Текст книги "Избранное. Том 2"

Централизованная плановая система, основанная на принудительном характере распределения ресурсов, шаг за шагом демонстрировала свою недееспособность, неэффективность. Причем хотелось бы подчеркнуть, и это со всей очевидностью вытекает из всех предыдущих моих рассуждений, что данная неэффективность – отнюдь не результат чьих-то субъективных ошибок, тактических и стратегических просчетов тех или иных конкретных коммунистических лидеров, а органическое следствие господства концепции системы управления экономикой социализма. Можно сколько угодно ругать Ленина за его политический и экономический авантюризм, Сталина – за драконовские методы принуждения и насилия над своим народом, Хрущёва – за его верхоглядство, Брежнева – за безынициативность и необычайный либерализм в отношении казнокрадства, Андропова – за попытку представить страну как огромный Комитет государственной безопасности, Горбачёва – за медлительность и непоследовательность экономических реформ. Все это справедливо. Но главное, в чем их ошибка, – они верили в возможность существования и эффективного функционирования системы управления экономикой, альтернативной рынку. Они так и не поняли, что социалистическая идея способна выполнять лишь роль дополняющего фактора в организации общественной жизни.

Принцип социальной справедливости, исповедуемый в рамках концепции социализма, сам по себе не является ложным. Ошибка начинается там и тогда, где и когда он гипертрофировался и становился главенствующим. Нет и не может быть социалистического способа хозяйствования, потому что нет специфически социалистического мотива ведения хозяйства и участия человека в производственном процессе. Включение человека в экономический процесс может происходить либо на основе военно-феодального принуждения, либо на рыночной базе.

Западная социал-демократия в значительной мере сумела понять драматизм указанной альтернативы и взяла курс на провозглашение социального рыночного хозяйства. Это курс разумного компромисса между частной собственностью, свободой предпринимательства и социальными гарантиями, имеющими внеэкономическое происхождение и общегуманистические принципы их формирования. Более того, хотел бы отметить, что современный и цивилизованный неолиберал отличается от социал-демократа зачастую лишь в определении форм и размеров социальной поддержки малоимущих слоев населения, не отрицая необходимости обеспечения минимальных социальных гарантий в сфере здравоохранения, образования и культуры. Реальная политическая борьба вокруг подобных проблем уже давно исключила экстремизм. Речь идет в основном о дозировке и адресности социальных гарантий. В этой связи нельзя говорить о том, что социалистическая идея на Западе победила или потерпела поражение. В большинстве развитых стран данная идея заняла надлежащее место.

Что же касается советского коммунистического экстремизма, то огромный по масштабам и кровавый по форме социальный эксперимент завершился полным провалом. Умозрительные конструкции не выдержали проверку практикой. Данный исторический урок имеет всемирное значение, подводя черту под социальным экспериментированием в этом направлении.

Начало XX в. ознаменовалось в мировой экономической науке большим интересом к циклическим колебаниям развития экономических систем. Если достижением XIX в. можно считать открытие 10—12-летних так называемых промышленных циклов, что напрямую связывалось с десятилетними сроками обновления основного капитала, то в первой четверти XX в. многих ученых стала привлекать проблема больших волн.

В наибольшей степени в разработке этой проблемы преуспел выдающийся русский экономист Н. Д. Кондратьев. Он проделал титаническую работу по анализу и математической обработке рядов экономической динамики отдельных стран и всего мирового хозяйства. Тщательный и разносторонний анализ статистических данных был одной из характерных черт российской экономической школы, которая оформилась в начале века и была уничтожена уже через три десятилетия. Чупров, Туган-Барановский, Слуцкий, Дмитриев, Юровский, Чаянов, Прокопович, Четвериков, Конюс, Вайнштейн, Новожилов – этот список можно продолжить – создали на российской почве действительно целое научное направление, экономическую школу, которая могла бы занять одно из ведущих мест в мировой науке. Но политический фанатизм малообразованных «профессионалов» – полуполитиков, полуэкономистов привел к разгрому подлинной экономической науки России (которая давала практические рецепты роста благосостояния народа и процветания свободного предпринимательства).

Остались только осколки гениальных творений, среди которых и теория больших циклов Н. Д. Кондратьева, который эмпирически, на основе материала, собранного почти за полтора века развития мировой экономической системы, доказал, что в пульсации живого тела мировой экономики наблюдаются длинные волны подъемов и спадов.

