У каждого участника этих заседаний были свои любимые сюжеты. Так, Александра Бирюкова постоянно призывала прикрыть газету «Московские новости». Все, что там писалось, вызывало ее раздражение. Секретарь ЦК Манаенков неоднократно требовал расследования, почему перед программой «Время» под традиционной заставкой с часами появляется реклама фирмы «Оливетти». Он считал, что это унижает достоинство страны и его лично. Егор Лигачев произносил гневные филиппики в адрес кооператоров, арендаторов, спекулянтов. Рыжков буквально вел досье по всем высказываниям в прессе в его адрес. Естественно, что большинство этих высказываний было не в его пользу. Он периодически требовал от Горбачёва оградить его от нападок прессы. Лукьянов делал специальные подборки карикатур и заметок, посвященных непосредственно Горбачёву, и почти на каждом заседании передавал папочку с вырезками этих материалов. Часто на заседании Политбюро приглашался Ненашев, руководитель Гостелерадио, и выслушивал гневные упреки, а то и угрозы в свой адрес. Создавалось такое впечатление, что эти люди ничем другим не занимаются, кроме как непрерывно смотрят все телепередачи, читают все газеты и выискивают, что же пресса и телевидение пишут и говорят о них. Горбачёву с большим трудом удавалось сворачивать эти дискуссии и переходить к повестке дня. Повестка дня тоже была довольно разношерстная. Наряду с действительно важными государственными вопросами обсуждались и вопросы, которые под стать чиновнику среднего звена, а уж никак не мозговому центру страны. Помню, как однажды более получаса обсуждался вопрос, сколько демонстрантов пришло на митинг на Зубовскую площадь в поддержку демократов и с требованием отставки правительства Рыжкова. Журналисты писали, что на Зубовской площади и на прилегающих улицах собралось около полумиллиона москвичей. Крючков решительно опровергал эти заявления, приводил расчеты площади, занимаемой демонстрантами, сколько человек помещается на квадратном метре, и утверждал, что демонстрантов было не более ста двадцати тысяч. У Бакатина была своя версия. В течение этой перепалки ни слова не было сказано о существе требований, которые выдвигались митингующими, не обсуждалась и политическая линия, которую нужно проводить во взаимоотношениях с демократически настроенными избирателями. А оценка сил демократического движения была явно нереалистична. Это сказалось, в частности, при обсуждении итогов выборов народных депутатов России. Лукьянов в своем сообщении на Политбюро заявил, что демократы, блок «Демократическая Россия», получили только одну треть мест на Съезде народных депутатов России. И сделал на этом основании оптимистический вывод, что Ельцин ни при каком раскладе не будет избран Председателем Верховного Совета РСФСР. Теперь мы уже знаем, чего стоил этот политически наивный, а профессионально примитивный прогноз. Лукьянов и его коллеги пребывали в мире политических иллюзий и создавали точно такой же мир вокруг Горбачёва.

А вот типичный пример, показывающий, на каком уровне обсуждались экономические вопросы. В феврале 1990 г. на Политбюро был поставлен вопрос о дополнительных закупках фуражного зерна в США. Докладчиком по нему был тогдашний председатель Госагропрома Никитин. Он заявил, что если в ближайшие несколько недель не будет закуплено дополнительное количество зерна на сумму 4–4,5 миллиарда долларов, то намечается крупный падеж скота в колхозах и птицы на крупных птицефабриках. Вслед за Никитиным выступил Ситарян, возглавлявший в то время комиссию по внешнеэкономическим связям, и объяснил, что свободной валюты в стране нет и валютные поступления в ближайшем будущем крайне ограничены. Третьим выступавшим был председатель Совета Министров Рыжков, который буквально заявил: «Зерна нет, валюты нет, положение безвыходное». На этом, собственно, дискуссия и закончилась. Никаких альтернативных вариантов не рассматривалось, а ведь они были.

* * *

М. Горбачёв жил в этом маразме. Но главное, что он, судя по внешним реакциям, отнюдь не тяготился этой средой. Скорее наоборот, чувствуя свое интеллектуальное преимущество над ближайшими соратниками, их вошедшую в плоть и кровь партийную дисциплину, он ощущал себя всегда на коне, хозяином ситуации. Другое дело, когда Горбачёв оказывался не среди партийных функционеров, а среди критически настроенных интеллигентов (кстати, в большинстве своем в ту пору ему искренне сочувствовавших и готовых поддержать). Здесь ощущалась старательно скрываемая, но все же заметная неуверенность, может быть, даже робость, которая иной раз обращалась ничем не спровоцированной агрессивностью (один окрик и отключение микрофона А. Д. Сахарову чего стоят).

Карьера партийного функционера, очевидно, подгоняла любого индивидуума под жесткие стандарты, отрешиться от которых не дано никому. Человек интеллектуальный либо сознательно подчиняется этой машине, либо, восстав против нее, выходит на свет Божий инвалидом. Этот горб – уродливое восприятие мира – функционер, поднявшийся хоть на несколько ступеней в иерархии партийной системы, не может сбросить до конца дней своих.

Партийный инкубатор большевиков тиражировал руководителей, обладавших одними и теми же чертами. Их перечень невелик.

– Политический инфантилизм, самовнушенное (а затем внушаемое ближайшим окружением) убеждение в знании основных пружин власти, общественного развития, локальных и мировых тенденций. Короче – мнимая интеллектуальная самодостаточность.

– Барское отношение к своим соратникам и сотрудникам, атрофия понимания различия между слугой и государственными служащими.

– Информационная замкнутость, зависимость от целенаправленно фильтруемой информации.

– Физическая зависимость от спецслужб, постепенно трансформирующаяся в потерю чувства политического самосохранения.

– Нарастающее презрение к общественному мнению.

– Фетиш демагогии как орудия власти над массами.

Природа этих ситуационных проблем российского властелина мне до конца не понятна: русскость ли это (проявление национального характера), большевизм ли, мировая ли закономерность функционирования высших эшелонов власти? Или все вместе? Впрочем, какая разница? В России всегда будет править человек, обремененный вышеперечисленными проблемами.