Результат своих исследований Н. Д. Кондратьев представил в вид следующей картины «больших циклов», справедливость которой не могли не признать даже его оппоненты.

I

Повышательная волна первого цикла – с конца 1880-х – начала 1890-х гг. до периода 1810–1817 гг.

Понижательная волна первого цикла – с периода 1810–1817 гг. до периода 1844–1851 гг.

II

Повышательная волна второго цикла – с периода 1844–1851 гг. до периода 1870–1875 гг.

Понижательная волна второго цикла – с периода 1870–1875 гг. до периода 1890–1896 гг.

III

Повышательная волна третьего цикла – с периода 1890–1896 гг. до периода 1914–1920 гг.

Вероятная понижательная волна третьего цикла – с периода 1914–1920 гг.[38]38
  Кондратьев Н. Д. Проблемы экономической динамики. М: Экономика, 1989. С. 197.


[Закрыть]

Как видим, большие циклы, открытые Н. Д. Кондратьевым, охватывают более чем полувековые периоды. Каждый длинный цикл вмещает в себя четыре-пять промышленных циклов. При этом, как заметил Н. Д. Кондратьев, одной из «эмпирических правильностей» является слабо выраженный характер кризиса и депрессии среднесрочного промышленного цикла на повышательной волне и обратная картина на понижательной. Т. е. длинные волны влияют на характер протекания средних циклов, но в то же время существуют сами по себе.

Открытие длинных волн, по сути дела, явилось предсказанием Великой депрессии. Предсказанием, на которое сильные мира сего, как водится, не обратили никакого внимания. Наука никогда не интересовала политиков.

Сделав удивительное, экстраординарное открытие, Н. Д. Кондратьев, как это часто бывает, не мог найти ему вразумительного объяснения.

Лучшее, до чего он мог додуматься, это обратить внимание, что «в составе элементов основного капитала есть такие, которые снашиваются примерно в течение 40–50 лет (фабричные здания, железные дороги и т. д.)»[39]39
  Там же. С. 301.


[Закрыть]. При рассмотрении этого аргумента сразу бросается в глаза, что Н. Д. Кондратьев в данном случае оказывается в плену той логики, с позиций которой его предшественники объяснили происхождение среднесрочных промышленных циклов. Иными словами, ученый сделал принципиально новое открытие, а объясняет его в рамках старых представлений. По аналогии это весьма напоминает страничку из истории автомобилестроения: первые автомобили очень напоминали распряженные кареты.

Естественно, оппоненты Н. Д. Кондратьева весьма жестко раскритиковали предложенное им объяснение больших циклов. Они, в частности, отмечали, что в пределах полувекового отрезка в экономике значительную роль играет новое строительство. И к моменту, когда фабричные здания, построенные 40–50 лет назад, обветшают, их удельный вес в общем объеме основного капитала будет крайне незначительным. Поэтому даже массовый снос и замена фабричных построек на новые не может вызвать таких глобальных явлений, как длинная повышательная волна в развитии мировой экономики.

Что же касается железных дорог, то «раз построенная железная дорога восстанавливается и обновляется затем частями во все время ее функционирования»[40]40
  Там же. С. 302.


[Закрыть].

Добавим, что время функционирования железных дорог, гидросооружений, газо-и нефтепроводов, теплосетей, линий электропередач, морских портов и иных терминалов при своевременном проведении текущих и капитальных плановых ремонтов уходит в бесконечность.

Н. Д. Кондратьев, очевидно, чувствуя свою слабость как аналитика, больше опирался на эмпирические обобщения. И его, как он выражался, эмпирические правильности вызывают острейший интерес. Одну из них мы уже упомянули. Но она не главная.

Первая эмпирическая правильность состоит, по наблюдениям Н. Д. Кондратьева, в том, что перед началом повышательной волны, т. е. в конце понижательной, накапливается значительный потенциал разного рода открытий, научно-технических изобретений. Иными словами, на понижательной ветви экономического развития (подчеркнем: понижательной с точки зрения темпов экономического роста) происходит накопление интеллектуальной энергии общества, оно как бы собирает силы, готовясь к очередному прыжку. Чисто количественный рост замедляется, но происходят значительные качественные изменения. Копятся ресурсы, которые не поддаются экономическому измерению в традиционной методологии, но которые крайне необходимы для устойчивости общественной системы. Возрастает общественный интерес (читай – финансирование) к фундаментальной науке, не дающей прямого выхода в сферу экономики, предпринимательства; «процент по долгосрочным помещениям низок»[41]41
  Кондратьев Н. Д. Проблемы экономической динамики. М: Экономика, 1989. С. 262.


[Закрыть], т. е. становится выгодным вкладывать капитал в проекты с очень длительными сроками окупаемости, а это, как правило, объекты инфраструктуры; происходит «включение новых стран в мировой хозяйственный оборот»[42]42
  Там же. С. 263.


[Закрыть], а это значит, что возникает тенденция определенного выравнивания положения конкурирующих государств, прежде всего положения, связанного с политическим статусом и возможностями участия в мировом экономическом процессе.

Теперь проследим дальнейший ход рассуждений Н. Д. Кондратьева. Обратимся ко второй эмпирической правильности. Эта правильность, по нашему мнению, сводится к следующему. «Периоды повышательных волн больших циклов, как правило, значительно богаче крупными социальными потрясениями и переворотами в жизни общества (революции, войны), чем периоды понижательных волн»[43]43
  Там же. С. 203.


[Закрыть].

И действительно, как интересно! Хребет каждой повышательной волны приходится на тот или иной социальный катаклизм. Первая длинная волна породила (именно породила, а не совпала) взлет и падение наполеоновской империи с ее войнами, разрушениями и политическим переделом Европы. Второй длительный экономический всплеск закончился Франко-прусской войной, поражением империи Луи Бонапарта, купающейся в искусстве, архитектуре, науке, всяческой эмансипации (естественно, «буржуазной»). Третий экономический бум кончился совсем печально для моих соотечественников: Первая мировая война, далее Февральский и Октябрьский перевороты, Гражданская война в России.

Да и для остального мира эти годы были большим испытанием. Развал Австро-Венгрии, оскопление Германии, политические «землетрясения» на Балканах, в Индии и Китае…

Эти две эмпирические правильности Н. Д. Кондратьева наводят на совершенно определенные размышления: не являются ли они подтверждением общей теории стабилизации, согласно которой совокупный инвестиционный ресурс распадается на две части – интенсификационную (обеспечивающую максимальный темп экономического роста) и стабилизационную (призванную содействовать устойчивости, сбалансированности системы)?

В условиях стихийной самоорганизации кибернетической системы совокупный инвестиционный ресурс, естественно, распределяется «как Бог на душу положит», т. е. в соответствии с состоянием системы на данный момент, далеко, как говорится, не заглядывая (любимая стратегия либералов и неолибералов). Стихийный переток капитала (фонда накопления) из сферы интенсификации в сферу стабилизации осуществляется медленно, плавно; тем более что затраты на интенсификацию, как мы отмечали ранее, оказывают в ряде случаев стабилизирующее воздействие на экономику, и наоборот.

Повышательная волна характеризуется тем, что основная масса инвестиций бросается на экономический рост. В этот момент наблюдается наращивание производства товаров и услуг, но одновременно возникают узкие места, диспропорции, нестыковки на уровне предприятий, отраслей, секторов экономики, крупных регионов. Все это ведет к созданию потенциальных условий для назревания кризисных процессов в экономике, межотраслевых и межрегиональных конфликтов. Зреет и социальная напряженность. Стремление к быстрому экономическому росту, к максимизации массы и нормы прибыли приводит к замораживанию заработной платы, к неуступчивости в спорах вокруг социальных льгот, продолжительности рабочего дня и т. д. Короче, «карта пошла, и пусть неудачник плачет». Экономика становится главным действующим лицом в общественной жизни, ее хозяева пришпоривают коней и несутся к финишу, т. е. к кризису.

Ва-банковая стратегия, когда практически все инвестиционные возможности общества бросаются на экономический рост, приводит к дестабилизации внеэкономических секторов социальной системы, таких, например, как культура, образование, здравоохранение, экология. Они, вернее, расходы на них, мешают экономическому росту. Все для экономики, все во имя экономики! Но спустя череду лет (длинные волны) выясняется, что экономика отнюдь не самостоятельна, что она «повязана» на демографии, образовании, науке, культуре и т. д. Без инвестиций в эти сферы начинается упадок, переходящий в страшный разрушительный кризис экономической подсистемы. Общество отторгает экономику. Последняя из донора превращается в раковую опухоль.

Инвестиции в стабилизацию становятся спасительными для самосохранения общества. Экономика с ее впечатляющими темпами подождет за дверью. Главное для выживания общества – инвестиции в человека, его интеллект, его здоровье, его детей, безопасность повседневной жизни (транспорт, криминогенная обстановка, степень загрязнения окружающей среды, минимизация безработицы, обеспеченная старость и т. д.), в международную безопасность (гарантии мирного разрешения межнациональных конфликтов и т. п.).

Общество на собственных ошибках веками училось находить оптимальное соотношение между вложениями в рост экономики и в социальную стабильность. Перехлест в ту или иную сторону неминуемо приводит либо к социальным взрывам, либо к стагнации. Во второй половине XX в. цивилизованные страны нащупали «золотую середину». Большие волны сгладились, социальные потрясения в этих странах стали носить все более щадящий и преимущественно локальный характер. К сожалению, Россия вновь оказалась за чертой самообучающихся социумов.

 
Когда бессильна
«Аве Мария»,
сквозь нас выдыхивает
до звезд
атеистическая Россия
сверхъестественное «авось»!
 

Андрей Вознесенский

Общая теория устойчивого развития не требует для ее понимания на уровне здравого смысла никаких специальных знаний. Чтобы чувствовать себя уверенно, отдельному человеку или обществу нужно примерно одно и то же. Необходимо так организовать свое поведение, чтобы минимизировать зоны повышенного риска, по возможности «расшить» узкие места, мешающие фронтальному продвижению к поставленным целям, локализовать сферы непредсказуемого поведения или попытаться сделать их предсказуемыми и, наконец, создать условия для обретения уверенности в завтрашнем дне (запасы на «черный день», наличие надежных партнеров, включение в систему взаимного страхования и т. п.).

Так что понять общую философию (логику) формирования устойчивого состояния объекта в окружающей среде не представляет труда. Сложнее другое – реализовать поведение объекта в соответствии с этой логикой. И трудности здесь носят объективный характер. Мы уже отмечали, что чрезвычайно важным (а иногда решающим) моментом в выборе стратегии поведения объекта в этом непростом мире является мера риска, на которую этот объект внутренне согласен. Идете ли вы на экзамен, выучив один билет и свято веря в свою счастливую звезду, или зубрите весь учебник от корки до корки, или пытаетесь понять внутреннюю основу изучаемой области науки, а дальше надеетесь на свою интуицию и способность ориентироваться в неожиданных ситуациях, – согласитесь, все это совершенно разные типы поведения с точки зрения принимаемой степени риска.

Пока проблема не выходит за рамки сферы индивидуальной психологии, мы вольны субъективно восхищаться (или возмущаться) бесшабашностью (тоже субъективной) разного рода авантюристов и «коммунаров, штурмующих небо».

Однако когда речь идет о развитии социально-экономической системы, то выбор меры риска – это одновременно (и зеркально) выбор темпов роста. Можно все ресурсы бросить на стабилизацию, минимизировать все возможные и придуманные риски (подобно чеховскому человеку в футляре), но при этом законсервироваться, самоизолироваться от внешней информации и, в конечном счете, потерять «вкус к развитию». Такая стратегия поведения напоминает беспроигрышную, но и безвыигрышную игру в рулетку, когда игрок ставит половину денег начет, а половину – на нечет. (Подвести его может только зеро.)

Альтернативой такой сверхосторожности является ва-банковая стратегия поведения.

Понятно, что разумная социально-экономическая политика должна располагаться где-то между двумя этими крайностями. Истина всегда посередине. Экстремизм, как и боязнь любых рисков, приводит к абсурдным решениям, является катализатором процессов, разрушающих систему.

Мировая история дает многочисленные примеры государственных и межгосударственных образований, стремившихся и стремящихся к устойчивому, сбалансированному развитию. Иногда они впадали в стагнацию и оказывались беспомощными под ударами внешних сил (зачастую очень слабыми). В других случаях удавалось оптимально сочетать факторы стабилизации и интенсификации. Не хочу приводить исторические примеры, чтобы не отбивать хлеб у моих коллег историков. Но что касается России, то здесь есть предмет для конкретного разговора.

Россия – страна, вырабатывавшая, выбиравшая свою стратегию развития в течение нескольких веков. Выбор этот своеобразен, по существу нерационален и консервативно зациклен в своих переходах от социальной всеядности к полному неприятию социального консенсуса; по форме разрушителен или, по меньшей мере, неконструктивен.

Все это потому, что выбор России – это выбор предельно рискованного типа социально-политического развития.

Только в течение одного столетия – XX века – Россия трижды имела возможность экономического, социального и геополитического взлета и трижды она ставила все или на упрямство власть имущих слоев, или на идеологические фетиши революционеров-экстремистов, или на доведенные до абсурда идеи либерализма, иными словами, на отчаянное русское «авось», на русскую рулетку с одним, но почему-то обязательно роковым для России, патроном в барабане револьвера истории.

Первая возможность возникла в самом начале века и закончилась катастрофой 1917 г.; вторая – между 1956 (Хрущёвская оттепель) и 1968 г. (Пражская весна) – была бездарно разменена на лозунги чистоты марксизма-ленинизма и недопустимости так называемого «рыночного социализма»; а третья «счастливая карта» в образе победившей демократии по невообразимому стечению обстоятельств обернулась «пиковой дамой» почти полной деградации национальной экономики России.

Чтобы не выглядеть голословным, сделаю небольшие историко-экономические экскурсы.

Период 1887–1913 гг. до сих пор считается «золотым веком» российской экономики. Никогда – ни до, ни после этого короткого исторического отрезка – Россия не развивалась столь стремительно. Прирост промышленной продукции в неизменных ценах за период 1900–1913 гг. составил 74,1 %. За пятилетие 1908–1912 гг. по сравнению с предыдущим пятилетием производство пшеницы возросло на 37,5 %, ячменя – на 62,2 %, кукурузы – на 44,8 %. В 1890 г. в стране было 26,6 тысяч верст железных дорог, в1915 г. – 64,5 тысяч верст[44]44
  См.: Геллер М., Некрич А. Утопия у власти. С. 10–11.


[Закрыть].

Русское экономическое «чудо» ничем не уступало американскому и не имело в то время аналогов в Европе, а тем более в Азии. Начало XX в. предвещало России процветание страны и благоденствие ее граждан. Но при одном условии: нельзя было безоглядно делать ставку на максимальный хозяйственный рост. Необходимо было выделять весомую часть средств на поддержание социальной стабильности. Этого сделано не было. Более того, правящие слои российского общества и молодая буржуазия (первые «новые русские») самым активным образом сопротивлялись любым социальным и экономическим поблажкам населению (как сказали бы теперь – отвергали популизм и дешевое заигрывание с массами). Дело доходило до абсурдных эпизодов. Так, в 1912 г. Союз российских промышленников пригрозил исключением из своих рядов тем заводчикам, которые попытаются ввести на своих предприятиях восьмичасовой рабочий день.

Удручающей была картина динамики реальной заработной платы в промышленности. Вот свидетельство выдающегося русского исследователя народного хозяйства профессора С. Н. Прокоповича: «За 13 лет, с 1900 по 1913 г., реальная заработная плата русского рабочего повысилась только на 11,7 %, причем главный подъем ее имел место в революционные 1904–1906 гг., а затем она не только не росла, но даже падала, хотя и незначительно. На такую низкую заработную плату рабочий не мог содержать семью; поэтому семья его в большинстве случаев жила в деревне, на земле, а рабочий с 18–20 лет до 45–50, когда он возвращался окончательно в деревню доживать свой век, жил в городе бобылем, приходя к семье лишь изредка на побывку»[45]45
  Прокопович С. Н. Народное хозяйство СССР. Т. II. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952. С. 65.


[Закрыть].

Такое положение вещей явилось мощным дестабилизирующим фактором общественного развития России. Причем волны дестабилизации распространялись по двум главным направлениям: экономическому и социально-политическому.

Что касается экономической стороны, то искусственное подавление платежеспособного спроса населения рождало асимметрию в развитии народного хозяйства, ограничивало рынки сбыта, а следовательно, и темпы роста производства потребительских товаров и услуг. Особенно это было заметно на примере текстильной промышленности. Профессор Л. Б. Кафенгауз, один из крупнейших авторитетов в истории российской и советской промышленности, по этому поводу писал: «Среди крупных отраслей нашей промышленности наиболее медленным темпом росла в течение периода капиталистической реконструкции текстильная промышленность. Низкий уровень и медленный рост производства тканей является одной из наиболее существенных черт развития нашей промышленности в этот период.

Отрасль, развитие которой больше, чем какая-либо отрасль, зависит от уровня и роста доходов всего населения, была ограничена в своем росте… слабым темпом роста спроса»[46]46
  Кафенгауз Л. Б. Эволюция промышленного производства России. М.: Эпифания, 1994. С. 55. Удивительно, как в годы социалистической индустриализации большевики повторили туже самую стратегическую ошибку в развитии экономики России, усугубив структурную диспропорцию между тяжелой и легкой промышленностью, но под иным идеологическим прикрытием.


[Закрыть].

Не менее интересна и поучительна социально-политическая сторона рассматриваемого дестабилизационного процесса. Россия наращивала экономический потенциал, совершенно не заботясь о росте доходов своих граждан. Это толкало последних на организацию различного рода протестов против работодателей и, в конечном счете, на политические выступления. Возглавила эту борьбу, как известно, только формирующаяся интеллигенция.

К сожалению, сейчас мало кто вспоминает, что среди политически активных интеллигентов начала века были распространены две взаимоисключающие установки на цели политической борьбы. Одна, наиболее значительная и прагматически настроенная, часть интеллектуалов считала главной своей задачей смягчение, а впоследствии и полную ликвидацию возникшего в России дисбаланса между высокими темпами индустриального развития и крайне медленным увеличением жизненного уровня населения и его платежеспособности. Делалась ставка на изменение экономических условий жизни и работы наемных работников (введение восьмичасового рабочего дня, установление оплаты труда в соответствии с реальной стоимостью рабочей силы, организация цивилизованного рынка труда, пенсионное обеспечение и иные социальные гарантии). Иными словами, это была борьба за создание партнерских отношений между крупным капиталом и широкими общественными слоями трудящихся (включая не только рабочих, но и инженеров, учителей, врачей, работников науки и высшей школы). Естественно, борьба за экономические права предполагала действия только в рамках закона.

Этой позиции противостояла небольшая группа экстремистов (большевики, анархисты, позже – левые эсеры), которые утверждали, что никакого «союза труда и капитала» быть не может, что для удовлетворения даже самых минимальных экономических и социальных требований трудящиеся должны разрушить всю общественную систему «до основания». Это был призыв к взрыву, к хаосу, из которого «новые боги» за семь или чуть больше дней построят новый мир. Программа большевиков как типичных политических экстремистов состояла в те годы из набора «мероприятий» по максимальной дестабилизации общества и экономики, или, пользуясь терминологией конца 1980-х – начала 1990-х гг., «раскачиванием лодки» до полного опрокидывания ее вверх дном.

Экстремизм – явление, широко известное во всем мире. Он присутствует в политическом спектре почти всех стран. Однако в цивилизованных государствах экстремисты почти всегда политические аутсайдеры (исключение – Италия, Германия, отчасти Испания 1920-х – первой половины 1940-х гг.). В России же экстремисты, сменяя идеологические знаки различия, продержались у власти практически весь XX в. Почему? Что касается начала века, то ответ на этот вопрос очевиден. Экстремисты пришли к власти, потому что правящий слой российского общества в лице аристократии и новой буржуазии полностью отверг все предложения пойти на экономические и социальные компромиссы. Борьба за социальную справедливость и экономические права, проводимая ненасильственными методами здравомыслящей частью интеллигенции, встретила столь резкое и циничное отторжение первых «новых русских», что идея социального партнерства была в России полностью скомпрометирована. Ленин оказался прав: россияне – люди генетически рисковые, ва-банковая стратегия, русское «авось», смертельная рулетка лежат в основе национальной стратегии развития, коль скоро стратегию эту определяют политики с психологией временщиков. Ленин, тщательно изучивший процессы развития капитализма в России, как никто другой понимал, что «скоробогатый», быстро сделавший свое состояние, имеет психологию временщика уже потому, что далеко не всегда понимает, почему вдруг пошел такой «фарт», а с другой стороны, животно боится, что все отберут, конфискуют, украдут. Люди с такой психологией на компромисс не пойдут. А коль скоро так, то лозунг «грабь награбленное», или по-иностранному (чтоб ласкало ухо) «экспроприация экспроприаторов», становится весьма популярным. И экстремизм побеждает. И побеждает он благодаря тупости и алчности нуворишей. Такова наша российская история начала века. Консерватизм царизма[47]47
  Консерватизм царизма выразился в экономической области в первую очередь в том, что столыпинские реформы были заторможены, а их автор убит охранкой, невзирая на его высокий государственный пост. Связь российского консерватизма с экстремизмом прекрасно выразил Л. Троцкий, отметивший, что, «если бы реформа Столыпина была завершена, русский пролетариат не смог бы прийти к власти в 1917 году».


[Закрыть], помноженный на опьянение легкими и быстрыми деньгами «деловых людей», взорвал российский социум в 1917 г.

Общественный прогресс привел к самоуничтожению общества из-за нежелания (и непонимания) необходимости инвестировать в стабилизирующие факторы. А. Богданов, автор «Всеобщей организационной науки (тектологии)», любил говорить: «Скорость движения армии определяется скоростью движения обоза». Это было впервые сказано в 1908 г. И в этом слышится что-то пророческое, если вспомнить польскую кампанию Красной армии в Гражданскую войну.

Но вернемся к экономике России и одновременно перенесемся в постсталинский период.

После смерти Сталина Советский Союз представлял собой экзотическую картину. С одной стороны, огромный вес и, соответственно, влияние в мировой политике, с другой – внутренняя структурная несбалансированность экономики. Отсюда главное противоречие: великая держава с нарастающим отставанием по всем социальным стандартам жизни своих поданных от других не только великих, но и просто цивилизованных стран. Сталин снимал это противоречие с наивностью политического пахана: создавал «железный» (информационный) занавес между двумя системами. Это было дорого, но, главное, бесперспективно, если учитывать направления научно-технического прогресса и прежде всего начавшуюся именно после Второй мировой войны революцию в области информатики. Но предвидение этих процессов было недостижимо для интеллекта Сталина, обращенного своим острием в опыт средневековья.

На Хрущёва свалилось тяжелое наследство (впрочем, как мы все знаем, не свалилось, а было захвачено в смертельной схватке с другими царедворцами, каждый из которых, включая победителя, не имел никакого представления о реальных проблемах страны, но понимал, как вкусна власть).

В экономической сфере (о политической, идеологической, межнациональной написано много) деструктивные элементы сводились к четырем крупным блокам.

1. Гипертрофия военно-промышленного комплекса. Геополитические амбиции Советского Союза привели к фантастическому разрастанию всех отраслей производства, которые прямо или косвенно были связаны с содержанием армии или обслуживанием процессов создания и тиражирования военной техники.

2. Диспропорция между развитием сырьевых и обрабатывающих отраслей промышленности. Низкий технический уровень последних обусловливал необходимость большого расхода первичных ресурсов на единицу конечной продукции (в пять-шесть раз больше, чем в развитых странах Запада).

3. Катастрофическое состояние сельского хозяйства по всем мыслимым параметрам: производительность труда, уровень жизни сельского населения, степень механизации, электрификации, развития транспортной инфраструктуры ит. д. и т. и.

4. Убогое состояние промышленности, производящей предметы массового спроса населения, сферы бытовых услуг, а также здравоохранения, образования, пенсионного обеспечения и других форм социальных гарантий жизни граждан.

Эти деформации производственной структуры, накапливавшиеся годами под действием таких катализаторов, как социалистическая индустриализация, коллективизация, Вторая мировая, а затем «холодная война», превратили советскую экономику в систему, малоспособную к динамичному развитию, имеющую такое количество узких мест и критических точек, что ее выживание без развязывания третьей мировой войны находилось под большим сомнением.

Конечно, был шанс (скорее теоретический) реструктуризации советской экономики в тот период. Но для этого надо было, во-первых, резко изменить внешнеполитическую и военную доктрины.